Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"
Автор книги: Missandea
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 46 страниц)
У Антона Калужного и вовсе в спине как будто зашит стальной прут. На незнакомых ему людей (а уж на знакомых-то тем более) он смотрит с такой враждебностью и презрением, что не по себе становится. Он курит от скуки, от скуки же и оскорбляет всех, кого не лень. Кажется, он просто ненавидит всё, что движется.
На глазах Антона умерла его мама. Брат Антона уже давно лежит метра на два ниже земли, так же, как и большая часть его знакомых и друзей. Отец отказался от него, любимая девушка предала. У Антона Калужного шесть засекреченных операций и две медали за отвагу. У Антона Калужного на груди нежно-розовые, рваные линии шрамов. У Антона Калужного в голове ― его личный ад.
А Таня Соловьёва ― примерная дочка, сестра и ученица, девочка из благополучной семьи. Как часто Таня Соловьёва говорила об этих троих, смеялась над ними, позволяла себе что-то советовать…
Господи, кто она вообще такая, чтобы указывать хоть кому-то из них, как жить дальше?!
Бедные, железные люди… Может быть, когда-нибудь, очень-очень нескоро, смогут они все собраться? Просто собраться вечером за одним столом, сварить себе макарон и, посмотрев друг на друга, расслабленно и искренне засмеяться… И вспомнить всё это как страшный сон. Смогут? Правда, смогут?
– На, надевай, ― Тане в руки сунули какую-то тряпку, и она вздрогнула. Посмотрела на часы: ровно полночь. О чем они говорили?..
Тряпка оказалась довольно простеньким серым кардиганом. Таня, ёжась, сняла китель и натянула вязаную ткань прямо на тельняшку, запахнувшись сильнее. И зачем это всё?.. Оглянулась: гражданские вещи раздали всем.
Господи, и не узнать совсем… Кто эти люди в обычной одежде? Почему нет на них кителей и тельняшек? Неужели в обычной жизни люди так выглядят? Таня уже не могла вспомнить.
Принесли ещё несколько настольных ламп, какой-то солдат и вовсе притащил огромный фонарь, такой, каким в темноте машинам дорогу подсвечивают. Поставили всё это на стол, отодвинули подальше и Антона первого поставили к стене, обитой белой простынёй.
Включили всё это разом; и простыню, и Антона тут же залило ярким белым светом.
Пока солдат с фотоаппаратом ходил вокруг него, Таня смотрела задумчиво: стоит, щурится от яркого света, брови хмурит чёрные… Кофта на нём тоже надета поверх тельняшки. Самая обычная чёрная кофта, а смотришь ― и узнать не можешь…
– Не хмурься так, говорю! Ты не лейтенант российской армии, а секьюрити, понимаешь? Се-кью-ри-ти, у них вежливая улыбка от уха до уха!
Худо-бедно сфотографировали Машку, правда, запретив ей так радостно лыбиться, и Рут, из которой, напротив, слабенькую, кривую улыбку чуть ли не клещами пришлось вытаскивать. Таню, ослеплённую этим кошмарным фонарём, капитан, сверяясь с какой-то фотографией, крутил и так, и эдак, то распускал ей волосы, больно дёргая, то собирал в хвост. В итоге всё-таки распустил и сказал убрать назад: «Хоть не так по-деревенски». Фотографий Тане, конечно, не показали; да и ей было всё равно. Позволив снова надеть кители и бушлаты, на два часа отпустили спать.
Уже на пороге капитан вдруг окликнул Таню и подал ей зачем-то большие ножницы. Таня недоумевающе поглядела на Антона, но сейчас и он не понимал, что к чему.
– Чего мне с ними делать-то? ― глупо спросила она.
В ответ капитан тыкнул ей в лицо какой-то фотографией. Таня, поджав губы, забрала карточку и принялась внимательно рассматривать её. Девушка лет двадцати пяти, несколько худощавая, в красивом облегающем платье в пол, ярко накрашенная, с русыми завитыми волосами по подбородок… Хорошенькая. Стоит на фоне какого-то баннера: видимо, актриса или певица.
– И правда похожа, ― хмыкнул Антон где-то за плечом. Таня обернулась: что, на кого похожа?.. Ещё раз посмотрела в худенькое улыбающееся лицо и ахнула: действительно чем-то похожа на неё! А ножницы…
– Волосы отрежь, ― кивнул капитан. ― Посмотри, как у неё. По подбородок где-то. Ну, свободны. Идите спать. В три вас поднимут.
Волосы отрежь…
Машка, быстро выучив своё новое имя и краткую биографию, тут же завалилась спать. Рут напряжённо читала что-то, а потом вдруг собралась и ушла. Таня сидела на столе перед маленьким зеркалом. Зубрила.
Ириш Мари Шатьен. И кто имя-то такое придумал? Ириш! Мари… Шатьен… Мадемуазель Шатьен… Машка теперь не Машка ― Франсуаз Ибер какая-то… Рутакова превратилась в некую Камиль Дюмаж. Как зовут Антона, Таня напрочь забыла: имя какое-то забавное было…
Господи, как голова-то болит.
Антон не спал тоже, сидел рядом, внимательно просматривал какие-то бумаги, которые дал ему капитан.
– Ириш Мари Шатьен, тебе двадцать четыре, ты родилась в Ренне... ― сообщал он. ― Жила на рю де Брест, училась в обычной школе, ходила в музыкальную… Популярность к тебе пришла после французского телешоу, что-то по типу «Голоса», в две тысячи тринадцатом, ты дошла до полуфинала, но проиграла какому-то... Какому-то... Да на каком это вообще языке?! Что у них за имена?! Ладно, потом... Потом ты выпустила сольный альбом, слетала в Штаты, заключила контракт с юниверсал мьюзик…
– Антон, ― мягко перебила Таня. Он поднял глаза.
Таня исподлобья взглянула на собственное отражение в треснувшем зеркале. Говорят, примета плохая ― в разбитое зеркало глядеться…
Подумаешь, волосы. Подумаешь, до копчика уже почти... Глупости всё это. После войны новые отрастут.
Отражение почему-то расплылось, стало мутным, и кто-то совсем рядом ― не она ведь, правда? ― совсем по-детски всхлипнул…
Её тут же окружило тепло, сплошное, мягкое, и Таня почувствовала, как её голову обнимают родные руки. Закусила губу, чтобы не разреветься ― вот глупости! ― и потянулась к этому теплу, как слепой котёнок, зная, что безопасно, и веря ему.
– Даже без волос, я же… ты же… ты же всё равно… ― прошептала она, всхлипнув и запнувшись.
Ты же всё равно будешь любить меня, Антон?
Только сказать этого она никак не может, не знает, почему…
Любить. Антон Калужный ― любить. Её…
Словно если она скажет, то навяжет ему это, заставит его… Он сам должен. Не сейчас. Когда-нибудь…
– Даже тогда, Лисичка. И всегда. Даже если тебя налысо побреют, ― тихо улыбнулся он, целуя её в макушку и прижимая к груди крепче. ― Ну, хочешь, я отрежу?..
Антон мягко берёт прядь за прядью и медленно, чтобы не лязгать, срезает чуть вьющиеся волосы. На полу под Таней ― уже целое море… Голова становится непривычно лёгкой. Таня больше не плачет и не смотрится в зеркало.
Она слишком застенчива и неуклюжа, принимает всерьёз любые шутки и замечания, легко поддаётся влиянию и кажется себе ужасно простой и неинтересной. Ума в ней недостаточно; да она и не умная, просто прилежная, дисциплинированная и сознательная. Танины кости выпирают, волосы опадают на пол, у неё болит голова и грудная клетка, её друзья мертвы, она несчастна и очень, очень худа.
Но за её спиной стоит Антон и, перед тем, как срезать очередную прядь, мягко касается ладонью её плеча.
Она будет здоровой, прекрасной и любимой.
Всё закончится.
Скоро всё снова станет хорошо.
Верить бы в это самой...
Проспав ровно полтора часа, проснулась она в ту ночь от скрипа входной двери, оглянулась испуганно: проспали? Но Машка преспокойно сопела сбоку, и из-за стола, с лавки, по-прежнему свешивалась Антонова рука. Вошла Рутакова.
И тихо, щурясь в темноте, сунула Тане в ладонь какую-то хрустящую пластинку. Горячими пальцами Таня нащупала на ней четыре кругляша таблеток и прошептала куда-то в темноту: «Спасибо».
Пятнадцать минут третьего. Было время вставать.
План-то ― проще некуда, вообще-то. Капитан, по крайней мере, сказал именно так. И действительно, было всё более чем понятно, и даже у Машки вопросов (ну, кроме парочки) не возникло. У Тани ― тысяча и один.
Всё так просто, сказал капитан. Элементарно.
В половину четвёртого в темноте машина выбросит их где-то рядом с Городечным, то есть уже практически на подконтрольной врагу территории. Если в это время их не засекут и не обстреляют («Да не, ― говорил капитан. ― Они же только-только заняли, еще не разобрались как следует»), то по компасу, карте или какому-то другому чутью они должны выбрать верное направление и, проделав практически ползком путь в двенадцать километров по вражеской территории, к восьми сорока утра появиться на железнодорожной платформе девять тысяч сто восемьдесят третий километр. Бодрыми, свежими и с чистейшим французским выговором. Ах да, и в шмотках, конечно же, не своих. Таня задала резонный вопрос: «А в чьих и откуда их взять?» Капитан посмотрел на неё, как на умалишённую, боязливо покачал головой и показал Антону что-то на карте. Тот кивнул.
Итак, уже полностью оторванные от своих и не имеющие никакой связи с ними, бодрые, свежие, с чистейшим французским выговором и в шмотках от Армани, они дожидаются какой-то машины. Если с фальшивыми документами и пропусками не выходит никаких накладок, их забирают и вывозят в Уссурийск.
– Гарнизонный дом офицеров Российской Армии, ― хмыкнул капитан, показывая плохо напечатанные фотографии. ― Место выбрали, что надо.
Дом ― более, чем обыкновенный: серенький, трёхэтажный, с большими окнами, завешанными гардинами ещё советских времен. Парк вокруг на фото показался Тане симпатичным. И то ли озеро, то ли пруд прямо под окнами ― необычно…
Только тут ей в голову пришла мысль, над которой стоило задуматься в самом начале.
– Что я должна петь? И как? Что там будет, фонограмма, минус, оркестр?
Снова недружелюбный взгляд и лёгкое пожатие плечами в ответ.
– По обстановке разберёшься.
Основная и, собственно, главная часть плана была до ужаса не продуманной. С момента, как их забирает машина, и до конца задания инструкций, по большому счёту, не было никаких. Убрать человека из правящей элиты ― единственная задача.
Когда часовая стрелка приблизилась к трём часам, капитан вздохнул и как бы невзначай добавил:
– Я надеюсь, вы понимаете, что оружия ни у кого не будет. Только вам, Калужный, дадим эм девять для вида, вы же охранник, но и это, конечно, сразу же отберут.
«Второй этаж, правое крыло, мужской туалет, вторая кабинка от входа, за унитазом», ― зубрила Таня до тех пор, пока слова намертво не отпечатались в голове. Нужно будет достать оттуда взрывное устройство. В Уссурийске, по словам капитана, у нас есть люди, готовые помочь (они-то и пронесли взрывчатку), но с таким справиться они не в состоянии.
– Цель выходит на связь с командованием из узла связи в семнадцать тридцать, ― сообщил капитан. ― Мы не знаем, когда он прибудет в Уссурийск. Мы не знаем, сколько с ним будет охраны. Делайте что хотите, все вы, но в пять тридцать на связь выйти он не должен. А теперь смотрите и запоминайте.
Из всё той же чёрной папки он вынул маленькую фотографию, тут же сверкнувшую глянцем в свете настольной лампы, и протянул им. Таня, сощурившись, уставилась в немолодое, жёсткое, плоское, какое-то песчаное лицо. Мужчина лет пятидесяти трёх с седеющими, но ухоженными густыми волосами, с необычайно широкими бровями и с выражением лица, которое так часто можно заметить у политиков на экране телевизора. Неприятное лицо. И знакомое чем-то, что, впрочем, ни капли не удивительно: эти американские рожи в новостях то и дело мелькали то там, то здесь.
Следующие слова капитана, Таня, право, и не поняла-то совсем.
– Джеймс Дэвид Флэтчер, правая рука министра обороны и один из главных поставщиков оружия в Штатах.
Бах. Бах. Бабах…
Что это? Удары?.. Что, ещё взрывают где-то?..
Это сердце твоё, Соловьёва. Отдохни, я тебя подниму…
Отдохни, Соловьёва…
Серые, обугленные, едва различимые в темноте стены остатков польского посольства, и такой же серый, матово поблёскивающий, пузатый бок ракеты в углу.
Не разорвалась.
Она не разорвалась.
Флэтчер’з индастри ― чёрные буквы на сером фоне…
Может быть, ей стоило разорваться.
Все почему-то смотрели на неё странно, и один Антон только ― с толикой понимания. И что смотрят?..
Оказалось, что фотография уже давно смята в её кулаке.
– Старые счёты, ― хмыкнул капитан. ― Если поразмыслить, у всех нас с ним старые счёты…
Разумеется…
Таня силилась слушать и не могла; к ставшей уже привычной головной боли прибавился оглушительный стук сердца в ушах. Прямо как тогда, под завалами польского посольства. Сердце стучало там так, что ей казалось: и мизинцем пошевелить не может.
План оставшийся был, как она уже отмечала, смутен; забрать взрывное устройство, дождаться первого выхода Флэтчера на связь и действовать дальше «по обстоятельствам», то есть так, чтобы второй раз на связь он не вышел, а все они на момент восемнадцати семнадцати были уже достаточно далеко, чтобы, когда поднимется шум, уже не быть пойманным.
– А что потом? ― вдруг спросила Машка. ― Ну, то есть, мы ведь… Мы вроде как оказываемся на их территории. Одни. В лесу.
– Конечно, вас заберут, ― раздражённо цокнул языком капитан и провёл ногтем по карте. ― Примерно тут.
Антон нахмурился.
– Если завтра они пойдут на Владивосток, это место окажется отрезанным, ― негромко сказал он. Капитан скривил губы.
– Ну так молитесь, чтобы успеть.
Грузовичок выбросил их едва ли не на полном ходу, и они, к счастью, никем не замеченные, больно попадали в снег. Сцены из боевиков, где герои лихо выпрыгивают из мчащегося поезда и вступают в схватку со злом, ― полная фигня. Таня, по крайней мере, едва не вывихнула ногу и сильно ушибла бок. Но таблетка, принесенная Рут, кажется, начала действовать: голова стала ясней, хоть грудь всё так же ныла.
Ползание по ночному вражескому лесу ― как выстрел. Таня во всяком случае чувствовала себя точно так же: ей владело такое же всецелое, уверенное сосредоточение. Ты вся обращаешься в слух. Не видишь ни прекрасного неба, ни векового сказочного леса, ни искрящегося снежного покрова. Только спину ползущего впереди тебя. Только знаки, которые в абсолютной тишине он подаёт рукой.
Но капитан не врал: американцы действительно не освоились здесь. Не было ни телефонных шнуров, ни следов какой-либо техники. Людей они тоже, слава Богу, не встретили, и остановились только один раз из-за какого-то шума. Оказалось, что по дороге впереди перегоняли самоходные орудия. Вскоре тарахтение затихло, и они, замершие в снегу, быстро перебрались через исполосанную маслянисто-грязными следами дорогу.
Тане хотелось кашлять, грудь ныла, но в лесу было так тихо, а слух у Антона, ползшего впереди, был, она уверена, так напряжён, что она не решалась.
На место они, уставшие и замёрзшие от постоянно передвижения ползком по снегу, прибыли даже раньше, чем нужно. Совсем рассвело. Рут по приказу Антона сползала вперёд и доложила, что за лесом ― железнодорожная платформа. Антон удовлетворённо кивнул, сверился с компасом и часами, повешенными на руку, и подозвал всех к большой, выкорчеванной взрывом сосне. У обгорелых корней её было небольшой углубление, но Антон, опустившись в него, тут же провалился в снег по пояс. Таня догадалась, что это была воронка от взрыва. Пошарив руками где-то внизу, он с трудом достал и передал Рут наверх большой чёрный чемодан, а затем и ещё один, поменьше.
– Восемь двадцать, ― неслышно проговорил он. ― Быстрее. Открывайте большой, переодевайтесь.
Внутри поверх каких-то вещей лежало четыре пластиковых пакета. Машка тут же схватила тот, в котором мелькнуло что-то красное, Таня наугад взяла с серым, Антон забрал чёрное, но оказалось, что это платье, и ему, под неслышное хихиканье Машки, пришлось обменяться с Рут. Машка вдруг посерьёзнела.
– Идите переодеваться за ёлку, товарищ старший лейтенант, ― заявила она. ― И не подглядывайте.
Холод неприятно царапнул Тане кожу, стоило ей снять бушлат. Когда же в снег полетел китель, ей отчего-то вспомнилась петербургская ночь. Сирена, распахнутое в ночь окно, испуганные глаза и ледяной воздух ― будто мёртвый на шее смыкает ледяные пальцы.
У неё нет шанса ничего исправить; но теперь она может расквитаться.
Таня торопливо застегнула последние пуговицы, но ей всё равно было страшно холодно: да, лёгкое тёмно-серое пальтишко, тоненькие чёрные брюки и меховые ботильоны явно не предназначались для походов по лесам. И неловко как-то: руки в карманы широкого бушлата не засунешь, уши под тёплую шапку не спрячешь. И вообще… Мельком глянув на Машку с Рут, она поняла, что и им неуютно. Особенно Рут в элегантном, почти до колена, бордовом пальто. Машка, быстро освоившись со своими красными шмотками и только на каблуках неуклюже переваливаясь в снегу, принялась взбивать Танины непривычно лёгкие волосы. Фальшивые документы были переложены в новую одежду.
Антон тоже вышел из-за указанной Машкой ёлки. В чёрном кашемировом пальто… Таня бы удивилась, если бы не была так собрана. Сейчас в голове пробежала только далёкая мысль: красиво…
Вещи свои они закопали обратно в ту же воронку и присыпали снегом, и все, поддерживая друг друга, чтобы не свалиться в непривычной одежде и обуви, в абсолютной тишине направились вперёд.
Совсем рассвело. Впереди, там, где лес переходил в низкий кустарник, была широкая просека, насыпь, пути и коротенькая, плохо заасфальтированная платформа с табличкой, подсмытой красной краской сообщающей: «9183 км». За платформой снова была точно такая же просека и лес с уходившей вдаль дорогой.
Стрелки на антоновых часах показывали восемь тридцать три. Компас, карты и всё остальное, что бы могло бы им помочь, теперь было похоронено.
– Принцип работы взрывного механизма все усвоили? ― тихо спросил он. ― Ни кнопки «вкл», ни «выкл» не будет. Я не знаю, кому из вас придётся его подкладывать, так что давайте ещё раз: ставим время до взрыва. Нельзя просчитаться ни на минуту. В семнадцать тридцать Флэтчер должен быть на узле связи, значит, где-то в семнадцать пятнадцать точно будет в машине. Поставили время ― нажали пуск. Бояться не надо, раньше времени ничего не рванёт. Никаких других кнопок и проводков, ― Антон выразительно посмотрел на Широкову. ― Проводков, Широкова, трогать не надо. Поставили время, нажали пуск, положили в сумку. Кто-то одна, вероятно, придётся Соловьёвой, села в машину. Сумку оставила там же. Вышла из машины, машина взорвалась. Что ещё… Да, повторю: ни слова по-русски. Ни между собой, ни про себя. Ни одного слова. Повторим ещё раз: Ириш, Француаз, Камиль, Филипп, ― он тыкнул пальцем поочерёдно на Таню, Машку, Рут и себя. ― Это ясно? Сразу после приезда Флэтчера я начну искать возможность уйти. Найду. Скажу кому-то из вас и вынужден буду уйти первым. Понимаете? Ваша задача передать друг другу, как и куда выходить, и исчезнуть по одной. Последняя закладывает взрывчатку. Ко времени взрыва машины все должны быть на месте, иначе нам не уйти.
Он замолчал, тяжело дыша. Сверился с часами. Вдруг полез в карман и достал оттуда четыре малюсеньких целлофановых пакетика на застёжке, в каких часто хранят бисер. Внутри лежали какие-то совсем крошечные серенькие кусочки.
– Мне сказали, одна таблетка убьёт лошадь, ― отведя взгляд, медленно проговорил он. ― Берите. На сорокакилограммовых девиц хватить должно. В случае чего… Просто поверьте мне на слово, ― мрачно добавил он. ― Умереть лучше. Спрячьте в лифчики себе или куда там ещё…
Скользкая поверхность целлофана холодила теперь Тане грудь у сердца.
Неожиданно чуткое Танино ухо уловило едва слышное тарахтенье; и действительно, на той стороне, в лесу между деревьями замелькал чёрный бок большой машины.
Таня в ужасе обернулась к Антону: опоздали? Теперь незамеченными пробраться на платформу не выйдет?.. А что за французская делегация, выбегающая из леса? Но Антон, сжав зубы, сделал знак не шевелиться и напряжённо следил за то и дело мелькающей вдалеке машиной. Внезапно раздался свисток, застучали колёса, на путях показался поезд; когда он почти поравнялся с ними, Антон резко выпрямился, схватил Таню за руку и скомандовал: «Бежим».
Состав был длинный, товарный, и это спасло их. Отгороженные несчётными вагонами от приближающейся машины, они сломя голову бежали к насыпи. Поезд чуть сбавил ход, проходя мимо станции, и Антон тащил, тащил вверх по земляному склону девочек и чемоданы, перекидывал их через низкий заборчик у края платформы. Когда последний вагон пронёсся мимо, они стояли рядом, все четверо, ослепительно улыбаясь, пытаясь отдышаться и унять стучащие сердца.
– Ну, с Богом, ― шепнул Антон, последний раз оглядев их перед тем, как чёрный внедорожник затормозил почти у платформы.
С Богом…
У Антона и Машки были хотя бы ручки чемоданов, чтобы сжимать их; у Тани не было ничего, и поэтому она, чуть заведя руку за спину, кромсала крошечный заусенец на большом пальце, пока вышедший из машины человек приближался к ним.
Мужчина был в штатском, довольно молод и высок; может, из-за отсутствия американской формы Тане было не так страшно. Штатский мерил платформу широкими шагами, и она принялась уже лихорадочно думать, что должна сказать ему, но Антон вышел вперёд, разведя пустые руки в кожаных перчатках в знак того, что он у него нет плохих намерений.
Он заговорил первым, заговорил на английском, и Таня невольно вздрогнула; чужой язык в его устах звучат ужасно непривычно. В английском Таня никогда не была сильна, но мужчины, видимо, здоровались, а потом, после непродолжительного диалога, Антон сдал свой эм девять и предоставил фальшивые документы. Штатский, внимательно посмотрев паспорта, задержался на пропусках, отчего Таня напряглась, но наконец сдержанно кивнул и посмотрел прямо на Таню.
– Welcome to the new America, miss Shaten, ― сказал он, сухо улыбнувшись.
– Благодарю вас, ― негромко выдала Таня по-французски, испугавшись даже звука своего голоса. Рутакова тут же ровным, чеканным тоном продублировала её ответ на английском.
Штатский снова улыбнулся, ещё суше, и пригласил их в автомобиль.
Сходя с платформы по другую сторону, Таня в последний раз с тоской оглянулась на синевший сзади неё лес.
Ехали они совсем не долго; уже через полчаса показался город. Избитый, обескровленный боями, он всё ещё оставался русским: по-русски были написаны названия улиц и магазинов, по-русски, опасливо оглядываясь на проезжающую машину, говорили редкие местные жители.
И Таня русская.
Всё будет хорошо.
Свои роли им удавалось разыгрывать пока что вполне удачно; Антон, как и полагалось ему, сидел впереди и молчал, бесстрастно смотря в одну точку, Таня с неподдельным любопытством оглядывалась по сторонам, Машка улыбалась и даже задала Тане несколько вопросов о том, не замёрзла ли мадемуазель Шатьен; но руки её сжимали обивку сидения до побеления пальцев.
И шофёр, и штатский молчали и не обращали на них ни малейшего внимания, так что Таня начала надеяться, что никому до них дела не будет.
Поначалу её надежды оправдывались. Их подвезли к тому самому серому дому, изображённому на фотографиях капитана, выгрузили чемоданы и предложили выйти.
Вот тогда-то стало по-настоящему страшно. Форма, видимая ею лишь в прицел винтовки, ненавистная, режущая глаз форма цвета хаки была повсюду. Люди, говорящие на заставляющем вздрагивать языке, были повсюду.
У них в руках было оружие. У неё не было ничего.
Таня привыкла видеть их головы в прицел СВД, Таня привыкла отстреливать их, как собак.
Таня не привыкла им улыбаться ― наверное, поэтому улыбка и выходила у неё такой дрожащей.
Потому что лишь нечеловеческим усилием воли она заставляет себя улыбаться, а не кричать от ужаса, когда видит перед собой заполненный чужими солдатами холл.
Громкое, лающее «стоп» прозвучало так резко, что она едва не вскрикнула. Сердце колотилось бешено, руки почему-то тряслись, глаза смотрели и не видели, в голове была каша.
Ну же. Ну же.
Ты же умеешь это.
Заткнись.
Заткнись.
Заткнись.
Не сейчас.
Слабачка.
Закрой рот и вдохни.
Не смей истерить.
И старая, на удивление толковая мантра сработала и в этот раз; Таня почти спокойно подняла глаза на рыжеватого громилу в офицерской форме. Антон совершенно спокойно задал какой-то вопрос. Таня отчётливо услышала слово «проблемы». Американец нахмурился, сказал что-то; Рут прелестно улыбнулась (кто бы знал, что она так умеет) и быстро перевела на французский:
– Чемоданы на досмотр, сами проходим, руки в стороны, в руках только пропуск.
Вокруг них водили какой-то отвратительно пищащей штуковиной, вещи перерывали до дна. В конце концов рыжий кивнул, и один из солдат, сержант, забрал их, повёл куда-то наверх. Таня внимательно смотрела вокруг, запоминая, как идти и где выход ― на всякий случай.
На лестнице они столкнулись с маленьким, одного роста с Таней, сухоньким человеком в костюме, с лысиной и чрезвычайно въедливым, неприятным выражением лица. Он внимательно оглядел их, задал несколько коротких вопросов сержанту негромким, противным голосом и сошёл вниз. Чуть погодя Антон что-то шепнул Рут, и та тихонько передала Тане и Маше.
– Начальник охраны Флэтчера.
Им отвели самую настоящую гримерную. По крайней мере, плохо настроенное пианино и стол с зеркалом говорили об этом. У дверей остался стоять сержант.
Плотно прикрыв створку двери, Таня выдохнула, негромко, осторожно, дрожаще. Машка, тут же усевшаяся на стул, смотрела вокруг ошалелыми глазами. Рут от напряжения кусала губы. Только Антон выглядел вполне спокойным: пальцами он показал «окей», ободряюще взглянул на них, сказал что-то на ухо Рут, а потом, мимоходом коснувшись Таниного плеча, вышел. Рут, приобняв Машку и Таню, едва слышно шепнула им по-русски, отчего сразу стало легче:
– Он ― искать машину Флэтчера и заводить знакомства. Говорит, всё хорошо, и чтобы мы изображали деятельность. И чтобы искали способ забрать взрывчатку.
Судя по солнцу, было не больше одиннадцати, а торжественная часть, как сказали им на входе, начнётся не раньше четырёх. Ну что же.
Деятельность…
Таня рвано кивнула, ткнула в бок совсем испуганную Машку и уселась за фортепиано.
– Франсуаз, ты готовь мне платье. Давайте распеваться, будет большое выступление, ― нарочито оживлённо и громко протараторила она, чувствуя, правда, в голосе лёгкую дрожь, и взяла до мажор, звучащий просто ужасно. Хотела было запеть привычную «р-р-р», но вовремя вспомнила, что картавит, и принялась распевать «губную трель», изредка поглядывая на сосредоточенных Машку и Рут.
Время тянулось бесконечно медленно, и никому, кажется, до них не было дела, но продолжалось это часов до двух. После на улице всё чаще стал слышаться шум подъезжающих машин. Таня из окна не высовывалась, наигрывая по пятому разу всевозможные гаммы, но, судя по живой и весёлой речи, съезжались приглашённые. Таня барабанила по клавишам что было сил, чтобы не слышать пугающего её языка. Машка старательно, очевидно, для того, чтобы просто занять руки, разглаживала складки вынутого из чёрного чемодана платья. Когда Танины пальцы совсем уставали и она откидывалась на спинку стула, Рут рисовала ей брови и румянила бледные щёки.
В дверь постучали; все три одновременно подпрыгнули и испуганно переглянулись. Рут, взявшая себя в руки первой, ущипнула Таню, и та, прокашлявшись, прощебетала: «Войдите». Женя продублировала её ответ.
Больше всего на свете Таня надеялась увидеть Антона, пропадавшего уже больше двух часов, но вошёл всё тот же сержант. Он говорил довольно долго отрывистым, громким голосом.
– Принимающая сторона интересуется, всё ли в порядке, ― прямо по ходу переводила Рут, ― на место так же прибыл полковник Эрнандес, почётный гость, командующий второй армией, он приглашает вас сойти вниз, если вам угодно…
Таня, конечно, заверила, что ей очень угодно и что она непременно появится внизу. Дверь закрылась. Таня закрыла глаза.
Господи, значит, придётся без Антона… Значит, придётся идти туда, видеть этих людей, которые, все до одного, виноваты в смерти тех, кого она любит, улыбаться им и говорить с ними.
Она ведь не сможет.
Она…
Машка накинула на её плечи чёрный жакет, Рут расчесала и убрала назад волосы. Таня коротко взглянула на себя в зеркало.
Хорошо.
Главное ― держаться уверенно.
Пускай для всех этих людей она Ириш Шатьен, но это не так.
Она ― Соловьёва Татьяна.
И она давала присягу.
Нижний холл был уже совсем не таков, как три часа назад; здесь больше не было ни солдат, ни металлорамок. Зато были американцы в парадной форме, увешанные орденами и медалями, с сытыми, спокойными, довольными рожами.
Таня понятия не имела, как выглядит полковник Эдисон; замирая и чувствуя, что сердце бьётся где-то в горле, она искала глазами в толпе Антона Калужного.
Один из американцев, стоявший у подножья лестницы, вдруг оторвался от общего разговора, посмотрел прямо на неё, широко улыбнулся и сказал что-то про «чарминг мисс Шатьен». Отдохнувшие и довольные люди вокруг него также уставились прямо на Таню.
– Для меня удовольствие видеть вас, ― выдала она вместе с улыбкой, от страха едва не перепутав слоги. За спиной Рут повторила её фразу тем же затверженным голосом.
– Снова, ― с улыбкой добавил всё тот же лысый американец, и у Тани внутри всё похолодело: снова?! Господи, да как же…
– Я видел вас в Лос-Анжелесе года два назад, вы произвели на меня неизгладимое впечатление, ― спокойно переводила Рут, пока Таня, давя истерику, ослепительно улыбалась и заученно кивала. ― Правда, вы казались мне выше.
– Это женский секрет, ― уверенно кивнула она, за спиной отчаянно сжимая края пиджака пальцами. ― Настоящая женщина ведь сначала влюбляется в туфли, а потом уж в мужчин.
Таня не помнила и не знала, что врала и как врала, не знала, откуда брала слова, но разговор шёл вполне успешно. Она уже успела представить «свою незаменимую переводчицу Камиль Дюмаж» и «бесценного визажиста Франсуаз», когда толстый, с проплешиной американец вдруг с улыбкой обратился к ней.
На французском.
– У вас интересный акцент, мадемуазель Шатьен, ― негромко сказал он, внимательно глядя на неё.
– Я родилась в Ренне, наш диалект отличается от парижского, ― и глазом не моргнув, заявила она. ― И моя бабушка ― чистокровная испанка.
Таня не знала, есть ли у Ириш Шатьен бабушка. Таня понятия не имела, испанка ли она. Но ответ, кажется, всех удовлетворил, и вскоре у неё появился шанс ускользнуть под предлогом репетиций. Напряжённая настолько, что и молиться про себя не получалось, она кое-как узнала, где концертный зал, и даже попала туда.
Был он действительно большим, Таня заметила даже балкон. На чёрной отполированной сцене стояла пустая микрофонная стойка и прекрасный концертный рояль, так что на секунду привычное напряжение чуть ослабло, позволив Тане просто насладиться видом музыкального инструмента.
На секунду, конечно.
За роялем оказался старичок, с которого разве что песок не сыпался, ни по-английски, ни по-французски не понимавший ни слова. Судя по характерной отрывистости звуков, был он немцем, но по-немецки не говорили ни Машка, ни Рут. Таня, отчаявшись, напела первые ноты «Canto Della Terra», и он вдруг одобрительно улыбнулся, активно закивал и сморщенными руками взял аккорд такой силы и красоты, что Таня, пожалуй, улыбнулась бы, если бы всё внутри так не дрожало.
