Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"
Автор книги: Missandea
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)
– Как и на мне, – очень серьёзно сказала она.
– На тебе? – переспросил Антон, не веря.
– Ни для кого не поздно, Тони, – вдруг отозвалась Христин со страшной усталостью. – Если человек ищет Бога, он его найдёт. И когда ты, Тони, пойдёшь ко Нему, Он сам побежит тебе навстречу.
– Не думаю, что твой Господь сможет простить мне всё то, что я сделал.
– Не забывай, что первым, кто вошёл в рай, был разбойник, а первым, кто вошёл в ад, был апостол Христов. Ни для кого не поздно, – снова повторила она, прикрыла глаза и тихо проговорила по памяти: – Кто работал с первого часа – получи ныне заслуженную плату. Кто пришел после третьего часа – с благодарностью празднуй. Кто достиг только после шестого часа – нисколько не сомневайся, ибо и ничего не теряешь. Кто замедлил и до девятого часа – приступи без всякого сомнения и боязни. Кто же подоспел прийти лишь к одиннадцатому часу – и тот не страшися своего промедления. Ибо щедр Господь: принимает последнего, как и первого…
Над их головами вдруг вспорола тёмное небо ослепительная молния, и грянул гром, будто выстрел. По рябиновым листьям затанцевали первые тяжёлые капли. Гроза обещалась быть сильной.
– Идите под тент! Товарищ старший лейтенант! – кричали ребята. Антон махнул им рукой, вопросительно посмотрел на Христин: она покачала головой. Они не двинулись с места.
– Куришь? – спросила Христин. Антон усмехнулся, кивнул: бросал-бросал, да не бросил. Христин вытащила из кармана брюк спички, подала ему. Он закурил.
Гроза пока не добралась до них, но стена ливня уже виднелась над соседним лесом. Молнии вспыхивали одна за другой, не утихая, гремела в небе гулкая канонада. Ветер вихрями нёсся по полю, поднимал жухлую листву и дорожную пыль.
Рядом с Антоном сидела любовь всей его жизни, и он не чувствовал лет, разделяющих их. Да, оба они изменились, стали совсем другими, но Антону казалось, что он уехал из Дартфорда только вчера. Между ними не было никаких преград, не было вежливых вопросов о здоровье и о погоде, которые задают друг другу малознакомые или давно расставшиеся люди, не было ни стеснения, ни смущения. Будто расстались вчера – а встретились сегодня. Может быть, сейчас он откроет глаза и проснётся шестнадцатого мая две тысячи одиннадцатого года?
– Дай мне… Дай мне тоже закурить, – неожиданно попросила она и исподлобья посмотрела на него. – Осуждаешь?
– И не думаю, – весело хмыкнул Антон, полез во внутренний карман, куда убрал пачку. Она никак не желала доставаться оттуда снова, и Антону пришлось вытащить её вместе со всем содержимым кармана. Христин взяла сигарету, и он начал убирать документы обратно, пока они не промокли. Запихнул в узкий карман жетон, пару писем от Мии, на мгновение задержался на лишь капельку выцветшей, заботливо обклеенной скотчем фотографии. В лучших традициях мелодрам даже осторожно провёл по ней большим пальцем.
«Когда мне будет очень хреново, Соловьёва, я буду смотреть на фотографию и понимать, что может быть гораздо хуже».
Смешно всё это.
У Соловьёвой на фото такое серьёзное и сосредоточенное лицо, что хотелось смеяться – нервным смехом, конечно же.
Он бы и засмеялся, если бы сердце не сводило такой глухой тоской.
Где же ты, Таня, сейчас…
Он заметил, что Христин, безуспешно чиркающая спичкой по коробку, замерла. Перевёл взгляд на неё: она, опустив и сигарету, и спички, как-то опустошённо смотрела на фотографию. Антон хотел было убрать её, но Христин прищурилась, едва заметно, внимательно, и его поразило невнятной догадкой.
– Ты её знаешь? – быстро спросил он, протягивая ей фотографию. Христин не взяла и не ответила, перевела взгляд вдаль. Антон, чувствуя в груди нарастающее волнение, потушил свою сигарету, быстро придвинулся к девушке.
– Ты видела её? Где? Когда? Христина!
– Я не Христина! – вдруг вскинулась она, зло посмотрела на него. – Ты никогда не звал меня так!
– Хорошо, скажи, ты её видела?
– Не видела.
– Христ…
– Нет, я в первый раз её вижу, правда, – уже без злобы повторила она, отчего-то всё же нервничая. – Я бы... Я бы сказала тебе, Тони.
Подняла сигарету и сделала глубокую, сильную затяжку, будто всю жизнь курила. Гром ударил где-то совсем близко, небо осветилось вспышкой сильной молнии, и на них наконец-то обрушилась лавина дождя. Он бил сильными косыми струями, и маленькая рябина, конечно, не спасала от воды, но они не двигались с места.
Всё вокруг гремело и лилось. Ствол рябины под спиной Антона ходил туда-сюда. Они молчали, прислушиваясь к звукам стихии.
– Хорошо сейчас у океана, наверно, – сказал он. Христин не ответила. Её сигарета потухла, и она сидела, смотря на небо и теребя в продрогших пальцах свой крестик.
Она что-то негромко спросила, не оборачиваясь к нему. В это время прямо над их головами грянул гром такой силы, что Антон не расслышал и, поморщившись, переспросил. Христин принуждённо улыбнулась.
– Я спрашивала, не ударит ли в нас молния.
Спрашивала она что-то совершенно другое, гораздо короче, слогов из трёх или четырёх. Но Антон кивнул.
– Не ударит, – ответил он, перекрикивая шум льющейся с неба воды. – Это ведь не одинокое дерево, здесь лес.
– Ясно, – сказала Христин. Она сидела напряжённо, будто борясь с чем-то внутри себя, а потом, сильно сжав крестик побелевшими пальцами, пристально посмотрела вдаль.
– Кто это? – спросила она тихо, и он понял, что это и был её первый вопрос.
– Кто?
– Девушка. На фотографии.
Несколько секунд длилось молчание, только громко выстукивал свою песню по листве дождь. Антон не знал, что ответить; не знал, с какой интонацией ответить; не знал, почему она спрашивает; он вообще ничего не знал.
– Ну... Её зовут Таня, – сказал он наконец, ощутив на губах тепло.
По-дурацки? Очень. «Её зовут Таня», – передразнил он себя. Ну, всё как всегда: слова заканчиваются в самый нужный момент.
Та-ня.
Таня.
– Вы?.. – Христин не договорила. Вопросительно посмотрела на него. Антон ничего не ответил: ему почему-то стало неприятно оттого, что она спрашивает. Но она и так всё поняла. Она же женщина.
Антон смотрел на тёмное в сполохах небо, но боковым зрением видел, как Христин резко отвернулась, прижав руки к груди. Повернулась она так же резко.
– Что же, – заговорила Христин с принуждённой улыбкой. – Она… хорошенькая.
– Да… – невпопад ляпнул Антон и поморщился. Нехорошее какое-то слово – хорошенькая...
– Она... красивая, – исправил он.
– Красивая. Ну, я надеюсь, у вас всё будет... Хорошо, – Христин непонятно мотнула головой.
– Спасибо, – быстро кивнул он, надеясь закончить ни к чему не ведущий разговор. – Может, правда пойдём под тент? Успеем наговориться. Ты вся промокла.
Но Христин будто не услышала его слов. Она сидела, обняв колени и затуманенно смотря куда-то вперёд.
– Она должна очень ценить тебя.
Он слегка усмехнулся, чтобы хоть как-то отреагировать на её слова, но внутри ныло нарастающее раздражение и противное предчувствие нехорошего.
– Хорошенькая… – проговорила Христин и вдруг посмотрела на него ясным и тяжёлым взглядом. – Она ведь счастлива, Тони? Она должна быть очень счастлива. Ей ведь повезло. Она должна понимать это… На её месте я бы…
– Ты не она, – вдруг с неожиданной для себя злостью сказал Антон. – И ты не на её месте.
Христин подняла голову с колен, удивилась и будто бы спохватилась, начала поправлять промокший китель.
– Да, я… Я понимаю, Тони, прости. Я только хотела сказать, что я бы…
– Ты не она, Христин, – едва ли не с ненавистью повторил он, ощущая закипающую в груди ярость, – и ты никогда ей не станешь. А знаешь, в чём разница? Я звал тебя в пекло, да ты не пошла. Она просилась со мной туда, а я не пустил.
– Не пошла? – вдруг взвилась она, метнув на него разъярённый взгляд. – Да ты… Ты ничего не знаешь!
– Ты не пошла со мной, Христина, – повысил голос Антон. – А сейчас ты здесь.
– Ты не знаешь! Господи, один Бог над нами, только он знает, что я пережила!..
Сердце в груди оглушительно билось. Перед глазами всё ещё стояло заплаканно-растерянное лицо семнадцатилетней Христин, в ушах всё ещё горько звучали её слова, и это заставляло сердце сжиматься в нестерпимой, не притупленной временем боли. Семь лет, семь лет, Антон! Были ли они?..
Гроза не стихала, но порывы ветра стали слабее. Христин, вся мокрая, сидела, сжавшись в комочек, и одеревенело смотрела на носки своих берец. Её пальцы нервно пересчитывали пуговицы на манжетах кителя. И весь её жалкий, забитый, измученный вид вдруг ударил по нему с такой силой, что Антон содрогнулся.
Конечно, он не должен был. Какой вообще смысл припоминать сейчас старые обиды? Какой смысл снова делать больно и ей, и себе? В том, что произошло, куда больше виноват он, чем она. И плевать на сердце, заходившееся в обиде. Он не должен был.
И она – говорить про Соловьёву. Зачем она вообще начала?
– Извини, – сухо сказал он. – Я не имел права говорить это. Но и ты…
– Ты имел право. И я имела, – Христин твёрдо перебила его. – Ты не знаешь многих вещей. И я расскажу тебе. Даже если после этого ты не захочешь видеть меня, я расскажу.
Она глубоко вздохнула, будто готовясь к чему-то непомерно тяжёлому. Чуть подалась вперёд, под дождь, может быть, просто так, а может, чтобы Антон не видел её лица. Расправила плечи, размяла шею и заговорила негромко, без сильных эмоций, и всё-таки с содроганием в голосе, как о чём-то давно пережитом и пройденном, но до сих пор болезненно близком.
– Прошло семь лет, а стоит мне закрыть глаза, и я вспоминаю, что было, во всех подробностях. Странно, да?.. Не знаю. В тот день, когда ты ушёл, я долго плакала. Не знала, что мне делать. Я, знаешь, Богу уже не молилась, но той ночью не сомкнула глаз, прося его вразумить меня. Утром написала тебе письмо, отправила, но никто на него не ответил: ты уже уехал. Я попробовала связаться с мистером… То есть с твоим папой, но мне сказали, что он тоже уехал. Мия вот уже как два месяца была в Калининграде, и её адреса я не знала. Алекс учился в Москве. Я осталась в Дартфорде одна, без возможности связаться с кем-то из вас.
Я много передумала, переплакала и уже знала, что без тебя всё равно не смогу, а то, что я сказала тебе, было минутной слабостью. Но уехать тогда, в мае, я не смогла: мне не было восемнадцати, да и мама была в таком ужасном состоянии… И я ждала. Пыталась найти кого-то из вас, писала бесконечные письма в твою Рязань, но все они приходили обратно. Я не знала ни адреса твоего института, ни даже его названия, не знала, что для писем в другую страну нужны какие-то специальные марки… И я не смогла с тобой связаться.
В июле умерла мама. В августе мне исполнилось восемнадцать, и я получила документы о том, что теперь не завишу от попечительского дома и могу делать всё, что мне вздумается. Тогда я собрала все свои сбережения (их было очень немного) и на четверть из них купила билет до Москвы. Собрала вещи, в последний раз зашла на Вест Хилл – помнишь, ты там жил?..
– Такое не забывается, – кивнул Антон. – Вест Хилл… Всё, что было хорошего у меня в жизни тогда.
Христин бросила на него через плечо тёплый благодарный взгляд. Она тоже помнит… Антону не нужно было даже стараться: стоило прикрыть глаза – и под веками появлялась весёлая небольшая гостиная.
Февральский вечер; в Дартфордском корпусе заканчиваются каникулы, совсем скоро Тони снова нужно уезжать, и сейчас вся семья, кроме Лёхи, которому не вырваться из МГИМО даже на день, сидит на больших мягких диванах.
Отец, прихлёбывая горячий чай, читает последние сводки новостей Лондонских газет и изредка делает ворчливые, саркастические замечания, на которые Тони с Мией только смеются. Мия в тёплом шерстяном платье раскладывает только что испечённые кексы в тарелки и разливает чай. Тони подбрасывает в пылающий камин дров и, улыбаясь, чистит от сажи руки.
Незапертая дверь распахивается, и внутрь вместе с февральским ветром вваливается закоченевшая Христин в некрасивом форменном пальто. Мия тут же бросается к ней, чтобы помочь снять верхнюю одежду, запорошенную снегом, Тони уже дышит на её заледеневшие пальцы, отец только закатывает глаза, глядя на всеобщую суету, но и он рад приходу гостьи. Все смеются.
– Я принесла такие вкусные пирожные, пальчики оближете! – радостно восклицает Христин, передавая Мие пакет, но тут её взгляд падает на испечённые кексы, и она так огорчённо всплескивает руками, что все снова не могут сдержать улыбки.
– Не волнуйся, наших желудков хватит на всё, – заверяет её Мия, а Тони смотрит на оживлённое румяное лицо Христин, чьи глаза смотрят на него так ласково и тепло, на радостное лицо Мии, на редкую улыбку отца и думает, как же ему повезло, думает: вот бы остаться в этом моменте навсегда…
Я люблю тебя больше всего на свете… Но я не смогу поехать с тобой.
Наваждение исчезло так же быстро, как и началось. Перед Антоном снова возникло бесконечное поле, высокие травы, прибитые к земле сильным дождём, тяжёлые мглистые тучи на горизонте и совсем другое лицо.
Только сейчас он в полной мере ощутил, как оно изменилось, как сильно заострилось и вытянулось. Округлые румяные щёки стали голубовато-прозрачными, сияющие глаза впали. Раньше они всё время горели радостью, постоянным, не зависящим от обстоятельств счастьем, а сейчас смотрели устало. Правда, иногда, когда Антон снова смотрел на неё тепло, они вспыхивали прежним блеском, освещали лицо остатками былого счастья; но это было так редко…
– Что было потом? – нахмурился он, и озарённое воспоминаниями лицо Христин сразу посерело и поблекло.
– Потом, – устало, но твёрдо начала она, – я прилетела в Москву. Одна. Ты ведь знаешь, что по-русски я тогда умела говорить только «Москва – столица России» и «я люблю тебя». До сих пор с содроганием вспоминаю, как меняла евро на рубли, добиралась до метро и искала нужный вокзал, покупала билет в Рязань и ехала туда. Там никто не говорил по-английски, и я слонялась по городу много часов, прежде чем узнала, где находится твоё училище.
– Ты была там? – с ужасом спросил он. – В августе меня там не было. Мы были на учениях в Белоруссии…
– Я знаю, – горько усмехнулась Христин. – Я знаю, что тебя там не было. Но, конечно же, я понятия не имела ни о каких учениях, ничего не понимала. Только то, что тебя здесь нет. Моих денег, Тони, хватило на месяц, и моей надежды – не на большее… Чего я только ни думала. Думала, что ошиблась, что неправильно услышала название города, что ты не учишься здесь. Шли дни, новостей не было, я написала тебе десятки писем, я ждала тебя, но тебя не было, и в конце концов я решила, что просто не нужна тебе, что ты меня не простил.
У меня не было знакомых. Деньги заканчивались быстро, и я знала, что должна купить билет обратно. Но я тянула до последнего, и однажды оказалась выселенной из хостела. Одна на улице, без цента в кармане. Мне было негде жить, не на что купить билет до Дартфорда, да и там меня никто не ждал. Я была в безвыходном положении, а тебя не было, ты обрёк, думала я, меня на всё это. Я тебя возненавидела.
Тогда я брела по улице, потому что попросту не знала, как жить дальше, что есть, где ночевать. У обочины притормозила большая чёрная машина. Представительный мужчина тридцати лет умел говорить по-английски; он спросил, нужна ли мне помощь. Я знала, что он не засунет меня в багажник и не отвезёт в лес убивать, но знала также, что если я соглашусь, то не смогу отвязаться от него так просто. Но у меня не было денег, я мёрзла и хотела есть, я была страшно обижена на тебя… Я не пытаюсь тебя разжалобить. У меня был выбор, Тони. У всех всегда он есть. Я свой сделала.
Его звали Дмитрий. Я не тешила себя пустыми надеждами, и, может быть, поэтому Господь помог мне. Меня Дмитрий, в отличие от других своих девушек, по-своему любил. Я жила в особняке вместе с ним, другие – кто где. Мне он искренне хотел сделать приятно, покупал какие-то вещи и драгоценности, хотя я никогда их и не брала, а другим просто давал деньги. Я всегда была честна с собой и знала, что, по сути, стала просто элитной проституткой. Много раз я думала о том, как уйти или сбежать, потому что он никогда не говорил, что готов отпустить меня. Но Дмитрий был несчастен, по-настоящему, глубоко несчастен, искорёжен, извращён и исковеркан и совсем не умел любить. А со мной – пытался… Не звал замуж, не говорил красивых слов, никуда не отпускал, но честно пытался. За пять лет мы сроднились…
Однажды он пришёл ночью, весь опущенный, усталый, и сказал мне, что почти разорён. Что случился какой-то крах, что он кому-то должен. И что в ближайшее время он даст мне столько денег, сколько сможет, и отпустит.
Дмитрий не успел: его убили, а меня… забрали. Его конкурент, наверное. Не знаю, кем он был, и имени его вспоминать не хочу. Он был мне ненавистен настолько, что плеваться хотелось, но я терпела: у меня по-прежнему не было денег, хотя российские документы Дмитрий успел мне сделать. Этот человек… делал много неприятных вещей. Не любил меня, но держал зачем-то. Я терпела и ждала.
Когда началась война, всё вокруг погрузилось в страшную суматоху. Тогда-то я и сбежала. Никаких денег унести не смогла и очень боялась, что он снова меня найдёт, поэтому Бог знает как на попутках добралась до Москвы и поступила на краткосрочные курсы медсестёр. Меня взяли без вопросов: очень тогда нужны были медсёстры… Курсы закончила. По распределению попала сюда.
Гроза кончалась. Изредка падали на листья последние крупные капли.
Христин замолчала. По её щеке скатилась, исчезнув в мокрой душистой траве, одинокая слеза.
Антон… сидел. Молчал. Смотрел на далёкий просвет в грозовом небе, на её тонкий красивый профиль и на свою жизнь, принесшую стольким людям несчастья.
Он почувствовал колкие мурашки ещё тогда, когда она сказала, что приезжала в Рязань. К тому моменту, когда появился Дмитрий, пальцы на руках начали ощутимо подрагивать.
А сейчас он сидел, старший лейтенант Антон Калужный, гроза ПВВКДУ, лучший разведчик полка, взрослый человек, и чувствовал зияющую в груди дыру. Он не знал, что сказать; не знал даже, можно ли ему вообще теперь говорить с ней.
Он прожил двадцать четыре года – каплю в океане времени – и успел принести людям вокруг столько бед, смог поломать столько судеб.
– Я понимаю… Ты никогда не простишь меня, – беззвучно прошептал он, сам не зная, как вообще говорит. – Ты не простишь, потому что такое не забыть. Но мне… мне так жаль. Господи, я не знаю, какие слова нужны, чтобы сказать тебе. Мне так жаль.
Христин посмотрела на него: наполненные слезами глаза её лучились. Дрожащие губы приоткрылись.
– Простить и не значит забыть, – тихо сказала она. – Я не забуду. Никогда не смогу. Но когда придёт Страшный Суд, я встану и с болью в душе скажу: «Не осуди его, Господи».
И впервые Антон чувствовал, на самом деле, по-настоящему, всеми силами своей души. Чувствовал, содрогаясь, какой же он мудак, какой идиот, сколько же он всякого дерьма натворил в своей жизни!.. И впервые чувствовал: то, что он сейчас сказал, – это не просто «прости». Это искреннее, самое настоящее обещание больше никогда не делать людям вокруг так больно.
Пусть он облажался (сказано очень мягко) тогда, пусть сейчас ему уже ничего не исправить и не сказать, кроме этого «прости» – теперь всё будет по-другому.
Он никогда не причинит Тане эту боль.
Христин смотрела на него так, как, он помнил из детства, смотрит с икон Божья Матерь: твёрдо, но бесконечно ласково и тепло.
По его вине она прошла такой долгий и страшный путь, едва не сломавшись. У неё за душой ничего не осталось, кроме веры, и всё-таки она находит силы не просто смотреть в его глаза – простить его. Все эти годы он не думал о ней, не вспоминал, но остался цел. Не её ли молитвами?
– Кто здесь старший лейтенант Калужный? – окликнул его незаметно подошедший незнакомый капитан.
– Я.
Антон быстро встал, оправил полностью промокший маскхалат. Капитан оглядел его неприглядное, выпачканное в земле одеяние с явной неприязнью, но потом кивнул.
– К полковнику Ковалёву.
Антон пошёл вслед за капитаном, увязая в размокшей земле, ещё раз обернулся на вставшую с земли Христин: поднявшийся ветер трепал её мокрые волосы.
Полковник Ковалёв в обычное время и на полковника похож не был совсем. Тонкий и по-мальчишески стройный, невысокий, с мягкими невыразительными чертами лица и тихим голосом, он преображался в минуты опасности. Большие детские глаза его разгорались огнём, мягкие черты лица искажались ненавистью к врагу и злой решимостью.
Но сейчас Ковалёв больше напоминал суетливого старичка, чем грозного полковника. Он торопливо поднялся навстречу Антону, вытер об китель и без того чистые ладони, крепко пожал Антонову руку и попробовал даже усадить его за стол.
А ведь в первую их встречу он едва не размазал Антона по стенке. «Не позволю разваливать полк! Кто такие?! Откуда пришли?!» – громогласно кричал он.
– Мы получили ответ из сто тридцать пятой, – с виноватой полуулыбкой заговорил полковник. – Положительный, конечно. Вам будет возвращено оружие, и первой же машиной вы будете доставлены в свой полк. Мне жаль, что нам пришлось задержать вас и ваших людей, но, надеюсь, вы понимаете, что мы обязаны соблюдать меры предосторожности…
– Я понимаю, товарищ полковник. Где дислоцируется сто тридцать пятая? – с замиранием сердца спросил Антон. Если ответ пришёл всего спустя сутки…
– Пятьдесят километров к юго-востоку, если сегодня ещё ничего не случилось.
– Благодарю, – Антон кивнул и встал. – Я могу предупредить своих людей и начать собираться?
– Да, да, конечно, идите. Оружие получите в КХО. И вот ещё, Антон Александрович. Из четвёртого полка вместе с ответом передали вам письма. Должно быть, пока вы были в разведке, они приходили вам на адрес полка. Ну, идите, всего вам доброго. До встречи во Владивостоке, – усмехнулся вдруг полковник.
– Спасибо, – улыбнулся Антон, забрал со стола несколько конвертов и вышел из блиндажа.
Ну наконец-то! Нет, подумать только, сегодня, может быть, через какие-то часа три они уже будут в полку. На радостях он быстрым шагом пошёл в КХО. К парням зайдёт потом. Но хорошее настроение Антона было тут же щедро разбавлено наличием в КХО Кравцова.
– Неужели ответ пришёл так быстро? – добродушно скривился он, выдавая ему под расписку автомат и несколько ножей.
– Можешь себе представить, – беззлобно ответил Антон и начал рассовывать родные ножи по карманам.
– А это что? – вдруг напрягся Кравцов.
– Что?
Кравцов молча взял со стола верхнее письмо, которое Антон ещё не смотрел. Поднёс к глазам, а потом посмотрел на Антона с такой злобой, что его передёрнуло.
– Дай сюда, – рыкнул он, быстро выхватывая голубой смятый конверт из пальцев Кравцова. Получателем, как и следовало, в общем-то, ожидать, являлся Калужный Антон Александрович, а отправителем – Ланская Валерия Сергеевна.
– Какого чёрта моя невеста пишет тебе? – медленно проговорил Кравцов.
– А я почём знаю? У неё спрашивай, – огрызнулся Антон и добавил, подумав несколько секунд: – На, хочешь – читай, мне твоя Ланская даром не сдалась.
Два раза просить Кравцова было не нужно, и он тут же забрал конверт. Антон, закатив глаза и устало вздохнув, вышел на воздух. Начинается. Всё как обычно – нельзя же просто так доехать до этой долбаной дивизии. Сначала придётся впутаться в парочку скандалов и решить кучу проблем.
Он пошёл к парням, чтобы предупредить их. Да и Христин… надо было что-то делать. Попрощаться хотя бы.
Вспомнишь солнце – вот и лучик, как говорится, и Христин совершенно неожиданно появилась перед ним из глубины окопов.
– А я с вами еду, – улыбнулась она. – Снова за медикаментами.
Антон уже открыл рот, чтобы что-то ответить, но сзади его окликнул Кравцов. Да принесла же нелёгкая снова, что ж такое!
– Надеюсь, твои опасения оправдались и она как минимум признаётся мне в любви, – съязвил Антон, заметив в руках лейтенанта голубой конверт. Кравцов шутку ожидаемо не оценил. Даже не разозлился. Он растерянно посмотрел на Антона и всунул ему в руки конверт.
– Не волнуйся, Кравцов, не твоя вина, что я нравлюсь женщинам куда больше, – привычно усмехнулся Антон, вытаскивая из худенького конверта тетрадный листок с парой строчек кривоватого почерка Ланской.
Кравцов вдруг перехватил его руку, сильно сжал запястье. Антон с удивлением поднял на него глаза: Кравцов тяжело смотрел на него, поджимая губы.
– Антон… – сказал он. – Мне правда жаль.
– Я понимаю тебя, это всегда тяжело. Нужно просто отпустить её и жить дальше, – старательно делая серьёзный вид, кивнул Антон.
– Мне жаль, – повторил Кравцов.
Мне жаль.
Таню убили.
Антон не слышит, не верит – не понимает – и только пялится на Кравцова во все глаза.
– Упокой, Господи, душу усопшия Рабы твоея Татьяны... – слышится судорожный шёпот где-то сбоку.
– Замолчи! – ревёт он.
Потом порывисто вздыхает, берёт в трясущиеся руки тетрадный листок. Читает и снова не понимает.
Здравствуйте, товарищ старший лейтенант. Вы простите, что так коротко и без предисловий, но я не знаю, как ещё сказать вам. Таня Соловьёва погибла в ночь на 21 августа в бою под Новогордеевкой. Она жила с честью и погибла точно так же. Ребята, которые были рядом с ней в последние секунды, говорят, что она подняла в атаку батальон.
Танины вещи и награды перешлют её родным. Фенечка – последнее, что осталось у меня от Тани. А для вас она оставила письмо. Я нашла его у себя в вещмешке и пересылаю вам его вместе с этой запиской.
Я не знаю, товарищ старший лейтенант, где застанет вас это письмо и получите ли вы его вообще. Но я знала Таню, и вы знали её. Она была чудесной девушкой. Она не хотела бы, чтобы мы сильно грустили, хоть это и нелегко.
Письмо она оставила только вам. Пусть это послужит вам утешением: в последние минуты своей жизни Таня Соловьёва думала о вас.
Л-т Максим Назаров также сейчас в полку. Он передаёт вам свои соболезнования.
В.С. Ланская, 21.08.2018, 4й мотострелковый полк, 135 дивизия.
В ушах зазвенело, будто по голове дали чем-то тяжёлым. Антон подумал было, что уже сходит с ума, но в этот момент раздался привычный крик: «Воздух!»
Они с Христин, не разбирая дороги, путаясь в нарастающем гуле и в траншеях, побежали в одну сторону, Кравцов – в другую. Кое-как они заскочили в первый попавшийся блиндаж, приникли к земле всем своим существом, врылись в неё пальцами. Дивизию накрыла мощная бомбёжка, удары, глухие и яростные, сыпались, будто горох. Блиндаж дрожал, всюду – только сплошной рёв и вспышки. Антон нутром чуял, как визжащие снаряды сносили брустверы окопов и пробивали эскарпы.
Кончился налёт так же быстро, как и начался. Они осторожно выбрались из чудом уцелевшего блиндажа, и Антон, охваченный смутной тревогой, отправился искать Кравцова по искорёженному до неузнаваемости полку. Там, куда рванулся он, надёжных блиндажей Антон не видел.
Кравцова он нашёл. Его вместе с другими бойцами (в большинстве своём мёртвыми) уже вытаскивали из-под обломков рыхлой старой землянки.
Его положили на землю. Одного беглого взгляда Антону хватило, чтобы понять, что к Ланской он не вернётся.
Какой-то упавшей балкой ему основательно вспороло брюхо. Лицо Кравцова было землисто-серого цвета, губы побелели, глаза лихорадочно скользили по сторонам. Живот был разворочен, из-под тряпок виднелись части каких-то органов.
– Угораздило, а? – просипел Кравцов, заметив и, видимо, узнав Антона.
Ясно, что боли уже не чувствовал, иначе бы орал благим матом. Антон быстро сел на корточки рядом с ним.
– Нормально. Подбило немного, но и не такое сшивают, – сказал Антон. Судя по напору, с которым кровь выливалась из ошмётков Кравцова, через минуту всё будет кончено.
– Письмо… Лере… – прошептал он, подбородком указывая себе на грудь, и закрыл глаза. Антон быстро достал из нагрудного кармана совсем немного запачкавшийся в крови конверт.
Хотелось не просто кричать – орать на весь этот долбаный, погрязший в крови и дерьме мир, так, чтобы его услышал президент этих трижды проклятых США. Хотелось взять за руку каждого человека на земле и подвести его к этой воронке, в которой лежал человек. Подвести и сказать: «Вот Миша Кравцов, смотрите, ему двадцать два года, у него есть невеста, любовь, большие мечты, но больше нет живота. Смотрите, вот человек, который мог бы прожить ещё целую жизнь. Смотрите, что мы с вами сделали: он умирает».
Господи, как же всё на свете никчёмно, если в этой воронке лежит человек с разорванным животом и умирает – и не хочет умирать!
Глаза Кравцова, ясные, светлые, вдруг открылись и остановились на Антоне. Из полураскрытых губ вытекла тоненькая струйка крови.
– Не бойся, – с присвистом прошелестел он. – Я передам ей, чтобы подождала.
Через несколько секунд глаза остекленели, остановились и окровавленные губы замерли, сложившись в какую-то детскую полуулыбку.
Поездку он, хоть убей, не запомнил. Ни о чём не думал, весь как-то сжался, собрался, сконцентрировался, будто ему предстояло что-то важное – самое, может быть, важное в его жизни.
Нужно было явиться к Ставицкому или к Никитину, начальнику разведки, но когда Антон, выпрыгнув из кузова, увидел низенькую фигурку Ланской, не смог даже с места сдвинуться. Она, видимо, уже знала, что он приехал: торопливо шла к нему, неуклюже ломая руки.
Ему вдруг отчаянно, до рёва в груди, захотелось просто наорать на неё, перехватить это маленькое тельце и сломать его об колено.
Почему ты не защитила её, Ланская?
Почему не уберегла?
И он – не уберёг...
На секунду Антону показалось, что он правда поднимет её за шкирку. Но Ланская выглядела жалкой, будто побитая собака, и всё, что он смог выдавить из себя, это сиплое: «Где?»; Ланская не произнесла ни слова. Она пошла впереди него, пошла быстро, всё время спотыкаясь, будто на её плечах лежало что-то непосильно тяжёлое и придавливало её к земле.
– Тут, – едва слышно прошептала она, указывая на свежую могильную насыпь, простирающуюся метров на сорок. В середине – три фанерных, уже посеревших от дождя креста с табличками, испещрёнными мелкими буквами.
Больше всего Антону хотелось просто упасть на колени прямо здесь. Но ещё не время. Есть ещё одно дело.
Он без труда заметил высокую фигуру Назара в стороне. И ему, наверное, уже сказали. Сил, чтобы посмотреть на него, у Антона не было. Он только кивнул Ланской, вынул из-под кителя конверт Кравцова, всунул ей в пальцы. Несколько секунд собирался с силами, чтобы открыть рот. Всё внутри дрожало, и Антон боялся, что голос просто не послушается его, поэтому сказал почти шёпотом:
– Иди к Назарову. Там читай.
Лёгким кивком головы он отпустил Ланскую, выдохнул с облегчением, медленно подошёл к среднему кресту и будто угадал. Второй в длинном списке погибших значилась «с-т Соловьёва Т.Д.»
