Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"

Автор книги: Missandea

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)

– Не хочу, товарищ старшина. Спасибо.

– Ну, как знаешь. А я вот поем пока.

Он зачерпнул глубокой алюминиевой ложкой из кастрюли, поднёс суп к тарелке. Таня чуть-чуть совсем только потянулась вперёд, чтобы только понюхать…

… и пришла в себя сидящей на кровати. Перед ней на коленях стоял Гузенко, чуть хлопая её по щеке.

– Очухалась? Сколько не ела-то? – заботливо спросил он. Таня чуть тряхнула головой, пытаясь прогнать лёгкий туман перед глазами.

– Ну? Когда ела в последний раз?

– Так вчера утром ела…– вместо своего голоса она услышала какое-то жалобное журчание. Гузенко отошёл от неё и сел на своё место, нахмурившись.

– Что, плохо в последнее время кормят? – нахмурился он. – А вроде должно быть нормально. Сам видел, в последние дни ящиками консервы подвозили. Так уж плохо?

– Да я не пробовала ещё.

– Это как?

– Я в поезде последний раз ела.

– Так ты из пополнения будешь? – спросил Гузенко, и Таня кивнула. – Да, ну и задачку тебе в первый день задали. Медсестра?

– Нет, снайпер, – Таня даже слегка обиделась, не зная почему.

– Снайпер, – хмыкнул Гузенко и пододвинул к ней полную тарелку восхитительно пахнущих щей, от которых у Тани снова начала кружиться голова. – На, поешь-ка немного, снайпер.

Таня ела. Горела буржуйка. Гузенко, словно отец, расспрашивал её об училище, о командирах, о родителях.

Уже позже, лёжа на чьей-то плащ-палатке в хорошем, крепком грузовике и на грани сна слушая истории Гузенко о его родной Смоленщине, Таня всё думала: как это так получается, что люди здесь заботятся друг о друге? Как вот, например, вышло, что её накормили, уложили и укрыли чем-то тёплым? Неужели этому высокому седому дяде не всё равно, что с ней будет? Неужели он всерьёз приглашает её заходить к себе на батарею в гости и называет «дочкой»?

Уже совсем засыпая под грохот пустых гильз и досок, Таня думает: вон оно что. Вот что значит поговорка «армия – большая семья». Шумят листья, трещат доски, раздаётся тихий, бархатный голос Гузенко. Тане почему-то становится очень тепло.

Их приехало восемь девчонок. Восемь! Да только почему-то первую стоять в карауле выбрали именно Машу! А ведь она, между прочим, всегда хочет спать больше всех, и как об этом можно не догадаться? Но эта странная Рут, злющая, как чёрт, не хочет догадываться вообще ни о чём.

Маша стояла у входа в землянку, зевая. Шёл второй час ночи, и до конца её дежурства оставалось ещё целых двадцать минут. Дежурилось ей неспокойно: то стреляли слишком близко, то кричали что-то, а полчаса назад и вовсе подняли переполох. Соловьёва, видите ли, вернулась. И вернулась, оказывается, вся такая усталая и измученная. Девчонки почти все не спали, потому что стреляли уж очень. Высыпали, начали обнимать, расспрашивать, ох, Танечка, ох, бедная. Ланская вон разрыдалась, так за неё переживала.

А о Машке, хотящей спать, даже и думать не думали. Нет, чтобы предложить, дай я, Маша, за тебя постою, ты устала. Ушли спать. Подруги ещё называются.

А ещё Машке хотелось есть. Вечером им раздали какую-то мутную жижицу и сказали, что это суп! Плавало там две травинки, как же, суп! Голодом небось заморить хотят.

Было без десяти два, когда есть стало хотеться совсем уж нестерпимо. Терпеть это безобразие у Маши сил больше не было, и она, разбудив Сомову, которая должна была быть следующей, пошла прочь от этой землянки подальше с твёрдым намерением раздобыть еды.

– Маша, Маша, ты куда? – обеспокоенно окликнула её Надя.

– В туалет, сейчас приду, – отмахнулась Маша. Знала она эту Сомову, ей только волю дай нотации почитать. Что значит «нужно терпеть»? Маша, вообще-то, солдат, она воюет на благо Родины, почему ей нельзя просто поесть?

Осталось найти столовую. Ну, должна же она здесь быть? Во всех приличных местах есть столовые. А уж там она найдёт, что поесть, или добьётся, чтобы её покормили.

Она быстро встретила каких-то двух солдат и спросила у них, где тут столовая. Несколько секунд они молча переглядывались, а потом странно посмотрели на неё.

– Столовая? – спросили они.

Подумаешь, умные какие.

– Столовая, – подтвердила Машка и странно посмотрела на них в ответ, чтобы не зазнавались.

– Что, так-таки столовая тебе и нужна? – засмеялся один из них, и Маша не на шутку рассердилась.

– Так-таки столовая мне и нужна, скажете вы, где она, или нет? – передразнила она их.

Солдаты переглянулись, зачем-то поморгали друг другу и посерьёзнели. Ну наконец-то.

– Да вон там, – один из них указал рукой на небольшой холмик у дороги. – Прямо туда иди, не ошибёшься.

– Тебя там и накормят, и напоят, – хихикнул второй.

– Спасибо, – буркнула Машка и пошла вперёд. Эти дураки за её спиной почему-то начали хохотать.

Пройдя несколько метров, она снова наткнулась на какого-то солдата с автоматом.

– Стой, кто идёт? – спросил он.

– Маша… То есть Широкова. Я в туалет, мне очень нужно, – Маша состроила жалобное лицо, надеясь пройти мимо этого противного солдата к своей заветной цели.

– Туалет явно не здесь, иди обратно к лесу и не шатайся ночью, – строго сказал он и исчез.

Маша нахмурилась и задумалась. Дело было плохо. Видимо, по дороге в столовую ей предстоит встретить ещё немало таких солдат, и все они будут хотеть ей помешать. Это плохо. Поэтому она решила выбрать обходной путь. Слева чернел лес, и Машка почти ползком направилась именно туда. Пусть так будет и дольше, зато безопасней. В лесу уж наверняка никаких солдат нет.

И чего врут, что в лесу страшно? Ни капельки не страшно, а очень даже светло от луны. Компас Маша не брала, быстро шла наугад и очень скоро вышла, запыхавшаяся, как раз около того самого холмика, на который показали ей солдаты.

И пахло, кажется, вкусно. Значит, она точно по адресу. Как, оказывается, легко найти здесь столовую. Место вокруг неё, дорога и высокая сосна, было как будто немного знакомо ей, но разбираться в темноте было некогда.

Правда, у входа её, тяжело дышащую после быстрого шага, снова остановили. Маша ужасно испугалась, и солдаты, глядя на её лицо, почему-то испугались и сами.

– Вы куда? – нерешительно спросил один из них. – Что… Что-то важное?

– Очень, очень важное, – выпалила Машка, радуясь, что хоть он её понимает.

– Но ноч…

Маша толкнула деревянную дверь и оказалась в тёплом и светлом помещении. Ну наконец-то поесть получится!

Землянка была как землянка, тёплая, хорошая. Правда, зачем-то по бокам вырыты две кровати. А вот стол оправдал её ожидания – большой, широкий, крепкий, с двумя лавками по бокам. И на нём, рядом с какими-то картами и приборчиками, самый настоящий, большой-пребольшой чайник, из носика которого шёл пар. Да она ещё и вовремя!

Спиной к ней у стола стоял высокий широкоплечий мужчина с седыми висками. Брюки у него оказались камуфляжными, но на ногах берцев не было, а сверху – только тонкая полотняная рубашка.

Да ведь это повар! Несколько секунд Маша думала, как бы обратиться к нему, но в итоге решила сказать как есть, не обидится же он.

– Товарищ повар! – негромко позвала она.

Повар, который чертил что-то на столе, на мгновение замер.

– Столовая ведь здесь, да? Мне сказали, что она здесь.

Повар медленно обернулся. Машка почувствовала, как шевелятся волосы на её голове.

Потому что перед ней стоял никакой не повар, а тот самый утренний майор!

Он смотрел на неё в упор, высоченный, строгий, заслоняя весь свет, и Маша, даже если бы умела молиться, не смогла бы сейчас произнести ни слова. Её сковал дикий, парализующий страх.

Он, наверное, сейчас просто поднимет свою большую сильную руку и прибьёт её. Хоть в глазах майора – не злость, а, скорее, полнейшее недоумение, Маша точно знала: ей настал конец.

– Кто? – негромко выговорил майор, приподняв бровь. Машка подпрыгнула, как от удара током, и попятилась к стене.

– Повар? – вторая чёрная бровь приподнялась вслед за первой. Ещё секунд тридцать длилось молчание.

И вдруг он развернулся и с огромной силищей грохнул своей большой рукой по доскам стола. Маша зажмурилась, чувствуя, как у неё немеют руки и ноги. Вот сейчас, сейчас.

– Ковалёв, – рыкнул майор. Дверь, судя по звукам (глаз Маша не открывала), распахнулась. Сейчас он всё-всё ему скажет, сейчас просто поднимет Машу над землёй своей лапищей и ударит об стенку, как котёнка.

– Ковалёв, почему машина для Гузенко не была подана? Ему пришлось ждать почти полдня, это что такое, Ковалёв? – низко, леденяще сказал он.

Ковалёв бестолково извинился, что-то пообещал и быстро выбежал. Машка приоткрыла один глаз. Майор всё так же цепко, изучающе смотрел на неё. Мамочка родная.

– Ну садись, раз пришла.

Это она сейчас сядет, а он раз! Раз! Раз! Раз! Маша не знала, что «раз», но что-нибудь очень, очень страшное, поэтому просто не могла заставить свои ноги сдвинуться с места.

– Садись, – с нажимом, внушительно повторил он, затем замолчал на минуту, глядя на замершую Машину фигуру. – Ты меня слышишь?

– А вы не будете больше рычать и стучать рукой? – услышала она какое-то кваканье и ещё сильнее испугалась. А майор смотрел и смотрел на неё, будто что-то не понимая. Потом чуть удивлённо сощурился.

– Не буду.

Маша сделала два осторожных, очень осторожных шага к лежанке, стараясь обойти майора как можно дальше. Ещё полминуты постояла, думая, как ей сесть, чтобы смотреть не прямо ему в лицо, но это не выходило никак, поэтому пришлось смотреть в стол.

– Говори, раз пришла. Что тебе нужно? – спросил он, и Маше показалось, что строгость из его голоса куда-то пропала. – Можешь говорить. Я не буду стучать рукой.

– Я думала, что здесь столовая, – едва слышно пробормотала она и уставилась на свои пальцы.

– В армии нет столовой. Над тобой пошутили. Есть полевая кухня, и она не здесь, Маша.

Машкины глаза полезли на лоб. Он запомнил её имя! Он теперь точно, точно найдёт её, и теперь ей точно будет очень-очень плохо, нужно что-то делать!

Майор встал, чтобы что-то достать, и она мгновенно, не зная толком, что делает, рванулась с места к двери, в самый последний момент оглянулась, чтобы посмотреть, не бежит ли он за ней, и вдруг почувствовала такой сильный удар по лбу, что из глаз посыпались искры. Голову будто раскололи надвое, она заскулила и даже не поняла, как её снова посадили. Закрыла глаза, чтобы было не так больно, но перед глазами плыли красные круги, и стало, кажется, ещё больнее. Мыслить ясно не выходило. Но ведь надо куда-то бежать, спасаться!

Первое, что она увидела чётко – это большие, внимательные серые глаза. И чёрные ресницы, ходящие вверх-вниз. Глаза смотрели сначала куда-то выше Машки, и она чувствовала ужасное жжение на лбу, а потом – прямо на неё.

Это ж надо об дверь стукнуться! Машка встряхнула головой, и вместе с глазами появились впалые выбритые щёки, прямой нос, широкий лоб, чёрные брови. Когда в этих глазах она узнала майора, снова ощутила жуткий ужас, хотела дёрнуться, но её удержали. Майор нахмурился.

– Снайперы они, как же, – бормотал он. – Это же сотрясение запросто может быть.

Когда майор зачем-то потянулся рукой с какой-то тряпочкой прямо к её лбу, Маша всё-таки выпучила от страха глаза и вжалась в стену. Он почему-то покачал головой. Сидел он на корточках прямо перед ней и мог запросто схватить её за шею, если бы захотел! Маша вжалась в стену ещё сильнее.

– Можно, я пойду? – пролепетала она.

– Ты как добралась сюда ночью? Как через все посты прошла? – сощурился он. – Тебя должны были остановить раз пятнадцать.

– Да я… я… через лес, и… – с ужасом прошептала она.

– Через лес? – брови майора снова поднялись. – Есть, значит, хочешь? – задумчиво спросил он, вставая.

– Никак нет!

– Точно?

– Так точно! Честное слово! Товарищ майор, можно, пожалуйста, я пойду?

– Иди, – кивнул он, и Маша выдохнула. Он её отпускает! Она будет жива и, может, даже не наказана! Голова немного кружилась, но она встала, опираясь рукой об стену, снова обошла майора и направилась к двери.

– Подожди, – Маша обернулась, замирая, и он вдруг протянул ей какой-то пакет. – Держи. Можешь идти. И не броди больше в лесу.

Открыть пакет она решилась только у своей землянки: там оказался большой офицерский сухпай. Это, конечно, было прекрасно, но… Без сил падая на постель, Машка решила, что больше никогда в своей жизни искать столовую не пойдёт.

Комментарий к Глава 15 Прошу прощения за долгое ожидание. :)

https://vk.com/missandea – всё время, пока пишется глава, я пребываю именно здесь, делюсь с читателями своими новостями, мыслями и идеями. У нас там своя, замечательная, очень тёплая атмосфера, так что добро пожаловать.

И спасибо, что вы со мной!

====== Глава 16 ======

Я рассказал бы тебе все что знаю,

Только об этом нельзя говорить.

Выпавший снег никогда не растает,

Бог просто устал нас любить.

Сплин – Бог просто устал нас любить

Все тридцать семь лет своей жизни майор Иван Дмитриевич Ставицкий справедливо полагал, что вряд ли найдётся что-то страшнее войны. Война забрала у него всё: город Мурманск, красавицу-сестру Катю, её мужа и крохотного младенца, которому даже не успели дать имя. Она забрала смысл его жизни, взамен щедро одарив виски серебряной краской.

Она забрала у него единственное место, куда можно вернуться, – его дом, и сделала им маленький пятачок земли, местоположение которого менялось едва ли не каждый день. Сейчас дом майора Ставицкого простирался от южного берега реки Хор до деревни Полётка; семья майора Ставицкого насчитывала две тысячи триста пятнадцать человек и именовалась четвёртым полком сто тридцать пятой мотострелковой дивизии.

Майор Ставицкий никогда никому не жаловался, не рассказывал о своих бедах, да и кажется, вовсе не мучился ими. В конце концов, здесь у каждого второго кто-нибудь да погиб. Он был человеком спокойным, холоднокровным, уравновешенным: никогда не вскрикивал, не пугался, даже вдыхал и выдыхал он в минуты опасности не громче и не тише, чем нужно, а именно так, как положено. Просыпаясь по ночам от одного и того же сна, он не дёргался и не вскакивал. Просто открывал сухие глаза и долго-долго смотрел в потолок.

Майор Ставицкий спал нечасто, но если спал, то в неспокойные ночи, когда вражеский огонь был особенно силён и жесток, снилось ему всегда одно и то же. С высоты птичьего полёта он видел широкую серую трассу и на ней сотни людей с чемоданами, узлами, рюкзаками и сумками. Некоторые шли вперёд, потеряв надежду поймать машину, некоторые сидели на траве. Дети плакали, цепляясь за ноги матерей, и далеко-далеко за их спинами клубами поднимался страшный чёрный дым: там горел город.

Среди упрямо шагавших вперёд людей майор Ставицкий неизменно всего на секунду различал свежее, молодое лицо Кати и маленький свёрток у неё на руках. Катя улыбалась кому-то, махала рукой, а потом поднимала кверху, прямо на майора, глаза. Мгновение казалось, что она хочет улыбнуться, но потом Катино лицо искажалось ужасом – и серое полотно трассы вместе с людьми взлетало на воздух, рассечённое ровными светящимися линиями трассирующих пуль.

Майор Ставицкий открывал глаза.

Ничего страшного (да и особенного) в этом сне не было. Ставицкий уже так привык к нему, что, всякий раз закрывая глаза, с тихой покорностью ожидал, когда же перед ним возникнет серый асфальт. Пока однажды – в ночь на первое мая, он запомнил это надолго – ему не приснилось другое.

Видел майор Ставицкий всё ту же дорогу и всё тех же людей, только вместо Кати на него вдруг подняла глаза другая девушка, совсем девочка. Её вздёрнутый нос был усыпан крупными веснушками, словно горошинами, светло-русые короткие волосы, выбившиеся из-под камуфляжной кепки, развевались на ветру. Девушка подняла на него светлые-светлые детские глаза и вдруг отчаянно закричала. И впервые майор Ставицкий ощутил, что нельзя, никак нельзя оставить эту девушку одну на дороге, нужно же сделать что-то, нужно протянуть руку! Он рванулся откуда-то, потянулся… Трасса и девушка взлетели на воздух.

Майор Ставицкий проснулся и глухо вскрикнул.

Он быстро сел на лежанке, тряхнул головой, опустил лицо в ладони. Прислушался. Тихо завывали вражеские орудия, едва слышно ухали снаряды на правом фланге у Черных. Пристреливаются, гады. Всё в порядке. Всё как обычно.

И ничего… ничего с этой девушкой случиться не могло. В первые же дни после приезда снайперов он лично велел Колдуну их пока не трогать. Пусть окопы копают, позиции себе готовят на случай наступления, прибираются, подшиваются – работы хоть отбавляй. Навоюются ещё.

Всё, конечно, будет нормально, и всё-таки какая-то смутная тревога подтачивала душу майора Ставицкого. Слишком уж широко были распахнуты эти детские, трогательные голубые глаза. Он встал, быстро накинул на плечи китель (полностью Ставицкий не раздевался никогда), проверил ПМ*, сунул ноги в берцы и шагнул в прохладу майской ночи. Рядовой, стоящий в карауле, козырнул ему, быстро приставив ногу к ноге, и снова замер. Тихо, стараясь никого не тревожить и не отрывать от дел, майор Ставицкий зашагал на восток.

Он любил эту природу, любил свой полк, любил восточный ветер, приносящий солёный запах Тихого океана, находящегося всего в сотне километров отсюда. А ещё он, кажется, любил Машу Широкову.

Майору Ставицкому стукнуло тридцать семь, его виски были совсем белыми, а лоб прорезали некрасивые, тяжёлые морщины. Несколько лет назад его жена умерла. Во время первых бомбёжек он потерял сестру и племянника. Его дом – четвёртый мотострелковый полк, майор Ставицкий – взрослый, серьёзный человек, ответственный за жизни двух тысяч людей, дел у него столько, что сомкнуть веки удаётся на несколько часов раз в два-три дня.

Он без памяти, словно четырнадцатилетний подросток, влюблён в девятнадцатилетнюю светленькую девчушку, и от этого никуда не деться. Майор Ставицкий, гроза дивизии, в глаза которому опасаются смотреть даже офицеры, сам стыдливо отводит взгляд от невысокой гибкой фигурки младшего сержанта Широковой, мучительно краснея и сердито кашляя.

И как это так получилось, он понятия не имел. Как так вышло, что в первый же день их приезда, в апреле, рассматривая строй, выловил он глазами именно её, Машину, несуразную фигурку, именно её лицо с какой-то смешной гримаской. Как так получилось, он не знал, но стоило ему услышать тоненькое, сказанное совершенно не её голосом «младший сержант Широкова», как внутри что-то дрогнуло и оборвалось. Глядела Маша на него тогда испуганным, немигающим от ужаса взглядом, и в серых глазах её отражалось небо.

Жизнь потом снова вошла в свою колею, неторопливо покатилась, поскрипывая, точно несмазанный обод, день за днём. К девушкам-снайперам и полк, и майор Ставицкий привыкли, тем более, что были они довольно толковыми и серьёзными – все, кроме Маши. Сержант Сомова чем-то напоминала Ставицкому Рутакову: те же постоянная забота и затаённая грусть покоились в морщинках её лба. Ланская и Осипова, несмотря на своё хрупкое, на первый взгляд, телосложение, оказались очень выносливыми и упёртыми. Бондарчук, хоть и производила впечатление легкомысленной и поверхностной, работала за троих и таила где-то в глубине глаз тяжёлую печаль. Во взгляде Соловьёвой, ещё более, пожалуй, упёртой, чем все, сквозило постоянное напряжённое ожидание и вечное зудящее беспокойство. Должно быть, вестей от кого-то ждала. Иногда майор издали смотрел на неё, усмехался и думал: эта-то, если выживет, то переживёт. И смерти переживёт, и даже если одна в целом свете останется круглой сиротой, всё равно в себе силы найдёт и выкарабкается. Такие всегда выкарабкиваются. Только дожить бы ей.

Одна Маша Широкова была непонятна опытному глазу майора Ставицкого. Вечно она корчила какие-то рожицы, несуразно махала руками, громко говорила и пела ужасно – и всё-таки было в ней что-то такое, что не позволяло майору отвести от неё глаз и перестать за неё беспокоиться.

Он шёл на восток, осторожно спрыгивая в траншеи и так же осторожно выбираясь из них, обходил невысокие насыпи землянок, окидывал внимательным взглядом укрепления и позиции, мысленно напоминая себе, где что нужно подправить, починить, замаскировать. Погода установилась сухая и тёплая, и, если слухи не врали, в ближайшие дни американцами будет предпринято наступление. Разведка ещё не докладывала официально, но на такие вещи у солдат всегда есть нюх.

– Громов, глядите, у вас окоп совсем пополз после дождей, как машины будете выводить? Чтобы к утру всё поправили, – на ходу бросил он знакомому офицеру, и тот быстро скрылся в землянке.

Майор Ставицкий любил выходить из своего блиндажа ночью и тихо, неторопливо прогуливаться по вверенной ему территории. Он смотрел. Он слушал. Наблюдал за ночной, почти невидимой, но от этого не менее кипучей и оживлённой жизнью полка: вот где-то вдалеке, у леса, неслышно промелькнул чёрный борт машины, и к нему тут же, точно муравьи, потянулись солдаты, чтобы разгрузить боеприпасы или еду. Вот где-то на левом фланге зашуршала земля, несколько раз стукнули о что-то твёрдое лопатки – роют и поправляют окопы. Вот на батарее, замаскированной чуть восточней, в прилеске, взлетели вверх несколько сигнальных ракет, тихонько разорвался боеприпас – это Черных и Гузенко пристреливаются, готовясь к наступлению. Вот справа от него, шагах в десяти, у кромки леса промелькнула едва заметная тень, тряхнула недлинными волосами…

– Стой, кто идёт? Стоять, я сказал! – сиплым от холодного ночного воздуха голосом медленно проговорил он. Мгновенно выхватил из кобуры новенький ПМ. Тень замерла, будто вкопанная, но промолчала.

– Кто идёт? – повторил он.

Майор Ставицкий так привык убивать, что, пожалуй, без всякого колебания нажал бы на спусковой крючок в следующую секунду, если бы человек испуганно не пропищал тоненьким женским голосом:

– Ой, не стреляйте, пожалуйста, товарищ майор, это я. Я, честное слово, не хотела, вы только не стреляйте в меня!

Ещё несколько секунд Ставицкий разглядывал верхушку головы Маши Широковой в тонкую прорезь прицела. Потом глубоко вдохнул, ощутив почему-то лёгкую в пальцах дрожь. На мгновение прикрыл глаза. Мог бы и убить.

А Маша так и замерла на месте, даже не думая подходить. Когда майор подошёл к ней сам, она сделала пару осторожных, маленьких шажков назад, боком. Наконец-то вышла из-под дерева, и её лицо щедро осветили растущий месяц и краткие вспышки далёких ракет.

Майор Ставицкий молчал, разглядывая совсем детское лицо с подрагивающими золотистыми ресницами и неровными дугами светлых бровей. Маша косилась на него, нелепо вытаращив глаза, и кусала тоненькие губы. Спину она держала прямой, как иголка, руки вытянула по швам, но стояла всё равно криво, всем корпусом отклоняясь в сторону от майора и едва не падая.

– Оно само, товарищ майор! – пискнула она. – Я, честное слово, ничего не трогала!

– Что? – нахмурившись, переспросил он.

– Что? – Маша ещё шире распахнула глаза, снова покосилась на него.

С их приезда прошли какие-то три недели – срок для фронта небольшой. Но её лицо сильно изменилось с тех пор, как майор увидел его тогда, на самом первом построении. Румяные щёки утратили свою округлость, подбородок стал будто острее. Длинные, до лопаток, русые волосы, отливавшие на солнце золотом, она состригла первая, обнаружив у себя вшей; теперь её волосы доходили до ушей и забавно топорщились в обе стороны, зачастую падая хозяйке на лоб.

Но взгляд у неё остался тем же. Майор Ставицкий всё время подмечал, издали разглядывая её. Смотрела Маша Широкова всегда открыто, весело, и вечно в её глазах светился шальной задорный огонёк, будто бы только что она вернулась из какого-то невероятного приключения. Правда, стоило майору Ставицкому столкнуться с ней лицом к лицу, весь задор из глаз Маши пропадал – и смотрела она на него деревянным, ошалелым взглядом, как и сейчас.

– Опять бродишь по ночам? – негромко спросил он. Сразу же мысленно себя проклял: всё не то, потому что посмотрела на него Маша совсем уж испуганно, отклонилась ещё чуть-чуть и едва не упала.

– Никак нет!

Майор помолчал ещё. Вздохнул. Ну, почему она так боится? Почему даже посмотреть на него не может без тупого деревянного страха в глазах? В сжатых пальцах правой руки Маша держала пучок какой-то травы и старательно прятала его за спину. Он было хотел спросить, что это она таскает, но решил совсем уж не пугать её и поэтому просто вздохнул.

– Идём, провожу тебя до землянки. Нельзя здесь бродить, понимаешь? Тебе просто везёт, что не натыкаешься на разведку или засаду.

Маша обладала какой-то удивительной везучестью и невезучестью одновременно. Она то и дело падала во всевозможные канавы, вываливалась в грязи, царапалась обо все в округе кусты, но всегда с какой-то удивительной ловкостью обходила разведку и посты, обманывала солдат и офицеров. А ещё Бог, кажется, обделил её многими талантами (пела она особенно ужасно), зато наградил самым полезным на войне – умением находить еду.

Однажды железную дорогу основательно разбомбили, и на её починку потратили около недели. Еда напрочь перестала поступать в полк, люди днями не держали во рту не крошки, голодали, злились, мёрзли. Поздним вечером дождливого, противного дня майор Ставицкий, промокший и усталый, шёл к себе в блиндаж с батареи. Увидел огонёк в девчачьей землянке, решил ненадолго зайти. Снайперы сидели и, вопреки всеобщему унынию, оживлённо о чём-то болтали. При виде него вскочили, разулыбались, пригласили за стол. Майор удивился, но присел. А через несколько минут в землянку ввалилась вымазанная в грязи с ног до головы мокрая Маша с огромной коробкой консервов в руках. «Я же говорила, что найду!» – заявила она, сияя счастливой улыбкой. Майор Ставицкий душу готов был продать, чтобы любоваться этим светом подольше, но тут Сомова обратилась к нему: «Видите, товарищ майор, наша Маша всегда что-нибудь да принесёт». Тут Маша увидела его, уронила ящик на пол и быстро отвела глаза.

Они уже почти пришли, миновав блиндажи разведчиков и артиллеристов, когда она споткнулась о какой-то корень и выронила из рук свою траву. Тут же охнула, присела, стала лихорадочно шарить по земле, собирая тонкие стебли. Майор тяжело вздохнул и присел рядом, повертел в пальцах собранные травинки, протянул ей. Маша несколько секунд смотрела на него с опаской, потом всё-таки взяла – осторожно, чтобы не дотронуться до его руки – и вдруг покачнулась, болезненно зажмурилась, подавшись вперёд, чуть не упала с корточек на коленки, судорожно схватилась за его вытянутую ладонь.

У майора похолодело внутри абсолютно всё: так падали вперёд люди, которым пуля попадала между лопаток. Но спустя мгновение Маша открыла глаза, глубоко вдохнула, нахмурилась, помотала головой.

– Я не спала совсем… – пробормотала смущённо. – Не знаю, закружилось…

А он… он даже двинуться боялся. Потому что тёплые тоненькие пальцы цеплялись за его широкую ладонь. Тёплые. Машины.

Она вдруг подняла взгляд с земли на их сцепленные руки. Зрачки расширились, губы раскрылись. В ту же секунду из ладони майора Ставицкого пропало спасительное тепло.

– О, простите, простите, простите… – заголосила она, вставая и отшатываясь. – Простите, товарищ майор, простите меня, я не специально, только не стучите рукой, пожалуйста! Только не… Ох, простите меня, я не хотела!

Ладони майора почему-то вдруг стало очень холодно. А щекам – горячо. Смотрел он на Машу до того пристально и болезненно, что она совсем помертвела, осеклась, замолчала, а потом испуганно, шёпотом спросила:

– Что?

– Ничего, – пробормотал он в ответ и, чтобы хоть как-то покончить с этим, спросил: – Что ты в лесу делала?

– Я… я молилась.

– Молилась?

– Лесным духам! – выпалила она и осторожно взглянула на него: станет или не станет смеяться. Но майору было не до смеха.

– Ты что же, язычница? – нахмурился он, когда они снова пошли.

– Нет, я православная! – почти обиженно воскликнула Маша. – Просто меня завтра Колдун обещал на задание отправить. На настоящее! И Таню тоже.

– И поэтому ты молилась лесным духам? – спросил он, боясь спугнуть неожиданную разговорчивость.

Маша шла всё так же далеко от него, но в глазах её вспыхнул и разгорелся вдруг знакомый ему живой огонёк.

– Конечно, мы же в лес пойдём! Чтобы лесные духи меня защитили, нужно им помолиться. Так все бабушки в моей деревне говорили. Нужно найти самый старый клён и к его корням принести веточки полевого хвоща, полыни, гусиного лука, зверобоя, кипрея, горца перечного и валерьяны, – затараторила она, – и положить их под корни, а потом сказать: «Духи, духи, приходите, лихи беды отведите, защитите, духи, нас в полночи последний час». А потом надо ещё закопать сушёную землянику.

Ставицкий несколько раз моргнул.

– …землянику?

– Конечно! Я почти всё нашла, вот, – она потрясла букетиком трав в руке. – Только клён старый никак не могу найти. Вот ходила и искала.

– Не нашла?

– Не нашла, – сокрушённо выдохнула Маша.

На лице её вдруг отразилась такая искренняя беспросветная тоска, что у майора сердце ёкнуло. Думал он недолго.

– Пойдём покажу, где клён есть.

– Вы правда знаете?!

– Правда.

Майору Ставицкому тридцать семь, скоро уж тридцать восемь; его виски совсем белы. В половину третьего майской ночью майор Ставицкий закапывает сухие листья земляники под клёном рядом со светленькой девчушкой, которая заговорщически шепчет нелепые слова, и чувствует себя до неприличия молодым.

Таня была уверена, что больше всего на фронте ей будет хотеться домой; но хотелось только есть, спать и мыться.

Пожалуй, с едой и сном всё было не так уж плачевно. Плохо есть Таня почти привыкла ещё в училище. Здесь, конечно, было ещё хуже, но питерская тренировка даром не прошла: есть хотелось Тане везде и всегда, но, по крайней мере, особых мучений голод ей не причинял. Она научилась жить с ним, почти не обращая внимания, только постоянно ощущая в животе ненавязчивое, противное тянущее чувство.

Со сном дело обстояло чуть хуже, особенно в последние дни. На смену дождливому апрелю пришёл сухой и безветренный май. О наступлении открыто не говорили, но ждали, чувствовали его каждой клеточкой, а потому готовились. Дни и ночь напролёт Таня вместе с девчонками рыла укрепления, стирая ладони в кровь, таскала какие-то бесконечные ящики, готовила себе позиции. Таня благодарила Бога, если ей удавалось поспать хотя бы часа четыре. Сначала было ужасно тяжело: веки слипались, ноги просто не двигались, голова гудела, но к маю она привыкла, вместо сонливости ощущая лишь какую-то постоянную лёгкость во всём теле.

А вот невозможность помыться сводила её с ума, особенно первые дни.

Началось всё с того, что прекрасным ясным вечером Машка, расчёсываясь обломком какого-то гребешка, обнаружила у себя вшей. За ней – Валера, потом Надя, а потом и Таня. Рут над их причитаниями и слезами только посмеялась. Сказала постричься, если не жалко, а если жалко – можно и так ходить. Мол, всё равно вывести их в таких условиях невозможно.