Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"

Автор книги: Missandea

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)

– Кто? – изумлённо спрашивала Христина, даже переставая всхлипывать. Защитник!.. Может быть, пани Левандовска говорит о пане Квятковском, стороже, седоволосом дряхлом старичке? Но он вовсе не защищает их, он только спит всё время, и иногда посетители, приходящие к девочкам, просто-напросто не могут его добудиться, чтобы войти в ворота.

– Как кто? – красивые материнские глаза пани Левандовска даже расширялись от удивления. – Наш Господь, конечно.

– Он что, меня знает?

– Ну конечно, знает. И тебя, и меня, и всех людей на свете.

– Как это он может знать всех людей на свете?

– А вот так, солнышко. Он же Бог: Бог всеблагий, вездесущий… Ну, хочешь, я тебя научу молиться? Это ведь совсем не сложно, а тебе легче будет...

И сухонькие руки пани Левандовска осторожно складывали детские пальчики для крестного знамения, а тоненькие губы тихо рассказывали в темноте спальни об удивительном Сыне Божьем, пришедшем в этот мир, чтобы спасти всех людей…

Когда Христине исполнилось семь, её с группой самых миловидных маленьких девочек отправили по программе обмена в Англию. «В Дартфорде у них есть хоть какие-то шансы, – вздыхали попечительницы. – А в нашей глуши они до конца жизни будут сиротами».

В Дартфордском попечительском доме святой Анны и провела Христина следующие десять лет. Вместе с ней туда приехали девочки одна краше другой: только у таких и были шансы попасть в семью, это знал каждый приютский ребёнок. Все они, как на подбор, обладали светлыми кучеряшками, голубыми глазами с длинными ресницами и очаровательными ямочками на щеках, всем было не больше семи, все готовы были звонко рассмеяться по взмаху руки воспитательницы, чтобы понравиться новым родителям.

Христине просто не повезло.

Как-то раз в приют приехала очень красивая молодая женщина с ярко-рыжими волосами. Она долго сидела в уголке спальни на диване и пристально смотрела на Христину чаще, чем на остальных. Христина так старалась понравиться ей! Всю ночь она горячо молилась, утром надела лучшее выстиранное платье, позволила гладко зачесать назад волосы, была паинькой, сидела тихо, улыбалась красиво и с волнением в груди чувствовала: эта красивая женщина смотрит на неё. И может быть, именно она заберёт её, и тогда у Христины появится самая настоящая семья, своя кровать, свои игрушки, свои родители, тёплые и добрые, которые будут гладить её по голове и шептать ласковые слова.

А потом, перед обедом, когда девочки выходили из спальни, златовласая Аннабель подставила ей подножку. Христина упала, разодрала локоть о старые половицы, разревелась громко и зло, потом спохватилась было, утёрла слёзы, попробовала улыбнуться, но рыжая женщина уже не смотрела в её сторону.

Через неделю Аннабель, победоносно потряхивая золотыми кудрями, уехала домой вместе со своей новой рыжеволосой мамой.

Больше Христина никому не пыталась нравиться. Она и молитвы оставила: раз Богу она не нужна, то и Он ей без надобности. Видно, ей на роду написано было навсегда остаться сиротой и вести безрадостную жизнь в чужой для неё стране среди чужих людей.

Так и росла она, одинокая, никому не нужная, угрюмая, тая в душе обиду на весь мир и на Бога; думала, что никогда больше не увидит в жизни счастья.

Глупая…

Двадцатичетырёхлетняя Христина опустилась в высокую густую траву, широко расставила ноги в чуть промокших защитных брюках, глубоко вдохнула запах остывшей за ночь земли, взглядом окинула необъятный простор. Войска отступали всё дальше и дальше на юго-восток, к Владивостоку, и наконец-то вышли из бесконечных лесов.

Наконец-то Христина могла сидеть на холмике и вместо мрачного густого ельника видеть перед собой расстилающиеся на много километров вокруг поля и степи, из-за которых поднималось алое солнце.

Прощебетал последнюю предрассветную песню соловей, прошелестел сырой ветерок по траве.

Белыми огоньками горели в утренней дымке полевые лилии. Пресное дыхание вездесущего солнечного золотарника не заглушало их тонкого аромата. Чистые белые цветки росли под брошенным, осевшим в землю обгорелым танком, пробирались между стеблями пырея и вьюнка, светлым узором стлались по краям заросшей танковой колеи.

Август уже подходил к концу, а всё не оскудевали поля: ползли по холмикам и лощинкам голубые вьюнки и горцы, раскидывались большими кустами лебеда и белая марь, горели в траве васильки и ромашки, и ветер, смешав запахи трав и цветов, далеко разносил их по лугам.

Христина жадными глазами озирала покрытые солнечной дымкой поля, прозрачное небо с курчавящимися розовыми облаками, неясно синеющие очертания далёких холмов и предгорий.

Как хорошо Господь всё устроил!

Ей оставалось ещё несколько спокойных минут, и она легла на спину, вжалась лопатками в сырую жёсткую землю. Странное чувство отрешённости и успокоения охватило Христину.

Глупая… Жить не хочет. Да как же жить не хотеть, когда всё так дивно?..

Ей двадцать четыре года, она ещё молода. Пусть и невысока ростом, и худа, но сил у неё много, слава Богу. Многое ещё сделать сумеет здесь, много потрудится…

Прошлое всегда вставало перед Христиной мутными очертаниями, кривыми незаконченными линиями, и подолгу она, бывало, сидела, устремив взгляд в одну точку, и пыталась что-то припомнить, понять, осмыслить. Но будущее для неё было ясным, будто этот рассвет.

Больше всего на свете Христина боялась, что её убьют – убьют неожиданно, так, как убили того прапорщика с волосами цвета спелой пшеницы в соседней дивизии. Сколько за ней грехов, сколько зла неотмоленного… При мысли о том, что ей придётся предстать перед Спасителем такой грязной, такой никчёмной, Христина содрогалась.

А не убьют, то одна для неё дорога – в монастырь. Это она давно уже решила.

Христине двадцать четыре года, и сейчас, оглядываясь на свою жизнь, она видела только темноту.

Но она рассеивалась… Лишь раз. И об этом ей до смерти не забыть.

Когда Христине исполнилось шестнадцать лет, на рождественский бал в попечительский дом святой Анны приехал Дартфордский кадетский корпус. На высоком широкоплечем красавце со странным русским именем и сверкающими чёрными глазами кадетский парадный китель сидел лучше всех.

Тони мелькнул перед ней подобно яркой комете, осветил её никчёмную жизнь на несколько слепящих мгновений и исчез, оставив после себя густую, беспросветную темноту и вечный холод.

О том, что было после него, Христина старалась не вспоминать. Единственным смыслом её жизни стали Бог и бережно хранимые, яркие, не блекнущие с годами воспоминания о черноволосом и черноглазом юноше. Никакая грязь в её жизни не запятнала их, никакая гниль не тронула.

Иногда Христине казалось, что она до сих пор его любит.

– Христина?

Она вздрогнула, кинула быстрый взгляд на треснувшее стекло наручных часиков. Шесть часов! И как она так засиделась? Обернувшись, Христина увидела маленькую Марину Левкович с огромной кипой чистых полотенец наперевес.

– Ты идёшь? Подвезли раненых, несколько ампутаций. Рук не хватает, – сказала Марина и беспомощно улыбнулась. Она всегда улыбалась так, будто виновата в том, что в медпункте на операционном столе лежат люди, которым придётся отрезать руки или ноги.

– Прости, иду. Давай полотенца, помогу.

– Как хорошо, что ты съездила в сто тридцать пятую! Теперь у нас, по крайней мере, есть чем бинтовать. А то сердце кровью обливалось смотреть на эту грязь, – говорила Марина дорогой. – А правда, что ты в бою участвовала?

– Нет, не участвовала толком. Раненых выносила, вот и всё.

– Смелая ты.

– А чего бояться? – Христина пожала плечами, чуть улыбнулась. – На всё воля Божья.

– И всё-таки страшно… – Марина зябко повела плечами, поёжилась, а потом оживилась: – А я дежурила вчера вечером. Представляешь, к нам загремели какие-то… Ну, не знаю кто. Говорят, что диверсанты или шпионы. А они сами говорят, что они в разведке были, просто что-то случилось и они вышли не туда. А ты как думаешь?

– О чём ты?

– Ну, мне Коровин рассказывал, что вчера в лесу нашли каких-то вроде как наших разведчиков. Но кто это такие и что здесь делают, никто не знает.

– Может, и правда разведчики. Сейчас же фронт каждый день двигается, они легко могли вернуться не туда, откуда уходили.

– А может, и диверсанты вражеские. Представляешь? Ну, теперь это сам полковник решает. Говорят, они с ночи так у него и сидят.

Христина хотела было что-то ответить, но из палаток, до которых они почти дошли, донёсся протяжный измученный стон. Она бегло перекрестилась, вздохнула про себя: «Помоги, Господи, рабам Твоим вынести нечеловеческие муки». Начинался новый день.

Он был полон обычных забот: больших и маленьких, лёгких и невыносимо тяжёлых. Подполковник Кожухов, главный хирург, которому она ассистировала, оперировал часов шесть без перерывов. Когда, кажется, операция была закончена, обессиленного, истёкшего кровью бойца уносили со стола и Кожухов облегчённо стягивал с головы липкими от крови руками пропитанную потом шапочку, в дверной проём тут же просовывалась тёмненькая Маринина головка. «Константин Николаич, ещё один. Открытый оскольчатый перелом костей малого таза… Ну, и ещё повреждения…» – тихо говорила она. Кожухов кивал головой. На стол приносили очередного паренька, вместо живота у которого было кровавое месиво. Серые, сухие глаза Кожухова в паутинке морщин смотрели на Христину. Христинины – на него. Кожухов глубоко вздыхал, говорил: «Зовите Катерину, готовьте анестезию». А потом, чуть помолчав, почти про себя: «Лучше бы пристрелили парня на месте, ей-богу».

Но, по крайней мере, теперь у медсестёр появились чистые бинты и полотенца. Можно было делать свежие перевязки. На прошлой неделе Христина ездила в сто тридцать пятую мотострелковую и привезла оттуда три огромных ящика медикаментов.

Поездка была долгой и тяжёлой. Попутка сломалась на полпути, да и в самой дивизии медикаментов не оказалось. Пришлось ждать несколько дней. Потом, когда их наконец подвезли, начались тяжёлые бои, и Христина осталась помогать с большим потоком раненых. Над многими пришлось читать ей отходные молитвы…

– Давление падает, – тихонько сказала Катерина.

Кардиомонитор не заставил себя долго ждать: его короткие пищащие звуки замедлялись. Линия кардиограммы, прыгавшая вверх-вниз, стремительно выравнивалась.

Где-то далеко глухо ударил гром. Орудия? Или гроза?..

– Атропин, быстро, – пробормотал Кожухов.

Не помог ни атропин, ни дефибриллятор. Через несколько минут тело вынесли. Кожухов устало опустился на складной табурет.

Христина даже не успела договорить про себя молитву за упокой: в прихожей загремели резкие голоса. Нужно было вставать и идти.

– А разрешение полковника Ковалёва есть? – Марина стояла в углу первой приёмной, испуганно прижав руки к груди и всё больше вжимаясь в туго натянутую ткань палатки, которая сейчас трепыхалась от сильного ветра.

Спиной к Христине у входа стояли трое бойцов. Один из них почти повис на другом. С правой поджатой ноги у него капала кровь.

Третий стоял рядом, широко расправив плечи и заложив руки в карманы. Коротко остриженная чёрная голова его была немного наклонена вниз, загорелая шея, выглядывающая из-под грязного, видавшего виды маскхалата, напряжена. Ноги расставлены широко и уверенно.

– Вам на каждый чих, что ли, разрешение нужно? А если он помрёт сейчас? – заговорил парень, поддерживающий раненого.

– Не помрёт, – неуверенно пробормотала Марина.

– А если у него гангрена начнётся?

– Какая гангрена…

Черноволосый мужчина сделал нетерпеливое движение головой, устало повёл плечами, будто услышал противный и до смерти ему надоевший звук.

Христина замерла.

На несколько секунд просто впала в ступор, перестала даже дышать.

Мужчина нетерпеливо повернул голову, указывая Марине на столик с инструментами. На несколько секунд Христине стал виден его профиль, правильный, с ровным носом, тонкими, сжатыми в одну линию растрескавшимися губами, тяжёлой линией бровей, резким нахмуренным лбом и небрежными короткими прядками остриженных ёжиком чёрных волос…

Она ведь знала, что услышит. Просто не могла поверить.

Его голос, незнакомо охрипший и низкий, полоснул не по ушам – прямо по сердцу, так, что ей пришлось судорожно схватиться за грудь.

– Послушай, что тебе, сложно наложить пару швов? Он просто распорол ногу по дороге. Если это проблема, дай нам нитки, иглу и хлорогексидин, я смогу зашить сам.

В следующее мгновение Христина, словно ошпаренная, выскочила через второй выход на воздух. Несколько минут просто стояла, тяжело дыша и прижимая руку к сердцу, как-то враз переставшему справляться со своей работой.

С океана дул сильный порывистый ветер, и тёмные грозовые тучи уже закрывали горизонт. На дивизию надвигалась густая темнота. Сквозь сизые облачка над головой бросало прощальные тревожные лучи августовское солнце, которое вот-вот должна была задёрнуть вихревая мгла.

Ветер трепал деревья и высокие травы. Впереди быстро бегали люди, придерживая на головах фуражки и кепки. Кто-то спешно укрывал брезентом технику.

Христинины короткие волосы выбились из-под белой косынки. Резкие порывы, напоенные запахами приближающегося дождя, били в её разгорячённое лицо. Дышалось тяжело: то ли от поднятой вихрем пыли, то ли…

Господи.

Господи, Господи, помоги, сохрани, защити…

На секунду ей показалось, что она и правда теряет сознание. Воздуха стало отчаянно не хватать, а ноги попросту подкосились, и Христина осела на истомившуюся по влаге землю.

Она замерла так, как упала. Ноги затекли и болели, рука устала, но она не могла найти в себе сил, чтобы шевельнуться. Вдалеке, за лесом, грохотал гром, и с каждым его раскатом рушилась и без того сожжённая до пепла жизнь двадцатичетырёхлетней Христины Качмарек.

Этот высокий мужчина с тяжёлым взглядом и голосом был так не похож на беззаботного семнадцатилетнего парня, торс которого был едва ли не тоньше Христининого, – и всё же это был он.

Кадетские погоны сменились лейтенантскими, на лбу пролегли морщины, плечи и руки по-мужски округлились, беззаботность в глазах растворилась в тяжёлой, непроходящей усталости, музыкальные длинные пальцы сжались в суровые кулаки, а вместо вечно расстёгнутого синего рюкзака на его плечах теперь висит автомат, – и всё же это он.

А она?.. Да что же с ней?! Она уже не та девочка, какой была пятнадцатого мая две тысячи одиннадцатого года, когда Тони, сбросив её трясущиеся руки со своих плеч, стремительно спускался со ступеней попечительского дома святой Анны, не та, которая кричала ему вслед, не та, которая бросилась за ним, оставив всё на свете…

Сколько воды утекло с тех пор, сколько слёз пролилось, сколько грязи осталось на ней! Столько лет прошло, она стала другим человеком, она нашла Бога…

С океана шла гроза, и короткие белые зарницы освещали исказившееся ужасом лицо Христины.

Потому что всё рушилось. Рушился монастырь, рушилось собранное по крупицам душевное равновесие, рушилась её нелепая, склеенная кое-как дурацкая жизнь…

Да и чёрт с ней.

Христина смотрела на приближающуюся грозу и уже не боялась. Сердце успокоилось. Разве что дрожали замёрзшие пальцы – ну да с кем не бывает?.. Просто теперь она точно знала, что будет делать. Может быть, Господь накажет её за это. Только отчего-то Христине казалось, что это он указывает ей путь.

От той Христины, что стояла пятнадцатого мая две тысячи одиннадцатого года на пороге попечительского дома святой Анны, осталось разве что имя.

Имя да огромная, не убитая временем любовь к черноволосому и черноглазому парню.

– Господи Боже всесильный, да будет на всё святая воля Твоя, – прошептала она, вдумчиво, медленно перекрестилась, стянула с головы мешающуюся косынку и встала.

Чугаев лежал на животе, пытаясь отыскать в траве несуществующие ягоды. Фомин флегматично пожёвывал травинку и тыкал иголкой разорванную на колене штанину масхалата. Копылов, раздевшийся до пояса, прислонился спиной к дереву и тщетно пытался выискать вшей на груди, покрытой густыми чёрными волосами. Видимо, всё-таки находил их, потому что до Антона то и дело доносились звуки: шкр-шлёп, шкр-шлёп. Шкр – толстая отъевшаяся вошь покидала свой пропахший потом дом. Шлёп – исчезала под сапогом Копылова.

В пяти метрах на траве сидели, лениво почёсываясь, двое приставленных к ним сержантов с автоматами. Сам Антон расположился на полуобгоревшем поваленном стволе сосны. Одну ногу закинул на него, другую свесил к земле.

Шкр-шлёп.

Шкр-шлёп.

– Лейтенант, а? – Чугаев поднял заросшую за три месяца буйными рыжими волосами голову и осторожно кивнул в сторону сержантов. – Чего, эти так и будут за нами таскаться?

– Вот похож я на полковника Королёва, а?

– Никак нет…

– Ну так и нехер тупые вопросы задавать, Чугаев, – огрызнулся Антон. – Ты что там делаешь? Ягоды жрёшь? Ну и жри дальше.

– А Рябухину ногу зашили? – лениво спросил Фомин.

– Зашили, куда им деваться.

Шкр.

Шлёп.

– Слышь, Копылов, прекратишь ты или нет, мать твою за ногу? – взвился Антон, зло сжав зубы. Страшно хотелось занять чем-то руки. Постругать хотя бы это грёбаное бревно.

Так ведь и нож, уроды, забрали.

И самое гадское – непонятно же, когда этот долбаный запрос придёт в сто тридцать пятую, и где вообще сейчас эта сто тридцать пятая, и как быстро на него там ответят эти медлительные идиоты. Может, через неделю. А может, и через месяц, и всё это время им придётся торчать здесь в положении едва ли не американских диверсантов.

За полученные данные разведки Антон не волновался. Всё, что они собрали (а собрали немало), уже передали вместе с запросом в сто тридцать пятую. Чёрт с ними, с этими данными, хоть они и были важны. Просто чёрт с ними.

Самым раздражающим было то, что где сто тридцать пятая, что с ней и что это вообще за дивизия такая, никто здесь знать не знал. Как будто из пещеры только вылезли, честное слово. Естественно, что ни о какой судьбе девчонок-снайперов даже спрашивать не приходилось.

Шкр-шлёп.

Он зло саданул кулаком по гладкому дереву, содрал кожу на костяшках, зашипел – хотя уже готов был просто орать во всю глотку от тупой безысходности.

– Не надо так переживать, товарищ старший лейтенант, – послышался за спиной насмешливый голос.

Антон резко обернулся. Ну, сплошное веселье. В нескольких шагах от него стоял, ухмыляясь, женишок Ланской собственной персоной. Лейтенант ведь уже, сволочь. И губы-то кривит как. Засранец мелкий. А ведь было время, курсантом таким же был, как и все, тощим, вечно голодным, невыспавшимся. Ну, хоть кому-то фронтовая жизнь на пользу пошла.

– Какие люди, – сквозь зубы процедил Антон, отворачиваясь.

– Да, – довольно протянул Кравцов, – я, знаете, как только вашу фамилию-то услышал, сразу пулей помчался. Дай-ка, думаю, посмотрю: гроза ПВВКДУ, старший лейтенант Калужный, при одном упоминании о котором поджилки у всех начинали трястись, захвачен как вражеский диверсант. Даже на обед опоздал.

– Надеюсь, что оправдал такие серьёзные жертвы.

– Вполне, – хохотнул Кравцов.

– Шёл бы ты… – с запалом начал Антон, но потом плюнул. – Куда шёл.

– Уже иду, – Кравцов примирительно поднял руки, снова хохотнул и направился прочь. Антон вдруг спохватился, быстро встал, жестом предупредил торопливое движение охранявших их сержантов и в несколько шагов догнал Кравцова.

– Что там с нашими, не знаешь? – спросил он. Хотел, чтобы интонация получилась безразличной, но голос всё-таки дрогнул.

Кравцов остановился, недвусмысленно поднял брови, снова ухмыльнулся.

– Ты бы сразу про Таньку и спрашивал.

– Срать я хотел на то, что ты теперь главный, Кравцов, – прошипел Антон, чувствуя закипающую в груди ярость. – Я ж тебе в морду дам и глазом не моргну.

– Ладно, тихо, остынь, – кивнул Кравцов, как-то стал сразу серьёзней. – Я от Лерки последнее письмо получил недели три назад, тогда у них Широкова только и осталась.

– Только Широкова? – переспросил Антон, чувствуя, как внутри всё холодеет.

– Ну и Танька с Валерой, естественно, – Кравцов раздражённо закатил глаза. – Не трепыхайся ты так, честное слово. У Таньки вроде как уже полная грудь медалей. Ты давно здесь ошиваешься?

– Медалей?

– Давно ты здесь, говорю? – настойчиво переспросил лейтенант.

– Да сутки будут.

– Ну так что, неужели ещё не слышал про Дьявольскую Невесту? – усмехнулся Кравцов, и Антон неопределённо кивнул:

– Что-то такое слышал...

– Ну так это она.

– Кто?

– Да Танька Соловьёва, кто! И блюдца свои прикрой. Там целая история, рассказал бы, но такими темпами рискую вообще обед пропустить. Не жрал уже дня два, – отмахнулся он.

– А далеко они вообще, не знаешь?

– Да чёрт разберёт, места же в письмах называть нельзя, а так фиг поймёшь. Вряд ли очень далеко. Всяко во Владивостоке все скоро встретимся, – Кравцов болезненно усмехнулся, зашагал прочь, но обернулся. – Ты не парься особо, эти запросы быстро ходят. Обернуться не успеешь, уже к своей…

– Кравцов, – предупреждающе рыкнул Антон.

– Как поедешь, меня найди, я Валере передать кое-что хочу.

– Найду.

– Ну, бывай. Если будет возможность, я за тебя словечко скажу. Какая гроза идёт, а? – Кравцов поднял руку, проверяя, капает ли, и быстрым шагом направился в глубь полка.

Стремительный, напоенный влагой ветер бросил Антону в глаза горсть сухой пыли, заставив зажмуриться. «С океана, – как-то отрешённо подумалось ему. – Скоро все увидим океан…»

Он развернулся, медленно пошёл обратно к поваленной сосне. Неожиданно остановился – и улыбнулся себе под нос. Хмыкнул.

Соловьёва. Ну и дела. Да в общем-то, кто бы сомневался?.. Она со своим бараньим упорством ещё и не такое бы смогла. Он всегда это знал.

Соловьёва.

Ветер щекочет сухие губы, которые почему-то никак не перестанут улыбаться.

Со-ло-вьё-ва.

Антон чувствовал себя самым последним дураком, потому что понятия не имел, что теперь ему делать. Как жить дальше? Ну, предположим, не убьют ни его, ни её, а война кончится в их пользу?

В голове тут же послушно появились контуры бело-голубой квартиры и худенького, сжавшегося силуэта Соловьёвой, которая осторожно, шаг за шагом подбирается к нему и наконец заглядывает в глаза.

– Я не умру. Мы не умрём, мы вернёмся… – едва слышно шепчет она. – Пожалуйста… Пожалуйста, Антон.

– Разве нам есть, куда возвращаться? – глухо спрашивает он и смотрит на неё.

И она глядит на него так, будто хочет что-то сказать, но не может, а потом устало склоняет голову набок.

– Конечно, есть.

На секунду, самую маленькую и короткую, Антон подумал: правда есть.

Она же любит его.

Любит, блин.

Любит.

Мысль об этом переворачивала всё внутри сейчас точно так же, как и три месяца назад.

Да, Антон, такое возможно.

И… губы у неё тёплые. Мягкие.

Со вкусом мелиссы. Или мяты – чёрт его знает, Антон всю жизнь путал.

Да и чёрт с ним, чёрт с ним, не всё ли равно…

Она его любит.

Так, что готова была потащиться за ним хоть на край света.

А он – дурак – сомневался, боялся, даже и глаз на неё не смел поднять с тех пор, как увидел тогда в полутьме артиллерийского блиндажа. Потому что она испугалась тогда чего-то, посмотрела из-под бровей, будто на чужого, и у него внутри всё ухнуло вниз: не рада, не нужен… И сама она показалась ему чужой, незнакомой, изменившейся как-то незаметно и необратимо. В Таниных глазах плескалась незнакомая горькая суровость, губы полностью утратили детскую мягкость и округлость, сжались в линию, лицо загорело, и сильнее на нём проступили маленькие царапинки и шрамы.

И все те дни, что у них были, он всё сомневался, подолгу сидел, разглядывал её издали и понятия не имел, Господи, что ему делать с ней и с тем, что ноет у него под рёбрами; а потом Соловьёва, его дура-Соловьёва, которая, он считал, не способна вообще ни на что, сделала всё сама: просто прибежала к нему, споткнувшись об порог, грохнулась прямо в руки, подняла полные слёз глаза…

И всё стало так просто.

Он тогда, прижимая её к себе, понял: если и есть в жизни какой-то смысл, то вот он.

А дальше… Чёрт его знает, что будет дальше. Нет, он не станет об этом думать. Всё, что нужно сейчас, – это получить ответ на запрос и найти Соловьёву. Там и посмотрим.

На океане, должно быть, гроза поднимает злые чёрные волны. Хотелось бы ему посмотреть на это – впрочем, скоро посмотрит. На горизонте вспыхивали огнём зарницы, подходя всё ближе и ближе, и гром, прежде глухой и далёкий, сейчас раскатисто гремел рядом, будто несколько орудий сразу.

Ветер сделался до того сильным, что сержанты забеспокоились и повели своих пленников под трепыхающиеся навесы полевой кухни.

Антону гроза всегда внушала какую-то безотчётную тоску, и ему с детства казалось, что завывающий порывистый ветер просто-напросто поднимет его над землёй и куда-нибудь унесёт. Много тяжёлого тащил он на плечах в этой жизни, не падал, и этот груз, кажется, должен был придавливать его к земле. А всё-таки никогда он не стоял на ногах крепко, болтался ни там, ни здесь, будто подвешенный.

А сейчас – стоял. Потому что знал: что бы он ни чувствовал, ни думал, ни отрицал, чего бы ни хотел, теперь он связан с этой девчонкой по рукам и ногам. Как бы всё ни кончилось, он всё равно будет искать её и по-своему заботиться о ней, будет отцом, братом, телохранителем – кем угодно. Больше нельзя плюнуть, заявить «да сдалась ты мне», развернуться и уйти. И погибнуть нельзя. Теперь он был слишком прочно привязан к Тане – и к жизни, значит, тоже.

– Сидите тихо, за жратвой схожу, – предупредил один из сержантов, направляясь к пункту выдачи.

Вели себя парни по указке Антона образцово-показательно, не огрызались, не дёргались, да и за настоящих диверсантов их здесь, видимо, не принимали. Так что вскоре сержанты, преспокойно усевшись за стол, начали есть и разговаривать между собой, совершенно не обращая на них внимания. Каждый снова занялся своим делом. Антон, не в силах больше слушать шлёпающие звуки Копылова, отошёл, сел под невысокую рябинку и, прислушиваясь к приближающейся грозе, принялся руками очищать от коры первую попавшуюся ветку.

Подумать ему есть о чём.

Но пальцы, обдирающие кору, замерли сами собой. Инстинкты сработали безотказно, и в ту же секунду Антон почувствовал, что на него кто-то смотрит. Медленно переложил увесистую палку в правую руку – на всякий случай – и так же медленно поднял глаза.

В нескольких шагах от него стояла низенькая девушка. Старый, выцветший, но хорошо выстиранный и зашитый в некоторых местах китель был явно велик для её худощавой фигуры. На левом плече была пришита белая повязка с красным крестом.

Девушка была довольно миловидной, и даже короткая мальчишечья стрижка не портила её. Светлые, чуть курчавящиеся волосы трогательно обрамляли остренькое личико, которое поразило Антона. Выглядела девушка совершенным ребёнком, и вряд ли ей было больше двадцати, но лицо сохраняло не по-детски серьёзное выражение и несло на себе тяжёлый отпечаток пережитых невзгод.

Она замерла изваянием, сжимая свою сумку с красным крестом так сильно, что тонкие пальцы на её руках побелели. Кажется, боялась чего-то, но глаза смотрели на Антона без страха – с недоверием. И – показалось ему?.. – с огромной, едва ли не материнской нежностью.

Приоткрыла губы, будто хотела что-то сказать. Антон вздрогнул – почему?.. Может быть, потому что порывы ветра, забиравшиеся под маскхалат, стали злее, резче и холодней. Может быть, потому что верхняя губа девушки, приподнявшись, обнажила широкую щель между передними белыми зубами.

Что-то безумно знакомое тут же мелькнуло, будто молния, во всём её облике; и эти пепельные завитки пушистых волос на лбу, и тоненький, с маленькой горбинкой, нос, и до того светлые, что почти не заметные, брови и ресницы, и эта детская щель между зубами.

Девушка всё смотрела на него, пристально, болезненно, не нарушая молчания, и ветер трепал её волосы.

Севший голос слился с раскатом грома:

– Тони, – неслышно позвала она.

– Христин, – прошептал он.

Семь лет пролетели как сон.

Их просто не было.

Антон снова стоял на пороге попечительского дома святой Анны. Утренние лучи дартфордского солнца едва прорезали туман, и из этой розоватой дымки медленно вырисовывались контуры молодой прекрасной девушки в белом переднике, улыбающейся ему навстречу неизменной открытой улыбкой.

Спекшиеся губы никак не хотели открываться.

А она, Христин из настоящего, совсем такая же, как и семь лет назад, вдруг приложила ладонь ко рту и засмеялась, утирая второй рукой набегающие слёзы.

– Семь лет никто не называл меня Христин, – сдавленным голосом сказала она, задыхаясь. По-русски с совсем слабым акцентом.

Это было так непривычно. Так странно.

– Ты говоришь по-русски? И ты… здесь? – едва слышно спросил Антон. Христин кивнула, не отнимая руку ото рта: видимо, боялась снова заплакать. Спустя несколько секунд всё же заговорила:

– Я… я теперь… Да уж, многое изменилось, – нервно усмехнулась она, доверчиво взглянула на него и проговорила с усилием: – Столько всего случилось за эти годы, а мне кажется, что мы… Будто и не расставались. Да?

Спустя несколько минут они оба сидели под рябиной и молчали. Наверное, от полноты чувств, потому что – ну, что здесь скажешь? Что вообще можно сказать, когда спустя столько лет рядом сидит человек, который когда-то был всем для тебя?.. Который однажды предал тебя?

Антон знал, что не должен. Вспоминать об этом нелепо. Виноват во всём он был сам. И всё-таки было больно. Никаких усилий прилагать было не надо; в памяти легко всплывали её слова: «Как же я уеду, скажи мне?! Сначала Польша, потом Англия, смотри, я едва научилась говорить по-английски, как мне переучиваться по-русски? И сколько? Где я буду учиться?! Что я буду делать в этой твоей холодной России?» И вот: Христин сидит рядом, Христин сражается за русских, Христин говорит по-русски. Как же всё это вышло?..

Он искоса взглянул на неё: Христин мяла в пальцах маленький серебряный крестик. Чтобы сказать хоть что-то, он спросил:

– Ты в Бога веришь?

– Конечно, – поспешно отозвалась она, а потом взглянула на него с удивлением. – А ты что же, разве нет?

Антон чуть улыбнулся, пожал плечами.

– Не знаю. Сложно это.

– Очень легко, – покачала она головой и улыбнулась: слегка, но так тепло и искренне, что у Антона в груди защемило. – Знаешь, как сказал Симеон Афонский? Истинная дверь всегда открыта, но люди бьются в двери, нарисованные на стене ими самими.

– Хорошо сказано.

– Нет, правда, – с небывалом жаром заговорила Христин. – Правда, Тони, это так хорошо и легко! Нужно только хотеть, от чистого сердца хотеть. Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят.

– Даже если бы я и хотел, – вздохнул он. – Для меня уже поздно. На мне… столько всего.