Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"
Автор книги: Missandea
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 46 страниц)
Разве что-то изменилось?..
И она почему-то заплакала, глупо, всхлипывая, как плакала маленькой, когда ей бывало очень больно или обидно, когда не от кого и незачем было скрывать свои слёзы. Заплакала, упершись лбом в лоб Антону, и почувствовала тёплые мозолистые ладони на мокрых щеках, почувствовала губы, сцеловывающие что-то, похожее на слёзы, – но ведь это не они?..
Сержант Соловьёва не знает, что такое плакать.
Лейтенант Калужный не знает, что такое любить.
– Я боялась… – едва проговорила она, но голос сорвался, просто скатился куда-то вниз. – Боялась, что ты…
– Тихо. Тихо, тихо, – зашептал Тон, накрыв пальцами Танины руки, намертво вцепившиеся в его тельняшку. – Тихо, Соловьёва. Я же здесь. Я здесь. Ну, не хватайся ты так, я же тебя поймал.
От ненависти до любви, может, достаточно один раз споткнуться?..
– Прости меня, прости, прости… – бессвязно лопотала она, и из слёз, кажется, даже на земляном полу скоро будет лужа. – Прости, я так боялась… Я так боялась, так ждала…
Антон смотрел на неё, пристально, тяжело, и Бог знает, что искал в её глазах; а потом вдруг провёл большим пальцем по брови, задел родимое пятнышко. Несколько раз моргнул, будто поверить не мог, коснулся рукой волос, прижал к себе всю, дурную, жалкую, замёрзшую, шепчущую какую-то несусветную ерунду вперемешку со всхлипами.
Масок нет, ролей нет, всё закончилось, чувствовала Таня. Он с ней. Живой. Настоящий. Такой живой, что лёд в чёрных глазах плавится и почему-то застывает каплей на нижних ресницах.
– Господи, Таня, – выдохнул Тон, – Господи, иди сюда.
Он склонился вниз, а Таня потянулась наверх, обхватывая его лицо ладонями. Она вцепилась в его тельняшку, прижалась, на мгновение замерла, ощущая всем телом его, запоминая, на всю жизнь запоминая, чувствуя дрожание воздуха, шумно вдыхая…
Почему-то вспоминала, видя своё отражение в чёрных глазах. Вспоминала… Картинки мелькали перед глазами, и за всеми ними стоял он – высокий, тёплый, родной.
Каково это, поцеловать Антона Калужного?
Безумная мысль, закравшаяся ей в голову ещё тогда, в декабре. Ан-тон, Ан-тон…
Таня почувствовала тепло на шее и затылке, шероховатую ладонь на спине, между лопаток, и подумала: бредит. Она ничего не сознавала, просто прижалась губами к шершавой скуле, к щеке, к уголку рта, почувствовала, как кружится голова и как ведёт её в сторону...
А потом вдруг – его губы на своих губах.
Его прохладные, чистые, чуть обкусанные губы на своих истрескавшихся, солоноватых от слёз губах – как спасение, как единственно правильная, стоящая в мире вещь.
Антон целовал её тихо, легко, будто и вовсе делал это впервые, и ей не было ни страшно, ни больно, – только бесконечно хорошо и правильно, а в груди щемило так, что она почти задыхалась.
Таня гладила небритую колючую щёку дрожащими пальцами.
Когда воздуха всё-таки перестало хватать, и она отстранилась, то не поверила: это он?.. Правда?.. Этот человек, чьи глаза смотрят на неё без холода, взволнованно и тепло? Человек, который целует, прикасается с нежностью, будто она – особенная, будто стоит того?
Должно быть, от этого-то жгло в глазах и сводило руки.
– Помню, как увидел тебя в первый раз, – тихо повторил он ночные слова. В уголках его чёрных греющих глаз собрались морщинки.
Таня слушала и не слышала. Ей хотелось задыхаться, смеяться, плакать и на весь мир кричать, но огромный, давящий ком в горле не давал ей этого сделать. Она только смотрела на Тона большими-большими глазами, вдохнуть не могла и чувствовала: да.
Оно пришло, и громыхнуло, и распустилось, и расцвело.
Таня Соловьёва по уши влюблена.
И всё-таки она нашла в себе силы спросить одними губами, чувствуя лишь каплю горечи на дне души:
– Тогда я была другой?
– Ты больше улыбалась.
В груди разлилось тепло. Тепло было везде: под пальцами на Антоновой груди, на шее, там, где её касалась его рука, и на пояснице.
И Таня улыбнулась. Улыбнулась вдруг так, как не улыбалась почти никогда: широко, открыто, во весь рот, не думая о том, что улыбка с зубами у неё некрасивая, дурацкая, просто улыбнулась, чувствуя, как щиплет в носу и колется в груди.
Антон смотрел на неё неотрывно, приоткрыв губы, будто на что-то прекрасное и удивительное.
Таня не думала, что на неё, серую скучную зануду, могут смотреть вот так.
– Когда я уйду, ты должна улыбаться, Таня. Так улыбаться, – сказал он, проводя шершавой ладонью по Таниной щеке. – Война меняет людей. Ты можешь быть смелой и сильной, и ты уже такая. Только, прошу тебя, останься собой, не дай всему этому тебя сломать. Я хочу вернуться и увидеть твою улыбку. Ладно?
Таня только кивнула. Её захлестнуло горячей волной от нежности, от тоски, от чего-то, чего она и выразить не могла, – так сильно, что пришлось торопливо сглотнуть, вцепиться пальцами в чужую одежду. Таня потянулась вверх, пытаясь поймать в темноте взгляд, зацепила колючий подбородок губами.
Ещё секунда.
Бредит она?.. Неужели правда может целовать Антона Калужного?..
– Я не сплю? Скажи мне, что я не сплю… – прошептала она, осеклась: – Нет. Не говори.
Растрескавшиеся губы прижались к влажным, горячим, искусанным губам.
Что-то рождалось у неё внутри, рвалось наружу сквозь рёбра, живое, сильное тепло, которое и не описать.
Но вдруг в поцелуй Антон выдохнул, как-то совсем особенно, мягко и горячо, так, что вдоль её позвоночника побежали мурашки. И поцелуи поменялись, она и не поняла, когда и как, да только из мягких и лёгких стали вдруг тяжёлыми, обжигающе жаркими и голодными.
Ничего, думает Таня. За все эти месяцы. За каждую минуту без него.
Она и не представляла, что бывает так горячо, открыто. Сердце заколотилось совсем заполошно, когда обе его руки соскользнули ей на спину, огладили, прихватили.
Голова у Тани неожиданно закружилась, она пошатнулась, пола под ногами не чувствовала, но чужое тело тут же перетянуло вес на себя, становясь опорой им обоим. Таня облегчённо выдохнула ему в губы, прижимаясь тесней.
Её целовали, целовали, придерживая руками, прижимали губами пульс на шее, шелестом повторяли заветное, невероятное «Таня, Таня…» и никак не могли остановиться.
Странное, пьяное, сладкое, как ветер в мае, напоенный запахом травы…
А потом Таню вдруг опрокинули на еловые ветки, опрокинули быстро, порывисто.
И она испугалась, сама не зная чего, сердце в груди стукнуло, вздрогнуло – всего на мгновение.
Но Антон замер, почувствовав, как напряглось её тело.
– Нет?.. Страшно? – спросил быстро, тихо. Выражения лица в темноте никак не разобрать. Таня бы, может, и соврала бы, и объяснила бы, и придумала что-то, да только он будто снял с неё всю оболочку, оставил только обнажённую, голую душу.
– Я… Нет, я… Не нужно, Антон, продолжай, – прошептала она примирительно.
Но Антон почему-то замер. Перестал целовать, двигаться, гладить. Просто смотрел, не отрывая от неё взгляда, тяжело, болезненно. Желваки только ходили на скулах, да пальцы на плече у Тани сжались.
Он стиснул зубы. Напрягся.
– Не пойдёт, – покачал головой он. – Ты не Завьялова. И не другие. Не пойдёт.
И после паузы длиной в жизнь:
– Уходи, Таня.
Таня отчаянно затрясла головой, попробовала было что-то сказать, но Антон только поджал губы.
– Тогда я уйду. Спи спокойно.
И ушёл, не оборачиваясь на оклик.
Таня выдохнула, пытаясь собрать мысли. И почувствовала вдруг небывалое облегчение. Потому что – ему не плевать на неё, не плевать на то, как она себя чувствует.
Потому что – он заботится о ней.
Мысли бродили, сердце громыхало, но заснула Таня так быстро и крепко, как не засыпала уже давно.
Ясный ранний рассвет чуть брезжил над полем. Светло-зелёный дымчатый луг переливался золотистыми каплями росы. В особенно низких местах лежал плотный белый туман.
Таня выбежала из чужой землянки, наскоро накинув на озябшие, покрытые мурашками плечи китель. Бежала босая: слишком долго шнуровались бы берцы. Из растрепавшейся за ночь косы выбивались длинные, русые, чуть влажные пряди, развевались на ветру, лезли Тане в глаза.
По коленям била мокрая гнилая осока. Ступни мёрзли.
Догнала она Антона у леса. Шли разведчики впятером, серьёзные, сосредоточенные, в новых маскхалатах. Увидев её, Антон нахмурился, сказал своим, чтобы шли дальше. Остановился.
– Ты… – задыхаясь от долгого бега по холодной земле, пробормотала Таня, – ты почему не разбудил меня?..
– Долгие проводы… – нахмурился он.
– Стала бы я плакать! – тихонько фыркнула Таня. – Ещё чего.
Наконец, она подошла к нему вплотную. Жадно всмотрелась в чужое лицо, обняла себя за замёрзшие плечи.
– Ну, что ты смотришь? – нахмурился он.
– Просто смотрю, – Таня пожала плечами. – Будь осторожен.
– Знаешь, меня мама рано родила, не доносила месяца полтора, – вдруг с тихой улыбкой воспоминаний заговорил он. – Она потом рассказывала, что все говорили: я не выживу. Маленький был, тщедушный, еле дышал, есть не мог… В общем, попрощались со мной. А я – вот. Так что живучий, – хмыкнул он и добавил, помолчав, с небрежностью: – Лучше ты не пропади.
Антон уходил. Уходил куда-то, где не будет её. Их не будет. Будут только, вспомнила Таня, он и враги, он и смерть, он и его правительство.
Господи, хоть он был.
И Таня впервые за долгое, очень долгое время молится, отчаянно всматриваясь в родные черты лица, молится горячо и искренне.
Господи, помоги.
Помоги, помоги, помоги, потому что если не сможешь ты – никто этого не сможет. Помоги ему, пусть он выживет, пусть останется невредим! Он же такой замечательный, такой чудесный, такой добрый, разве ты не видишь этого? Не забирай его к себе раньше срока, помоги, потому что если он уйдёт – она уйдёт тоже, не сможет жить.
И она смотрит. Просто смотрит. В этом мире так много сложностей!
А Антон вдруг шагает вперёд, к ней, нагибается.
– Посмотри на меня, Соловьёва, – с болью в голосе шепчет он. – Посмотри на меня, дай мне тебя запомнить, потому что однажды одно воспоминание об этом будет ранить так, что я не смогу дышать.
– Ты вернёшься, – упрямо качает головой она, поднимает руки, дрожащими пальцами цепляется за ворот его маскхалата.
– Чудес не бывает.
– Господи, да мы живём на планете, которая вращается вокруг огромного горячего шара, а ты не веришь в чудеса?! – Таня почти засмеялась, но прикусила губу: к глазам подступали слёзы.
– Ты ведь знаешь, что я тебе не пара? – шёпот сбивчивый, ладони на её лице. – Даже если я вернусь… Соловьёва, всего этого не бывает. Розовых пони, «жили они долго и счастливо» и «умерли в один день». Ничего у нас не выйдет. Всё заканчивается. Даже пробовать глупо. Всё на свете заканчивается когда-нибудь. И даже эта… любовь.
Таня почему-то жмурится.
Голос у него еле слышный, но слова, произнесённые искусанными губами, повисают между ними. Таня просто не знает, что с ними делать.
Повисают они и на её ресницах каплями.
– Господи, Таня!..
– Я не знаю, где заканчивается любовь. Если любовь заканчивается, это, видимо, не она.
Его пальцы сжимаются на Танином лице, сжимаются так, что ей больно, и она снова жмурится, а потом Антоновы губы целуют её лоб, переносицу, мокрые от слёз щёки.
Танины худые ладони жмутся к его лопаткам.
– Всё будет хорошо, – говорит он ей на прощанье.
– Скажи мне это ещё раз, – просит она, совсем как тогда, под завалами. И он обещает, снова сжимая руки на её плечах:
– Всё будет хорошо.
И уходит.
Антонова прямая фигура медленно растворяется в утреннем тумане, через несколько минут пропадает совсем.
Но теперь у Тани есть то, что уже никому не отнять. Она не плачет – прижимает обе руки к груди, вглядывается в то место, где совсем недавно был он, а затем переводит взгляд на розовеющее утреннее небо.
– Я буду ждать, – твёрдо шепчет она.
И знает: дождётся.
Цепляясь друг за друга, будто звенья нескончаемой цепочки, быстро бежали дни. Майские свежие ветры сменились июньскими, расцвели на полях, залитых кровью, робкие, сизо-голубые васильки. В июле Таня нашла на пригорке за командирским блиндажом невзрачные полевые лилии, белые в маленьких жёлтых крапинках.
За задыхавшимся в жаре июлем незаметно пришёл август с частыми, сильными грозами, омывавшими исстрадавшихся голодных людей.
Войска отступали всё дальше и дальше. Терялись и снова занимались позиции, люди сражались за каждый клочок земли, бились насмерть, себя не жалели – а отступали. Всё ближе и ближе к Владивостоку шли бои.
Крепко берегла Таня воинскую честь, ловила случай проявить храбрость, рисковала, шла на самые смелые вылазки, уходила в леса одна, возвращалась с документами убитого, спокойно смотрела, как ставят в штабе напротив её фамилии ещё один крестик: набралось их там уже за тридцать. День и ночь ползала по траве, пряталась в самые непролазные дебри, часами лежала в болотах: выглядывала, высматривала, выслеживала, убивала без трепета в груди.
Чувствовала она, что безвозвратно ушла уж боль по человеку, которая мучила её в первое время. Огрубело, зачерствело девичье сердце, и хоть смеялась Таня, как прежде, с подругами, а может, и ещё задорней, хоть и пела песни громко и стройно, беспокоилась, как и раньше, о родных, оставшихся где-то далеко, – всё ж таки потеряла она что-то в вихре войны.
Слыла она на всю дивизию, если не дальше, одним из лучших снайперов, Дьявольской Невестой, смелой, умной, лихой девушкой. Болтались, позвякивали у неё на груди, справа, медали, за отвагу и за воинскую доблесть, блестели на плечах сержантские лычки; а всё-таки знала Таня, что не посмотреть ей теперь на небо, как прежде, и, если вернётся, больше не сможет она просто и прямо смотреть в ясные детские Сашенькины глаза; знала, как остро теперь выпирают у неё ключицы и скулы, как строго смотрят чуть ввалившиеся, вечно с синяками под ними, глаза.
Знала Таня, какой ценой заплатила за Дьявольскую Невесту.
Правда, накатывали на неё эти тяжёлые, правдивые мысли волнами. В остальное время чувствовала она себя неплохо, только уставала страшно. Не от работы – просто так. Вечно чувствовала Таня непрошибаемую, вековую усталость.
А однажды утром проснулась и вдруг впервые поняла, что хочет домой. Вот так просто, но раньше эта мысль почему-то не приходила ей в голову. А тогда, августовским утром, потянуло её вдруг в Питер, в родное общежитие, к тихой, спокойной жизни.
Конечно, она себя оборвала. Конечно, сказала: пока враг не уйдёт с нашей земли, никому отдыха не будет.
После того происшествия в медпункте с лёгкой Машкиной руки стала Таня знаменитостью, а больше всего говорили о фенечке, которая якобы счастливая – беду отводит. Говорили так много, что и сама Таня наконец чуть-чуть поверила в это. Конечно, давала её на опасные задания всем, кто просил, а всё-таки берегла, следила, чтобы возвращали.
Приходили весточки и от девчонок: убили Риту Лармину и Дашу Арчевскую, на Таниных глазах подстрелили маленькую Вику Осипову. Так и остались они в полку втроём: Таня, Машка да Валера, которую Колдун тоже забрал к себе.
В середине августа несколько дней выдались хорошими, ясными и тёплыми, и всё замечательно было бы, если б была еда. Что конкретно случилось, никто в полку объяснить не мог, но то, что еды не было – это был факт. Ну, голодать несколько дней – дело привычное, к тому же для того и существует неприкосновенный запас всяких сухарей и консервов. Но запас у всех троих был уже истрачен (хотя Таню одолевали смутные сомнения, что хозяйственная Машка выложила не всё), а еды всё не было. Пятый день их кормили каким-то невразумительным пойлом, в котором от супа осталось только название. Было оно почти прозрачным, разве что иногда на дне плавало несколько травинок. Создавалось ощущение, что кормили их водой, в которой поварили пучок сорванной с земли травы. Так что желудки требовательно урчали, животы скручивало, голова кружилась постоянно.
Как-то вечером сидели в землянке дружной взводной семьёй. Снаружи снова лило, как из ведра, печки в этой землянке не было, так что жались друг к другу, пытаясь поймать крохи чужого тепла. От голода сводило животы, и, чтобы поменьше думать о нём, все старались найти себе какое-то занятие.
Таня, грызя карандаш, при свете крохотной лучинки писала письмо домой, Рут подшивалась, Колдун учил Валеру играть в карты, и только Машка молча сидела в углу без дела, нахохлившаяся и злая.
– Товарищ прапорщик, ну когда еду привезут? – наконец вздохнула она.
Колдун покосился на неё из-под бровей, точно на маленькую, примирительно сказал:
– Скоро.
– Да вон все говорят, скоро да скоро, а всё никак! – посетовала она. Колдун ещё раз взглянул на неё, улыбнулся тихонько, покачал головой, снова обернулся к Валере, которая сидела напротив него на лежанке, поджав ноги, и ровным счётом ничего не понимала.
– Вот, давай ещё раз. Ромбик – это бубны. Сердечко – это?..
Валера сжалась вся, будто на топографии, когда майор Краевой тыкал указкой в условные обозначения и требовал разъяснить, где что.
– Крести? – тихонько пискнула она.
– Нет. Черви, – терпеливо поправил Колдун.
– Никогда не запомню!
– Всё ты запомнишь. Лиса, ты играть умеешь, будешь учиться?
Таня, оторвавшись от письма, покачала головой. Улыбнулась осторожно: так мирно всё было вокруг. Неровный свет лучинки, трепыхаясь, освещал спокойные, умиротворённые лица людей. Вот Колдун сидит, без сапог и без кителя, по-домашнему, подобрав под себя одну ногу, смотрит на Валеру по-доброму, объясняет ей что-то спокойно. Валера, хоть и нервничает, кусает губы, тоже сидит расслабленно, подбородок её лежит на согнутой коленке, руки обнимают плечи. Даже Рутакова, обычно прямая, как игла, откинулась к стене, ногу на ногу положила, шьёт себе неторопливо, иногда из-под чёрных бровей оглядывает всех недолгим, чуть уставшим взглядом.
Одна Машка сидит непривычно прямо, пальцами впилась в край лежанки, губы кусает, а в глазах её светятся быстрые, серьёзные мысли.
Таню немного насторожило это знакомое выражение решительности на Машкином лице: не иначе, как Широкова что-то задумала. Сколько Таня помнила, ни один из Машкиных замыслов ничем хорошим не кончался.
– Это что? – Колдун снова вынул из колоды карту, показал Валере.
– Пики!
– Правильно. Это?
– Сердечко… Черви!
– Ну, видишь, вот всё и запомнила. Так, ну, начнём тогда с простого.
Но снаружи послышались торопливые шаги, и в землянке появился Лыткин, держа над головой плащ-палатку. Мокрый он был с ног до головы, вода ручейками стекала на земляной пол.
– Ну, сейчас грязь разведёшь! – прикрикнула Таня.
Лыткин торопливо отступил на шаг назад. Огляделся, сказал:
– Калдаев, к Ставицкому.
– Ну, принесла нелёгкая, – заворчал Колдун, опуская ноги в берцы. – Готовьтесь сушить меня, вернусь к вам, девочки, – нитки не будет сухой, – сказал он, потом повернулся к Лыткину: – Что там с едой, ничего не слышно?
– Ничего вообще, – вздохнул Лыткин.
Тогда Колдун вздохнул, полез под какие-то тряпки и под изумлённые возгласы извлёк на свет пачку крекеров и банку консервов.
– Хранил на самый-самый чёрный день, но вот, видимо, и он, – невесело улыбнулся он. – Негусто, но и на том скажите спасибо.
– Спасибо, товарищ прапорщик! – раздался стройный гул голосов.
– На здоровье, ешьте. Мне не оставляйте. Ну, пошёл. Женя, а ты бы поучила пока её, – он быстро накинул на плечи китель, поморщился, несколько раз выдохнул и выбежал под дождь.
– Ещё чего, – фыркнула Рут.
– Лисёнок, ты бы тоже попробовала, – Валера переползла со своей лежанки на Танину, прижалась к ней плечом. – Колдун говорит, что это несложно.
– Научусь как-нибудь, только вот маме допишу, – кивнула Таня. – А ты, Маш, умеешь?
– Умею, – быстро ответила Машка, улыбнулась. – Меня товарищ майор научил.
– Какой майор?
– Так Ставицкий.
– Какой? – уже в один голос воскликнули Таня с Валерой. Даже невозмутимая Рут подняла глаза, покосилась на Машку, словно на дуру.
– Ну, Ставицкий, Иван Дмитриевич. Ну, он же командир полка, вы что, не знаете? Он ещё…
– Мы знаем, кто такой Ставицкий, – прервала её Таня, замолчала: не знала даже, что ещё можно сказать.
– Ну вот, посадил он меня один раз и давай учить, говорит, что это легко. Вот, и давай тогда…
– Майор Ставицкий стал тебя учить играть в карты? – спросила Валера, скептически приподняв бровь.
– Ну да, говорю же тебе! Ну вот, посадил…
– Маша, меньше сочиняй, – улыбнулась Таня.
– Да не сочиняю я! – возмутилась Машка, разволновалась, даже привстала. – Я тоже думала, что он плохой и страшный, а он не плохой и не страшный, оказывается! Он добрый и кормит меня. Только сейчас не кормит, потому что сейчас ни у кого еды нет. А у нас есть! Давайте быстрее кушать, а то я от голода умру! – простонала она.
Ели медленно, рассасывая и разжёвывая каждый кусочек, и всё-таки каждому досталось совсем по чуть-чуть. Животы подуспокоились, но не замолчали совсем.
– Эх, кушать хочется, – снова жалобно протянула Машка.
– Молчи уж, – оборвала её Рут. – И на том спасибо скажи. Не шумите, я спать лягу.
Когда через несколько минут дыхание Рут, устроившейся на лежанке, стало мерным и спокойным, Машка подобралась к Тане с Валерой, уселась рядом, активно зажестикулировала, чтобы они склонились к ней. Зашептала заговорщически:
– Я вот что придумала, девочки. Еды нет, и кто знает, когда она будет. Кормят нас одной травой, и не знаю, как вы, а я скоро кони двину с такой кормёжкой, мне обязательно надо кушать хорошо. Вот, давайте сходим в деревню, а? Глядишь, чего и найдём.
Гнилая, захолустная деревушка стояла одним концом у них на территории, другим – на нейтральной полосе. Жителей в ней почти не было, разве что какие-то древние бабки в нескольких домах. Идти нужно было по лесу.
– Страшно, – усомнилась Валера. – Да и нельзя ведь.
– Страшно, страшно, – передразнила её Машка. – А от голода умереть не страшно, а?
– Да ведь мы не умир…
– Вот так и умирают, да-да! Может, это наши последние дни, а им страшно. И чего бояться? Это же нейтральная полоса, нет там никого!
– А как туда идти-то, ты знаешь? – недоверчиво спросила Таня.
– Да конечно знаю, я сто раз там была! – Машка замахала на неё руками.
– А как Колдун вернётся? Он же нас заживо съест.
– Да не съест! Он как увидит, что мы с собой принесли еду, так ещё нам спасибо скажет!
Им бы, конечно, отказаться от такой сомнительной затеи, но под ложечкой сосало так, что, сами не зная, почему и зачем, Валера с Таней согласились. Через десять минут они все втроём стояли на пороге землянки, завёрнутые в плащ-палатки, с винтовками наперевес.
Да уж, приключение выходило сомнительным. Это Таня поняла уже тогда, когда первые струйки воды потекли ей за шиворот. А уж когда перед ними встал высокий, преимущественно хвойный лес, она и вовсе с тоской оглянулась на далёкий полк.
– Может, вернёмся?.. – жалостливо предложила Валера, будто читая её мысли.
– Ну уж нет! – категорично заявила Машка. – Назвался груздем – полезай в кузов. Да тут всего-то метров восемьсот пройти!
– Километра два-то будет, – поправила её Таня, вздыхая. – Я тут недавно ползала.
– Ой, ну и что, что два, недалеко всё равно.
– А ты точно знаешь, как идти?
– Да говорю же, что да! Я ещё короткую дорогу знаю, хотите, проведу?
– Нет! – одновременно воскликнули Таня с Валерой, переглянулись. – Давай лучше по длинной, – прибавила Таня.
Пошли, разделившись. Втроём было бы не так страшно, но зато небезопасно. Шли параллельно на расстоянии метров тридцати друг от друга, изредка перекликаясь. Было совсем темно, но дождь здесь почти не чувствовался и, судя по всему, скоро прекратился, потому что из низин выползал зловещий туман.
Таня с удивлением поняла: не боится. То есть боится, конечно, но не темноты леса, не его дремучей глухоты. Больше не трогает её сердце эта древняя, сворачивающаяся клубком вокруг темнота. Боялась она только одного: вражеской засады или разведки. Вздохнула.
До деревни они, порядочно поплутав, всё-таки добрались. Машина короткая дорога в восемьсот метров оказалась непролазной тропой километра в три. Вскоре зачернели прямо перед ними силуэты полуразвалившихся домиков. Снова пошли втроём.
И да – еды они всё-таки достали. Исключительно благодаря Машке. Таня с Валерой рыскали бы часами по опустевшим домам и ничего бы не нашли. А Машка, только оглянувшись вокруг, решительно направилась к самому древнему и глухому домику. Тихонько разбили стекло, влезли по одной внутрь, включили Валерин фонарик. Пока Таня безуспешно шарила по шкафчикам, Машка куда-то исчезла, а потом появилась, сияя улыбкой, с двумя грязными мешками.
– Картошка, – тряхнула она ими, – мёрзлая, правда, ну да ничего.
Оказалось, что она сразу же безошибочно нашла погреб, начала спускаться, грохнулась с лестницы, ударилась больно, но всё-таки откопала еды.
Из-за пазухи Машка вытащила несколько длинных, испачканных землёй морковок, одна из которых была уже надгрызена.
– В самом углу лежали, – гордо пояснила она. – Но я, конечно, нашла.
Потом Машка снова спустилась в погреб, на этот раз при помощи Тани и Валеры, и передала им наверх две тяжеленные пятилитровые банки солёных огурцов и одну маленькую каких-то маринованных грибов.
У Тани слюнки потекли. Она сглотнула.
Через десять минут они втроём сидели на полу, за обе щеки уплетая морковь. Земля хрустела на зубах, но, господи, такой вкусной еды Таня в жизни не пробовала.
Валерины наручные часы показывали половину первого, когда они засобирались домой. Снова зарядил дождь, но обратно им шлось куда веселей. Должно быть, оттого, что руки оттягивали тяжеленные мешки с картошкой.
Ни Валеру, ни Машку Таня не видела: очень уж ельник был густым. Но слышала Широкову она очень хорошо. Сквозь плотные еловые ветки до Тани отчётливо доносился весёлый голос:
– Рос на опушке рощи клен,
В березку был тот клен влюблен,
Березка к другу на плечо
Не раз склонялась горячо.
Сначала голос её звучал приглушённо, но с каждой минутой креп (если можно было так сказать о довольно странной манере пения Машки: она просто голосила). Сначала Таня беспокоилась, нервничала, хотела даже догнать Широкову, шикнуть на неё, но самый густой ельник они прошли, полк должен был быть совсем скоро, и Таня, покачав головой, усмехнулась. Пела всё-таки Маша замечательно: пусть местами и не попадала в ноты, пусть и окала странно и слова иногда путала, слышалась в её песнях дивная, отрытая нараспашку русская душа.
Сама не заметив как, Таня начала тихонько мурлыкать себе под нос, вторя Маше:
– Березку часто в летний зной
Клен укрывал своей листвой,
Над ними пели до звезды
Весной веселые дрозды.
И вдруг Машка замолкла. Замолкла резко, разом, захлебнувшись воздухом.
Люди, бывает, замолкают от полноты чувств, замолкают, когда заканчивается дыхание; но так замолкают те, кто увидел что-то страшное.
Таня бесшумно опустила мешки на землю, высвободила винтовку. Почувствовала, как знакомо холодеют пальцы, как всё внутри холодеет. Ничего с Машкой не случится. Она не позволит.
Шаг, другой – и она поблагодарила Бога за дождь: он шуршал по лапнику, заглушая её шаги. Тихонько щёлкнул предохранитель винтовки. Свободной рукой Таня раздвинула тяжёлые, набухшие ветки. Уже знала: она кого угодно убьёт. Если нужно, просто поднимет с земли первую попавшуюся корягу и до смерти забьёт человека.
Чуть дальше, у большой разлапистой ели, стояла Машка. Банки выпали у неё из рук, одна валялась рядом, другая разбилась, растеклась. Она замерла изваянием, прижимая руки к груди, и в её серых глазах плескался ужас.
Прямо перед Таней спиной к ней стоял высокий человек. Она не могла разглядеть ни его формы, ни лица, видела только одно: у него в руках снайперская винтовка, и направлена она на Машку. Только отчего-то он не стрелял. Сказал вдруг что-то, сказал хрипло, отрывисто, не по-русски, и Таня не сомневалась больше ни секунды.
Выстрелила ему прямо в затылок, благо попасть было несложно. Человек пошатнулся и упал, выронив из рук винтовку, лицом вниз.
Несколько секунд Таня и Машка стояли, замерев, глядя друг на друга в немом ужасе. Сзади послышались быстрые шаги, Таня быстро обернулась, привычным движением приложила к плечу винтовку, зная: выстрелит и глазом не поведёт. Но из-за ветвей появилась до смерти напуганная Валера. Винтовку Таня быстро опустила и будто бы пришла в себя.
Быстро опустилась на корточки, попробовала перевернуть тяжёлое тело. Не получилось.
– Да помогите вы мне, что встали, – прошипела она. Девочки тут сорвались с места, упёрлись ногами в скользкую землю, общими усилиями перевернули. На Таню посмотрели мёртвые стеклянные глаза.
Красивый был. Мокрые каштановые волосы облепили мужественное, нестарое ещё лицо. Таня вздохнула, нахмурилась.
– Надо уходить, – сказала, зашарила по карманам. – Машка, ты как? Помоги, Валера, документы должны же быть.
– Он… Это он, – прошептала Маша, заикаясь.
– Кто?
– Он. Он думал, что я – это ты. У меня же пятёрка по английскому была, я поняла, что он сказал…
– Да кто, что? Вот, нашла, кажется, – пробормотала Таня, нащупывая в нагрудном кармане корочки и извлекая их на свет. – Валера, посвети, ну?
На ладонь лёг тяжёлый жетон и твёрдая обложка документов. Таня хотела сунуть их в карман, не глядя, но всё-таки открыла. Первой выпала маленькая фотография девочки с длинными красивыми косами. Смотрела она с картона как будто бы укоризненно.
Таня быстро отложила её. Не хватало тут сопли распускать. У Маши вон тоже младшие сестрёнка и братишка есть, и, если бы она не успела, этот американец сейчас бы точно так же разглядывал их фотографии.
Таня убила его – ей просто повезло.
Она поднесла к глазам заламинированное удостоверение, тихо ахнула, неверяще перевела глаза на Валеру, протянула ей: может, глаза её обманывают?
Валера точно так же ахнула, раскрыла от удивления рот, потому что на тонкой бумаге чёрным по белому было написано: «Captain J. Cart. Gonzalez, US army».
Таня снова посмотрела на твёрдое лицо. Покачала головой, вздохнула, потому что поверить в такое могла с трудом.
– Бред какой-то, – прошептала она.
– Да не бред, – испуганно оборвала её Машка. – Я шла, а он… Он вдруг как встанет из травы, винтовку на меня, и смотрит так, улыбается чему-то, не стреляет, и сказал… Ну, сказал: уэл, зэтс дейвлз брайд… Ну, вроде того, что вот и хвалёная Дьявольская Невеста. Ну, я, конечно, не сильна в переводе, но он же думал, что я – это ты, и поэтому хотел убить! Таня, пойдём, а? Пойдём, пожалуйста. Давай возьмём всё это и пойдём.
Таня кивнула, быстро собрала документы, вытащила из-под Гонсалеса винтовку, отдала бледной Валере, они пошли, на этот раз все вместе и очень, очень быстро. Машка тащила с собой уцелевшую банку огурцов.
С каждым шагом всё больше было в Тане недоверия и радости. Ну, что же, правда, что ли? Неужели она, всего лишь какая-то сержант Соловьёва, убила легендарного американского снайпера? Да, и пусть, что ей повезло, ужасно повезло, так вообще никому никогда не везёт, но ведь убила же?..
