Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"

Автор книги: Missandea

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)

– Нет, вы… простите, товарищ полковник. Я всё понимаю, и тогда тоже всё понимал. Я вам спасибо должен сказать, что вы всё сделали так и что сюда помогли устроиться. Спасибо.

– Ну, славно, рад я, но мне за что же…

– Вы мне один тогда поверили.

На несколько секунд в кабинете повисло молчание.

– Тебе спасибо, Антон, утешил ты старика, – кротко улыбнулся Самсонов, и на мгновение Антону показались слёзы, блеснувшие в умных глазах полковника.

Эх, Владимир Сергеич, за что нам выпало столько всего в этой жизни?

– Про фронт – я согласен. Девушек моих отправляют на снайперские курсы, мне здесь делать нечего, и… и всё уже зажило. Мне здесь делать нечего, так что если возьмёте, то поеду с вами.

– Вот и славно! Очень хорошо! Рад я очень, Антон, а здесь и правда рассиживаться нечего, фронту такие, как ты, нужны сейчас очень. Во Владивостоке-то, слышал? Нет? В кольцо взять хотят, а если подойдут, так… Так и всё. Ну, не дай Боже, а уж мы за землю нашу постоим. Постоим, а?

– Постоим, Владимир Сергеич, – Антон улыбнулся.

Антон ожидал многого. Думал, что Соловьёва может рыдать в три ручья, может даже кричать, может лежать ничком на диване или сидеть, прислонившись лбом к стене, но того, что он увидел, неслышно открыв дверь квартиры в половину десятого вечера, Антон даже не мог предположить.

– А как он её любил, как любил! В общем, это была история из разряда незабываемых, – Мия в соловьёвском оранжевом свитере орудовала около плиты. Махнув рукой, чтобы, вероятно, подчеркнуть незабываемость рассказываемой истории, она снесла на пол несколько вилок и тут же, прыснув, нагнулась поднимать их.

Чёрт, она-то тут что забыла?

Да блин, сам же пригласил! Но, мать его, откуда ж он знал, что сестра Соловьёвой засобирается в мир иной?

И что теперь делать? Наверняка Соловьёва в полудохлом состоянии, и сейчас Мия, не в меру говорливая и весёлая…

– И как всё кончилось?

На несколько секунд Антону показалось, что он ослышался. Потому что голос, разговаривающий с Мией, был абсолютно спокоен. Да, чуть сдавлен и заглушён, но полностью контролируем, это было очевидно.

Соловьёва, в какой-то тёмной кофточке и чёрных лосинах вместо своей обычной несуразной одежды, совершенно прямо сидела у барной стойки, подперев голову руками.

Ему, блин, снится всё это?

– Ну, если коротко, то она отказалась, – жизнерадостно делилась Мия подробностями личной жизни брата. – А что с Христин стало дальше, я так и не смогла узнать. Когда Антон поступил в училище, она пропала.

– И что товарищ старший лейтенант делал дальше? – голос Соловьёвой всё так же твёрд и спокоен.

Ему на секунду захотелось ущипнуть себя за руку или как минимум протереть глаза.

– Кто? – Мия нахмурилась, упорно не замечая Антона. – А, Тон-то… Ты так страшно его называешь, я и не сразу понимаю, о ком речь. Мы его всю жизнь Тоном звали, а Христин на свой манер Тони окрестила. Правда, сейчас он всё шипит, когда я его Тоном зову, потому что…

– Потому что ты безбожно коверкаешь моё имя, – Антон поднял брови и скрестил руки на груди.

Мия, впрочем, никак не смутилась присутствием брата и только шире улыбнулась. Соловьёва чуть вздрогнула, ещё несколько мгновений оставаясь в том же положении, будто проверяя, всё ли с её выражением лица в порядке, и только тогда повернулась. Окинула Антона спокойным взглядом.

С ума ты сошла, Соловьёва?

Что это нахер такое?!

– Мы заждались, Тони, что ты так долго, – продолжила свой щебет Мия, быстро подходя и весело помогая ему снимать бушлат.

Но он, что-то невпопад отвечая сестре, не мог оторвать глаз от похудевшей чёрной фигурки, так прямо сидевшей у стойки и смотрящей на него прямо и спокойно.

– Ты поела? – спросил он только для того, чтобы что-нибудь спросить.

Ответишь ты, Соловьёва? Неужели правда сможешь?

– Да, меня накормила Мия, – сказала она. – Спасибо.

Я не верю тебе и твоему спокойному тону, Соловьёва, так и знай.

– Ты могла бы не рассказывать обо мне в таких подробностях всем подряд? – он обратился к Мии с упрёком, но та только приподняла брови, удивившись, и снова улыбнулась:

– Да я же только Тане.

– Это очень мило, но, кажется, я не разрешал тебе.

– Да ведь я и не спрашивала, – Мия пожала плечами и хихикнула.

Махнув рукой на это жуткое существо, именовавшееся его сестрой, Антон подошёл к плите, ещё раз мельком взглянув на невозмутимую Соловьёву и не найдя в ней признаков слёз.

И это пугало.

Хотелось просто взять её за плечи и встряхнуть, сделать… да сделать хоть что-то!

Они просидели почти до десяти, болтая (Соловьёва преимущественно отмалчивалась, лишь изредка вставляя лаконичные фразы по существу). Пока Мия собиралась обратно в академию, подбирая разбросанные по всей квартире вещи, он сидел прямо напротив Соловьёвой. Правда, Таня старательно смотрела на Миины сборы и ни разу не удосужилась повернуть к нему головы.

– Танюша, свитер просто чудесный, спасибо, а то бы совсем замёрзла. Вот, сюда кладу. Ну, ты, хулиган, как ведёшь себя? – она погрозила пальцем этому паршивому коту, устроившемуся на шкафу. – Тон, как училище?

– Нормально. Встретил знакомого и задержался.

Соловьёва не двигалась, и её прямая, точно игла, спина начинала нервировать его.

– Ну, хорошо. Ладно, всё, побежала. Тошенька, – Мия быстро чмокнула его в щёку и подошла к Соловьёвой. – Танюша.

Она быстро взяла соловьёвские ладони в свои, широко улыбнулась – Антону показалось, что в глубине её глаз скользнуло какое-то особенно нежное и понимающее выражение – и, поцеловав Танину щёку, направилась к двери.

– Тони, проводишь меня до выхода? Боюсь я в вашем подъезде ходить, столько людей в чёрном, аж не по себе. Ты сиди, солнце моё, не вставай, – она остановила торопливое движение Соловьёвой. – Нечего на холод выходить. Ну, до следующего раза, Танюша.

– До свидания. Спасибо за еду… и вообще, – Соловьёва запнулась, но продолжила всё так же спокойно.

Нет. Это… это какая-то глупость.

Дурачит она его, что ли?

Когда он, ещё раз обернувшись, вышел на лестничную клетку вслед за сестрой, она тут же, как разъярённая кошка, накинулась на него:

– Ну и что ты с ней сделал, а? Что с рукой? Я её перебинтовала ей, что это за порезы? Совсем с ума сошёл? Бедная девочка, она совсем…

– Мия, послушай…

– Совсем ещё молоденькая, а ты на неё наверняка…

– Мия, у неё в семье беда.

– Давишь на неё!.. – Мия вдруг осеклась, уставившись на него огромными глазами. – Бед… что?

– Иди в академию, Мия, – Антон улыбнулся краешком рта и положил руки на плечи сестры. – Иди, правда. У неё несчастье, но… – он осёкся и нахмурился.

Ну, что ты хотел сказать?

«Но мне не привыкать, Мия».

– Иди в академию. Поспи. Ты давно ела в последний раз?

«Но я помогу ей, Мия. Но я сделаю всё, что смогу».

– Спасибо, – она качнула головой, а потом опустила глаза. – Я не знаю, что у неё случилось, и ты, видно, не намерен мне рассказывать, но, знаешь, я чувствую. Всё… всё у неё наладится. Всё будет нормально, – она лучезарно улыбнулась. – Какое-то женское предчувствие, если хочешь.

– Хорошо, золото моё. Я тебе верю.

Антон быстро поцеловал мягкие волосы сестры, ощущая что-то особенное. Это день, наполненный до краев, заканчивается, и он такой правильный, такой тёплый, и не хватает только одной капли.

Поднимаясь к квартире по лестнице, он напряжённо, сосредоточенно думал. Что случилось с ней за эту ночь? Как разбудить её, заставить хоть немного открыться? Он никогда не попадал в такую ситуацию.

Что с нами, Соловьёва?

Он понятия не имеет, что делать; в голове ни одной связной мысли, и от этого очень страшно, но Соловьёва подсказывает ему всё сама.

Стоит Антону открыть дверь, она, сидя на диване, вздрагивает всем телом, её губы чуть открываются, а глаза выражают неподдельный испуг. Через несколько секунд она моргает, сердито поводит головой и снова становится спокойной.

Дурная ты, Соловьёва.

Из всех тактик выбрала самую худшую.

Но ей, маленькой и глупой, простительно. Антон зубрил эту тактику пять с половиной лет, и теперь он знает, что шансов немного, хоть противник и не силён, но риск, решает он, дело благородное, и офицер должен уметь на него идти.

Антон берёт полотенце, вытаскивает из шкафа чистые вещи и гасит свет во всей квартире, а потом, уже на пороге ванной, оборачивается к Соловьёвой, долго смотрит, привыкая к темноте, и говорит:

– Ты ведь понимаешь, что это не выход?

– О чём вы? – отвечает она.

Не пытайся, Соловьёва. В глубине твоих глаз, будто бы за очками, я вижу твою боль.

Антон смотрит на неё долго-долго, до рези в глазах, и она меняется под его взглядом: сначала сердится, поджимая губы, потом смущённо опускает глаза.

Спустя минуту показная самоуверенность сползает с её лица; на лбу появляются морщинки, взгляд тускнеет, брови сползаются к переносице, и она отворачивается.

Глупая ты, Таня.

– А какой ещё может быть выход? – голос тихий, слегка охрипший. Настоящий. Как будто бы она долго стояла на прохладном воздухе.

Нужно ли было играть эту комедию, Таня?

Спасибо, Таня.

За то, что ты доверяешь.

Антон не двигался, глядя на девушку. Закусывая губу, чувствуя, что рот вот-вот растянется в какой-то дурацкой улыбке.

– Что ещё мне остаётся делать? Плакать? – её голос слегка напряжён, а руки, сложенные на коленях, упрямо дёрнулись.

Антон вздохнул, надеясь, что проснувшееся в груди уляжется и что он не скажет слов, которые были готовы сорваться с языка.

– Я буду ждать тебя до утра, Соловьёва.

Испугалась. Смотрит широко открытыми глазами, в которых нескрываемый испуг. А руки сжались сильнее.

Успокойся.

Ради Бога, это всё так глупо.

Опираясь руками о стену, Антон чувствовал, как крупные капли катились по лицу, стекая тонкими струйками с подбородка. Боже, пусть они просто вымоют всё это из его головы.

Как-то раз утром он проснулся и осознал: всё, что его окружает, – чужое. Каждый миллиметр этой комнаты пропитан его запахом, но это всё – не то.

Эта кровать в комнате. Он спит – пытается – в ней в преддверии утра, прикрывается одеялом в холодную ночь. Но тогда он понял – она не его.

И вся эта жизнь – будто бы она чужая. Украденная.

А она пришла, и... и... и всё. И всё это стало их.

«Вы когда-нибудь чувствовали себя одиноким? Будто спешили, спешили, торопились за всеми куда-то, потому что там – что-то важное… Так ведь обещали. А потом на секунду оглянулись и поняли: никого уже нет».

Ты была так права, Таня.

До половины второго он честно не спит, прислушиваясь, но потом глаза закрываются сами собой, и хронический недосып даёт знать о себе: Антон засыпает, но даже и во сне, кажется, ждёт её. Привычно просыпаясь каждые сорок минут, каждый раз он думает пойти к ней, но не решается.

А без четверти четыре Соловьёва приходит сама. Она всё так же не в силах рассказать, но сил у неё ещё достаточно для того, чтобы просто лечь рядом, задев коленями спину Антона. Он спит чутко и чувствует её рядом с собой, открывает глаза и выдыхает – с облегчением.

– Ты пришла, – говорит он то, что думает, и приподнимается на локтях.

Он смотрит на неё сквозь темноту и чувствует, как огромный умирающий мир сводит себя до её пределов.

Теперь-то всё хорошо.

Она почти спит, и он накрывает её одеялом, не двигается, не прикасается, а ложится на лопатки, закрывает глаза и говорит всё, что хотел сказать уже много часов:

– Знаешь, что было написано на перстне царя Соломона? «Всё проходит», Соловьёва, – шепчет он, улыбаясь своим мыслям, и поворачивает к ней голову: Соловьёва спит. – И это тоже пройдёт. Не нужно ждать того, кто уже никогда не вернётся. Нужно просто верить: они есть, где-то там, где-то очень высоко, и они смотрят на нас. Они не вернутся, но они всё ещё есть. Ты должна понять это. И папу своего простить. Хорошо?

Спи.

Ты пришла – это главное.

«Теперь-то всё хорошо», – думает он, закрывая глаза. Всё наладится, она всё переживёт.

Понедельник – прекрасный день.

Середина января выдалась дождливой и до ужаса противной, но они не замечали этого. Они вообще мало что замечали, кроме того, что было нужно.

– Становись! Поправить обмундирование! Что, в игры играть приехали?! В солдатиков играть?! Война для вас уже началась!

В тот самый-самый первый день Таня, приехав в Мяглово, учебный центр в пятидесяти километрах от Петербурга, долго щурилась, прежде чем обнять подруг: она их попросту не узнала. И... нет, лица остались те же; новых морщин не появилось, новых складок не легло между бровей, но что-то такое новое, сосредоточенное было в фигуре, во взгляде у каждой, что на секунду ей подумалось: она не знает этих людей.

Первой ночью, умирая от усталости, холода и голода, они лежали в кроватях, все пятнадцать человек, в одном большом помещении казармы.

– Пробил час! – многозначительно провозгласила Машка, услышав щелчок.

– В смысле, чайник вскипел? О Боже, ну когда ты начнёшь говорить нормально?

– Всё в руках судьбы!

Таня села на кровати, пристально посмотрев на Машку, но и тогда не узнала её.

Что это? Что с ними?

Что с ней?

– Время пошло! Запоминай внимательно каждую деталь!

Валера впивалась глазами в предметы, разложенные на столе у майора, явно нервничала и явно очень старалась. Через тридцать секунд майор закрыл вещи какой-то тряпкой.

– Давай.

– Компас, четыре... нет, три петлицы, пуговицы, два карандаша, фантик от конфеты, кольцо...

– Всё?

– Всё.

– Плохо! – прямо в лицо ей выплюнул майор.

– Да я всё назвала, – обиженно протянула Валера.

– Не всё! Калибр гильз? От какого оружия? Цвет петлиц? Из какого металла кольцо? Какого размера и формы пуговицы? Какого цвета карандаши?

Они стреляли очень много и не жалели патронов, правда попадали не так уж часто.

– Огонь.

Посмотрев в бинокль, Сидорчук побагровел.

– Бондарчук, твою налево, тройка на семь часов! Тройка, слышишь?! Ещё раз! Огонь!

Дело близилось к девяти вечера, и Настя была готова разрыдаться.

– Да чтоб тебя! Ты бельмо на глазу армии, понимаешь?! Двойка на десять часов!

– Товарищ... я не могу, не знаю, не получается, – всхлипнула она.

– Не можешь – ну и выметайся отсюда к чёртовой матери!

Каждые три дня – марш-броски с полной выкладкой. Тане временами казалось, что однажды она, падая животом в талый снег, просто умрёт.

– Терпеть, терпеть! Подтянулись! Что, грязи испугались, а? Ниже головы, ползём! По-пластунски, по-пластунски, Широкова, а не на четвереньках! Откляченная задница – лучшая цель для врага! Убита! – Таню за штаны вытащили из лужи, сверху которой была натянута колючая проволока, больно ударили длинной палкой по попе и отволокли в сторону.

Она перевернулась на спину и закрыла глаза, ощущая на щеках моросящий полудождь-полуснег.

У неё всё хорошо.

Риты нет, но она, слушая в ту самую ночь Антона Калужного, кажется, кое-что понять сумела; может и нет, но теперь она точно знала: она отомстит.

Десять за одного – смешная цена; Таня убьёт двадцать, тридцать, сотню. Она не остановится.

Им не давали писем, потому что считали, что эти нюни помешают службе. Им не разрешали выходить за пределы учебной базы. Днями напролёт они видели одни и те же лица.

И Антона Калужного здесь тоже не было. И он, и его голубая квартира, и его милая сестра – всё это осталось где-то далеко-далеко, за пределами её сознания. Таня только иногда, трясясь от холода под тонким одеялом, вспоминала тёплые-тёплые руки лейтенанта.

Как-то так случилось, что в какие-то несколько недель едва ли не у половины девчонок кто-то погиб: братья, отцы, друзья. «Это война», – говорили все вокруг, и все держались, хоть и плакали по ночам.

В одну из таких ночей они поклялись друг другу стать хорошими снайперами.

В середине марта всё становится проще: погода налаживается, и теперь они, по крайней мере, не бегают по колено в воде.

В середине марта всё становится как-то легче, и офицеры начинают смотреть на них не с недоумением и презрением, как прежде, а скорее с долей сочувствия и понимания.

– Тридцать секунд пошли.

– Три винтовочных гильзы калибром 7.62, две гильзы от пистолета ТТ калибра 7.62, две металлические пуговицы золотистого цвета с двумя отверстиями, одна зеленая пуговица с четырьмя отверстиями, коробок спичек с оторванной этикеткой и три карандаша, два синих и один красный.

В середине марта они начинают проводить в тире почти всё своё время.

– Не зацеливай, не зацеливай, – говорит Тане Сидорчук. В прицел СВД она чётко видит мишень. Выдохнуть, вдохнуть, почувствовать удары сердца. Таня спускает крючок.

– Девятка на восемь. Молодец. Целься чуть правее и выше. Ещё раз.

Таня стреляет ещё, ещё и ещё раз.

– Десять, – в конце концов говорит ей Сидорчук и впервые улыбается.

Марш-бросок, оказывается, не так страшен, если бежать не по грязи.

– Шире шаг, подтянись! Упали, скользить, ниже головы, винтовки выше! Нормально. Уложились.

Когда они уже отходят, майор тихо добавляет, но Таня, как будущий хороший снайпер, слышит:

– Даже на две минуты меньше.

====== Глава 14 ======

Не переставай верить,

Не отпускай это чувство.

Journey – Don’t Stop Believin’

Хуже солнечной, до тошноты тёплой и весёлой весны может быть только весна, в которую уходят на фронт.

Макс улыбнулся краешком рта, хмыкнул и повёл плечом, будто соглашаясь с невысказанной антоновой мыслью. Они сидели на свежевыкрашенной первым курсом скамейке перед запустелым общежитием, расстегнув ставшие как-то враз жаркими и неудобными бушлаты. Греясь и щурясь от солнца, изредка поглядывали на снующие туда-сюда зелёные фигурки курсантов вдалеке. Слушали. Чувствовали и ощущали, помимо привычного гомона военного училища, запахов сгоревшей гречки и кислой капусты, что-то особое. Оно звенело в ещё не прогревшемся утреннем воздухе, плескалось в лужах талого снега, плясало лучами мартовского солнца на асфальте и разрывалось внутри них заострённым стеклом.

«А лица-то до чего спокойные», – подумал Антон и усмехнулся, искоса глядя на пригревшегося и довольного, как сытый кот, Назара. Удивительно, до чего лицемерен человек: внутри всё взрывается, а на лице – спокойная улыбка. Внутри всё так пусто, что хоть волком вой, а вокруг – отражения уже почти апрельского солнца в лужах.

Это странно. И почему-то больно.

Антон, щурясь от яркого солнца и недовольно морщась при виде возникшего на горизонте первого курса, который во всю глотку распевал «Катюшу», снова скосил глаза на Макса. Назар сидел, закрыв глаза, и не шевелился.

– Тоже слышишь это, а, деточка? – вдруг тихо спросил он, улыбнувшись.

– Что? – Антон нахмурился и тут же тихо, в сторону, тоже улыбнулся: слишком хорошо они с Максом знают друг друга. Слишком похоже чувствуют.

– Тишину. Наверху, – Назар задрал голову, подставляя бледную шею солнцу, и уставился на пустые окна общежития.

Тишину. И пустоту в окнах.

Чуть не сказал же, идиот.

Антон снова нахмурился и тоже посмотрел наверх. Куда делись занавески в третьем окне слева на пятом этаже? Те самые, до кошмара безвкусные, розовые в оранжевую полоску, неуставные, которые он сдёргивал раз пять, запихивая в мусорное ведро и попутно ругаясь с Широковой. Где кактусы в горшках, на каждом из которых была нарисована своя рожица? «Что значит «что за рожицы»?! – тут же прозвучал в голове возмущённый голос Ланской. – Вообще-то, у них есть имена, товарищ старший лейтенант, ну не выкидывайте, пожалуйста! Это Аркадий, смотрите, это Василий… Нет, нет, ну товарищ старший лейтенант, только не Сергея, ну поставьте, только не в окно! Ай, колется же!»

– Она тебе правда так нравится? – спросил Антон тихо.

Нет, всё-таки очень разные они. Хоть и прошли через многое вместе. Характеры их, чувства, привычки, даже, наверное, судьбы за семь лет сплелись, сплавились вместе; и всё-таки Антон давно двинул бы Максу в челюсть за такой вопрос. Ладно, хотя бы просто дал подзатыльник. А Назар вдруг улыбнулся, широко, с зубами, и быстро взглянул на Антона внезапно загоревшимися каким-то детским восторгом глазами.

– Ага, – кивнул он раз, потом другой, третий и снова улыбнулся. – Очень, Тон.

– У неё, кажется, женишок имеется, – ненавязчиво напомнил Антон, вспомнив заплаканное, но решительное лицо Ланской, когда она не просила – просто-напросто требовала отпустить её на вокзал проводить Кравцова.

– Только не говори, что тебя бы это остановило, – скривился Макс и всё же заметно помрачнел.

– Конечно, нет, – фыркнул Антон.

– Ну и не выпендривайся тогда.

– Даже не думал.

– Поговоришь ты со Звоныгиным? Не хочу я здесь. Пусть Самсонов нас обоих заберёт, а? – Макс нахмурился.

– На кой чёрт тебе это? Что-то мне не верится, что всё у тебя прошло, – Антон многозначительно кивнул на правую руку Назара, до сих пор как следует не сгибавшуюся.

– А тебе на кой? – тут же огрызнулся Макс.

– Засиделся, вот на кой. Я не нянька – я русский офицер, солдат. Я к этим соплякам не нанимался и пять лет пахал в училище не для этого.

– Вот и я засиделся! Даже если эта дрянь ещё и не зажила как следует, – вдруг ощетинился Назар, пихая его больным локтём, – ты сам подумай, деточка, каково мне здесь будет. Ланская, блин, в ней роста метр с кепкой, поедет воевать, а я…

– … буду сидеть в тылу, как крыса. Угадал?

– Угадал, – передразнил его Макс, отвернувшись.

– Мотивация отстойная, но со Звоныгиным поговорю. Да письма от Самсонова даже нет ещё, так что успокойся.

– Я спокоен! – огрызнулся Назар со своего края скамейки.

– Я вижу, – вздохнул Антон, с неохотой поднимаясь и застёгивая бушлат. – Ладно, Звоныгин на моей совести. Мне сейчас нужно к четвёртому зайти, кое-что проверить, у них же выпуск через полторы недели. Ты наш второй проконтролируй, ладно? Там у Зощенко неуд на неуде, у Павлова по физо проблемы, у Нестерова грыжа какая-то, в госпиталь бы сходить посмотреть. Ну, ладно? Сделаешь?

– Сделаю, – всё ещё недовольно пробурчал Назар и косо улыбнулся.

– Не кисни. Скоро на фронте будем, – искренне усмехнулся Антон, ударив Макса по здоровому плечу, и быстро зашагал в сторону обшарпанной казармы четвёртого курса.

Это всё так неправильно. Это солнце, и лужи, и нахохлившиеся неумолкающие воробьи, и тёплый асфальт.

Интересно, в Мяглово сейчас тоже так?

Антон никого никогда не спрашивал об этом. Наверное, просто не хотел знать ответ, потому что если бы узнал – точно бы свихнулся. Соловьёва со своими подружками есть, она жива и сейчас в Мяглово учится убивать – это, в общем-то, всё, что он хотел знать. Если бы позволил себе спросить хоть у кого-то, как они там, что они делают, то сорвался бы. Поехал бы к ним, написал бы.

Но он не спрашивал.

Два с половиной месяца пролетели как один день. Он и правда не заметил, как январские заморозки сменились февральскими дождями, и очнулся только тогда, когда сквозь снег стала проглядывать прошлогодняя трава. Кажется, наступила весна.

Кажется, Соловьёвой до сих пор нет.

Он с завидным упорством твердил себе, что это всё глупости. И как-то сразу осиротевшие без своих девчонок парни второго курса, которые остались им с Назаром – это тоже ерунда, и два поникших дебила, Алексеев с Марком Красильниковым, – это всё бред, и до тошноты хорошая погода, и снова начавшее болеть колено, и отсутствие сна. Даже Мия со своими проектами закончить академию досрочно, чтобы скорей уехать на фронт, отошла на второй план.

Был он, Антон Калужный, и война. Был Владивосток, вокруг которого почти сомкнулось кольцо, был захваченный Хабаровск и сгоревший Южно-Сахалинск, были базы в Финляндии, с которых американские самолёты вылетали, чтобы бомбить северо-запад. Был он, Антон Калужный, один из лучших разведчиков и спецназовцев, и Лёха, и капитан Гайдаш, Сысоев, Аброшин, Тимохин… Был он и их смерти. Он и его месть.

Всё это было, а Соловьёва куда-то ушла. Только этого он и хотел.

– Дежурный по курсу на выход! – Красильников (вот совпадение-то), стоявший на тумбочке, приложил руку к козырьку кепки. – Дневальный по курсу младший сержант Красильников.

Антон, посмотрев на него, наткнулся на привычный подозрительный взгляд. Марк всегда косился на него так, стоило им пересечься в столовой или коридорах учебки. Никогда ничего не говорил, не пытался задеть, не мешал проходить, но всегда смотрел из-под светлых бровей настороженно и с подозрением.

Что за день сегодня? Антону показалось, что к привычной настороженности в глазах Красильникова примешана доля какого-то сочувствия.

– Вольно. Принеси мне ксерокопии всех паспортов и медицинские карты.

– Нас сто двадцать человек, – сказал Красильников, очевидно намекая, что такую гору толстых карт он не унесёт.

Слабак. Антону очень хотелось сказать ему хоть какую-нибудь гадость. С тех пор как его бабы исчезли из училища, прихватив с собой почти всех девчонок третьего и четвёртого курсов, количество объектов, на которые можно было бы выплеснуть привычный негатив, резко уменьшилось – и сейчас Антону до зуда под ногтями хотелось сказать этому заносчивому светловолосому парню, постоянно трогавшему Соловьёву, что-нибудь очень гадкое. Трогавшего. Соловьёву. Трогавшего. За руки, за плечи, за талию, за лицо. Резко захотелось плеваться. Просто выплюнуть всё это из-под кожи.

– Покажи, где лежат, – вздохнул он, только сильнее сжимая пальцы в кулаки.

Красильников дёрнул плечом, будто приглашая следовать за собой, и прошёл в комнату досуга, отпер шкаф, начал доставать толстенные карты и выкладывать их на стол перед Антоном. На самом деле, работа была тупее некуда: нужно было просто посмотреть группу крови и резус-фактор каждого курсанта и вписать их в личные жетоны. Но почему-то заниматься этим обычный курсант не мог. «Это очень ответственно», – зазвучал в голове голос Семёнова, и Антон быстро открыл первую карту, отмахиваясь от этого гадкого звука.

– Товарищ старший лейтенант, – он поднял голову и встретился взглядом с Красильниковым. – Всё.

– Хорошо, иди.

Красильников быстро кивнул, не отрывая от Антона взгляда из-под тошнотно-светлых бровей. Что могло понравиться Соловьёвой в нём? Эти соломенные лохмы? Что могло понравиться Красильникову в ней? Этот вечно полный надежды взгляд серо-голубых глаз?

Что у них? Что, мать его, у них? Антон задавал себе этот вопрос сотни раз и никогда не мог понять правду. Когда она, быстро сбегая с крыльца КПП, порывисто брала его за руку и хохотала, обнажая белые зубы, он, стоя за стеклом, зло сжимал губы и кулаки в карманах, чувствуя: да, это оно. Вон она, вон он, она держит его под руку и смеётся. Что тебе ещё нужно? Она никогда не смеялась так для него. Он никогда и не хотел этого.

Иногда, когда он, по пути ругая всех на чём свет стоит, шагал по коридору учебного корпуса и видел, как Соловьёва, совершенно не выспавшаяся и усталая, сидела на скамейке, прислонившись к своему ненаглядному Марку плечом и закрыв глаза, то думал: нет, не оно. Даже когда Марк поднимал руку и гладил её по волосам. Антон просто чувствовал где-то глубоко внутри: не оно. И всё тут. Это как… как Мия и он. Мия тоже любила забираться к нему на постель и класть голову на плечо. Это не оно.

Или оно?

Он прекрасно знал, что никогда не спросит об этом ни у Соловьёвой, ни у Красильникова. Но врать себе о том, что ему наплевать, тоже уже не мог.

Красильников быстро вытащил из кармана какую-то бумажку, быстро пробежал по ней глазами, загнул один угол и положил перед Антоном. Почерк Соловьёвой, небольшой, аккуратный и округлый, узнавался без труда.

Чёрт. Это… Это оттуда. От них, от неё, и почему-то ему так больно и страшно, что пальцы, перебирающие карточки, на секунду дрогнули. Видел он уже одно такое письмо. И его Соловьёва едва пережила.

– Что это?

– От Тани, – быстро кивнул Красильников, отворачиваясь к окну и складывая руки на груди.

– От какой Тани, Красильников?

– Если вам не надо, я заберу, – он вдруг резко обернулся и зло потянул письмо со стола. Прежде чем подумать, Антон прижал лист рукой.

Ты ведь в курсе, что ты делаешь, Антон?

Ты идёшь на дно.

– С чего ты взял, что это мне нужно? – сжав зубы, проговорил он.

Красильников убрал руку, отошёл и снова отвернулся к окну. Взять сейчас этот белый помятый листок – значит окончательно всё признать. Ты ведь знаешь это, Антон?

– Сержант… – угрожающе начал он, но Красильников, обернувшись и уперев руки в стол, пристально посмотрел на него и перебил:

– Почти лейтенант. Мне правда надо сказать, почему оно вам нужно?

Не надо. Ты всё знаешь. И Тон – он тоже всё знает и понимает.

Вопрос «Что делать» плавно перерастает в «Как с этим жить».

Антон быстро подтянул к себе листок, попутно разворачивая его, но Красильников тут же вырвал бумажку у него из рук, снова согнул пополам, глянув совсем враждебно, и пальцем ткнул в нужную строчку.

Секреты. Прекрасно.

Ты, пожалуйста, Марк, больше так не делай. Я ужасно рада получить от тебя письмо, и всё-таки это запрещено, и у девчонок письма если находят, то сразу жгут. Прости, пишу всё скомканно, потому что этот твой курсант (прости, не запомнила имя), который привёз «секретную» (это он так говорит) почту, засобирался резко уезжать.

У меня всё хорошо, Марк. Зимой было тяжеловато, погода жуткая, да и мы ещё не привыкли, а сейчас всё замечательно, снег сошёл, грязь подсохла. Так что теперь командиры гоняют нас с чистой совестью. Ты не представляешь, наверное, я проползла по-пластунски за это время в общей сложности километров двадцать точно!

Здесь не только девчонки из ПВВКДУ, много просто со стороны, и ребята тоже есть. Поблажек, как ты сказал, нам не делают. Сидорчук (ты, кстати, знал, что он улыбаться умеет?) говорит, что на войне нет пола, все солдаты.

У девчонок всё почти по-прежнему. За Валеру не волнуйся, она как увидела письмо от Миши, которое ты передал со своим этим курсантом, так сразу расцвела. Сейчас вон сидит в уголке и читает. Судя по тому, как она улыбается, думаю, всё у него нормально. Ты посмотри, пожалуйста, если сможешь, ничего Надюше в училище от Сомова Виктора Николаевича не пришло? Она крепится, но очень мучается: скоро пять месяцев, как ни одного письма, а ведь это муж. У Маши Широковой убили брата, но это уже было месяца полтора назад. Она, слава Богу, пережила это более-менее и сейчас так же радуется всему, чему может. Только похудела очень. А Вика Осипова, помнишь, анорексичка наша? Так вот на той неделе извещение было, Артура Крамского, из-за которого она такой стала, убили. Рыдала она всё время, а потом Надя, разозлившись, взяла ей да и рассказала, как он ей с каждой второй изменял, пока она голодала. В общем, она хорошо так Вике мозги промыла, поорала немного. И что ты думаешь? Вика есть стала нормально, представляешь? В общем, Крамского, конечно, пожалеть бы надо, но у меня не получается. А за Вику я очень рада.

Я уже говорила, что у меня всё замечательно. Мы много учимся, я стараюсь, как могу, потому что, конечно, это уже совсем не шутки. Даже Машка за голову взялась. И Бондарчук даже! Вот она, великая сила знаний. Между прочим, сейчас допишу письмо и опять стану учить способы маскировки.