Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"

Автор книги: Missandea

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 46 страниц)

– Что происходит? Что-то случилось? Или случится? Или случается? – формы времени закончились, как и воздух, и Таня, всё больше поддаваясь леденящему беспокойству, испуганно замолчала.

Что? Выстрелы? Маньяки? Шпионы?

Усталый мозг практически пульсировал, подсовывая ей новые, всё более пугающие варианты, но на смену им быстро пришла отчаянная злость, шевелившаяся под кожей, потому что Калужный стоял, глядя сквозь неё и не моргая, и выражение его лица становилось всё серьёзней.

– Да скажите вы мне, что происходит?!

– Одевайся, Соловьёва, – коротко выдохнул он, шагая к прихожей.

Одевайся, Соловьёва?! Нет, серьёзно? Одевайся, когда на столе уже стоит тарелка с безе, вскипячённый чайник дымится, пуская весёлые клубы пара по всей квартире, а часы показывают половину двенадцатого? Правда?! Волна возмущения уже подкатывала к горлу, и Таня, уперев руки в бока, обернулась к Калужному.

– Одевайся? И всё? А больше ничего не сделать? Куда вы собрались? – на одном дыхании выпалила она, стоя посреди какого-то хаоса, потому что Калужный, напряжённо прислушиваясь, кажется, не слышал её вовсе.

Почему. Нельзя. Чтобы. Всё. Было. Нормально?! Почему нельзя просто сесть на диван, дождаться Нового Года, зажечь бенгальский огонь и порадоваться? Куда он идёт? Что происходит? Что значит «одевайся, Соловьёва»?

Наверное, они хронически будут по уши в проблемах.

Молчание, действующее на нервы, словно непрерывно капающая вода, скрипевшее по ним, будто по расстроенной скрипке с оборванными струнами.

– Всё нормально. Бушлат не трогай, надевай своё пальто.

Когда она смотрела на Калужного, ей становилось страшно от той сосредоточенной в одну точку решимости, которая сквозила в его чёрных глазах и с каждой секундой просматривалась всё чётче, концентрируясь у радужек.

– Всё нормально. Одевайся, – повторил он с нажимом, игнорируя возмущённый звук, который она издала.

Всё нормально.

Эта фраза кричала: «Я вру тебе прямо в глаза!»

Таня стояла посреди квартиры, обессиленно опустив руки, и смотрела на высокую прямую фигуру, замершую у двери в точно такой же позе, стояла и с опустошающей усталостью думала, что всё это здание, которое они выстроили, совсем скоро обрушится им на головы, погребя под обломками их обоих. И, наверное, Таня будет лежать под ними ещё много дней, плача и сходя с ума, совсем так, как лежала под обломками польского посольства, защищая своим телом бомбу от падающих сверху осколков и камней.

В детстве, ещё до того, как мама взяла к себе Риту, Вику и Димку, Таню однажды ударило током: кажется, в доме чинили дверные звонки. Таня как-то потянулась, растопырив пальцы, и в следующую секунду уже рыдала на весь подъезд, потому что было очень больно.

Сейчас ей казалось, что здесь, в этой квартире, она каждую секунду тянется к высоковольтному обнажённому проводу; ещё пару мгновений – и её шарахнет током. Только в этот раз, наверное, уже гораздо сильней.

Всё пройдёт, Таня. Всё проходит.

Нужно просто натянуть на ноги берцы, не шнуруя их, на плечи – старенькое пальто, в последний раз умоляюще посмотреть на Калужного, постоянно хмурившегося и молчавшего, и вздохнуть – «я готова».

Ну, я готова, давай, уже можно рушить всё, что выстроено даже не по кирпичику – по песчинке.

Свет в квартире погас мягко, унося с собой наряженную ёлку, подарки, запах мандаринов, безе и праздник. Их праздник. Лестничная клетка была пустой и холодной. А от осознания, что ты здесь почти пустое место, захотелось плакать. Но, конечно, она себе этого не позволила. Плакать при Калужном – да лучше губы закусать до крови.

Он был зол и как-то рассеян, спускаясь по лестнице слева от неё. Таня видела резкие морщины, прорезавшие его лоб, и тонкие-тонкие губы. Вглядываясь в напряжённую линию плеч, она давила в себе желание просто сделать шаг и растормошить его, потому что, глядя на этот собранный комок нервов, она чувствовала, как противно ноет у неё под желудком. Но он молчал, упрямо глядя под ноги и думая о своём, и Тане оставалось только закатить глаза, окончательно прощаясь с праздником.

– Товарищ старший лейтенант, – голос, почти звенящий от напряжения.

Что сегодня за день?

Всё тот же сержант, что и утром, вытянувшись, но руку к непокрытой голове не прикладывая, словно вырос из-под земли.

Таня моргнула и вздрогнула. Среди полутьмы и тишины его появление кольнуло нервы острой иглой.

– Сержант, – Калужный абсолютно безразлично кивнул, ступая уже на следующий лестничный пролёт, но мужчина будто ожил и быстро зашагал вниз рядом с ними.

– Куда вы направляетесь? – тут же был задан беспокойный вопрос.

Вот именно. Куда?

Калужный молчал, и его напряжение кричало о том, что ещё немного – и случится что-то очень нехорошее.

– Товарищ старший лейтенант, мне известно, что товарищ полковник дал вам широкие полномочия, но я головой отвечаю за безопасность объекта, и я должен знать, куда вы направляетесь в такое время…

Они были уже на втором этаже, когда встретили второго человека в чёрной одежде, который, поймав обеспокоенный взгляд сержанта, тоже отправился по ступенькам за ними. Калужный до объяснений не снисходил, только ускоряя шаг и изредка бросая прохладные взгляды вправо, убеждаясь, что Таня не отстает.

– Татьяна Дмитриевна, вы можете объяснить нам…

– Всё нормально.

Чудно, Таня. Чудно.

Продолжай в том же духе унижаться перед ним.

Лейтенант мельком непонятно взглянул на неё.

– Лейтенант, послушайте, вы, кажется, не понимаете, что безопасность состоит…

– Что, может, ещё побежим? – недовольно прошипела Таня, перебивая сержанта и не успевая за быстрыми шагами Калужного.

Где-то наверху раздался истошный женский визг, леденящий кровь, и Таня застыла, едва не споткнувшись. Замерла, еле дыша.

Калужный, дошедший уже до конца лестницы, замер тоже. Оба мужчины в чёрном застыли, прислушиваясь и готовясь бежать наверх. В следующую секунду Тане показалось, что она падает с лестницы, ломая все кости, которые только есть в её теле.

Звук сирены, который нельзя спутать ни с чем, прорезал полумрак подъезда – и грудь стиснуло невозможностью вдоха.

Ревущее отчаяние в груди.

Пустота перед глазами.

Только серый, гладкий, идеально гладкий бок бомбы…

– Соловьёва, – замершие тёмные глаза, отражающие в себе тусклую лампочку.

Упасть на колени и разрыдаться, забиться в угол, чтобы больше никогда не слышать этого воя, не думать, закрыть глаза… Последнего не получилось, потому что два чёрных омута глядели на неё из-под бровей, цепляя, как на крючок, и таща за собой.

– Руку, Соловьёва, – низко, почти неслышно сказал он, протягивая ладонь снизу и смотря на неё пристально, точно гипнотизируя. – Быстрей.

Отчего-то Тане кажется, что в ладони, которую он подал так резко, должен быть нож или, по крайней мере, пистолет, и она едва не падает, шагнув назад и широко раскрыв глаза.

Но ладонь у Ан-тона пустая. Причудливые узоры линий танцуют на ней, подчиняясь тусклому свету, льющемуся с потолка, и Таня хватается за неё, едва не споткнувшись. Хотя падать ей уже не так страшно. Из подъезда они выбегают раньше, чем где-то наверху открываются первые двери.

Ночной холод подействовал отрезвляюще, хотя всё, что сейчас она могла делать – это стараться ничего не слышать и просто держаться за горячую ладонь.

– Внимание! Воздушная тревога, это не учения, – заревел прямо над Таниным ухом динамик на фонарном столбе, где-то сбоку на Невском послышался лязг и скрежет: авария, должно быть. В красивом пятиэтажном доме с колоннами прямо над ними зазвенели стёкла, и Калужный еле успел вытащить её из-под переливающегося дождя осколков. На перекрёстке мужчина в пальто расстреливал чёрный джип, каждый раз тщательно и долго целясь.

Наверное, время воздушной тревоги – это время, когда можно всё.

Люди выбегали из домов, ошалелые, с огромными, в пол-лица, глазами, многие – в костюмах или красивых праздничных платьях, без курток. Бежали в разные стороны, кто куда, натыкались друг на друга, падали, ругались, кричали. Ветра не было.

И вот тогда, хорошо прислушавшись, за монотонным шумом просыпающихся, до смерти напуганных улиц, она услышала тихий, едва различимый гул; обернулась назад, на ночное беззвёздное небо, подёрнутое коричневыми облаками, задыхаясь от быстрого бега, пытаясь угадать: успеет увидеть самолёты или нет?

– Мы успеем, Соловьёва, – прохрипел Калужный впереди, таща её за руку, – мы не можем не успеть.

На входе в метро уже была толпа, но ещё не было ни милиционеров, ни спецслужб; люди проталкивались внутрь, кто как мог, разбивая стеклянные двери и створки турникетов. И они протолкнутся. И они зайдут. Обязательно. Он же обещал?

Калужный быстро отпустил её руку, тут же крепко, намертво подхватывая Таню под талию, до хруста в рёбрах, и подтянул её к себе подмышку, как котёнка. «Голову, Соловьёва», – прорычал он, сразу попадая в гущу толпы, и Таня успела вовремя прижать лицо к его бушлату, пропахшему костром, потому что в следующую секунду на неё снова, как тогда, во время первой бомбёжки, обрушился град ударов и пинков. Всё, что ей оставалось, – это перебирать ногами, не отставая от Калужного, и напряжённо вслушиваться в нарастающий гул, который покрывал оглушающую симфонию криков, плача и ругательств.

Когда они почти добрались до дверей, Таня вдруг открыла глаза, повинуясь какому-то порыву, и обернулась назад: там, за тёмной и всё увеличивающейся толпой, высоко в небе были видны чёрные точки, летевшие низко-низко и уже накрывавшие город. Одна, две, шесть… В это время кто-то толкнул Таню локтём прямо в висок, и на несколько секунд у неё потемнело в глазах.

Кажется, сейчас от этих чёрных точек, которые ещё не успели вырасти, отделятся крошечные песчинки, рассекающие воздух; они упадут вниз, оставив после себя маленькие воронки. Маленькие, совсем маленькие, ну пожалуйста! И чтобы потом все вышли, убрали мусор, почистили улицы и разошлись по домам! Чтобы всё осталось как раньше!

Эти точки, разросшиеся уже до размеров бусинок, от Тани закрыл высокий старик с перекошенным лицом. Калужный затащил её к турникетам, когда на миг коричневое небо снова мелькнуло в просвете между людьми и она вдруг увидела столб дыма и пыли, поднимающийся откуда-то издалека, а в следующую секунду услышала звук взрыва, тут же исчезнувший в крике людей.

– Хватит глазеть, Соловьёва, двигай ногами, мы подохнем здесь! – прорычал Калужный над ухом, едва не оглушив её, и Таня быстро обернулась, ухватившись за его бушлат ещё крепче. Чтобы точно знать, смотреть не надо; точки приближались, разрастаясь, и скоро они станут с шарик для пинг-понга, потом – с яблоко, а когда чёрная громада заслонит собою всё небо, будет Взрыв.

Он начнётся со Свиста, перейдёт в Вибрацию, разразится Огнём и Звуком и закончится Смертью.

Бомбёжка началась, целая волна взрывов сотрясла толпу, кто-то упал, дети заплакали, и Таня, быстро ступая на первые ступеньки замерших эскалаторов, полных кричащих людей, решила: это конец. Взрывы уже за спиной, это взлетают на воздух Лесная, Выборгская, Петроградская, Крестовский остров, Русский музей, капелла, Финляндский вокзал, пенится Нева, теряя свои мосты, ну а им-то осталось совсем немного.

Лишь бы сразу. Лишь бы не серый бок бомбы и не страшное, часами, ожидание смерти.

– Товарищ старший лейтенант! – она попыталась переорать общий шум, даже не зная, что хочет сказать ему. Но, наверное, перед Концом что-то сказать нужно.

Если ей положено умереть здесь, то видеть тёмные большие глаза лучше, чем тело, затаптываемое на соседнем эскалаторе.

Но Калужный не обернулся, только потянул её вниз, быстрее, сильнее, железно держа под рёбра, перетаскивая через несколько ступеней разом, перенося, чтобы не упала, но через мгновенье что-то рвануло совсем близко, и он, чертыхнувшись, быстро сел, подмяв Таню под себя. Острые края ступеньки больно упирались в коленку, рёбра нещадно горели, правый висок пульсировал, но она забыла обо всём этом в тот же момент, потому что открыла крепко зажмуренные глаза.

Было темно и не так громко. Таня сидела, поджав под себя обе ноги и чувствуя за спиной перила эскалатора, а сверху, стоя на коленях, над ней нависал Калужный, положив руки на перила по обе стороны от её головы. Закрыл глаза почему-то, дышал часто и прерывисто. Глупый.

Она могла рассмотреть каждую ресничку, каждую точечку и родинку на побелевшем твёрдом лице.

– Хреново так умереть, да? – вдруг хрипло прошептал он, не открывая глаз.

Таня попыталась улыбнуться, но нижняя челюсть предательски запрыгала.

– Нормально, – выдохнула, всё-таки слабо улыбнувшись. Куснула дрожащие губы.

Он распахнул глаза. Она задрала подбородок, чтобы лучше увидеть их.

Может быть, свист просто показался ей, потому что в таком гуле услышать его было невозможно, но сразу после этого содрогнулись стены, пол, она сама, и на них обрушился глухой, бьющийся о стенки черепной коробки Звук, заглушающий всё.

– Прямое, прямое! – закричали где-то внизу.

И спустя одну тысячную секунды после того, как своды вестибюля начали рушиться, Антон резко обнял её, обнял по-настоящему – прижать, охватить, ощутить всем собой и всю заключить в себя. «Голову!» – еле услышала Таня сквозь хруст и скрежет, и её потянули за волосы, обхватывая, лоб в лоб, чтобы она вся оказалась под ним.

Голову.

Таня сомкнула ледяные пальцы на его нестриженом затылке.

Это страшно: прямо слева, там, где эскалаторы только начались, что-то падает, и за грохотом едва можно различить звук проваливающихся куда-то вниз ступеней и крики падающих людей. Таня уверена, что сейчас она упадёт сама.

Когда дикий грохот стихает, оставляя им только плач и визг, она высвобождает голову и прячет её на плече у Антона, обнимая крепко, цепляясь руками за волосы, щёки, плечи, почти плача, держа его в руках, живого, тёплого, настоящего, упираясь носом в его висок, чувствуя тёплое дыхание на своей шее и боль от его ладоней на пояснице.

Ещё десять минут она не слышит ровным счётом ничего – только звон в ушах и собственное дыхание.

Калужный ведёт её, уже осторожней, вниз, на станцию, не встречая на этот раз особых препятствий, и Таня успевает несколько раз обернуться: вестибюля нет, он лежит какими-то горящими обломками, из-под которых торчат чьи-то руки и ноги; части эскалатора, что была чуть выше их, тоже нет. Сквозь вывороченные и рассыпавшиеся колонны видно маленький кусочек неба.

На станции тише и спокойней, здесь ничего не обвалилось и никто не погиб, здесь есть МЧС и какие-то ещё люди в форме.

Они опустились на пол подальше от путей, почти в середине зала. Таня закрыла глаза, прислонившись спиной к информационной колонке со схемой метро.

Бах! Бах! Бабах! В голове продолжили греметь взрывы, но уже глухо и монотонно, каждые две секунды. Перепугавшись сначала, она быстро обернулась к бледному, как снег, Калужному и спросила тихо:

– Что это?.. – собственный шёпот показался Тане криком, она поморщилась.

– Что? – тихо отозвался он, хмурясь.

– Удары… равномерные… Что, взрывают ещё?

– Это сердце твоё, – устало выдохнул он. – Отдохни, Соловьёва. Я тебя подниму.

Прямое попадание.

А они – живы.

Эскалатор обрушился в семи метрах от них.

А они – живы.

Они сжимали друг друга так крепко, что никакая смерть не подобралась бы близко.

Конечно, они живы.

– Откуда вы знали, что будет налёт? – едва слышно прошептала она, почти засыпая.

– Интуиция, если хочешь. Характерный звук, шумы на телевидении, запах, колебания воздуха, – откуда-то из темноты до Тани добрался его спокойный голос. – Я слышал это столько раз, что забыть не смогу.

– А если бы вы ошиблись?

– Значит, мы бы встретили Новый Год на улице, – Калужный хмыкнул и замолчал, а Таня вдруг встрепенулась, открыла глаза, даже сдвинулась с места, отчего голова нестерпимо заболела и в глазах поплыло.

– Новый Год… Мы же пропустили его, он уже наступил? Сколько времени?

– Ноль ноль шесть. Не дёргайся, бога ради, – он поморщился.

Новый Год прошёл, но они остались живы. Может быть, это и было чудо?

– А если нашу квартиру разбомбили? – сонно спросила она.

– Ты не наглей, Соловьёва, а? Она пока моя, – строго, но беззлобно поправил Калужный. – Разбомбили – свалим в училище.

– А Майор?

– Его я на помойку вышвырну.

– Но товарищ старший…

– И тебя сейчас вышвырну, если не заткнёшься.

Сил у Тани не оставалось. Тело ломило, веки слипались, и уже на грани сна она почувствовала, как Антон подкладывает ей под голову что-то мягкое.

Она не помнила, как они дошли до дома, всё-таки уцелевшего. Таня начала воспринимать реальность с трудом, ещё когда все вслед за милиционерами спустились на пути. Калужный легко спрыгнул вниз и почти снял её, потому что Танины ноги не двигались, а голова не работала от слова «совсем». Они побрели по тёмному тоннелю, который ей так и не удалось рассмотреть, до следующей станции, потом, наверное, вышли на улицу, потому что Таня ощутила ветер, забиравшийся под полы пальто. Из каких-то общих впечатлений о разрушенных улицах она могла выудить только одно: громкий, надрывный плач молодой женщины с грудным ребёнком на руках у догорающего дома.

– Майор, Майорчик мой, – прошептала она с порога, вылезая из берец и подхватывая на руки совершенно спокойного и умиротворённого кота. – Испугался, мой бедненький? Ну, прости, прости, что я тебя оставила, прости, я же не знала…

– Помойка недалеко, – Калужный поморщился и устало скривился, когда она поцеловала розовый мокрый нос.

Майор принялся активно вертеть хвостом и озираться по сторонам, выказывая явное неудовольствие, и Таня спустила его на пол. В то же мгновение кот разбежался, как следует подпрыгнул и очутился на белой кровати Калужного, преспокойно принявшись вылизывать себе переднюю лапу.

– Какой милый! – воскликнула Таня.

– На помойку, – строго возразил Калужный.

– Мяу, – добавил Майор.

Несмотря на то, что она не спала ночь, Таня проснулась в десять от громкого гудка на улице, хотя спать, конечно, можно было и до двух. Пролежала, рассматривая потолок ещё минуты две, определяясь: встать или попробовать снова заснуть? Голова гудела, и Таня вспомнила: это не оттого, что было сегодня ночью, а от какого-то нехорошего сна, содержание которого она уже забыла.

Нафиг такие сны.

Поморщилась, окончательно прощаясь со своим тёплым гнездом на полу, и встала, чуть не уронив маленький стеклянный столик, на котором всё ещё стояла одинокая тарелка с безе. Посмотрела на Калужного, который преспокойно дрых.

Конечно. Он пусть себе спит на огромной кровати, распластавшись, как хочет, а ей и на коврике под окошком неплохо. Неудивительно, что к Антону Калужному не ходит в гости решительно никто.

Таня плотно закрыла дверь ванной, стянула с себя вчерашнюю потную одежду, засунула её в стиральную машинку, а потом осторожно, будто в самом деле боясь увидеть поседевшие после вчерашнего волосы, заглянула в зеркало. Нет, волосы остались русого цвета, но вот глаза выглядели какими-то опухшими, и всё её лицо было смертельно серым и усталым.

А всё потому, что кто-то сейчас спокойно спит на кровати, а кто-то вынужден жить на полу, подвергаясь громким звукам с улицы, сквознякам и ночным нападениям Майора. Ух, злости не хватает. И откуда она только взялась с утра пораньше?

Она слишком резко крутанула оба крантика и тут же отскочила, завизжав, потому что вода была ледянющей. Быстро-быстро принялась регулировать температуру, стуча зубами, и услышала, как за дверью недовольно возится Калужный, что-то сонно ворча.

Ещё тогда, поздно вечером, она спросила у сержанта о дяде Диме, Ригере и Саше. Он сказал, что со всеми всё в порядке, а Сашеньку и вовсе Ригер лично доставил и в метро, и обратно, потому что как раз во время бомбёжки завозил ей подарки.

Таня выдохнула с облегчением, смывая пену: всё хорошо, и всё в порядке, все целы. Слава богу, никого ещё, близкого ей, в Петербурге не было, а больше и беспокоиться не о чем.

Она довольно замурлыкала привычную мелодию себе под нос, понимая: ей осталось здесь всего пару дней, а потом они снова будут все вместе – Валера, Машка, Надюша, Марк, Дэн и она. Снова будут греметь на весь курс идиотские теории Широковой, вечерами запасённые вареники будут вариться в чайнике, прилипая к стенкам, и кто-то будет сторожить всё это дело, чтобы офицеры не запалили; они будут просто сидеть и болтать.

Таня правда соскучилась по ним всем.

– Там, где-то за радугой, за радугой, за радугой, – особенно старательно протянув «о», запела она. – Там, за прекрасной радугой, ты отыщешь свою судьбу...

– Ты сейчас смерть свою отыщешь, Соловьёва, чтоб тебя!!!

Что это за звук снаружи?

Об дверь что-то шандарахнуло так громко, что Таня едва не захлебнулась своими песнями и водой. Вздрогнула, мгновенно умолкла.

Кажется, разбудила. Кажется, Калужный зол. Весьма.

Закатив глаза, Таня заставила себя не начинать третий куплет, быстро смыла с волос остатки шампуня, завернулась в огромное полотенце (не её, конечно же, как и всё здесь), выключила воду и шагнула мокрыми ногами на кафель. Ну и пусть будут у него следы.

– Я выхожу! – возвестила она.

– Лучше бы тебе оставаться там, – фыркнул он из-за двери угрожающе.

Калужный ушёл в половине первого, высказав о её вокальных способностях всё, что думает, на что Таня попыталась было неуверенно возразить, что она, вообще-то, занималась музыкой и вокалом с пяти лет, а музыкальную школу закончила с красным дипломом. Но эта тирада была крайне грубо прервана хлопком двери: он ушёл сначала в душ, а потом куда-то по своим делам.

В этот раз, уж конечно, не сказал, когда придёт. И незачем ей знать это, ещё чего.

Подошла к этажеркам с книгами и выглянула в окно: слава богу, много она разглядеть не могла, потому что стоящий на противоположной стороне Невского шестиэтажный дом загораживал всё. Но клубы дыма, валившие откуда-то из-за дома, наводили тоску.

Таня перебрала все свои книги, думая, какую перечитать; но одна была грустней другой, и она подошла к этажерке Калужного, на которой стояли всего три потёртых корешка: Борис Васильев «А зори здесь тихие», Рэй Брэдбери «Вино из одуванчиков» и сборник Есенина. Таня вытянула последнюю книжку, открыв наугад.

Мне грустно на тебя смотреть,

Какая боль, какая жалость!

Знать, только ивовая медь

Нам в сентябре с тобой осталась.

Таня вздохнула, качнув головой, и отыскала любимые строки:

Ведь и себя я не сберег

Для тихой жизни, для улыбок.

Так мало пройдено дорог,

Так много сделано ошибок.

Не удивительно, право, что Антон хранит у себя именно эту книгу.

– Татьяна Дмитриевна, – за её спиной осторожно кашлянули, и Таня, едва не подпрыгнув на месте, обернулась: на пороге стоял Ригер, слабо улыбаясь. И как он так неслышно вошёл? Она совсем замечталась?

Лицо его было бледным, глаза лихорадочно поблёскивали, хотя казался он спокойным. Глядя на это спокойствие, Таня захотела сжаться в ком.

– Доброе утро, Ригер. Как у вас там, все целы, я надеюсь? – она всполошилась, быстро отложила книжку и подошла к немцу.

– Слава богу. С наступившим вас.

– Да, Новый Год же… точно. Спасибо. И вас. И за Сашеньку отдельное спасибо, – всё ещё собирая разбредшиеся мысли в кучу, вздохнула Таня.

– Я по делу к вам, Татьяна Дмитриевна.

Эта тихая фраза почти оглушила её, и несколько секунд она, всматриваясь в усталые карие глаза Ригера, не могла найти слов, чтобы ответить.

Вот оно. Выползло из тёмного угла, в котором пряталось.

– По… какому?

Улыбка вышла дрожащей и нервной и через секунду уже сползла с губ.

Уходи отсюда, Таня. Уходи.

Ригер резко выдохнул, будто решаясь, и быстро протянул ей светло-голубой конверт.

– Что это? – настороженно спросила она, почему-то не спеша протягивать руку. Несколько раз перевела взгляд с конверта на Ригера.

– Вы… возьмите, – Ригер сделал шаг вперёд, но шаг этот получился таким натянутым, будто он боялся. Таня протянула дрожащую руку и ощутила под пальцами бумагу.

Через минуту Ригер исчез.

Таня рухнула на диван, прижав к себе подушку и уставившись на стрелки часов над кроватью. Прижалась лицом к спинке.

Просто посмотреть. Она сосчитала до трёх и быстро поднесла к глазам конверт, едва не стукнув себя по носу.

О… боже. Боже, боже, спасибо тебе, господи, потому что на конверте значилось: «Уфа, Казанская ул., д. 42, кв. 166». Неровные буквы, накаляканные синим карандашом, были Димкиными.

Еле дыша от радости, она всё же старалась открывать конверт осторожно (он оказался уже распечатанным), но пальцы не слушались.

Таня пишет тебе Дима.

Привет, как твои дела? Ты ещё не ушла, на войну? Мы все надеимся что ты хорошо себя чуствуешь и в обще ты живёшь там хорошо. У нас тоже всё хорошо. Мы пошли в новую школу и нам там всё нравится особенно еда, еда очень вкусная. И её много. Нам дают бутерброды и гречневую кашу. Спасибо за деньги которые ты присылаешь нам, нам они очень нужны.

Учительница ставит мне тройки по математике но зато у меня не одной тройки по окружающему миру и чтению. У Вики тоже есть тройки по математики, это потому что Татьяна Васильевна злая, и ставит много плохих оценок. Но я уже скоро закончу начальную школу и пойду в среднюю школу а там у нас будит другая учительница. Вика тоже хотела написать тебе но она не может потому что постояно смотрит за мамой.

Таня мама не может тебе написать потому что она много работает хотя ей плохо, она много плачит и молчит. Мы сначала боялись но потом привыкли. Я хожу в школу и готовлю еду а Вика носит еду ей на работу.

Таня Риту застрелили в начале декабря и она умерла в больнице. Она пошла в школу но не пришла от туда а потом мы узнали что она была в больнице и умерла. Мама много плакала и сказала что пуля попала ей в голову. Мы не знаем кто, это сделал но я выросту и постораюсь найди его. Вика пришла из больницы от мамы и передает тебе привет тоже от мамы. Я заканчиваю письмо, не грусти не плачь, мама говорит что бы ты не сердилась на неё что она пока не пишит

Дима

Это не боль.

Медленно развернулась и увидела себя в зеркале на шкафу.

Такое безразличие. Такое спокойное лицо. Будто ничего не изменилось.

Тишина смертельная.

Отражение отвратительно.

Отражение спокойно.

Она поднимает руку, с размаху опуская её на стекло, и за мгновение перед ударом видит, как кривится в крике её рот.

Только крика Таня не слышит.

====== Глава 13 ======

Мне бы крылья, чтобы укрыть тебя,

мне бы вьюгу, чтоб убаюкала,

мне бы звезды, чтоб осветить твой путь,

мне бы увидеть сон твой когда-нибудь.

Женя Любич – Колыбельная

– Что ты сделал?

– Сломал стул об дверь.

– Мм… Сломал стул, – Мия сочно хрустнула морковкой. – Ну ты, конечно, молодец.

Морковку она извлекала из своего необъятного рюкзака каждые пять минут всё то время, пока они шли по Невскому, изредка останавливаясь и рассматривая разрушенные под корень здания.

– Она фальшивила, – попытался оправдаться Антон, но тут же был прерван безапелляционным хрустом. – Да хватит жевать, откуда ты столько набрала?

– Места знать надо. Завидуй молча, Тон.

– Антон.

– Тон.

– Антон, – снова поправил он, разозлившись и тут же успев остыть. – Дадут тебе завтра увал? Зашла бы ко мне.

– Да, обязательно загляну, Таню твою повидать хочу тоже. Очень она мне понравилась, знаешь, – для пущей убедительности Мия снова откусила от морковки и продолжила с набитым ртом: – Ты смотри, не мучай её там.

– Этот вопрос я в состоянии решить самостоятельно, – нахмурился Антон, отворачиваясь.

Чудно. Соловьёва уже стала «Таней», которую нельзя мучить.

– Ты мне брат, а обижать Таню я тебе не дам, – сказала Мия совершенно спокойно, даже перестав жевать. Он очень хорошо знал этот тон, на первый взгляд ничего не значащий, но скрывающий за собой твёрдую решимость.

– Да плевать я на неё хотел, на твою эту… – он хотел сказать «Таню», но язык всё-таки не повернулся, поэтому, едва не плюнув, Антон продолжил: – Соловьёву. Слава богу, три дня всего осталось.

– Ну, Тон, такая она худенькая, маленькая…

– Сто семьдесят, маленькая она, – фыркнул он и тут же пояснил, отвечая на вопросительный взгляд сестры: – Только не думай, бога ради, что я сижу вечерами и учу, какого она роста. Медосмотр недавно был, вот и запомнил.

– Жалко мне её, – Мия жалобно скривила губы, отвернувшись. – Не знаю. Предчувствие, если хочешь. Мы-то ладно с тобой, уж кое-что повидать успели в жизни…

– Да уж, дерьма хлебнули.

– Вот. А она… Смотреть даже жалко. Война эта… И крепится ведь, и надеется, и тоже всё старается встать на ноги потвёрже, и решимость такая в глазах. На фронт, говорит, поедут. Правда?

– Правда.

Поедут. У него как-то не было времени осмыслить это в полной мере. Да, снайперская школа, курсы, два месяца под Петербургом, а потом…

Это «потом» было таким нереальным и туманным, что он чувствовал невольное содрогание. Потому что не мог, просто физически не мог вообразить их всех, дурочек этих, по-настоящему там. Не мог представить себе, как они будут ползти по грязным осенним лужам, а вокруг них будет взрываться земля.

– Ладно, Тони, дай бог всё обойдётся. Побегу я, хорошо? Спасибо, что проводил, – Мия чмокнула его в щёку, обдавая запахом дождя и моркови, и быстро вспорхнула по лестнице к дверям КПП медицинской академии.

– Так до завтра, – он улыбнулся.

– До завтра, Тане привет передавай!

Ага, передаст. Как же.

Он вытер рукавом чуть влажное от тумана лицо и поднял взгляд в серовато-синее вечернее небо. Нужно просто пройти несколько сот метров, подняться на пятый этаж и пережить ещё два с половиной дня.

Последнее было самым проблематичным, потому что с каждым часом становилось только тяжелее. И дело было даже не столько в дуре-Соловьёвой, распевающей в душе во всю силу своих лёгких что-то про радугу и счастливые звёзды; и не в том, что она порхала по его квартире, как по своей, мыла голову его шампунем, заправски рылась в его холодильнике и раскидывала свои мохнатые шмотки по его дивану; и не в том, что в стаканчике у раковины появилась её ярко-зелёная зубная щётка, а в стиральной машинке – фиолетовые лосины; и даже не в том, что раньше квартира не пахла совершенно никак, а теперь вдруг, стоит открыть дверь, сразу почуешь совсем другой запах: нагретых батарей, мандаринов, чабреца (она постоянно совала эту гадость в чай) и дурацкого безе.

Если бы дело было в ней, было бы не так плохо. Но оно было в нём.

В том, чего он так боялся и что – господи, помоги – росло в нём. Такое знакомое. Такое давнишнее. То самое, что он давно выжег и поклялся никогда не впускать в свою жизнь.

И вот – оно подбирается, изредка захлёстывая грудную клетку огнём и заставляя сердце стучать чаще; оно вынуждает Антона по-своему заботиться о ней.

Он не хочет этого больше. Ему хватило тогда, шесть лет назад, в Лондоне. Ему хватило этого сполна. Это что-то нужно снова выжечь. Не просто нужно – жизненно необходимо. Потому что если до того, как эти девчонки уедут умирать, он не задавит, не убьёт это в себе – то будет сам умирать каждый день, вспоминая маленькое родимое пятнышко над светлой бровью.