Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"
Автор книги: Missandea
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 46 страниц)
За направлением поездки Таня не особо следила, но ехали они, судя по всему, на северо-запад, то есть фактически приближались к территории, оккупированной врагом. То и дело попадавшиеся на их пути разрушенные или сожжённые населённые пункты только подтверждали это. В одном из таких, маленьком немноголюдном селе, и остановился грузовик. Из-за кривенькой церквушки на пригорке шёл дым, в домах, сереньких и каких-то подбитых, практически не было стёкол. Группа солдат угрюмо устанавливала противотанковые ежи; где-то слышался женский плач. Больше никого и ничего не было видно. Таня с опаской взглянула на Антона, но тот был совершенно спокоен, и Таня невольно успокоилась сама: значит, так и надо.
Кое-как распихав недовольную Машку, Антон первым спрыгнул вниз и снял их с грузовика. Рут, конечно, выпрыгнула сама, по колено провалившись в сугроб. Затарахтев мотором, грузовичок быстро убрался в неизвестном направлении. Вокруг было совершенно пусто. Таня нерешительно оглянулась: ох, и долго же и им придётся искать здесь того, кто им нужен… Да и кто им нужен-то?
Но к ним тут же подскочил хмурый, занесённый снегом прапорщик.
– Документы, ― мрачно потребовал он. Просмотрев внимательнейшим образом военные билеты Антона, Машки и Рут, на Танином он остановился. Взглянул на фотографию времён первого курса. Окинул взглядом Таню.
– Соловьёва Татьяна Дмитриевна? ― усомнился он.
Таня нервно сглотнула.
– Так точно…
– Что-то не так? ― с убийственным спокойствием спросил Антон, делая незаметный, крохотный шаг вперёд. Танина нервозность плавно перерастала в истерику: внешне Антон выглядел совершенно бесстрастным, и только на дне чёрных глаз да в до боли сжатых кулаках сквозила страшная, знакомая решимость ― шагнуть ещё раз и… Что именно, Таня не знала и предполагать не хотела. Вздрогнула. Что-то пугающее. Она обеспокоенно взглянула на Калужного, незаметно ухватила его рукав, но в это мгновение прапорщик, нахмурившись, вернул Тане билет и пробурчал:
– Не особо похожа.
Таня физически ощутила, как комок оголённых нервов в лице Антона, замершего справа от неё, начал таять. Сама выдохнула с облегчением, почувствовав, как заполошно стукнуло в груди сердце, и тут только поняла, что не дышала. Прапорщик, не оборачиваясь, направился в сторону забросанного каким-то хламом проулка. Таня тихо, примиряющее потянула Антона за рукав.
– Пошли…
Село, избитое, развороченное, пахло бензином, горелым деревом, старым, проржавевшим железом и пустотой, звенящей в ушах.
Шныряя за прапорщиком между полуобгоревших домиков, брошенной техникой, забытыми или потерянными в спешке и втоптанными теперь в землю вещами, Таня отрешённо думала: да ведь и четвёртый мотострелковый полк так же был погружён в хаос. И там тоже под ногами вечно валялись какие-то брошенные каски, и там зияли чернотой воронки.
И всё-таки там ― жизнь: песни, смех, возня, говор…
А здесь почему-то ― пустота.
Неожиданно Таня догадалась: да ведь здесь война прошла… Споткнувшись о вражеский шлемофон, она с небывалой ясностью поняла: здесь были американцы. Были вражеские танки, автоматы… Вон и на двери приземистого ранее домика, у которого сейчас уцелела лишь одна стенка, что-то по-английски было написано размашистыми буквами. Балончиком, что ли?.. И нарисовано что-то, смутно напоминающее лилию ― такую, как у неё над бровью. Такую, как у Антона на груди.
Таня инстинктивно сбавила шаг и снова уцепилась за Антонов рукав, словно маленький ребёнок. Калужный, глядя под ноги, чтобы не полететь лицом в снег, осторожно, но крепко придёржал её руку: я тут.
Так вот, почему так пусто. Вот, почему не слышно ни детских голосов, ни ругани местных жителей. Вот, почему обугленные, почерневшие от копоти стены смотрятся так тоскливо. Вот, почему даже снег здесь лёг как-то неровно, серо.
Здесь побывала война.
Цепенея от ужаса, Таня подумала: Господи, да неужели же на всей Земле так будет?..
Где-то далеко послышался голос кукушки. Они что же, и зимой поют? Совершенно автоматически Таня принялась считать, но тут же оборвала себя: нельзя быть такой суеверной дурой, честное слово. Обернулась на едва поспевавших за прапорщиком девочек. Машка, загибая пальцы, считала почти что вслух. Даже Рут шевелила губами, навострив уши. Таня, фыркнув, не преминула скептически заметить:
– Чушь это всё.
Считать никто не перестал. Спустя минуту Антон, всё ещё придерживающий её за рукав, улыбнулся.
– Двадцать два.
– Что?
– Ещё как минимум двадцать два, Соловьёва.
И обезоруживающе развёл руками.
Их, порядком замёрзших и уставших, привели наконец к более-менее уцелевшей избёнке, заставив прождать на морозе (минус девять, между прочим, если верить треснувшему термометру на окне) еще полчаса. Когда они, окоченевшие и боязливо цепляющиеся друг за друга (по крайней мере, Таня с Машей), ввалились внутрь, встретил их молодой, лет тридцати, светловолосый капитан со строгим и несколько надменным лицом.
Внутри домик оказался, к Таниному удивлению, таким же, как и снаружи: совершенно простеньким. Не то, чтобы она ожидала увидеть супер-секретную современную базу… И всё-таки обстановка вокруг выбила её из колеи: изба была полупустой. Посередине, широко расставив кривые ноги, крепился к полу гроздями наскоро сколоченный стол. Справа, у окна, стояла этажерка, такая же приземистая и неуклюжая. К потолку каким-то образом крепился старенький проектор, стена напротив него была обита посеревшей простынёй. Стол и этажерки были завалены картами, тубусами, какими-то вычислительными приборами. Больше никакой мебели не было.
Не произнеся ни слова, капитан вынул из чёрной папки четыре одинаковых листа бумаги и положил их на стол поверх карт. Порылся в планшете, извлёк на свет погрызенный карандаш и отошёл к своим чертежам и планам, совершенно забыв о них, замерших в нерешительности.
Таня даже удивиться не успела: Антон, стоявший между ней и Рут, легонько подтолкнул их в спины и сам первый подошёл к столу. Таня, бросив осторожный взгляд на бумагу, успела выловить из плохо различимого в полутьме текста только пару слов: «… составляют государственную тайну…» Хотела было взять в руки, вчитаться, но капитан, обернувшись, так сердито взглянул на неё, что Таня вздрогнула. Да уж, она ему явно не понравилась. Но что за бумага-то, что с ней делать?
Антон, наклонившись, взял в руки замусоленный карандаш и, не глядя, подписал в первую строку пару слов; затем, всё так же не меняясь в лице, поставил размашистую подпись снизу и протянул карандаш Тане. Та, нерешительно повертев его в пальцах, незаметно дёрнула Антона за рукав, встретилась с ним взглядом: что это? Можно подписывать? Всё нормально? Он, кажется, понял: успокоительно кивнул, сказал неслышно:
– Фамилию, имя, подпись.
Таня, не глядя, да и не видя, черкнула на сизом листе. Рут последовала её примеру. Машка благоразумно решила ознакомиться. Отчаявшись увидеть что-то в полутьме, она с грохотом свалила на пол вещмешок и принялась рыться в нём, оглушительно чем-то шурша. Рут смотрела на неё с осуждением. Антон не смотрел и оставался спокойным, но Таня видела, как подрагивают от желания улыбнуться уголки его губ. Злобный капитан, казалось, был в ступоре. Наконец, Машка извлекла из недр вещмешка карманный фонарик и принялась читать, шевеля губами.
Капитан из ступора вышел.
– Подписывай, ― холодным, не терпящим возражений тоном сказал он.
– А что такое кон… кон-фи-це-ден-аль-ность? Кон-фи-де-це…
– Подписывай.
У Тани аж мурашки по спине пробежались: неприятный же тип… Машка, насупившись, бумагу всё-таки подписала. Капитан, практически вырвав лист из её рук, обошёл стол и, опершись на него руками, проговорил, буравя их взглядом:
– Вы дали подписку о неразглашении. Вся информация является совершенно секретной. Любая утечка будет квалифицироваться как измена Родине. Никому, надеюсь, ― покосившись на Машку с Таней, с нажимом добавил он, ― о последствиях напоминать не нужно?
Вот бывают же таким противные люди! Желая найти подтверждение своих мыслей на лице Калужного, Таня обернулась к нему и вдруг подумала: да ведь и он когда-то для неё был таким! Вселенским злом, мерзким типом, только думающим о том, как бы извести, помучить, добить… И ведь изводил же. Ещё как! И когда это всё случилось? Как произошло? Не так давно она мечтала дать ему кулаком в нос, а сейчас вот то и дело заглядывает в лицо, ищет в нём успокоение, чувства чужие ― или уже свои?.. ― угадывает. Думает, что это самое прекрасное лицо в мире. Только морщины надо пальцами разгладить, шрамики ― водой смыть… Боль из глаз, наверно, уже не вынешь, но она ведь любит его и так…
Капитан не назвал ни имени своего, ни фамилии. Но, наверное, в этом царстве пустоты и хаоса так и должно быть. Несколько подобрев после того, как подписка была получена, он отправил их заселиться и поесть.
После обеда за ними никто не пришёл. Снаружи слышались крики, какая-то возня и топот: было явно не до них. Домик, в который их поселили, был симпатичным и, главное, не очень холодным, и Таню начало клонить в сон. Болела голова, грудь, мёрзли руки, но такое в последнее время случалось с ней довольно часто. Спать хотелось и не хотелось: ляжешь, а через пятнадцать минут разбудят, и чувствовать себя будешь ещё паршивее.
Но Антон, сосредоточенно рассматривавший было у окна какой-то план местности, тихонько подошёл к ней, положившей голову на руки. Машка уже давно спала. Рут была не в меру даже для себя тиха и мрачна.
Антон, опустившись на соседний стул, ― Таня различала по звукам ― легонько потянул прядь её рассыпавшихся по плечам волос. Она подняла голову, встретилась с его чуть усталым, мягким взглядом.
– Поди поспи, ― прошептал Антон, задумчиво наматывая на палец локон. ― Поди, я тебя разбужу.
Таня рвано кивнула. Не шелохнулась. Подушечки Антоновых пальцев мягко коснулись её щеки, потом, пробежавшись по волосам, ― лба. Чёрные брови сползлись к переносице, в глазах мелькнул тревожный огонёк.
– Хорошо себя чувствуешь? ― негромко спросил он. Таня усмехнулась.
– Последние полгода ― не очень.
Шутку он не оценил, но кивнул, всё-таки еще раз осторожно пощупав ей лоб. Сказал:
– Пошли.
Уложил на видавшую виды пружинистую кровать, укрыл ноги бушлатом. Снова коснулся ладонью щеки.
– Спи.
– Не засну.
Танина голова коснулась матраса, и она тут же уснула. Ей ничего не снилось: разве что Антон Калужный, сидящий рядом и задумчиво гладящий её по волосам.
Проснулась она, когда уже вечерело. И тут же с ужасом поняла, что заболевает. Тело охватило знакомое с детства ощущение: ей ещё не было по-настоящему плохо, и в то же время Таня безошибочно чувствовала, что будет. Ломило руки и ноги, ныла грудная клетка. Голова не болела, но была тяжёлой, а в глаза точно песка насыпали.
Приехали.
Хорошо, что Антона не было рядом: вероятно, в первые секунды на Танином лице отражалась самая настоящая паника.
Что делать?!
И что за ирония! Ни раза, ни одного единственного раза за своё пребывание на фронте она не болела! Всё снёс её иммунитет: и лежание в ледяной воде, и ползание по грязи, и не всегда свежую еду, а то и её отсутствие… В последние недели полторы она часто кашляла и чувствовала неприятную резь в груди, но принимала это за банальную простуду… И сейчас?! Ну уж нет! Даже если организм решил отплатить ей за издевательства над ним, не на ту напал. Нельзя ей сейчас болеть. Нельзя! При мысли о том, что её могут оставить, Таня содрогнулась. Решительно, но не слишком резко встала с кровати, огляделась: надо было делать что-то!
Антона не было, Машка всё спала, Рут, наверное, тоже дремавшая, прямо сидя за столом, сейчас сонно и рассеянно смотрела на Таню. Таня, встав, перерыла вещмешки: свой, Машкин, Антонов. Пошарила по пустым полкам и уцелевшим шкафам. Нашла засохший сухарь и пыль. Таблеток, хоть каких-нибудь, ― ни одной.
– Чего ты гремишь? ― недовольно буркнула Рут. Таня замерла: попробовать?..
– Женя, ― начала она, быстро присаживаясь за стол рядом с Рут. ― Жень, мне помощь твоя нужна.
Рут подняла голову и с подозрением оглядела Таню.
– Ну?
– Я тебе одну вещь скажу, ты никому не расскажешь?
– Господи, Лиса, если посекретничать хочешь, поди Широкову разбуди!..
– Да постой! ― Таня впилась глазами в строгое, усталое лицо: ну, была не была! ― Мне, Женя, таблеток бы каких-нибудь, ― тихо, быстро заговорила она. ― Мне кажется… Я как-то не очень чувствую себя, не то, чтобы…
Рут сверкнула глазами и быстрее, чем Таня могла увернуться, дотронулась до её лба.
– Ты Антону не говори! ― воскликнула Таня, запоздало отклоняясь.
– Не говори?! ― вспыхнула Рут, начав, очевидно, нервничать. ― Соловьёва, у тебя не просто температура, у тебя конкретный жар! Ты что, не понимаешь? Да всё задание из-за тебя сорваться может!
– Не сорвётся!..
– Ты понимаешь, что ты не только себя, ты всех нас подставляешь? И Антона твоего в том числе! ― шипела она. ― Что у тебя за болезнь, откуда я знаю? Может, простуда, а может, воспаление лёгких! И что мы делать будем, если сляжешь?!
– Я не слягу! У меня иммунитет…
– Таня, это безумие! ― повысила голос Рут, и Таня по-настоящему испугалась: да ведь пойдёт и расскажет! И всё! И зачем она только!.. Дура! Намертво вцепившись в Женину руку, Таня быстро заговорила:
– Не говори, пожалуйста, никому не говори! Я очень быстро поправлюсь, да я и не болею толком! ― поняв, что аргументы эти не возымели должного действия, Таня в отчаянии проговорила: ― Мне с вами очень надо, Жень! Я… да не могу я без него! Не могу! Он уйдёт, а я? И где потом искать? А если случится что? Я же себе никогда, никогда не прощу, что рядом не была!
Последние слова звонко повисли в воздухе. И, к Таниному удивлению, Рут будто переключили; злой огонь в её глазах потух, попытки вырвать руку она прекратила; смотрела на Таню из-под бровей, стыло и болезненно, будто температура сейчас была у неё.
– Ты его любишь? ― спросила она после паузы, с трудом почему-то выговорив последнее слово.
– Да, ― ответила Таня.
Красивое Женино лицо искривилось, как будто она хотела заплакать, губы сжались, глаза вдруг такой болью наполнились, что Таня испугалась: да что это с ней?
– Каково это? ― через силу спросила Рут. Её бледная рука, лежащая на столе, сжалась в кулак и совсем побелела.
– Что?
– Любить.
Таня с тревогой взглянула на искажённое чем-то непонятным ей лицо Рут. Пожала плечами в нерешительности. И что ответить-то?
– Каково?.. Ну, это… бывает тяжело. И прекрасно. И ужасно, потому что волнуешься всё время. И здорово. Не знаю, ― снова пожала плечами она. ― Наверное, так же, как жить.
Рут опустила глаза в стол, вырвала ладонь из Таниной руки. У неё будто разом отняли все силы, и сейчас Женя казалась Тане куда более больной, чем она сама.
– Тот, кто любит… Он, наверное, не делает больно. Да? ― тихо спросила она.
Таня осторожно ответила:
– Он старается.
Несколько минут Рут молчала, обдумывая что-то своё и, Таня чувствовала, страшно тяжёлое, а потом вздохнула, посмотрела на Таню привычно строгим взглядом и холодно произнесла:
– Постараюсь достать тебе лекарство.
Через десять минут пришёл, запустив внутрь мороз, Антон и сказал, что их наконец зовут. Таня, расталкивая сопящую Машку, улыбнулась ему так бодро, как могла: я в порядке. Он, кажется, поверил. Таня всё теперь сделает, чтобы он поверил.
В той же, что и утром, избёнке на этот раз светила настольная лампа, а к столу были придвинуты ещё четыре табуретки. Капитан, видимо, поев, стал несколько доброжелательнее, хотя смотрел по-прежнему не особо приветливо. Велев всем снимать бушлаты и рассаживаться, он сложил пальцы домиком, вздохнул поглубже и заговорил:
– Двадцать девятого октября американцы прорвали нашу линию обороны в районе Михайловки и Анучино и заняли Уссурийск. В тот же день нашей разведкой была перехвачена телеграмма, сообщающая, что в начале ноября в Уссурийске будет проведено мероприятие в честь уже достигнутых успехов и будущего взятия Владивостока, ― выплюнул он. ― На данное мероприятие будут приглашены многие командиры высоких рангов, а также человек из правящей элиты, пожелавший лично узреть захват знаменитого русского города. Экскурсию, так сказать, решил себе устроить, ― усмехнулся капитан.
Таня внимательно слушала и вникала изо всех сил, но тупая ноющая боль в голове и груди всё время отвлекала её.
– Этот человек успел крайне существенно досадить как нашему правительству, так и армии. И ваша задача будет состоять в том, чтобы экскурсию-то ему устроить. На тот свет, ― капитан замолчал, внимательно наблюдая за их лицами. ― Тридцатого октября американское командование направило в дружественную ему Францию убедительную просьбу прислать на данное мероприятие господ артистов. Дружественная Франция, разумеется, поспешила этой просьбе внять и в тот же день выслала список из четырёх человек, которые должны будут прибыть в Уссурийск ко второму ноября. Однако той же ночью Франция, к своему великому огорчению, получила телеграмму, в которой сообщалось, что мероприятие отменено и в услугах господ артистов американское командование более не нуждается, ― проговорил капитан и замолчал. Встал, начал перебирать какие-то листы всё в той же чёрной папке. Он явно к чему-то клонил; но понять, к чему именно, Таня не могла. Может, из-за военного образования всего в два курса, а может, из-за тупой боли в голове.
– Американское командование, разумеется, никакой телеграммы не отправляло, ― негромко сказал Антон, опершись на локти и напряжённо что-то соображая.
– Мне нравится ход ваших мыслей, товарищ старший лейтенант, ― ухмыльнулся капитан, достав, видимо, нужные документы, и снова сел напротив. Так это значит…
– А кто тогда отправил? ― недоумевающее подняла брови Машка. Капитан бросил на неё испепеляющий взгляд. Когда он отвернулся, Рут незаметно наклонилась к ней и прошептала: «Наши».
– Наши американские друзья, ― гаденько улыбнулся капитан, а у Тани мороз по коже пошёл от этого словосочетания, ― второго ноября, как и было условлено, будут ожидать французскую делегацию, коя и явится в условленное место в условленный час, ― он снова замолчал. У Машки, открывшей уже рот, вопрос был написан на лбу: «А как она явится, если ей сказали, что ничего не будет?» Так что паузы долгой делать капитан не стал.
– Вам будут выданы фальшивые документы и пропуска. Фотографии, необходимые для них, сделаем сегодня. Это ясно? ― спросил он, выразительно глянув на Широкову. Та, кажется, догнала, однако вопросы у нее не заканчивались.
– А зачем делать фотографии? ― затараторила она. ― Я получусь плохо, я такая худющая стала… А можно из личного дела взять? Там хорошая фотография...
– В твоём личном деле… Широкова, ― добавил он, заглянув куда-то в свои документы. ― У тебя румянец во всю щёку, коса до пояса и китель российской армии. Как думаешь, если мы подпишем, что тебя зовут Франсуаз Ибер, это сработает? Вопрос исчерпан, можем перейти к делу? Кто певичка?
Таня, даже почти не покоробленная этим неприятным словом, прокашлялась, ощутив неприятную боль в груди, выпрямилась, чтобы выглядеть посолидней, и, неуверенно глядя на капитана, выдавила:
– Я. Старший сержант Соловьёва.
Несколько секунд капитан пристально, прищурившись, разглядывал её, а потом вдруг, поморщившись, как от зубной боли, перегнулся через стол, протянул руку, грубо обхватил ладонью Танин подбородок и щёки, повернул её голову в сторону, разглядывая.
По телу пробежала волна отвращения. Таня почувствовала, как напряглось, замерло тело Антона Калужного слева от неё, будто гововясь к броску.
Подавила желание отвернуться, сбросить с лица холодную, жёсткую руку. Если это надо ― пускай. Всё стерпит. Как со скотом с ней ― и пускай. Скажет сейчас зубы показать ― и покажет.
Если это надо, чтобы остаться с ним, ― пускай.
Капитан брезгливо отпустил Танины щёки. Сначала выдохнула Таня. Потом ― очень медленно ― Антон. Таня, подавив желание тут же приложить ладони к щекам, быстро нашла под столом пальцы Антона и крепко сжала их.
– Похожа, ― нехотя пробормотал капитан, сверяясь с какими-то своими фотографиями. Потом посмотрел на Таню и процедил:
– Похожа. Хоть и простовата рожа-то. Старший сержант Соловьёва, ― протянул он, что-то обдумывая. ― Мадемуазель Шатьен… Только не нравишься ты мне.
Таня вскинула брови, едва не хмыкнув. Ну, это, по крайней мере, честно. Очень хотелось добавить, что и она любовью к былобрысому капитану не воспылала.
– А ты что? Кто такая? ― капитан перевёл взгляд на Рут. Та, до сих пор молчавшая, открыла рот и принялась чеканить привычно холодным, уставным и, очевидно, очень импонирующим капитану голосом:
– Старший сержант Рутакова.
– У тебя ума-то поболее на роже написано, ― почти дружелюбно проговорил капитан. Ну и комплименты у него… Рут, похоже, похвалу не оценила; под оценивающим взглядом капитана она напряглась ещё сильнее.
– На французском говоришь?
– Так точно.
– Ну так, старший сержант Рутакова, ― холодно проговорил капитан, буквально пронзая Женю взглядом, ― спой, светик, не стыдись.
Несколько мгновений было совсем тихо: Таня даже не слышала никакой возни за окном. Пела Рут вообще хоть когда-нибудь? Кажется, нет… Даже под нос себе никогда не мурлыкала.
Тикали треснувшие настенные часы. Капитан пристально смотрел на Рут. Что делала она, Таня не знала: боялась поворачивать голову. Слишком уж напряжённо звенела повисшая тишина.
– Я не умею. Товарищ капитан.
Таня вздрогнула и только потом поняла, почему. Я не умею… Детская, наивная фраза из уст разговаривающей исключительно уставом Рутаковой. И что-то непривычно звонкое, отчаянно-хрупкое в этих словах.
– Я здесь решаю, кто что умеет, ― тихо, вкрадчиво проговорил капитан, замерший, точно тигр перед прыжком. ― Я, а не ты, старший сержант Рутакова. Так что повторю свою просьбу: спой, Рутакова.
Ну что за дурак! Ведь понятно же, что не умеет, не хочет, тема, может, болезненная, или что-то ещё… И зачем это всё?! Выпендриться очень надо, самоутвердиться за чужой счёт?!
Антон опустил глаза в стол и сжал Танины пальцы, точно предчувствуя что-то неизбежное.
Оглушительно тикали часы.
– Я не умею, товарищ капитан.
Тихо. И всё так же уверенно.
– Ты это мамке своей дома говорить будешь! ― вдруг заревел капитан так, что Таня подпрыгнула. ― Понабрали! Бабы! Бельмо на глазу армии! Да вы нужны тут, как зайцу пятая нога, годитесь только в качестве дров в крематорий! ― он выплёвывал горькие, жгучие слова прямо в лицо замершей изваянием Рут. ― Раз припёрлась сюда, будь добра, исполняй свой воинский долг!
Смачно выругавшись, капитан замолчал, тяжело дыша.
Последний режущий звук полоснул воздух. Капитан, очевидно, чего-то ожидал: слёз или извинений, может быть.
Таня всё ещё не поворачивала головы; только слышала, как оглушительно колотится её сердце.
– Я свой воинский долг сполна отдала, товарищ капитан, ― тихо, с лёгкой дрожью в голосе, но твёрдо проговорила Рут. ― Вам меня упрекнуть не в чем. А петь вы меня не заставите, ― почти шёпотом договорила она.
– Тогда выметайся отсюда к чертям собачьим! ― яростно, почти по слогам, выплюнул капитан.
Кажется, Рут отодвинула стул. Кажется, хлопнула дверь.
Господи.
На лице Антона Калужного такая пугающая решимость ― и ведь скажет сейчас что-то!.. Но капитан, помолчав секунд тридцать, вдруг изо всех сил саданул ладонью по столу и хрипло пробормотал, кивнув Тане:
– Поди верни её.
– Товарищ капитан, фотоаппарат и одежду доставили, ― в дверях показался прапорщик. ― А приказ только ночью будет, сказали.
– Ну так несите! ― раздражённо воскликнул капитан.
Таня нерешительно встала и вышла.
Только оказавшись наедине с далёким звёздным небом и искрящимся снегом, поняла, что оставила бушлат внутри. Пожала плечами, вдохнула обжигающий холодом воздух. Хуже уже не будет, да и возвращаться не хотелось.
Рут стояла совсем рядом, прислонившись спиной к обледенелому срубу. Её смолисто-чёрные волосы развевались, делая бледное лицо Женьки ещё прекраснее. Таня только сейчас отрешённо заметила, какая же она красивая. И умная. И смелая, и наверняка верная. Только несчастная отчего-то… Не зря, может, говорят, что все красивые ― несчастные?..
В пальцах у Рут тлела сигарета.
– И ты туда же? Травишься? ― пробормотала Таня, ёжась от холода и подходя ближе. Рут вздрогнула, недружелюбно покосилась на неё, нервно затянулась. Глаза у неё совсем сухие…
– Он тебя обратно зовёт.
Рут истерично хохотнула. Таня заметила, как дрожали у неё пальцы, сказала примирительно:
– Да брось, Жень, ты не хуже меня знаешь, какие подонки попадаются, этот-то ещё…
– Ты ведь тоже считаешь, что я должна была спеть, да? ― вдруг резко спросила она, не глядя на Таню.
– Да я не…
– Да?
Таня пожала плечами: поведение Рутаковой было, действительно, ей не совсем понятно. Но осуждать или что-то советовать…
– Не знаю, ― честно ответила она. ― Возможно. Он бы понял, что ты правда не умеешь, да и отстал бы.
– Ты думаешь, я потому, что не умею? ― тихо спросила Рут, закуривая вторую, и, помолчав, добавила: ― Ты, Таня, где в начале войны была?
Танины ноги и руки совсем заледенели, но она не двигалась с места. Её не покидало ощущение: что-то должно случиться.
– В училище.
– И как оно? ― меланхолично спросила Женя, совсем, кажется, успокоившись. Только пальцы у неё всё дрожали, и серый пепел сыпался на ослепительно белый снег.
– Самое лучшее время в моей жизни, ― улыбнулась Таня, ёжась. Рут усмехнулась, прикрыла глаза и заговорила негромко, нарочито будничным тоном:
– А я, знаешь, в Москве училась перед войной. В РГГУ, на переводчика, заканчивала почти. Хорошо училась. Вот летом сдала сессию и к сестре в гости уехала. Она под Петропавловском-Камчатским жила, это у моря… Думала, отдохну перед дипломом. Накупаюсь… ― болезненно улыбнулась она. ― Море, думала. Песок… Меня сестра, знаешь, старше на тринадцать лет. У неё уже своя дочка была, племянница моя. Звали так красиво ― Мирослава. Ей тогда пятнадцать было, мы дружили так хорошо.
Рут замолчала. Таня вздрогнула сначала от громкого разрыва над лесом, а потом от этого горького «было».
– Мы с ней тогда правда много купались. Болтали… Хорошая девочка была, добрая, чуткая.
Была.
Неужели, Господи, каждый тащит за собой свой крест?
– А потом они напали, ― ещё тише сказала Рут. Выбросила сигарету в снег и закусила губу.
– Напали. Ты, наверное, сама помнишь… Нас не эвакуировали. Захватили, конечно, город и всё вокруг. Жили в домах. И у нас ― тоже… Пили поначалу много, развлекались. Весело им было. Нас не вывезли, не успели… Сестра моя ― она чудесная девушка была, но красотой никогда не отличалась. А вот мы со Славкой ― да…
Рут замолчала.
Снова пошёл снег.
Тане захотелось застрелиться ― или, по крайней мере, закрыть уши руками.
– Они нас позвали однажды, ― с убийственным спокойствием, будто специально причиняя себя боль, говорила Рут. ― Я помню, Катька всё плакала, целовала нас… Говорила: сидите тихо, не смотрите вокруг, делайте вид, что не понимаете ничего, притворитесь, если надо, глухими… Да, говорила… Помню комнату эту душную, лицо Славкино. Глаза её, когда один из них её за руку потянул… Они её, Таня, к утру-то прикончили, ― отвернувшись, прошептала Женя. ― А меня ― нет. Заснули. Пьяные были… Я не знаю, как встала. Может, и не встала. Я их убить хотела так, чтобы они корчились и кровь у них горлом шла, но знала, что сил не хватит, а потом возможности не будет… Просто прирезала, всех троих. И на пол легла… Чувствую ― кровь, везде кровь. Чувствую: всё равно, что теперь со мной сделают. Убьют, ясно… Ну и пусть, думаю. У Славки такие глаза были, что мне не жалко. Не убили: утром штурм был, город отбили ненадолго, меня вывезли. Вылечили зачем-то... Я сначала умереть хотела. Обещала, если окажусь беременная ― точно руки на себя наложу. Нет, не забеременела... Ну и пошла сюда… А Катька ― она, говорят, осталась. Вены порезала. Я уж не знаю…
Рут повернула к Тане бледное, дрожащее лицо.
– Думаешь, я петь могу?
Капитан говорил ― говорил много, но не конкретно. Со всеми деталями, сказал он, их смогут ознакомить только ночью, потому что лишь ближе к полуночи подвезут окончательный приказ командования и какие-то секретные материалы. Таня слушала и не слышала ничего. У неё болела голова… Всё болело. Чтобы не возбуждать подозрений, она изо всех сил делала спокойное и внимательное лицо. Общий план задания был пока весьма смутен, но сейчас это почему-то совсем не волновало её. Внутри всё рассыпалось.
Стрелка настенных часов приближалась к двенадцати, капитан говорил, не умолкая, показывал какие-то карты… Таня сидела, отключаясь, и смотрела на людей, окружавших её: такие простые и давно знакомые люди… Кажется, всё она про них знает и каждого из них уже изучила наизусть.
– В восемь часов сорок минут вы должны оказаться на платформе восемьдесят третий километр, уже переодетые. За вами придёт машина…
Вот Машка Широкова, наивная, слегка глуповатая полудевушка-полуподросток, не умеющая промолчать, когда надо, и делающая всё невпопад.
В прошлом марте убили Машкиного старшего брата. Они тогда были в Мяглово, проходили снайперский курс. Таня никогда не забудет солнечное, тёплое утро: Машке всучили целую пачку писем из её деревни, от мамы, от сестёр, она радовалась, как маленькая, распевала какие-то песни, демонстрируя эту пачку всем в радиусе километра, бегала, требуя, чтобы все ей завидовали… Письмо от мамы она читала при Тане, вслух. Вдруг замолчала, несколько строчек про себя пробежала, подняла на Таню взгляд. И лицо у неё было такое… не искривлённое горем, не несчастное. Совсем детское. Обиженное, будто у неё что-то любимое отобрали… Она потом, конечно, много плакала, но ночью вдруг успокоилась. Глуповатая, «дурноватая», как называл её Сидорчук, Машка Широкова вдруг широко раскрыла глаза и сказала Тане: «Нет, мы с тобой плакать не должны. Нам, конечно, плохо… Но ведь не только нам. Всем плохо. Мы сможем отомстить за своих, а они ― нет. Мы плакать не должны, мы должны и за них тоже мстить, за всех, кто сам не может. За всех, понимаешь?»
Вот сидит Женя Рутакова, прямая и сухая, как палка. У неё на лице ― ноль эмоций, и в душе, кажется, тоже. Именно она в первый день пребывания Тани на фронте отправила её искать какого-то Гузенко, и Таня чуть концы не отдала… Снег ли был, дождь ли, Рут поднимала всё отделение в половину пятого утра и заставляла делать самую грязную и трудную работу. Холодный, совершенно механический робот.
Красивая, поломанная, но не сдавшаяся девушка, всю жизнь, все планы и мечты которой перечеркнула одна ночь и три человека. Девушка, отдающая свою искаверканную жизнь ради мести. За себя, за племянницу и за сотни других мальчиков и девочек, мужчин и женщин, которые просто не могут этого сделать. Девушка, потерявшая всякую надежду и не знающая, что такое любовь. Не знающая, что тот, кто любит, сделает всё, чтобы не причинить тебе боль…
