Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"

Автор книги: Missandea

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц)

А в следующую секунду она, раскрасневшаяся, чуть волнующаяся, повернула голову, и голубые глаза, обрамлённые светлыми ресницами, распахнулись и уставились на него исподлобья, по-детски недоверчиво. Поймали его.

Он не понимал, в самом деле это или кажется ему там, под ещё закрытыми веками. Кажется, конечно. Потому что на самом деле глаза у Соловьёвой не светящиеся, а забитые; на самом деле Соловьёва горбится и сжимает руки, а не стоит так прямо, красиво и уверенно.

Он хотел ухмыльнуться. Хотел презрительно хмыкнуть. Не смог. Только смотрел. Зачем она родилась?

Твои губы, твои скулы, детские глаза.

Алексеев сказал ей что-то ещё, и она, снова порозовев, улыбнулась, кивнула, но потом вдруг пошла в сторону выхода.

Всё. Ушла. Серебряное кружево в последний раз мелькнуло у дверей, и она исчезла.

Всё, всё, Калужный, можно выдохнуть спокойно и свалить отсюда куда подальше, чтобы больше не видеть этих рук. Ничего этого не видеть.

Это платье, грудь, талия, изящные ноги, обнажавшиеся, когда она лёгкими шагами двигалась к двери.

Она, мать её, сама. Сама напросилась. Он, ничего не видя перед собой, пошёл к выходу, не зная, что с ней сделает. Убьёт, наверное, потому что внутри разгорался настоящий пожар, полыхал, закручивая в животе тугую пружину. Твою же мать.

Он убьёт её, если найдёт.

Коридоры дома офицеров были спасительно темны и пусты. Остужали. Ему нужно просто проветриться. Прошло минут десять, прежде чем он ощутил, что приходит в сознание. Антон понятия не имел, в какую глушь забрёл, и хотел было набрать Макса, когда услышал торопливые знакомые шаги. А потом – ещё одни, явно мужские. И явно не Алексеева. Там, за поворотом, её голос:

– Простите, вы что-то хотели? – с нотками настороженности, но всё-таки любезный.

– Только передать привет твоему отцу. А теперь ты замолчишь и пойдёшь со мной, – хрипло ответили ей, и он почти дёрнулся из-за поворота, лишь чудом удержав себя на месте и прислушиваясь.

– Я… Простите, мужчина, я вас не понимаю. Пустите руку! – нотки отчаяния. – Отпустите меня, не трогайте, куда мы идём?! Отпустите, я…

– Не дёргайся.

– Отпустите, не трогайте меня, я с вами не пойду!..

Звук удара.

Будто ему – прямо в печень.

– Кажется, девушка сказала, что не пойдет с вами, – произнёс он глухо и спокойно, шагая вперёд. Почти ласково.

Высоченный широкоплечий мужчина отшвырнул её к стене, и Соловьёва упала, будто сломанная кукла, всхлипнув и прижимая руки к лицу. От серебряного марева и принцессы Соловьёвой остались только слова: в её глазах вместо непривычного оживления плескался родной для Антона ужас.

Ужас – это понятно. И за этот ужас легко отомстить.

Ярость. Кристальная.

Резкое движение, размах, хруст – он не знает, как всё это действует. Не знает, как работают в нём старые военные инстинкты, как и почему так хорошо и правильно двигаются руки и ноги. Кровь пульсировала в висках, заставляя наносить удары один за одним. Перед глазами застыла картина практически размазанной по стене Соловьёвой, дрожащей, жалкой. И звук. Звук удара, которым наградил её лицо этот ублюдок.

Кажется, у Антона тоже кровь, и, кажется, тоже что-то трещит, боль расползается по животу, и он слышит жалобный писк Соловьёвой, когда какая-то неведомая сила отшвыривает этого мудака к соседней стене.

Щурится, пытаясь различить, и видит нашивки ФСБ. Как в красном тумане замечает Ронинова и ещё каких-то людей, они вяжут мужчину и облепляют Соловьёву.

Он не видит её, но чувствует её боль. И от этого ему плохо.

– Идите сюда. Ригер, быстро.

– Зачем вы следили за мной? – она почти отталкивает руки отца, давя в себе слёзы и пытаясь встать.

– Я сказал тебе, Таня, что они тебя ищут, но ты же не слушаешь, ты хоть понимаешь…

– Татьяна Дмитриевна, они уже нашли вас, – хмурится небритый и усталый Ригер.

– Я… знаю, я… прости, – Соловьёва прячет голову на груди отца, обнимая его со спины. – Я не думала, что это всё правда.

К Антону подходит какой-то парень, предлагает бинты, смотрит… Антон мотает головой.

Её могли бы убить.

Превратить серебряное в ярко-алое.

– Я согласен. Пусть живёт у меня. Неделю, – кивает он, чувствуя привкус крови во рту и ловя взгляд Соловьёвой.

Её пальцы дрожат, в глазах стоят слёзы. Она смотрит так, что он готов провалиться в ад прямо сейчас.

Комментарий к Глава 10 Дорогие мои читатели, поздравляю вас с Новым Годом и желаю много-много тепла, уюта, печенек, счастья и вдохновения.

Вы со мной – и это мой самый лучший подарок. Люблю вас очень-очень сильно! :)))

https://vk.com/missandea

====== Глава 11 ======

Когда те, чьё сердце было разбито,

живут в согласии и мире,

есть лишь один ответ: пусть будет так.

И хотя они могут расстаться,

всё же есть шанс, что они поймут.

Есть лишь один ответ: пусть будет так.

The Beatles – Let it be

Бондарчук, залетев в кубрик, подобно вихрю, уставилась на Валеру с прохладцей и, многозначительно скривившись, выдала:

– К командиру роты, Ланская.

– Не пойду, – мотнула головой Валера, вдруг чувствуя крайний интерес к собственным ногтям: розовые обкусанные кругляшки были коротко обрезаны и выглядели совершенно по-детски. Нужно будет потом у кого-нибудь из девчонок взять пилку и хоть чуть-чуть привести ногти в порядок.

– Мне из-за тебя получать не хочется, иди давай, – Бондарчук вскинула брови, уперев руки в бока и загородив весь проход. – Калужный был – одни проблемы, Назаров – снова ей что-то не нравится…

– Иди нафиг, ладно, Настя? – Валера скривила самую противную рожу, на которую была способна, и вскинула взгляд на высокую брюнетку. – Сказала не пойду – значит не пойду. Не твоя забота.

– Тумбочка пустует, Бондарчук, шла бы ты делом занялась, – поддержала её Таня, сидящая напротив и штудирующая учебник по тактике.

Ругались они недолго, и скоро Бондарчук, сделав лицо тупые-курицы-бесите-меня, ушла наконец на свою тумбочку. Таня зубрила тактику, Машка дрыхла, развалившись на кровати, Надя писала какую-то отчётность, а Валера думала о том, как ужасна её жизнь.

Когда полторы недели назад Калужный, которому, видимо, изменило чувство постоянной идеальности, навернулся с мокрой лестницы и загремел в госпиталь с трещиной в локтевой кости, все выдохнули с облегчением. Когда на следующий день полковник Семёнов, по обыкновению гаденько улыбаясь, сообщил им, что в отсутствие старшего лейтенанта Калужного обязанности командира роты будет временно исполнять лейтенант Назаров, Валера схватилась за голову, рискуя лишиться и без того не самых длинных и густых волос.

Девчонки чуть ли не на голове стояли от радости, и только Бондарчук томно вздыхала о том, что «последний красивый мужик – и тот исчез». С лейтенантом Назаровым и правда всё стало куда проще: следил он не только за ними, но и за парнями, а следовательно, следить по-настоящему тщательно, как это делал Калужный, разнюхивая абсолютно всё, у него не получалось. Ночные подъёмы и учебные тревоги стали куда более редкими гостями, а в прошлые выходные в увольнение отправились абсолютно все. Кажется, живи и радуйся. Кажется.

Но для Валеры новый прекрасный командир роты стал сущим наказанием. Если раньше она встречалась с ним от силы раза четыре в неделю, мельком, на улице, быстро прошмыгивая мимо, то теперь открытое, румяное лицо маячило перед ней по шесть часов в день. Утром на зарядке. Вечером на поверке. Целый день то в учебке, то в тире, то в общаге перед ней возникал этот светловолосый Назаров со своими «Лера, помогите мне», «Лера, вы прекрасно выглядите сегодня», «Лера, я хотел бы пригласить вас куда-нибудь».

После того бала, от которого она, несмотря на то, что декабрь уже подходил к концу, так толком и не отошла, Валера обходила Назарова метров за десять самое малое. Потому что тогда, среди сверкающих огней и золотого света, он постоянно искал её среди толпы с самыми очевидными намерениями. Именно поэтому она, с первого курса ненавидящая Бажанова из 102 группы, протанцевала с ним весь бал, хватаясь за его мерзкие плечи, как за спасительную соломинку. Даже вспоминать тошно.

А Миша не писал ей. И Валера знала, что прошло-то всего две недели почти, что он обязательно напишет позже, и писала ему сама всё, что думала, но пока что никак не могла избавиться от чувства, что она осталась совсем одна. Она – и лейтенант Назаров этажом выше.

– Эй, Валера, не грызи, – Таня даже оторвалась от конспектов и строго одёрнула её руку. – Скоро уже совсем ногтей не останется. Чего ты такая нервная?

– Это ты нервная, – огрызнулась она, тут же почувствовав укол совести. – Видела свои мешки под глазами? Хоть бы поспала немного, вон, Маша дрыхнет.

Таня что-то неразборчиво пробормотала, отмахиваясь, и снова уставилась в свои схемы, шевеля губами, но Валера, ещё раз оглядев осунувшееся лицо Лисёнка и её подрагивающие пальцы, уже всерьёз нахмурилась:

– Нет, правда, Таня, ты чего? Последнюю неделю сама не своя. С того бала. Всё нормально? Кажется, вы с Алексеевым… ну, этим, на первом курсе он, как там его, не помню, весь вечер танцевали. Или он тебе что-то сказал?

– Ничего не сказал.

– Тогда что?

– Что?

– Что ты нервничаешь? Калужного нет.

– Я не нервничаю.

– Неужели? Тогда что с тобой?

– Да ничего! Ну что ты хочешь-то от меня? – взмолилась Таня, страдальчески сдвинув брови. – Сессия сама себя не сдаст. Мало сплю, вот и нервничаю.

– Ага, как же. Не сдаст, – Валера усмехнулась, указывая на храпящую вовсю Машку, распластавшуюся по кровати, словно морская звезда. – Хоть из пушки пали, она проснуться и не подумает.

– Разбудили бы её, кстати, дрыхнет всё время. Было бы неплохо, если бы она хоть немного готовилась, – заметила Надя, не отрываясь от заполнения каких-то своих командирских бумаг. – Мне незачёты во взводе не нужны.

Валера взглянула на абсолютно безмятежную Машку, раскрывшую рот и обнимающую подушку как самую дорогую вещь в мире.

– Да жалко будить, – Таня фыркнула по-доброму, тихо-тихо. – Пусть хоть кто-то в этом взводе выспится. А то Калужный как выздоровеет, и всё, прощай, сон, покой и нормальная жизнь.

Поскорее бы уже этого злющего Калужного, чьи льдинки в глазах пробирают до самых позвонков, до костного мозга, чем этого вечно доброго, вечно внимательного Назарова. А потом – просто ждать писем от Миши и не видеться ни с каким лейтенантом. А потом – просто ждать…

– Какой рапорт по счёту будем писать? – Таня вздохнула, всё-таки откладывая книгу и протирая глаза.

– Девятый, кажется, – Надя нахмурилась, не отрываясь от работы и только часто-часто постукивая по столу пальцами левой руки.

Все нервничают.

Миша, милый, любимый, родной Миша. Ты не знаешь, что она собирается сделать. Ты даже не можешь представить. Ты думаешь, что твоя Валера будет в тепле и безопасности, пока ты воюешь, что она будет жива, здорова, сыта и счастлива. Только ей нет места в такой жизни без тебя и никогда уже не будет.

– Значит, сегодня вечером сядем и напишем десятый, – пожала плечами Валера.

– Назаров снова не возьмёт.

– Значит, отнесём Звоныгину.

– И кто понесёт? Я же говорила, что в прошлый раз было. Меня Семёнов реально чуть не прибил, – поёжилась Надя. – Ещё секунда – и правда бы замахнулся. Видели бы вы его лицо.

Калужный выбрасывал их рапорты в мусорное ведро, разрывая прямо на их глазах. Назаров просто прятал в стол, смотря исподлобья. Звоныгин, сталкиваясь с их взводом, оглядывал девчонок строго и качал головой.

– Я отнесу вечером, только напишите.

На проснувшуюся недовольную Машку всё-таки, видимо, снизошло озарение, и она, вставая и потягиваясь, поплелась к своему шкафу за тетрадями.

– Да блин, всё разваливается на ходу, – прошипела она, поддерживая отваливающуюся дверцу, и обернулась к Тане. – У тебя плоскогубцев нету?

– Нету, – Таня фыркнула.

– Ну дай тогда щипчики для бровей.

Звоныгину было за пятьдесят, и он всегда выглядел куда моложе своих лет, но сейчас, после просто ужасной бомбёжки неделю назад, Валера смотрела на него искоса и видела старика. В очках, исхудавший так, что красивый генеральский китель висел на нём, как на вешалке. Зажимающий в пальцах ручку. Не бритый, наверное, уже третий или четвёртый день – лёгкая щетина бросилась ей в глаза. Наверное, от нервозности.

– А, младшенькие, – Звоныгин слегка улыбнулся, делая приглашающий жест рукой. – Ну проходи, раз пришла, садись.

И снова начал постукивать пальцами по столу. Оторвав взгляд от бумаг, пристально исподлобья окинул Валеру не слишком восторженным взглядом, хотя и вполне равнодушным. Только где-то в глубине плескалось осторожное беспокойство как ожидание того, что сейчас случится.

– Товарищ генерал-майор, – отчеканила она и в ответ на удивлённо приподнятую бровь быстро положила на стол пачку листов, пытаясь сделать всё разом. – Вот. Это рапорты.

На несколько секунд кабинет погрузился в тишину, и Валера решила, что это уже неплохое начало. Сжала холодные ладони вместе, чувствуя, как всё внутри замирает. Всё будет нормально. Всё получится. Звоныгин поднял голову: его глаза смотрели на удивление спокойно и внимательно.

– Снова?

– Товарищ генерал-майор…

– А я, признаться, понадеялся, что Калужный сумеет выбить из вас эту дурь, – почти про себя усмехнулся он.

– Он сделал всё возможное, – тихо ответила Валера. – Он правда… очень старался.

– А вы, значит, ни в какую? – в голосе никакой фальши, только почти отеческая теплота и лёгкая горечь.

– Ни в какую, – упрямо повторила она, опуская взгляд на обкусанные ногти.

– И не передумаете?

– Не передумаем.

– И зачем тебе туда? Лично тебе? Потому что все хотят? – Звоныгин резко дёрнул рукой, откладывая документы, будто желая отмахнуться от всего услышанного и не понять этого, а потом посмотрел ей прямо в глаза, заставив Валеру съёжиться. – Только не говори, что это твой долг, я всё равно не поверю.

Под кожей – самый настоящий мороз, но Валера всё-таки, внутренне подобравшись, пискнула:

– Ради Миши.

– Кравцова? – быстро переспросил Звоныгин.

– Кравцова… – эхом отозвалась она.

– Кравцов бы не выдержал, если б увидел тебя с автоматом, – Звоныгин не отрывал от неё взгляда. А она ничего не могла ответить, не могла даже рот открыть: всё внутри ходило ходуном от растерянности. Миша, она… Что это он такое говорил, Звоныгин? Что вообще… происходит?

– Ладно, – Звоныгин быстро встал и, поймав удивлённо-вопрошающий взгляд Валеры, быстро добавил, закрыв глаза и отворачиваясь: – Ладно, хорошо. Я распускаю всех в отпуск с двадцать девятого. Полторы недели. Если вернётесь и не передумаете – обещаю, что отпущу вас и всех, кто захочет с вами. Пройдёте двухмесячные снайперские курсы. В конце концов, вы на то и солдаты.

Отпустит… Отпустит! Разрешит! Правда разрешит. В груди росло что-то огромное, и Валера едва сдерживалась, чтобы не начать отбивать носком берца какую-нибудь весёлую мелодию.

– Правда? – она подскочила, едва не задыхаясь и уже представляя, как скажет об этом девочкам.

– Я уже сказал. Или ты не поняла? – холодно бросил генерал из-за спины, подходя к окну.

– Товарищ генерал… генерал-майор… спасибо, спасибо вам большое!

Чёрт возьми, всё получалось. Всё получалось, всё уже получилось!

– Иди в общежитие и не благодари меня, – тон его был резким, будто он говорил через силу, но Валера была слишком счастлива, чтобы обращать на это внимание, поэтому, продвигаясь к двери и прижимая руки к груди, она не переставая говорила:

– Спасибо, спасибо большое, это для нас такая… такое… Вы даже не представляете, что сделали для нас, товарищ генерал-майор!

– Не благодари меня, Лера, – быстро повторил он, оборачиваясь, и на секунду Валера замерла, увидев его глаза. Потому что в них так легко всё читалось.

– За такое проклинать нужно, а не благодарить.

В общагу она почти бежала, уже видя перед собой взволнованные, радостные лица девчонок и чувствуя гордость: это она смогла, она уговорила, у неё получилось, а сейчас осталось вот только двадцать шагов да лестница – она всем скажет!

Но на пятом этаже было тихо, хотя все стояли в коридоре. Хлопнув дверью и на ходу стягивая шапку, Валера протиснулась в центр толпы, ища глазами Таню, и быстро заговорила:

– Девчонки, я такую новость принесла!..

Даша Арчевская, оказавшаяся рядом, тихо шикнула, приложив палец к губам, но было уже поздно: Семёнов, довольный, лоснящийся, уже повернул к ней своё налившееся кровью лицо:

– Вот, посмотрите-ка, ещё и шляются по вечерам чёрти где, – с явным удовольствием просипел он, обтирая выступающий пот рукой, и Валера едва сдержала рвотный рефлекс. – На фронт они собрались, поглядите! Да вы армии нужны как зайцу пятая нога! Обо всём, обо всём, слышите? Обо всём будет доложено куда следует. А ты, – он тыкнул пальцем в заплаканную, тоненькую и дрожащую, как осиновый лист, Осипову, – готовься рапорт на отчисление писать. По медицинским показаниям.

– Я здорова! – визгливо воскликнула Вика, едва держась на ногах, и только Таня (так вот, где она), стоящая справа, удержала её на месте.

– А это уже медкомиссия решит, здорова ты или нет, – он злобно окинул глазами худющее лицо Вики. – Пиши рапорт, я сказал!

– Я не стану отчисляться! Мне некуда больше идти!

– Ну так сам тебя отчислю, – лицо Семёнова побагровело.

Вязкая, тягучая тишина – даже Осипова, находящаяся на грани обморока, перестала всхлипывать. Всеобщее молчание, огромная, давящая ненависть в пятнадцати парах глаз, звенящее отчаяние и осознание – выхода нет, вопрос – что теперь-то? Куда теперь?

И среди всего этого – слишком знакомый голос там, за спиной.

– Никто никого никуда не отчислит без моего ведома.

Пятнадцать взглядов тут же приковались к высокой подтянутой фигуре, замершей у двери. Идеально-правильной фигуре, излучающей просто вселенское спокойствие.

– Вас-то мне и нужно, лейтенант, – Семёнов быстро потёр руки. – Выздоровели, значит? Выписались? Так вот извольте полюбоваться, что ваш взвод…

– Если у вас есть претензии, вы можете изложить их мне, товарищ полковник, – тихо, уверенно и абсолютно спокойно произнёс Калужный, отходя от стены и делая несколько шагов к ним навстречу. Быстро окидывая взглядом всех пятнадцать человек, быстро всё проверяя, понимая, анализируя.

Контролируя.

Впервые от этого контроля Валере внезапно даже для неё самой стало легче.

– Претензий у меня достаточно и к вам, и к вашим подчинённым, – голос Семёнова стал визгливее, стоило полковнику заметить, что Калужный не намерен поддерживать его.

– В таком случае я слушаю, – Калужный чуть приподнял брови в знак внимания и встал рядом с Осиповой и Таней.

– Думаю, их стоит обсудить лично, – уже менее уверенно произнёс Семёнов, багровея до корней волос.

– Почему же?

– Вы… какое право…

– Только одно, товарищ подполковник, – Калужный чуть сощурился, засовывая руки в карманы и принимая всё такую же расслабленно-равнодушную позу. – Только одно. Это мой взвод.

– Мы ещё договорим с вами! – шипел Семёнов где-то около двери, а когда Калужный тихо, почти про себя, фыркнул «обязательно договорим», полковник уже исчез.

Пятый этаж снова погрузился в тишину – на этот раз усталую и только чуть-чуть звенящую былым напряжением. Валера взглянула на лицо Лисёнка: Таня была совсем бледная и, смотря куда-то в стену, кусала губы. Валера, поймав её взгляд, ободряюще улыбнулась.

Осипова было открыла рот, чтобы что-то сказать, но Калужный предостерегающе поднял ладонь:

– Ни слова не хочу слышать. Что вы нахрен успели снова натворить? Какого чёрта я, только выйдя из этого долбаного госпиталя, должен прикрывать ваши задницы? – он почти вцепился пальцами в ткань карманов, окидывая головы пристальным взглядом. – Ну? Я жду. Какого у вас тут случилось?

– Звоныгин отпустил нас, – вдруг громко сказала Валера, шагая вперёд и стараясь смотреть на девчонок, а не на Калужного. – После отпуска мы все поедем на полевой, там, кажется, два с половиной месяца обучение, и потом на фронт. Как снайперы.

– А нехило я так пропустил, – выдохнул Калужный.

Таня резко отпустила ручку старого, затёртого чемодана. Поморщилась, когда он грохнулся на пол, и поняла, что впервые в жизни так близка к тому, чтобы заматериться трёхэтажным матом.

– Господи, какая оборванка, – Калужный встретил её взгляд и скривился, оглядывая Танино старое серое пальто, единственную её гражданскую верхнюю одежду.

Она чуть вздёрнула подбородок, давая понять, что его слова её не волнуют. Его губы раздражённо дрогнули, будто снова желая изобразить нахальную усмешку, но, не желая повторяться, всё так же замерли на месте. Таня раздражённо подняла глаза к идеально белому потолку. Калужный поднёс руку к шее, делая вид, что его тошнит.

На этом крайне содержательное общение закончилось.

Всего-то неделя. Ну, полторы. Всего-то десять дней.

Дура. Идиотка. Да лучше быть пойманной этими маньяками, чем, только послушай себя, жить здесь, у Калужного, с Калужным.

Ригер, тоже одетый по гражданке (для конспирации, не иначе), за её спиной предостерегающе кашлянул и, судя по всему, крайне неодобрительно взглянул на Калужного, потому что в следующую секунду тот, источая просто вселенскую доброжелательность, произнёс:

– В смысле добро пожаловать, Соловьёва.

И прошествовал к вешалке, начиная одеваться. Очень интересно, куда это он собрался в шесть вечера.

Двадцать девятое декабря, восемнадцать ноль три, вообще-то, если быть точной, и Таня готова выть от предвкушения прелестей совместного житья с лейтенантом.

– Кажется, я должна идти в училище. Кое-что там забыла, – про себя проворчала она, вылезая из непривычных сапог и делая несколько осторожных шагов в абсолютно тёмную квартиру.

– Что ты там могла забыть? – надо же, услышал и фыркнул через плечо, завязывая шнуровку берц.

– Забыла остаться там.

– Твоё мнимое остроумие, Соловьёва, чести тебе не делает, – Таня смотрела, как на его скулах, освещённых только лампочками у лифта, двигаются желваки. Злится? На неё? Хотя нет, как же, слишком много она о себе думает. Скорее уж на весь мир.

Пауза.

– Кажется, вы хотели идти куда-то.

– Кажется, ты забыла, что это моя квартира, и я не намерен терпеть тебя слишком долго.

– Взаимно. До свидания.

Затаила дыхание, чувствуя, как он оборачивается к ней, и поняла, что оказалась не в выигрышном положении: свет от лифта полностью освещал её, повернувшуюся к двери лицом, зато не то что лица – даже тела Калужного видно не было. Одни контуры.

Боже мой, Соловьёва, совсем необязательно делать всё хуже, чем оно есть.

– Да не дай бог, – он фыркнул и молча вышел из квартиры, захватив с собой бушлат. Вот так вот. Просто.

– Если хотите, Татьяна Дмитриевна, я поговорю с ним, – серьёзно сказал Ригер, нахмурившись.

– Не надо, спасибо. Всё… нормально. Вы что же, теперь будете всегда на лестнице дежурить?

– И не только на лестнице, наши люди круглые сутки будут работать вокруг дома, – очень серьёзно кивнул Ригер. – Под прикрытием, конечно. Так что вы не волнуйтесь, вы в безопасности.

– Да я… не волнуюсь, – Таня нервно улыбнулась. – Можно мне разобрать вещи?

Ригер быстро ретировался, закрыв входную дверь, и она, всё ещё не зная, где здесь выключатель, просто сползла на пол, прислонившись к стене и вытянув ноги перед собой.

Что-то тёплое и пушистое вдруг дотронулось до её ладони, и Таня, широко улыбнувшись, взяла на руки подросшего Майора, который жалобно мяукнул, протестуя против таких нежностей.

– Что, не уморил он тебя ещё? – гладя серенькую шёрстку, спросила она, но Майор, не ответив, нетерпеливо спрыгнул с её коленей на пол и отправился по своим кошачьим делам. Предатель.

Дело и вправду дрянь. Эти десять дней сулили стать худшими днями в её и без того запутанной жизни. Где взять силы, терпение и мужество, чтобы просто просуществовать этот отпуск? Чтобы поменьше думать о нём?

Как случилось, что Калужный стал занимать в её голове столько места, вытесняя всё остальное? Сессия сдана, но впереди два месяца снайперской школы, а потом – фронт, где-то в Уфе сейчас мама, которая почему-то не отвечает на письма, у Дэна проблемы с тактикой, причём очень серьёзные, сестра Марка слегла в больницу с пневмонией, Валера – та и вовсе бегает от Назарова, делая страшные глаза… А у неё в голове только одно. Только одно – самое ненужное.

Как так получилось? И – главное – как это остановить?

После того идиотского бала, когда она сдуру напялила платье, которое ей нашла жена дяди Димы, Калужный загремел в госпиталь, и у неё появилось немного времени, чтобы просто подумать обо всём этом. И что же? Вопросов стало только больше, потому что однажды он просто приснился ей. Таня не помнила, в каком контексте, но, подскочив с утра и всё ещё видя перед собой серый гладкий бок бомбы и буквы Flatchar’s industry, рябившие в глазах, она твёрдо знала: там была не только бомба. Старший лейтенант Калужный там тоже был.

Ладно, всё. У неё отпуск, а у него служба. Он будет на неё ходить и появляться только по вечерам, верно? А значит, время пребывания в одном помещении с ним резко сокращается. Просто терпи и молчи. Такая простая формула.

Таня, почти привыкнув к темноте, нашарила глазами выключатель, потянулась к нему, и в следующую секунду яркий тёплый свет от многочисленных лампочек на потолке позволил ей рассмотреть квартиру.

Она была большая, очень большая, бело-голубая – вот первое, что бросилось ей в глаза. И комнат в ней не было в принципе, кроме двери, ведущей, наверное, в ванную. Кажется, такие квартиры называются студиями. Таня сидела прямо у входной двери, и первым, что она увидела прямо напротив себя, была широкая двуспальная кровать, покрытая безукоризненно белым покрывалом. Слева, у большущего окна, занавешенного голубым прозрачным тюлем, стояла такая же белая, низкая, широкая тумбочка, на которой возвышался большой, абсолютно бесполезный теперь телевизор, справа и слева от тумбочки – высокие резные этажерки для книг. Почти пустые. Ну конечно.

Перед телевизором – большой голубой диван, а под ним – единственный тёплый ворсистый ковёр. Дальше, в глубине квартиры, за диваном, телевизором и ковром она разглядела барную стойку, которую видела только пару раз в Москве, ещё до того, как в её семье появились Рита, Димка и Вика. Когда они с мамой ещё могли себе позволить сходить в кафе. За тёмной, почти в цвет паркета, стойкой – снова бело-голубой кухонный гарнитур и холодильник. Справа от кухни, за кроватью, была дверь в ванную.

И всё. Ни картин, ни цветов, ни книг. Даже подушки – и те идеально ровно лежали под покрывалом. Чистота такая, какой не бывало даже у них в кубриках после генеральной уборки. Всё расставлено по своим местам, ничего лишнего…

Таня встала и подошла к тумбочке у дивана. Провела по ней пальцем.

Только вот слой пыли огромный. Будто тут никто не живёт.

Рядом с кроватью, ближе к ванной, так, что от двери и незаметно было, лежал чёрный закрытый чемодан. Наверное, Калужного. Старательно подавляя в себе желание открыть его, Таня бесшумно опустилась на кровать и погладила рукой приятное на ощупь махровое покрывало. Спал он здесь хотя бы раз? Или вместо огромной удобной кровати раз за разом выбирал низкий диван у себя в кабинете?

Резкий, громкий звонок заставил её открыть глаза, и сначала Таня испугалась, что звонят в дверь, но потом поняла, что это трезвонит домашний телефон (подумать только, работает), стоящий на барной стойке. Дядя Дима говорил, что его брать можно, поэтому она быстро соскользнула с кровати, поправив примятое покрывало, и взяла трубку в руки.

– Таня? Ну что ты там? – голос дяди Димы был чуть взволнован.

– Всё отлично, – Таня даже улыбнулась (да-да, ври себе, может, всё и правда станет отлично). – Можешь не волноваться, Ригер и ещё куча народу рядом днём и ночью. Не удивлюсь, если матрас у входной двери постелют. Я помню: все они должны присматривать за мной.

– И Калужный, – поправил дядя Дима. Таня вздохнула.

– И он.

– Ты всё сказала, как я тебя попросил?

– Да, обманула всех, кого смогла, – скривилась она, вспоминая неприятные моменты прощания с разъезжающимися девчонками. – Все думают, что я в Уфе. И зачем только весь этот маскарад? Очевидно же, что они тут не при чём.

– Это лучше пусть я решу, при чём они тут или не при чём. Ты ведь не хочешь, чтобы когда-нибудь повторилось то же, что и на балу?

Несколько секунд, чтобы прогнать из памяти чужую руку на своём локте и кристально-яростный взгляд Калужного.

– Конечно, не хочу. Не волнуйся, всё нормально. И всё будет нормально. Скажи тёте Кате ещё раз спасибо за платья от всех нас, хорошо? – Таня снова чуть улыбнулась, ложась на кровать и вытягивая вверх ноги в оранжевых Валериных носках.

– Не могу этого обещать. Кати сейчас в Питере нет.

– Нет?

– Ох, Таня, – дядя Дима устало выдохнул. – Я просто хочу, чтобы эта история кончилась хорошо для всех нас.

– Понятно, – она несколько секунд смотрела в потолок, а потом снова закрыла глаза. – Мама что-то не отвечает. Я уже написала им письма четыре. Не знаю, может быть, я глупости придумываю, но меня это тревожит.

– Меня тоже, но я стараюсь навести справки. Со дня на день станет всё известно. Не волнуйся, наверняка какая-нибудь ерунда окажется. Сама знаешь, как у нас сейчас с почтой.

– Да, конечно, – сказала как ни в чём не бывало. – Спасибо. Буду разбирать вещи.

– Тогда не стану задерживать. Никуда не выходи, никому не звони. Всё, Танюша, на связи, – и в трубке послышались короткие гудки.

Прекрасно. Просто супер.

Таня вытащила свой чемодан, так резко отличающийся от чемодана Калужного, на середину комнаты, открыла, стала перетаскивать немногочисленные вещи в пустующий большой белый шкаф, стоящий рядом с входной дверью. И кто придумал правило, согласно которому в отпуск из училища нужно забирать абсолютно всё? Форму – на вешалку, единственное летнее платье в зелёный горошек – тоже. Пара футболок, одна майка, старые джинсы, термобельё, спортивные штаны – всё это она запихнула на одну полку. Лифчики и носки же прекрасно поместились в ящик. Отойдя подальше и оглядывая всю эту не слишком аккуратную пёструю красоту, Таня решила, что она не слишком идёт к безукоризненному бело-голубому порядку. Ну и пусть не идёт. Ясно, Калужный?

Стало даже немного легче. Взяла влажные салфетки, протёрла пыль везде, где нашла, с радостью отмечая, что всё-таки ещё способна мыслить трезво и заниматься хоть какими-то полезными делами. А потом, на этажерке у телевизора, увидела вдруг две фотографии.

Первая была чёрно-белой и, очевидно, довольно старой: на ней молодая красивая женщина, сидя в кресле, держала на руках маленькую чумазую девочку лет трёх, орущую благим матом. Справа от женщины, за креслом, чинно стоял и улыбался мальчик уже школьного возраста. Черты его лица были очень милыми, открытыми и чем-то напомнили Тане черты лейтенанта Назарова. Мальчик слева, чуть помладше, совсем тоненький, был явно чем-то очень недоволен, и она в ту же секунду поняла: вот он, Калужный. Потому что губы этого ребёнка кривились, кривились так знакомо, что не узнать было сложно. А глаза… глаза были добрые.