Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"
Автор книги: Missandea
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 46 страниц)
Машка сразу же отрезала надоевшие ей волосы по уши. Валера, Надя и Настя Бондарчук продержались чуть дольше. Таня пока не сдавалась, каждый день со слезами распутывая клубок длинных, густых, свалявшихся волос. По утрам (или когда было время) она тщательно заплетала тугую косу, сворачивала её в пучок, прятала под кепку, но за день волосы всё равно собирали в себя всевозможные листики, травинки, камешки, и каждое расчёсывание обращалось в пытку.
В середине апреля зарядили непрекращающиеся дожди. Все вокруг ходили грязные, потные, в непросыхающей вонючей одежде. В окопах временами мутная вода доходила до голени, забираясь в берцы.
И во время всего этого – непрерывная, изнуряющая работа, окопы, окопы, окопы, бесконечная земля, нескончаемые, оглушающие канонады, грязь, голод, холод, сотни серых, усталых, измученных, небритых лиц вокруг.
Таня думала, что умрёт – или по крайней мере сойдёт с ума.
Но наступил май, вода высохла, горячее солнце подсушило землю, Таня с девчонками и Рут по очереди съездили в девяносто шестую дивизию, километров за сорок от них. Помылись в грязной речке, которая показалась Тане раем, и жизнь как-то наладилась.
– Как хотела меня мать ой да за первого отдать, а тот первый – он да неверный, ой не отдай меня мать! – голосила Машка, шагавшая слева.
На лес и поле опускался тихий, безветренный майский вечер, окутывал низины и невысокие кустики сизым туманом. Деревья не шевелились, но воздух, сыроватый, мутный, то и дело вздрагивал от то приближающихся, то отдаляющихся выстрелов и разрывов. Изредка, когда снаряды ухали совсем уж близко, судорожно колыхались тонкие стволы берёз и осин, дрожали на них светло-салатовые, едва проклюнувшиеся листочки.
Девушки шли быстро, от выстрелов не вздрагивали, только изредка беспокойно поднимали глаза на темнеющее, всё в красных закатных сполохах, небо. Хотели добраться до темноты.
– Как хотела меня мать да за другого отдать, а тот другий ходит до подруги, ой не отдай меня мать!
– На нас сейчас вся разведка вражеская выйдет, – проворчала Таня, беспокойно оглядываясь на тянущийся по правую руку тёмный лес. – Можешь ты потише петь?
– Как хотела меня мать да за третьего отдать, а тот третий – что в поле ветер, ой не отдай меня мать! – во всю силу лёгких провопила Машка, перевесила винтовку с левого плеча на правое и засмеялась: – И-и, как какая тут разведка!
– Слава Богу, если наша, – Таня ещё раз покосилась в сторону леса.
– Да успокойся ты, придём уже сейчас. Вот придём, поедим, печку затопим, спать ляжем, – мечтательно улыбнулась Машка. – Ещё раз поедим потом. Ой, – вдруг весело взвизгнула она, махнула рукой и пустилась вприсядку, – ой, как хотела меня мать да за четвёртого отдать, ан четвёртый – ни живой ни мёртвый, ой не отдай меня мать!
С одиноко раскинувшей ещё голые ветви осинки взлетела сорока.
– Есть конец у этой песни? – спросила Таня, не в силах сдержать улыбку. – Сколько там женихов будет?
– Пятый – пьяница проклятый, шостый – мал да не дорослый, – засмеялась Маша.
– А седьмой?
– А тот сёмый, пригожий да весёлый!
– Ну, слава Богу!
– А тот сёмый, пригожий да весёлый, да не хотел он меня брать, – захохотала она, наконец закончив странный танец, и пошла рядом с Таней. – Ой, Таня, дашь ты мне свою фенечку на завтра? Когда мы пойдём на задание?
Таня нахмурилась, рассматривая сине-зелёную пыльную полосочку на левой руке – Сашкин подарок.
– Зачем тебе?
– Она же счастливая! – затараторила Машка, и глаза её загорелись. – Вот ты её носишь-носишь, и ничего с тобой не случается!
– Да и с тобой ничего не случается, – резонно заметила Таня.
– Да нет! Я всё время куда-нибудь да угожу, то поскользнусь, то в яму какую наступлю, – сказала Маша и тут же, будто в подтверждение своих слов, споткнулась о какую-то корягу, едва не полетев на землю. – А тебе она всё равно не нужна.
– Почему это не нужна? – улыбнулась Таня, с радостью различая впереди знакомые очертания кривеньких кустиков – хорошо замаскированных орудий батареи Черных. Слава Богу, значит, почти пришли.
Шли с передовой. Целый день ползали по траншее, выбирали позиции, подготавливали их. В случае наступления им обязательно нужна будет позиция, защищённая, невидимая, удобная, и причём не одна: после двух-трёх удачных выстрелов надо её менять, иначе рискуешь стать жертвой вражеского снайпера или артиллерии. А ещё – позиции наблюдения, безопасные пути отхода. Словом, работы было хоть отбавляй, и Таня с четырёх часов утра ползала по высохшей земле, копала, наблюдала.
Иногда осторожно выглядывала из-за неровного края траншеи. Смотрела, щурилась, пристально разглядывала американскую передовую в прицел СВД. Утренний туман спадал, расплывчатый серый горизонт светлел, мутные очертания приобретали чёткую форму. В шестистах метрах Таня явно различала верхушки реденьких низкорослых деревьев и волнистую, неровную линию вражеского переднего края.
Странно. Будто никого и ничего нет. Повсюду замерла спокойная предрассветная тишина, даже птицы ещё не пели. На секунду Тане подумалось: нет никакой войны. Вон сплющенное болотце, вон оголённая рощица, вон какие-то развалины – где же тут война-то? Только вдруг в американском окопе мелькнула, заставив Таню вздрогнуть, зелёная каска. Мелькнула и скрылась.
И странно было ей сознавать, что это тихое, пустынное место полно людей, готовых убить друг друга. Вон там, на десять часов, виднеется вовсе не холмик – это, должно быть, вражеская землянка; дальше – совсем не куст, а пулемётное гнездо, а вон та пустая рощица наверняка напичкана вражеской техникой.
Странно было думать, что это безлюдное, пустое пространство совсем скоро взорвётся, взлетит на воздух, обагрится человеческой кровью. Может быть, и её кровью тоже.
– Как почему не нужна? – вырвав её из мрачных мыслей, снова затараторила Машка. – А зачем она тебе? Тебя и так лесные духи сохранят.
Таня, конечно, знала, что Широкова во что только ни верит: и в водяного, и в лешего, и привидений боится, как огня, хотя крестик носит и зачастую истово молится Богу. Знала, но всё-таки засмеялась. Лесные духи. Замечательно.
– Да чего ты смеёшься, правда же! Они нас точно защитят. Мы вчера им с товарищем майором молились.
– С кем с кем? – хохотнула Таня, представив этого высоченного, грознющего майора Ставицкого, молящегося духам ночью вместе с Машкой.
– Ты что, мне не веришь?!
– Верю-верю, – Таня постаралась сделать серьёзное лицо, но снова засмеялась. Маша насупилась.
– Ну и пожалуйста, и не верь. А только когда ты завтра живая и невредимая вернёшься с задания, тогда и поблагодаришь.
Таня уж хотела ответить что-нибудь подруге, но тут из-за кустов перед ними возник капитан Черных, командир батареи. Волосы его, будто насмехаясь над фамилией владельца, были совсем светлыми, почти платиновыми. Черных широко улыбнулся им.
– Девчушки! Какими судьбами?
С тех пор как капитан Коваль в темноте теплушки назвал их девчушками, все вокруг почему-то сочли свои долгом обращаться к ним именно так.
– С передовой, Николай Сергеич, – устало улыбнулась Таня, перевешивая винтовку с одного уставшего плеча на другое. – Вы тут как?
– Мы позиции готовили! – гордо воскликнула Машка, и Черных, зашагавший рядом с ними, шутливо нахмурился.
– Ну, это дело серьёзное, молодцы! С нами-то что случится? Что, к наступлению готовитесь?
– Готовимся.
– Молодцы. Вы не робейте, стреляйте метко, батарея уж вас прикроет, – Черных улыбнулся, сверкнув желтизной зубов. Закурил. – Чаю-то не хотите? Мы печку топим, недавно закипел. Мы бы вас угостили, да и отогрелись бы. Озябли небось?
Машины глаза тут же загорелись, но Таня, опережая её кивок, быстро сказала:
– Да мы хотим засветло прийти, товарищ капитан. Спасибо.
– Ух, так уж товарищ капитан, – засмеялся Черных. – Брось ты это, Лиса. Все в одном полку служим, товарищ младший сержант, – передразнил он её и снова улыбнулся.
Артиллеристы принадлежали к полковой аристократии. Жили они богато и дружно, одной большой семьёй, хозяйство их было поставлено на широкую ногу. Владели восхитительным алюминиевым чайником и огромной эмалированной кастрюлей, в которой варили себе необычайно вкусные супы из всего, что росло. А ещё пели артиллеристы так, что заслушаешься.
Таню тянуло к ним, конечно, не меньше, чем Машку. Своих полковых девчушек артиллеристы всегда встречали с распростёртыми объятиями, грели, поили горячим чаем, почти всегда что-нибудь из еды давали с собой. Обязательно затягивали какую-нибудь песню. Гузенко, тот самый, которого так долго искала Таня в свой первый день на фронте, оказался обладателем просто великолепного лирического баритона, и Танино меццо-сопрано звучало с ним просто замечательно. Иногда свободными вечерами они садились и пели – больше русские народные песни. А однажды – даже итальянскую арию. Хлопали им каждый раз долго и громко.
И сейчас Таня бы с удовольствием заглянула на огонёк к артиллеристам, но, признаться, очень уж она беспокоилась за Валеру. Ту отправили ещё ночью в соседнюю дивизию с каким-то донесением. Всё утро, ползая по земле, Таня тревожно прислушивалась; канонада гремела где-то слева, далеко, километров за сорок, и очень могло случиться, что именно там.
– Ну, хорошо. Погодите только одну минутку, – Черных, отстав от них, вдруг скрылся в кустах и через полминуты появился с чем-то в руках. Протянул Машке в руки носовой платок.
– Ну, с Богом. Идите, сейчас уж стемнеет. Как Колдун там, всё хорошо?
– Всё хорошо, Николай Сергеич.
– Ну и хорошо, что хорошо. Лиса, Сныть, – он шутливо поклонился и торопливо пошёл по направлению к батарее, от которой ушёл, провожая Машу и Таню, уже метров за семьдесят.
Машка быстро развернула платок: внутри оказалось четыре кубика сахара. Она счастливо улыбнулась и быстро спрятала их в карман.
– Ух, попьём сейчас чаю, – замечталась она и вдруг нахмурилась. – Нет, ну ты слышала? Уже и артиллеристы знают. Вот зачем вообще эти клички идиотские было давать? И главное у всех нормальные, куда ни шло ещё: Лиса, Дворняжка. А я – Сныть! Сныть! Это что вообще за слово такое? Это же Бог знает что! Сам он сныть!..
Машка продолжила возмущаться. Родные холмики полковых землянок быстро приближались, солнце бросало последние лучи на дымчатый кустарник, зеленевшие новой травой луга и чёрных ворон, с голодным карканьем перелетавших с места на место.
Вслед за Машкой Таня с наслаждением вошла в натопленную, сухую землянку, повела носом: боже, как же потрясающе вкусно пахнет ещё горячий суп! И как же хорошо приходить сюда, зная, что еда, если она есть, всегда будет горячей и на столе! А ведь всего две недели назад ничего этого не было. Они, грязные, промокшие, заходили в такую же грязную и промокшую землянку, ёжились, поздно ночью под дождём бегали за едой. Но в один прекрасный день к ним переселилась, как и обещала, Аля.
Бог знает, как у неё хватало времени на всё. Аля с утра до ночи пропадала в санчасти, работала не покладая рук и каким-то непостижимым образом успевала заботиться о «своих девочках». Ей вечно казалось, что они – героини, и она непрерывно твердила Тане: «Нет, я бы ни за что снайпером не стала, ни за что. Как представлю, что лежишь и видишь американца прямо в прицел… Бр-р! Нет, вы, девочки, смелые, а я ужасная трусиха». Так говорила Аля, под ураганным огнём вытаскивающая с поля боя раненых, Аля, таскавшая на себе окровавленных девяностокилограммовых мужчин, Аля, оторванные конечности, кровь и смерть для которой стали повседневным зрелищем. «Вы, девочки, смелые, а я ужасная трусиха», – говорила она Тане, которая, как истинная героиня, только и умела, что рыть окопы.
Кроме Маши и Тани, в землянке оказались Рут и совсем похудевшая за последнее время Вика. Обе они подшивались.
– Девочки! Что-то вы долго, мы уже волноваться начали. Как дела? – улыбнулась Вика, помогая донельзя уставшей Тане стащить с плеча тяжёлую винтовку. – Садитесь, садитесь. Я вам сейчас супу налью. Какой сегодня суп! Только понюхайте, как пахнет!
– Ты сама-то поела? – осведомилась Таня, вытягивая уставшие ноги и оглядывая худенькие руки Вики. – Валера не появлялась?
– Не появлялась пока, да уж наверное сейчас приедет. Я поела. Ну, рассказывайте, что там на передовой?
– Хватить кудахтать, Осипова, замолчи и сядь, в глазах рябит, – раздражённо отозвалась из угла Рут.
Вика тут же послушно замолчала, Маша скривила какую-то невразумительную рожицу.
– Si méchant**, – пробормотала она.
Жила и училась Машка в деревне, но тётя её была учительницей французского языка и считала своим долгом, приезжая на лето в гости к Машиной семье, обучить многочисленных племянников, что, в общем, ей вполне удалось. Усваивала Машка всё новое быстро, только ужасно ленилась, так что к двадцати годам шпарила она на французском запросто, не зная при этом никаких правил грамматики. Иногда, ещё в училище, когда становилось скучно, они болтали с Таней.
Но сейчас Таня только кинула на подругу укоризненный взгляд и принялась быстро хлебать уже подостывший суп из какой-то травы.
– Ну а что? – пожала плечами Машка. – Это же правда!
– Quand je mange je suis sourd et muet***, – поучительно проговорила Таня.
– Assez****! – вдруг резко бросила Рут и, отложив китель, строго посмотрела на них. Маша раскрыла рот.
– И тебе на заметку, Лиса: такой поговорки на французском нет.
– Ты что же, знаешь французский? – всё никак не приходя в себя от изумления, пролопотала Машка.
– Училась на синхронного переводчика, – коротко бросила Рут и снова взялась за шитьё, ниже опустив голову.
По её лицу мелькнула тень. Таня много раз видела её: это была тень пережитой боли. Она вечно возникала на лицах тех, кто кого-то потерял.
И Тане вдруг почему-то стало так жалко эту вечно неласковую, неразговорчивую суровую девушку. От парней она слышала, что ей всего-то двадцать один, но эта самая тень пережитого тяжело легла на её лицо, придавила его, вытащила наружу тёмные круги под глазами и сеточку тоненьких морщинок; а глаза Рут в минуты, когда она думала, что остаётся одна, смотрели вокруг с такой беспросветной, глухой тоской, что Танино сердце сжималось. Должно быть, пережила она и впрямь что-то страшное. Может быть, всю семью убили. Может быть… Да гадать тут было бесполезно. У каждого здесь своя боль.
– Ничего себе, у нас тут целая группа французов подобралась! – засмеялась Машка. – Будем болтать теперь всё время, да, девочки?
Рут кинула на неё уничтожающий взгляд. Таня тоже Машкиного весёлого настроения не разделила.
– Девчонки! – Валера, весёлая, завёрнутая в какой-то огромный грязный ватник, появилась на пороге.
У Тани сразу отлегло от сердца. Она принялась было усаживать Ланскую, кормить и греть её, но та только отмахнулась:
– Ух, где я была! Как они меня накормили! И ватник вон дали, а ещё я так хорошо в машине поспала! – хвасталась она, глядя на Таню счастливыми глазами. – Это вы садитесь лучше поближе к печке. Ели? Ну, ладно. Хорошо вам?
– Хорошо! – хором ответили все втроём.
– А сейчас будет ещё лучше! – воскликнула Валера и вытащила из сумки несколько маленьких конвертиков. – Так, танцевать сегодня будем?
– Давай быстрее, Валерочка!
– Ну, хорошо. Маше, – принялась она раздавать конверты, – Вика, твоё… Тане… Да ты богачка, три конверта! И вот ещё для Насти, положу ей на постель. И мне!
Греясь у печки, Таня с замиранием сердца открывала только что полученные письма. Одно было фронтовое, от Марка, другое – домашнее, полное заботы, милых, мирных новостей: Вика сдала экзамены в музыкальной школе, Димка утопил в ванной её кукол и подрался с соседским мальчишкой, притащил с улицы какого-то ободранного кота, и теперь его называют Вареником…
Марк писал коротко, криво: времени, видно, совсем не было. Указал номер полевой почты, обещал скоро написать ещё.
Непривычный серый конверт пришёл и из Санкт-Петербурга. Таня, не в силах сдержать счастливой улыбки и набежавших на глаза слёз, читала, что Сашенька папиными стараниями растёт и толстеет не по дням, а по часам, умеет читать почти все слова и уже почти не дичится ни папу, ни Ригера. «Часто вспоминает тебя, – писал папа, – спрашивает, когда Таня придёт за ней и заберёт к себе жить. А на днях, представляешь, тащит мне какой-то затёртый альбом. Нашёл я там твою карточку и карточку л-та Калужного А. А. Очень она эти фотографии бережёт».
Таня на секунду оторвалась от чтения, прижала замасленные мятые конверты к груди, улыбнулась, обернулась на девчонок: они читали взахлёб, и у каждой на губах играла завораживающая, счастливая, дрожащая улыбка. Рут хмурилась, не смотря вокруг, и ожесточённо тыкала иглой толстую ткань кителя.
– Смотри, Лисёнок, смотри, – Валера порывисто села на Танину лежанку, сверкнула счастливыми глазами, возбуждённо показала неровные прыгающие буквы письма. – Миша пишет! Живой! Смотри, смотри, медаль Жукова ему дали… Вот! «За отвагу, самоотверженность и личное мужество, проявленные в боевых действиях при защите Отечества и государственных интересов Российской Федерации». Он, Лисёнок, представляешь, очень какую-то важную задачу разведывательную выполнил. Ах, Таня, как же хорошо-то… Как жить хорошо! Да? Правда?
Таня засмеялась, сама не зная чему, и обняла Валеру.
– Очень хорошо!
– А мне, девочки, ничего сегодня не было? – спросила Надя, входя в землянку и с одного взгляда заметив письма в руках подруг и общее радостное возбуждение.
Скоро уж девять месяцев, как без вести пропал Надин муж.
– Тебе завтра будет, – ответила Таня. – Вот увидишь. У меня предчувствие такое.
– Смотри же, чтобы было! – Надя шутливо погрозила ей пальцем и улыбнулась, но тяжёлая морщинка между её бровей не разгладилась. – Ну, девочки, расскажите мне ваши новости, раз уж у меня своих нет.
И они, усевшись у огня, принялись снова и снова перечитывать друг другу домашние письма.
Тане по-прежнему изредка, когда вражеские орудия грохотали особенно громко, снился серый гладкий бок бомбы с чёрными-чёрными крупными буквами «Flatchar’s industry».
Вот и сейчас она проснулась, чувствуя холодные капли пота на лбу. Несколько секунд смотрела по сторонам, привыкая к темноте. Сосчитала девчонок: Валера спала напротив, подложив под голову обе руки и съёжившись, Машка, по своему обыкновению, дрыхла, широко раскинув руки и ноги. Настя спала тоже, сжавшись в комочек. Никого больше в землянке не было.
Тянуться к Валериным часам было неохота, но, судя по сероватому сырому воздуху, приближалось утро. Пора, стало быть.
Таня быстро села, опустив ноги в берцы. Пощупала карманы. Вынула и положила на стол несколько наскоро написанных вчера вечером писем: маме, папе, Сашеньке и Антону. На случай, если сегодня она не вернётся.
При слове «Антон» мозг лихорадочно заработал, снова тревожа в Тане привычное беспокойное чувство, но на этот раз она сразу же оборвала себя. Нет, не сейчас. Обо всём этом она подумает потом – если вернётся. А если нет – на то эти письма и были вчера написаны.
Услышала за собой шаги, обернулась и увидела Колдуна, уже одетого и собранного. Он внимательно окинул глазами землянку, остановился на Тане.
– Встала? Хорошо. Начало четвёртого, пора. Сныть буди.
Таня быстро растолкала сонную Машку, вместе с ней нехотя поела холодный вчерашний суп, поцеловала спящую Валеру в лоб, оставив свои письма у неё на лежанке, накрыла её тем самым грязным ватником, пропахшим кострами и чьим-то потом, завязала тесёмки плащ-палатки на шее, взяла в руки остывшую винтовку. Ещё раз уже на пороге оглянулась на уютную землянку, будто хотела впитать в себя каждую чёрточку, каждую деталь. Шагнула в предрассветный сумрак.
Дул неприятный ветер, какой бывает только в последний час ночи, и кое-где под ногами уже появлялась роса. Всё вокруг было тихо, и лишь изредка на востоке то там, то здесь трепетал неровный свет американских осветительных ракет, бледнеющий на фоне чуть посветлевшего неба.
У землянки они стояли вчетвером: Колдун, Рут, Сныть и Лиса. Зябко кутались в плащ-палатки, изредка перебрасывались двумя-тремя словами. Колдун то и дело почёсывал шапку соломенных волос и поглядывал на часы. Таня мёрзла. Рут стояла прямо, будто в карауле, и пристально глядела на восток. Машка зевала.
– С Богом, пора, – негромко сказал Колдун. – Сверим часы, Рутакова.
– Три тридцать три.
– Тридцать две. Спешишь, как всегда. Задача ясна? – он внимательно поглядел на Рут и на Машу. – Дальше семьдесят шестого не ходите.
В больших, серых, уставших глазах Колдуна вдруг вспыхнул блуждающий злой огонёк. Он исподлобья посмотрел на Рут. Рут – на него, и в её обычно строгом и спокойном взгляде вдруг тоже почудилась Тане небывалая загнанная злоба.
– Рано или поздно прикончим этого гада, – тихо проговорила Рут сквозь зубы. – Гонсалес не бессмертный. Не волнуйтесь об этом, товарищ прапорщик.
Несколько секунд Колдун стоял молча, низко опустив голову. Потом кивнул резко, повёл плечом.
– Ну, с Богом. Удачи. Лиса, не отставай.
Жестом пригласил Таню следовать за собой и быстро пошёл по мокрой траве в сторону леса, за которым находилась передовая. Рут, сердито ухватив Машку за рукав, повела её на юго-восток. Маша ещё несколько десятков метров оборачивалась, весело показывая Тане руку с сине-зелёной фенечкой и лопоча что-то про лесных духов.
– Куда идём, товарищ прапорщик? – спросила Таня, догнав Колдуна.
– На нейтральную выходить будем, к оврагам, – мрачновато кивнул он, снова пройдясь рукой по волосам. – Вечно там всякая гниль ошивается. Только через болото не перейдём, придётся по вражескому тылу на позиции выходить.
После недолгого колебания Таня всё же решила спросить:
– А кто такой Гонсалес?
– О, – широкие брови Колдуна чуть взлетели вверх, на губах появилась жёсткая усмешка. – Неужели не знаешь, Лиса? Среди снайперов только о нём и разговоров. Джозеф Картер Гонсалес, лучший американский снайпер. Неуловимый, – ветка зло хрустнула под ногами Колдуна, – непобедимый, – он сжал зубы, – бессмертный.
Таня уважительно замолчала, искоса поглядывая на вновь ставшее бесстрастным, красиво очерченное лицо Колдуна. Старые личные счёты?..
Когда они быстрым шагом добрались до леса, туман на востоке уже немного порозовел и холодный сырой ветер стал ещё неприятней. Тёмный ранний рассвет едва брезжил над дымчатыми верхушками деревьев.
Первые километра три шли осторожно, но довольно быстро. Компаса у Тани не было, но, судя по тому, как перемещалось розовое рассветное марево, она поняла, что обходят они свой передний край с востока и что, судя по расстоянию, которое уже прошли, вот-вот окажутся на уровне вражеских окопов.
Таня не ошиблась. Они вступили в самую опасную полосу. Не раз, прижимаясь лицом к холодной сырой земле, вспоминала Таня мягловские тренировки. Ползли медленно, сначала Колдун, потом, на расстоянии двадцати метров, Таня. Колдун поднимал руку – она тотчас останавливалась и замирала, всем телом прижимаясь к земле; вытягивал руку в сторону с наклоном к земле – она неслышно искала себе укрытие, ползла к кустам или дереву; показывал вперёд – двигалась вперёд; махал назад – медленно пятилась назад.
Небо над Таниной головой светлело, но в лесу по-прежнему царила полутьма и мёртвая пугающая тишина. Лес притих, только раз где-то далеко ударила пушка да отзвучала короткая пулемётная очередь.
И было бы ей спокойно, если бы не замечала Таня сотни признаков того, что здесь, прямо у неё под носом, затаилась война. Вот под правой ногой опасно хрустнула сплющенная, пробитая осколком вражеская каска; слева, на кусте, висел обрывок синего телефонного шнура; там, где лес внезапно стал пореже, были переломаны осинки и примят кустарник – может, здесь недавно прошли танки; к запахам леса примешивалась резкая вонь бензина и масла.
Таня мёрзла и мокла, локти болели от постоянной нагрузки на них, но Колдун полз впереди, не чувствуя, кажется, ни страха, ни усталости. Вдруг он резко поднял руку. Таня припала к земле, прижалась к ней носом, щеками, замерла и вдруг услышала.
Увидела.
Левее, в каких-то двадцати-двадцати пяти метрах от неё. Три тёмные фигуры в плащах и касках. Шли друг за другом, осторожно, но особенно не таясь. Будто по своей земле ходят, гады.
Внезапно до неё дошло: да ведь это же они. И каски эти, глубокие, словно котлы, их, и плащи тоже их. И негромкие, каркающие, лающие слова – тоже их.
И почувствовала не то что страх – липкий, ни с чем не сравнимый ужас. Они здесь, они идут от неё совсем близко, стоит им только повернуть голову, приглядеться повнимательней – и увидят её распластавшееся по земле, сплюснутое маленькое тело. Она почувствовала, как кровь отливает от лица, а пальцы вгрызаются в мокрую землю. Тихо, ощущая собственное сердцебиение, повернула голову от них, упёрлась лбом в траву, закрыла глаза.
И почти не поверила, когда голоса и шаги постепенно затихли. Осторожно подняла голову, прислушалась: тихо. Вздохнула. Провела ладонью по мокрой траве, приложила её к лицу. Нет, нет, только не идти сейчас. Нужно же хоть немного отдохнуть после такого! Пусть Колдун хоть обмахается, она просто не может встать с земли. Ни за что не поползёт, не сможет.
Колдун махнул рукой. Таня поползла.
Спустя час снова остановились. Несколько минут лежали, слушали, смотрели, а потом Колдун подозвал её к себе. С огромным облегчением Таня наконец оказалась возле живого человека, жадно вгляделась в него – и почти не узнала. Южные округлые черты лица Колдуна обострились. Глаза, светло-серые и обычно ласковые, смотрели вперёд цепко и холодно.
– Мы у оврагов. Выходим на позицию, Лиса, – одними губами прошептал он. – Смотри в оба. Их здесь, гадов, как собак нерезаных.
Проползли ещё пару метров совсем неслышно, слева потянулось болотце. Двигались по компасу Колдуна в направлении речки. Вокруг было туманно и безлюдно.
Таня всё время вертела головой по сторонам, опасаясь снова наткнуться на вражеский патруль, и вдруг увидела в паре метров от себя что-то странное. Низенькая трава была примята, а на земле отчётливо виднелись странные следы: сначала глубокая круглая вмятинка, потом – длинная неглубокая полоса сантиметров в сорок. Начинался след где-то впереди и уходил назад, туда, откуда они приползли.
Таня тихонько тронула Колдуна за плечо. Он быстро придвинулся к ней, замер, внимательно посмотрел. Потом вдруг почему-то зло усмехнулся и задорно посмотрел на Таню.
– Ах ты, тварь ползучая… – пробормотал тихо. – Хитрая ты тварь, но и мы чай не дураки. Смотри, на что похоже? – он указал Тане на следы.
Таня пожала плечами.
– Как будто полз кто-то. Вот от локтя ямка, а дальше от руки.
– Вот именно, полз. А кто по лесам ползает? Одни снайперы. Ах ты, гадина, – повторил он.
– Вы хотите сказать, что он за нас заполз? И теперь у нас на хвосте, будет по нам сзади стрелять? Нам… нам то есть теперь на другой берег реки нужно, да? Ну, чтобы мы к нему лицом оказались.
– Да он на это и рассчитывает, Лиса. Ты что, думаешь, снайпер за собой просто так такой след оставит? Хрена с два, если он, конечно, совсем не идиот, – Колдун нахмурился, но потом снова ухмыльнулся. – Думает, мы сейчас на другой берег заляжем, а сам он возьмёт да и обойдёт. Снова к нам сзади подберётся, с той стороны. А мы, дураки, будем лежать и ждать, что спереди выползет. Как же, будем мы! Быстро, Лиса, времени совсем нет.
Они проползли ещё несколько десятков метров и из-за кустов увидели крутой земляной склон, сплошь поросший кустами, а внизу – неширокую извилистую речку всю в камышах. Несколько минут выжидали, смотрели. Берег хоть и был пуст, но внушал опасение.
– Надо спускаться, пока совсем не рассвело, – Колдун качнул головой и спрятал бинокль.
– Мы разве на тот берег?
– Нет. Нужно к речке, вниз. Ему же на тот берег надо, понимаешь? Чтобы к нам сзади подойти. Он-то думает, мы туда полезем. Значит, будет где-то тут проходить. Если заляжем здесь, на этом берегу, может на нас наткнуться. На том опасно, он только того и ждёт. Вниз надо.
Таня внимательно, чуть прищурившись, рассматривала мутную речку внизу и чёрные, гниловатые камыши, покачивающиеся в предрассветных сумерках. Приметила на девять часов хороший, крупный, уже в листьях куст, указала на него Колдуну, но тот покачал головой.
– Слишком ожидаемо, – он быстро приложил к глазам бинокль, покрутил окуляры, затем спрятал его в сумку. – В камыши пойдём. За мной.
И, ещё раз оглянувшись, соскользнул из кустов вперёд, по глиняному склону, до следующего кустика.
– В камыши?! – с отчаянием прошептала Таня, ложась животом и руками в склизкую глину.
Через пять минут она уже лежала среди густых зарослей и внимательно смотрела в прицел винтовки. Они забрались метров на пятьдесят южнее оврага, чтобы легко просматривать верхние его края. Винтовка была удобно размещена на пологой кочке, локоть лежал на остром, но большом камне. Палец замер у спускового крючка. Вокруг была тишина.
Ледяная вода доходила Тане до подбородка. Маленькие частые волны трогали губы, оставляя на них противный илистый привкус. Пахло гнилыми стеблями камышей и ряской.
Текли минуты. Часовая стрелка наручных часов Колдуна перевалила за шесть. Сизый туман, стоявший в речной низинке, почти рассеялся, и рваный восточный край оврага, где снайперы ждали врага, приобрёл чёткие до боли в глазах очертания.
– Заявится, гадюка. Чувствую, что заявится, – изредка шевелил губами Колдун.
– Тихо тут.
– Чем тише омут, Лиса, тем профессиональнее в нём черти, – мрачно заметил он. – Сейчас выползет, гад, вот увидишь. Только не проморгать надо.
Колдун славился на весь полк своей удивительной интуицией. У него на всё был нюх, и Таня верила, покусывая посиневшие губы. Конечно, заявится, и они его, конечно, убьют. Только холодно уж очень.
Таня не отрывала цепкого взгляда от оврага, ни на что не отвлекалась, старалась быть полностью, максимально сконцентрированной и сосредоточенной; и всё-таки где-то в голове проносились, будто поезд, обрывки каких-то мыслей и воспоминаний.
Вот, например, Антон Калужный. Ан-тон. Ан – холодная илистая волна накатывает на губы. Тон – спадает. От Ан-тона с начала апреля нет вестей, но Таня, конечно же, не волнуется. Разве что совсем чуть-чуть. Уж если бы с ним что-то случилось, лейтенант Назаров, наверное, написал бы. Он ведь каждую неделю пишет Валере.
Да только писем его она не читает – складывает, нераспечатанные, под подушку. Ну, даже если и так. Это радостных новостей в армии не дождёшься, а плохие всегда распространяются со скоростью света. Как-нибудь они бы да узнали, если бы что-то случилось.
А ещё Тане казалось (нелепо, конечно), что она почувствует. Обязательно почувствует, если что-то будет не так.
