Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"
Автор книги: Missandea
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 46 страниц)
Но в это время, слава Богу, дверь открывается – и Таня видит Дениса. Он всё такой же, что и до Нового Года, только похудел слегка и линия подбородка стала чуть твёрже. Смотрит Денис по-прежнему открыто, правда где-то в самой глубине глаз Таня различает напряжение. Ну ещё бы. Кто же сейчас не переживает?
– Таня, – восклицает он и быстро, легко обнимает её.
Несколько секунд они молчат, стоя совсем близко, и только улыбаются навстречу друг другу. Потому что – ну, что здесь нужно говорить? Таня смотрит и хочет запомнить тоже, ведь он чудесный, этот парень, пусть она и недолго знакома с ним, и снова начинает чувствовать, что вот-вот расплачется, поэтому быстро говорит:
– Ну, как? Как ты, как твои родные?
– Моя тактика выше всяких похвал, и всё благодаря тебе, – заявляет он, и Таня смеётся. – Я серьёзно! Сдал зимнюю сессию на отлично только благодаря твоим объяснениям.
– Очень рада, раз так, – улыбается она.
– Волнуешься?
– Слегка.
– Это понятно, – вздыхает он. Таня снова поворачивается к зеркалу, одёргивает рубашку, поправляет погоны.
– Как я выгляжу? – улыбается.
– Как и всегда прекрасно, – заявляет Денис, и Таня, чуть покраснев, хихикает.
– Изменилась я с Нового Года? – спрашивает она, оборачиваясь к нему. – Только честно!
– Повзрослела, – осторожно улыбается он.
– Постарела, хочешь сказать.
– Нет. Лицо у тебя стало… Ну, когда ты вот так брови сдвигаешь или когда хмуришься, то совсем взрослая. И даже… даже когда улыбаешься.
Таня смотрит через зеркало сначала на Дениса, а потом на себя. Улыбается. Получается кривовато и неубедительно.
– Будто… губы улыбаются, а глаза – нет. Да? – спрашивает она и чувствует горечь где-то глубоко. – Противное чувство.
– Ну что ты, – Денис быстро подходит и кладёт руки ей на плечи. – Не надо, нет. Конечно, ты повзрослела, ну да ведь ты столько пережила, и бомбёжки эти постоянные, и сестра, и курсы, и ты, конечно…
– Стой, – хмурится Таня, оборачиваясь к нему, и мотает головой, пытаясь вспомнить. – Ты… Откуда ты про неё знаешь?
– Про кого?
– Про сестру.
Таня внимательно смотрит на Дениса. Денис лишь на секунду отводит взгляд, но потом улыбается снова.
– Мне Марк сказал.
– Язык без костей, – ворчит Таня, отворачиваясь к окну. – Нет, нет, то есть, конечно, я не против, чтобы ты знал. Ты мой друг. Просто мне было тяжело говорить об этом, и я почти никому не рассказывала, не думала, что Марк... Это на него не похоже. Прости.
– Это ты меня прости, – Таня оборачивается к Денису, и тот улыбается, только как-то уж совсем нервно. – Не говори только Марку, что я рассказал, ладно?
– Конечно, – быстро соглашается она. – Ну что, присядем на дорожку?
– Чего? – переспрашивает Денис и улыбается.
– Ну, присядем. На дорожку. Так ведь принято, разве нет? – улыбается Таня тоже.
– Понял. Конечно, давай присядем.
Но в этот момент в кубрик заглядывает Валера, и Дэн, ещё раз обняв Таню и пожелав счастливого пути, уходит. Валера поправляет Танин китель, сдувает с него невидимые пылинки и вздыхает.
– Ну что, лисёнок? Идём?
– Уже?
– Там пришёл какой-то дяденька и решил всех сфотографировать. Обещал очень быстро напечатать и после парада сразу отдать.
Их действительно фотографирует какой-то высокий дяденька с усами, которому всё время что-то не нравится. Он несколько раз перестраивает их, сначала по росту, потом и вовсе непонятно как, сердится на Машку, которая корчит смешные рожицы, и наконец делает несколько снимков. Правда, последний, наверное, выходит не очень, потому что открывается входная дверь – и в фотоаппарат больше не смотрит никто.
Старший лейтенант Калужный в новой, отглаженной форме, обтягивающей его широкие плечи и грудь, выглядит так, что рот открывается сам собой.
Но Таня, как эксперт в отношениях с лейтенантом Калужным, справляется с собой раньше всех, закрывает рот и делает строгое лицо. Кажется, это не помогает, потому что Калужный всё равно усмехается, мельком взглянув на неё.
Когда все расходятся, готовясь к построению на улице, Таня ну никак не может сдержаться, проходя мимо Антона.
– Вы на часы вообще смотрели? – раздражённо заявляет она.
– О, Соловьёва, прости, что так поздно, – кривится он, и в тёмных глазах раскаяния – меньше всего.
– Вы не поздно, вы вообще зря, – огрызается Таня, и вот сейчас-то он точно не стерпит, потому что его глаза уже смотрят на неё в упор.
– Что может быть прекраснее, чем прекрасный командир и не менее прекрасная подчинённая! – восклицают у них за спинами, и пред Таней мгновенно вырастает фотограф. – Это обязательно нужно запечатлеть.
– Спасибо, но не стоит, – в свою очередь кривится Таня.
– Давайте, – вдруг соглашается Калужный, и Таня удивлённо оборачивается на него. – Когда мне будет очень хреново, Соловьёва, я буду смотреть на фотографию и понимать, что может быть гораздо хуже, – снисходит до пояснения он.
– Вас в полный рост или портрет?
Калужный оценивающе оглядывает её с ног до головы.
– Портрет.
Таня закатывает глаза.
Через сорок минут фотография у неё в руках. Таня на ней до ужаса серьёзная и усталая, а Калужный и вовсе смотрит куда-то в сторону, чуть улыбаясь. Руки бы этому фотографу поотрывать. Просто ужас, а не фотография.
Между их лицами расстояние сантиметров в десять.
Таня прячет фотографию в нагрудный карман.
Стуча колёсами, поезда шли с запада на восток: вагон за вагоном, бесконечные составы, конца которым не было.
Больше всего Тане нравился этот перестук. Когда становилось совсем уж плохо и тоска накрывала с головой, нужно было только закрыть глаза и прислушаться: чучух-чучух, чучух-чучух, едет поезд, стучат колёса, ты жива, и кажется, что вместе с ними стучит твоё сердце.
Кажется, была ночь, когда она услышала, что колёса больше не громыхают. Было тихо, спокойно и темно, только где-то вдалеке слышались приглушённые мужские голоса. Остановки в пути не были редкостью, часто поезд стоял едва ли не сутками, и поэтому Таня, не волнуясь, решила не открывать глаз.
– Спит она? – голос Антона прозвучал где-то далеко-далеко.
Красивый у него голос. Таня ещё больна, так говорит Валера, и, может, поэтому у неё нет сил спорить с собой. Голос у Антона Калужного красивый и успокаивающий, кто бы что ни говорил.
– Дремлет, никак надолго не уснёт, – тихо сказала Валера совсем рядом, и Таня поняла, что лежит у неё на коленях.
– Плохо, – коротко отозвался Калужный.
– Товарищ старший лейтенант, мне очень надо в туалет, – прошептала Валера. Таня улыбнулась краешком губ. Пусть она и не видит, но прекрасно представляет себе: сейчас он закатит глаза, посмотрит на Валеру язвительно и скажет…
– Очень рад за тебя.
– Товарищ старший лейтенант, вы присмотрите за ней?
Несколько секунд в теплушке было тихо, а потом Калужный досадливо сказал:
– Иди уже.
Но Валера не двигалась, и Тане было по-прежнему хорошо и удобно лежать на её коленях.
– Да не бойся, не задушу я её.
Тогда Валерины осторожные руки переложили Танину голову на солому, и Валера исчезла, прихватив с собой тепло и уют.
– Хотя неплохая была идея, – пробормотал Антон.
Несколько секунд Таня прислушивалась к треску огня в маленькой буржуйке и, как настоящий снайпер, пыталась уловить, что делает Калужный. Вот он, кажется, встал, солома зашуршала, сделал пару шагов, положил несколько поленьев в огонь, шагнул ещё, оказался совсем рядом с ней. Таня замерла. Несколько секунд – только тишина, и это ужасно подозрительно, поэтому она с трудом разлепила глаза и села.
В теплушке было холодно, но почему-то Антон Калужный стоял перед ней в одном кителе, держа бушлат в руках. Выражения лица Таня разобрать не могла, потому что он стоял спиной к буржуйке, так что всё, что она различала – это тёмный силуэт.
– Я, между прочим, прекрасно слышала, что вы хотели меня задушить, – заявила она, чтобы сказать хоть что-то, и тут же закашлялась.
Калужный, как ей показалось, выдохнул с облегчением и сел рядом. Примерно в двух метрах. Таня оглянулась и поняла, что никого, кроме них и Машки, дрыхнувшей в другом конце, в теплушке нет.
– А куда все делись?
– На, будешь? – он протянул Тане обжигающе горячую кружку кипятка, к которой она тут же прильнула руками. – Разбежались кто куда, на рассвете отправляемся.
– А где мы сейчас?
– Батарейная, – коротко отозвался Антон, прислоняясь головой к доскам. Таня попробовала отхлебнуть из кружки, но больно обожгла язык и решила подождать, а значит, и поболтать ещё немного. Обернулась направо, к нему.
Голос у Антона красивый: чуть-чуть осипший от холода, низкий, резковатый и приятный. И профиль красивый, и такой же, пожалуй, как голос, хотя объяснить это сложно: тоже холодный, с резковатым лбом, твёрдой линией губ и подбородка. И всё равно смотреть на него вот так, отогревая руки и чувствуя во всём теле приятное тепло, невыразимо хорошо.
– А где это?
– Почти под Иркутском.
– Ого, как уже далеко, – протянула она, осторожно отхлёбывая кипяток. – Мы уже скоро приедем, да?
– Соловьёва, если тебе скучно, ляг и поспи, – раздражённо, но больше устало огрызнулся он. Таня обиженно замолчала, продолжая дуть на кипяток. Подумаешь, командир нашёлся. Они, между прочим, теперь сами по себе, и он сам по себе, а греется в их теплушке, да ещё и командует. Ну нет, молчать она не будет.
– Я, вообще-то, человек, почему я не могу с вами поговорить?
– Ты – на три четверти состоящая из воды и на четверть из органики автономная разумная система. Молчи и пей.
– Буду болтать вам назло, – заявила она, но именно в этот момент все слова из головы улетучились, поэтому Таня, подобрав под себя ноги, чтобы было теплей, стала молча пить кипяток.
– Перед Нерчинском будет развилка. Твой Красильников пересядет там, – невзначай сказал Антон, не оборачиваясь, и Таня быстро кивнула в знак благодарности.
– Помоги ему, Господи, – прошептала скороговоркой.
– За себя бы лучше помолилась, – вдруг как будто рассердился Калужный, но потом вздохнул и продолжил спокойней: – На Чукотке сейчас нормально. А мы в ад едем.
В ад. Им говорили в училище об этом, но почему-то никто не пугался. Главное – на войну, воевать, на самом деле, взаправду, и какая разница куда? Таня только сейчас почему-то задумалась: это ведь правда почти на смерть. Ну, хорошо, американцы заняли почти весь Амур, сожгли Хабаровск, их провезут через единственный несданный город – Комсомольск-на-Амуре. А потом? А если и его займут? Отрежут? Они окажутся в окружении, слева – Китай, но в Китае никто их не ждёт, справа и сзади – море, спереди – враги. Что, если они не смогут удержать оборону? Придётся отходить дальше и дальше, до самого Владивостока, ну а… Дальше? Что потом?
Таня мотнула головой. Глупости. Всё они удержат. Всё будет нормально.
И всё-таки…
Таня посмотрела на яркие искры, взвивающиеся над буржуйкой, поставила кружку на дощатый пол, протянула вперёд ладони и растопырила пальцы, старательно не обращая на Калужного никакого внимания.
Спросить?
Она несколько раз открыла и закрыла рот, будто примеряясь, а потом всё-таки выдала:
– А если меня убьют, будет вам жалко?
И испугалась сама.
Калужный, прихлёбывавший кипяток из другой кружки, вдруг закашлялся, едва не облившись, и обернулся к ней. Таня сжалась в комок под цепким, горячим взглядом. У него в зрачках отражался огонь. Тане, правда, казалось, что не отражался – просто горел.
– Мать твою за ногу, Соловьёва, спятила ты?! – мрачно выплюнул он, ещё раз обжёгши её взглядом из-под бровей.
– Машка спит, – тихо пискнула Таня.
– У меня, блин, сейчас ожог бы в полгруди был! Последние мозги порастеряла, – уже беззлобно выдохнул Антон, ставя кружку на пол.
Таня отвернулась, засовывая озябшие руки подмышки. Конечно, спрашивать было глупо, и о чём она только думала, только из головы всё не шёл один-единственный вопрос: и всё-таки?..
И всё-таки, если это случится? Девчонки будут плакать, мама и папа будут плакать, а Антон Калужный – что будет делать он?
Потому что я не хочу, чтобы ты умирала!
– Извините, – тихо проговорила она. – Не стоило спрашивать.
– Иногда я думаю, вот отец твой – нормальный мужик, в кого ты такая пошла? – пробормотал он.
Таня вздохнула. Нащупала вдруг что-то во внутреннем кармане, рядом с фотографией, осторожно вытащила и увидела Сашкину фенечку. На выпуск было нельзя её повязать, Сидорчук бы оторвал её вместе с Таниной рукой, но теперь-то ничто не мешает Тане носить её.
– Товарищ старший лейтенант, – осторожно позвала она, косясь направо.
– Ну?
– Завяжите мне, пожалуйста.
– Ещё чего, – хмыкнул Антон.
– Я буду молчать до конца ночи, – заверила Таня, и он быстро посмотрел на неё, ухмыльнувшись.
– Я тебе на такой узел завяжу, в жизни не развяжешь. Руку давай.
Таня протянула запястье правой руки, и Антон придвинулся к ней, начал распутывать концы сине-зелёной фенечки. Старательно пытался не касаться Таниной кожи. Наверное, от этого прикосновение вышло таким, что Таня вздрогнула: тёплым, осторожным и до дрожи приятным.
Сердито отвела глаза от его красивых, выпачканных сажей рук. И зачем попросила? Уж вполне могла подождать, пока вернётся Валера. А это… Чувствовать это – неправильно.
Только руку отнять она не могла.
– Всё, – нахмурился Антон и вдруг перехватил её запястье, надавил большим пальцем, замер. Таня почувствовала, как бьётся её сердце где-то там, под его пальцами. Руки у него тёплые-претёплые. Потом быстро, не глядя ей в глаза, Антон дотронулся тыльной стороной ладони до Таниного лба и достал откуда-то белые таблетки.
– Через пару-тройку дней будем на месте, тебе выздороветь надо.
Она уже собралась что-нибудь ответить, но Антон посмотрел сурово и напомнил:
– До конца ночи. Ты обещала мне. Ложись спать.
Таня насупилась. Но, вообще-то, она и правда обещала, так что ей ничего не оставалось, кроме как отвернуться от Калужного, свернуться калачиком и, последовав Машкиному примеру, заснуть. Этим-то она и собиралась заняться. Даже положила голову на руки и глубоко вздохнула. Даже закрыла глаза.
А потом Антон Калужный запел.
Громко сказано, конечно. Неразборчиво, сипло, едва слышно замурлыкал что-то себе под нос, и Таня распахнула глаза так широко, что ей стало почти больно. Перестала дышать, чтобы не пропустить ни одного звука. Он напевал тихо, почти неслышно, но мелодию уловить она смогла и вскоре, разобрав слова, поняла: эту песню она знает.
Только этого человека, кажется, нет.
Таня завороженно слушала, угадывая за невнятными звуками слова. Колыбельную о Христе и ослике напевала им мама в детстве.
И ему?..
– В пещере ослик кушает овёс… – тихо промурлыкал он, наливая в кружку новый кипяток, и замолчал.
Не в её силах было это вынести.
Только поэтому Таня перевернулась на спину.
– В яслях лежит Христос, – прошептала она, закрывая глаза.
– Что? – тихо отозвался он от буржуйки.
– Там такая дальше строчка. Ослёнок носом тянется к нему, звезда глядит во тьму, – совсем уж неслышно сказала Таня. – Вы забыли.
Несколько секунд было тихо; слышен был только далёкий говор и треск дров. Таня уловила шуршание соломы и осторожно приоткрыла один глаз. Антон сидел совсем рядом, сантиметрах в двадцати, и грел руки о железные бока кружки.
– Мне не спится, – осторожно пожаловалась она, пытаясь снизу вверх рассмотреть выражение его лица. Антон усмехнулся.
– Колыбельную тебе спеть?
– У вас хорошо получается.
– Это мама нам пела.
«Мама», «нам». Кажется, ни «нас», ни «мамы» у него уже нет.
– Тогда расскажите мне, – тихо попросила она.
– Что, Соловьёва, – Тане показалось, что он даже слегка улыбнулся, – хочешь выведать все мои тайны?
– Буду вас потом шантажировать, – подтвердила она.
– Если я расскажу, ты замолчишь на сегодня?
– Может быть.
– Ну и что ты хочешь услышать?
– Можете начать с того, почему стали таким противным, – предложила Таня. – Не родились же вы таким.
Антон оскалился.
– Боюсь, это слишком долгая история.
– Краткость – сестра таланта. Чехов так сказал.
Он вдохнул.
Таня задержала дыхание, не в силах поверить такому. Да ну, серьёзно? Он серьёзно просто возьмёт и расскажет ей? Что именно расскажет и что именно ей нужно услышать, Таня не очень-то представляла себе. Сейчас он может поведать ей самую страшную тайну своей жизни, а может описать смешной случай из детства, и, кажется, она была бы одинаково рада и первому, и второму. Потому что суть, кажется, не в этом.
Кажется, совсем в другом.
Страшный хмурый лейтенант редко открывает рот, чтобы поведать миру о том, что с ним происходит на самом деле. Его, должно быть, можно пытать – и всё равно не услышишь ни слова.
Да только сейчас пыток нет и в помине; они сидят в теплушке, на полу, накрывшись бушлатами, бок о бок, слушают треск огня и редкий шум проезжающих мимо составов. Они сидят почти перед лицом смерти – два врага, две противоположности, ненавидевшие друг друга, двое усталых, измученных людей – и, кажется, начинают понимать что-то в этой жизни.
– Это случилось не сразу, наверное, – пожал плечами он, передавая ей свою горячую кружку взамен остывшей. – Сначала мама умерла. Её подстрелили.
– Потому что ваш отец работает в ФСБ? – Таня спросила так тихо, что едва услышала сама себя.
– Работал. Да, – Антон качнул головой, чуть отворачиваясь. – Не знаю точно, почему это случилось, он никогда не говорил нам.
– Вы… – на секунду она замялась, даже не зная, как сказать, потому что всё вокруг казалось просто сном. – Вы поэтому разрешили мне жить у вас?
– Вроде того. Просто… не хотел, чтобы всё это… Не хотел, чтобы они сделали это с тобой, – быстро проговорил он, замолчав. – Ну, потом, после мамы, было ничего. Мы учились не дома, жили в Дартфорде, это к востоку от Лондона. Отец забирал нас на каникулы в Калининград. Он любил нас, но всё-таки… Всё-таки не так, как мама. Он бросил ФСБ, завёл свой бизнес, – Антон чуть улыбнулся, будто вспоминая что-то очень хорошее. – Хотел, чтобы мы тем же занимались.
– А Христин? – спросила Таня, и получилось даже почти спокойно. Она рассчитывала услышать вместо своего голоса по меньшей мере кваканье, потому что сердце билось в груди оглушающе. – Очень вы любили её?
– Очень, – Антон кивнул и вдруг перевёл глаза с огня прямо на Таню. – Только знаешь, Соловьёва, когда любишь человека – ты даёшь ему в руки нож.
И должно быть... Должно быть, поэтому он стал таким. Должно быть, поэтому не подпускает к себе людей ближе, чем позволяет субординация. Просто однажды Антона Калужного слишком сильно ранили, и, кажется, следующая рана станет для него смертельной.
Он нахмурился, но потом, ещё раз взглянув на Таню, вздохнул.
– Только не думай, пожалуйста, что я требую от тебя понимания.
– Но я понимаю, – прошептала она и порывисто села, оказавшись совсем близко к нему. – И она?..
– Когда я предложил ей уехать со мной в Рязань, она отказалась. Мне не в чем её упрекнуть, – Антон качнул головой и вдруг посмотрел на Таню так открыто и по-детски, что она едва не задохнулась. – Но я так любил её, Таня. Господи, я так любил её.
Несколько секунд она не могла выдавить из себя ни слова – и вдруг спросила, так же, как он, совершенно по-детски, спросила с непонятным для себя, невыразимым, незнакомым ужасом, от которого холодом наливалось всё внутри и пальцы кололо ледяными иголками:
– До сих пор?
По ушам ударила тишина, наверное самая громкая за всю её коротенькую жизнь. Потому что если Завьялова – это противно и гадко, но просто так, то Христин… Если это была любовь, что, если… Что, если до сих пор?
Но он усмехнулся.
– Я так сыт любовью, что кусок в горло не лезет, – пробормотал, поморщившись.
И ей отчего-то стало легче.
– Отец сказал нам всем, когда мы были ещё маленькими, сказал в день маминых похорон: «Не вздумайте связаться с армией или любыми силовыми структурами, я вам этого не позволю». Так он сказал. Но годы прошли, и всё, чего я хотел, – это спецназ. И тогда он просто отказался от меня, – хмыкнул он горько. – Сказал, что если уеду – то он мне не отец.
– И вы уехали, – констатировала Таня.
– Уехал, – Антон кивнул головой. – Упрямство, если хочешь. Захотел сделать по-своему. Уехал без отца и без неё. Больше я их не видел. Об отце иногда говорит Мия, а о Христин я ничего не знаю, – пожал плечами он, вздохнув и продолжив быстро: – Ну, а потом началась война, убили Лёху и ещё три миллиона. Конец. Путь превращения меня в злобного социопата вполне завершён, можно без аплодисментов.
– Я и не собиралась хлопать, вашему рассказу недостаёт художественной силы, – спокойно сказала Таня.
Да только сложно скрывать чувства, которые бабахают внутри, словно салют на День Победы.
– А фронт, товарищ старший лейтенант?
– А что фронт? – усмехнулся он. – Приедешь и поймёшь всё сама.
Конечно, может, кое-что она и поймёт, но вот личное дело, в котором миллион несостыковок и которое она видела своими глазами – это вряд ли.
– Вы связались не с теми людьми, мы всё про вас знаем, – улыбнулась она и указала на Машку, распластавшуюся по Надиной плащ-палатке. – Вон главный следопыт лежит. Вы знаете, что она считает вас американским шпионом?
– Вполне в духе Широковой. Неплохая теория, – хмыкнул он, но в напряжении, сковавшем его плечи, Таня увидела: не надо. Значит, на фронте случилось что-то такое, о чём он пока не в силах рассказать. Но сегодня ночь, видно, была какой-то особенной, потому что Калужный безразлично сложил руки на груди и сказал:
– Есть вещи, о которых тебе не нужно знать, и вещи, о которых рассказать нельзя. Будь осторожна там, Соловьёва. Меня не будет рядом, понимаешь? Будешь ты и враги, будешь ты и смерть, будешь ты и твоё правительство, которое не всегда можно понять. Ты даришь доверие, а его используют против тебя, – он смотрел на Таню мрачно, чеканя слова. – Ты даришь преданность, а об неё вытирают ноги. Ты даришь единственное, что у тебя есть, – свою жизнь, а она ничего не значит. Ты... ты не понимаешь, Таня. И я не могу объяснить.
Да, наверное.
Наверное, он прав.
Она не понимает и не хочет понимать ничего, кроме очевидного: это – доверие.
Это – всё.
Внутри растёт что-то огромное-преогромное и ужасно тёплое, словно ладони после чашки с кипятком, и оно заполняет её целиком так, что остатки вот-вот выльются слезами. Ощущение, будто всё это время она висела в воздухе и ноги болтались, безуспешно пытаясь нащупать землю, а сейчас Антон подошёл, живой, высокий и добрый, подхватил её под рёбра тёплыми руками и поставил наконец на пол.
Ей ещё никогда не хотелось так крепко стоять на ногах.
– Мне стоит сказать спасибо, – улыбнулась она. Подвинулась чуть ближе и положила голову на жёсткую ткань бушлата, так, чтобы не касаться ни его шеи, ни, тем более, лица. Антон даже не дёрнулся. Какой прекрасный прогресс.
– Ты думаешь? – выдохнул он. Краем глаза она заметила, что Антон облизнул губы.
– Уверена.
– Тогда не за что, – хмыкнул он. – Считай, что это была демо-версия жизненной мудрости. Или глупости, не знаю. В любом случае, полную версию вы можете приобрести, только пережив это сами.
И Таня, пожалуй, даже сдержала своё слово: мигом замолчала. Всё, чего ей сейчас хотелось, – это раствориться в тепле, замереть, впитать в себя запах человеческой кожи в нескольких сантиметрах от неё, впитать в себя всё это, потому что скоро не останется ничего.
Бушлат у него жёсткий и чуть щекочет щёку, и вдруг, когда Таня уже почти спит, колоть начинает ещё и лоб. В полусне она понимает, что это, кажется, щетина Антона, закрывает глаза и окончательно засыпает – уже надолго.
Спи, Ан-тон, обопрись на неё, если нужно, потому что она никогда не воткнёт этот нож тебе в спину.
Проснулась Таня уже перед рассветом под перестук колёс.
Едут.
Всё хорошо.
Уже, значит, скоро.
Никакого Антона Калужного рядом не было: его, кажется, вообще не было в их теплушке – может, ушёл к Назарову и парням. Зато по всему полу, положив головы на вещмешки, ящики и доски, дремали девчонки. Тане уже почти не хотелось спать, поэтому она, поёжившись от утренней сырости, скинула с плеч бушлат и укрыла им Валеру, а сама встала и подбросила последние оставшиеся поленья в почти погасшую буржуйку. Наскоро раздула огонь (она уже научилась это делать) и поставила чайник, чтобы, когда проснутся девчонки, им было чем отогреться.
– Посижу я с тобой? – Машка, проспавшая богатырским сном всю ночь ещё со вчерашнего обеда, тоже проснулась и подползла ближе к теплу, протянув руки к нагретому железу. Светловолосая, растрёпанная и заспанная, она прижалась к Таниному боку.
– Ты не видела, куда ушёл лейтенант? – поинтересовалась Таня.
– Видела, он перед погрузкой ушёл к Назарову, кажется, – ответила Машка, обнимая себя за колени, а потом вдруг улыбнулась, сделав всезнающий вид. – Ты не бойся, я никому не скажу.
– О чём?
– Сама знаешь, о чём, – Машка многозначительно приподняла брови, и Таня вылупилась на неё, нахмурившись.
– Да о чём?
– Ну какая ты глупая, Таня, – раздосадованно фыркнула Широкова. – О чём, о чём. Ни о чём. Блин, а я так надеялась, что он шпион и я его рассекречу. И мне потом орден дадут!
– Ты что, подслушивала? – в свою очередь подняла брови Таня, с укоризной взглянула на подругу и всё-таки не смогла не улыбнуться. Мнительная Машка со своей теорией об американском шпионе веселила её.
– Вы просто громко говорили! И я не подслушивала. Я спала. Но это странно. Что получается? Оказывается, он не такой уж мерзкий. Знаешь, я… – она не договорила, отвернулась и сокрушённо вздохнула. – Да нет, ничего.
Очень интересно. Должно было произойти что-то поистине страшное, чтобы заставить Машку Широкову грустно вздыхать и тосковать.
– Ну, чего ты, Машуня? – чуть улыбнулась Таня, пригнув голову Широковой себе на плечо и гладя её по светлым волосам. – Что за хандра такая? Неужели из-за того, что Калужный не шпион? Разве можно перед фронтом оружие у себя из рук выбивать, а?
– Но мне так грустно, что я могу сделать? Обычно, когда мне грустно, я ем творог, но здесь его нет! – вздохнула она. – Мне ведь девятнадцать лет!
– Вот уж горе так горе.
– Да нет! – Машка выпрямилась и взглянула на Таню горящими глазами. – Нет, не то. Вот посмотри, – она махнула рукой на спящих девчонок, чуть не убив Таню и едва не уронив чайник. – Смотри! Вот Валера. У Валеры есть Миша, и лейтенант Назаров тоже есть...
– Ей не нужен лейтенант Назаров, – поправила Таня.
– Да всё равно, – отмахнулась Машка. – Вон Надя. У Нади вообще есть муж!
– Он не пишет ей седьмой месяц.
– Это всё равно, вон Настя Бондарчук, у неё парней столько, что я до такого числа сосчитать не смогу, вон Арчевская, у неё Костя, жених, есть. И у тебя!
– Что у меня? – насторожилась Таня.
– Да всё у тебя, и Денис твой этот...
– Он не мой!
– … и этот ещё тоже!
– Ты что, на Марка намекаешь? – закатила она глаза.
– Да нет! Ну да всё равно это, всё равно. Таня, ну-ка посмотри на меня, – вдруг серьёзно сказала она и взяла Танины ладони в свои. – Ну, посмотри, скажи честно. Очень я некрасивая?
– Господи, глупая ты моя, ну что ты…
Машина голова снова оказалась на Танином плече.
Господи, и пришло же в голову этой чудесной девушке, что она некрасива! Потому, что за ней табунами не бегают парни, как за Завьяловой? Потому, что она слишком умна и непосредственна для огромного количества ничего не понимающих в женщинах болванов? Потому, что ещё не появился тот, кто разгадает и по достоинству оценит эту неординарную, чистую, детскую натуру?
– Дурочка ты, Машка.
– Я просто хочу, чтобы меня полюбили. А за что меня любить? Я ведь… – она всхлипнула, – ты думаешь, я не понимаю, что я не такая, как все? Я чувствую, я отличаюсь, и чего-то во мне нет, что есть во всех. За что меня тогда любить?
– Любят просто так, Машенька, – вздохнула Таня, улыбаясь и приглаживая Машкины волосы. – Знаешь, что? Я уверена, что на фронте полно хороших парней. И знаешь, что? Самый лучший совершенно точно потеряет от тебя голову.
– Правда? – Машка нахмурилась, вытирая выступившие слёзы, и Таня ощутила острую нежность где-то в горле.
– Ну конечно. Тебя увидит какой-нибудь лейтенант и...
– Нет, мне не надо лейтенанта, – испугалась Машка. – Он же старый! Я так хочу... Больше всего я хочу, чтобы меня полюбили за «просто так», – в последний раз всхлипнула она. Таня пригладила её спутанные волосы, достала из кармана платок, вытерла Машкино мокрое лицо.
– По-другому и быть не может, – заверила она. – Ну, смотри, вот и чайник закипел. Давай, попей горячего, тебе согреться нужно.
– Лисёнок? Вы уже встали? Что, едем? – к ним подползла Валера, едва разлепив глаза. – Ну, как ты себя чувствуешь?
Девочки начали просыпаться.
Начинался новый день, шестое апреля, пять тринадцать. Теплушки, санитарные вагоны, гремящие платформы с военной техникой, укрытой брезентом, весело стучали колёсами, унося людей всё дальше и дальше от дома. Бесконечные поезда шли с запада на восток.
В ночь на восьмое апреля, судя по слухам, разведка доложила какие-то важные новости, и началась срочная погрузка.
Люди, ехавшие вперемешку, были чётко распределены по маршевым ротам; в полчаса всё погрузили, и состав тронулся. Теплушки шатались, их бросало из стороны в сторону, как ветхие судёнышки в штормовом море. Казалось, что дощатые стены вот-вот развалятся и рухнут. Всё скрипело, грохотало и мчалось с огромной скоростью по направлению к Амуру, куда вот-вот должен был приблизиться фронт.
Никто уже не спал; все сидели, согнув ноги в коленях и придерживая руками винтовки. Лица были серьёзные и усталые.
В половине четвёртого утра поезд остановился. Задремавшие проснулись, те, кто не спал, встрепенулись и нахмурились. Дверь теплушки открылась, и из серой темноты в неё запрыгнул капитан Коваль, краснощёкий украинец из Харькова, командир третьей роты. Пахнуло гарью и дымом.
– Что, девчушки, страшнувато трохи? – нараспев проговорил он и улыбнулся.
– Почему стоим, товарищ капитан? – строго спросила Надя, сдвинув брови.
Девчонки высунули головы на улицу. Воздух был тёмный от дыма, и в предрассветных сумерках были видны только полыхающие вдалеке дома.
– Бомбёжка, – мрачно пробормотал парень, спрыгнувший из соседней теплушки на землю.
– Горин это, – пояснил Коваль. – Уже километров пятьдесят осталось до Комсомольска, девчушки, потрибно до свитла успеть. Кажуть, там бомбить могут. Шпалы загорелись, зараз поменяют и поедем. Ничего не потрибно вам?
– Ничего, товарищ капитан, спасибо, – нестройно ответил хор голосов.
– Ну, добре, побегу. Ничего, ничего, всё сейчас починят, – успокоил он. – Молодцы вы, как поедем, держитесь друг за дружку, трусити може. У Комсомольска всё время бомбят, да только звон один, ничего страшного.
– Да мы и не боимся, товарищ капитан, – ответила за всех Надя. – Скорее бы приехать только.
– Ну, значит, поторопим машиниста, скажем, наши девчата швидше в бой хочут! – улыбнулся он. – Ничего, ничего, приедем, девчушки, глазом не успеете моргнути. Ось побачите, до вечера на месте будемо.
