Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"
Автор книги: Missandea
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)
– Но он же…
– Он человек, Валера. Если он человек, такой же, как мы, из крови, плоти и костей, я найду и убью его. Я клянусь тебе: найду и убью.
– Лисёнок, – бормочет Валера и снова утыкается носом Тане в плечо.
Маша, заплаканная и бледная, выходит из палатки.
– Будет наступление, девочки, – говорит она, стиснув зубы. – Сегодня ночью.
– Откуда ты знаешь?
– Была в гостях у Ставицкого в землянке. Услышала.
Почему-то никому не приходит в голову сомневаться в Машкиных словах. Бывают моменты, когда люди не лгут.
Надю хоронят в двенадцатом часу рядом с другими могилами. Гроб не делают, просто накрывают её тело белой простынёй. У свежей могилы, кажется, собирается весь полк: по крайней мере, Таня смотрит направо и налево и в темноте майской ночи не видит, где заканчивается огромный поток людей. Три раза стреляют в воздух и потихоньку расходятся.
Пообещав Валере прийти через пять минут, Таня задерживается у могилы. Недолго смотрит на грубый сосновый крест, повторяет Наде своё обещание.
Потом лезет в самый потаённый карман и достаёт оттуда потрёпанную фотографию. С неё в тусклом свете месяца смотрит она сама, Таня, и чуть отвернувшийся Антон Калужный. Таня до боли в глазах вглядывается в его правильное, родное лицо.
Ну где же ты, когда так нужен? Где?
Маша не соврала: наступление и правда будет, очень скоро об этом сообщили официально. К часу ночи людей уже стянули к переднему краю, без единого звука расставили по местам. Отзвучали последние приказания, и всё стихло. Только где-то в рощице плакал по Наде Сомовой соловей.
Таня не спала почти сутки. Ей хотелось обдумать что-то, собраться с мыслями, может, что-то решить, но природа взяла своё, и она тихо положила голову на плечо уже спящей Валеры. Ещё раз осторожно, стараясь не лязгать, проверила винтовку, осмотрела её, завязала развязавшийся шнурок на берцах. Откинула голову, чтобы смотреть на безоблачное ночное небо.
Звёзды здесь были красивыми. Может быть, одна из них теперь – Надина душа? Верить в это неплохо.
В голове у Тани всё мешалось: Надя, Антон, письмо Вити, наступление… Слишком много всего в один день. Через пять минут она уже спала.
Спала Валера, во сне доверчиво прижавшись к тёплому Таниному боку. Спала Машка, видя во сне молящегося майора Ставицкого и добрых лесных духов. Спала Рут, ненадолго забыв о своей поломанной жизни, спала Настя Бондарчук, во сне улыбаясь ласково и тепло, не натягивая привычную маску, спал и улыбался Колдун, видя Розу, живую и весёлую, спала Аля, любуясь во сне родными бескрайними степями.
Недолгий глубокий сон лечил раны уставших, измученных людей, чтобы через три часа они встали и пошли убивать.
Когда Таня открыла глаза, дул свежий предрассветный ветер. Небо едва заметно окрашивалось в нежно-розовый и золотистый, тонкие ниточки пушистых облаков на востоке плыли куда-то далеко – туда, где Таня никогда не была и вряд ли когда-нибудь будет.
Она тихо, чтобы не разбудить спящих вокруг людей, потянулась, ощутила, как приятная утренняя прохлада охватывает голые до локтя руки. Низкая осинка опускала ветви почти до Таниной головы. Дышалось легко. Таня потянулась, чтобы достать кончиками пальцев нежно-зелёные маленькие листочки.
Вражеские орудия ударили одновременно, и всё вокруг превратилось в треск и скрежет. Впереди, в десяти метрах от них, поднялся чёрный сноп земли, выброшенной вверх, тут и там поднялись бурые облака взрывов. Воздух задрожал.
Всё смешалось. Валеры рядом уже не было. Команд Таня не слышала, видела только чёрные силуэты людей, бегающих туда-сюда. Выловив из них знакомо прямую спину Рут, Таня побежала за ней, по пути ухватив с собой Машку.
Они забились в перекрытую щель – человек десять. Среди серого дыма Таня различила знакомые лица Машки и Рут.
Начался артобстрел.
Таня слышала над головой страшный, пробирающий до костей треск, будто небо раскалывалось. Люди жались по углам, прикрывая руками головы. Лица у всех были грубые, неподвижные, точно вырубленные из дерева. Зелёные кепки, надвинутые на глаза, при свете тёмного ветреного утра казались почти чёрными. Зубы были стиснуты. У Маши дрожали губы, серели щёки, но она упрямо, широко распахнув сухие глаза, сжимала в руках винтовку.
Таня сжимала свою, потому что знала: сейчас артобстрел уйдёт дальше – и тогда нужно будет встать. Встать и пойти убивать – или умирать.
Ей было страшно до слёз, до чёртиков и до чего только не, она мало-помалу глохла, и когда в щель ввалился Колдун, грязный с головы до ног, предупредил о том, что вот-вот будет команда, почувствовала: не встанет, нет, не сможет, не пойдёт, ни за что не пойдёт. А потом снова почувствовала: пойдёт. Умрёт, а пойдёт. Потому что.
Непрерывный звенящий гул стоял, как стена, внутрь щели заползал едкий душный запах пороховых газов. Вибрация воздуха постепенно стала спадать, когда она поняла: пора.
В уши Тане будто вставили пробки, но команду «к бою» она различила бы, даже если б была глухой. Быстро выбежала наружу за Машкой, с трудом нашла в дыму первую заготовленную позицию, легла, вдавила в землю локти, расставила ноги, замерла в ожидании следующей команды.
Артобстрел отошёл назад, начала отвечать батарея Черных. В дыму мигали молнии взрывов, земля вздрагивала, воздух ходил ходуном.
Когда Таня увидела впереди чёрные, быстро увеличивающиеся точки, не сразу поняла, что это такое. «Танки!» – крикнул кто-то справа, и только тогда она различила в чёрных махинах вражеские абрамсы. Они косо переваливались через канавы и пригорки, как неуклюжие утки, и вокруг них-то и поднимала столбы земли и дыма наша артиллерия. За танками, скрежеща гусеницами, двигались самоходные орудия. Таня хотела уловить общую картину боя, но всё вокруг то и дело перемещалось, двигалось куда-то.
Страха она не чувствовала – только гулкие удары сердца под рёбрами, заглушающие визг вражеских гусениц.
Из-за смешанных клубов белого, чёрного и серого дыма, тугого и кудрявого, вскоре послышались непривычные ей звуки, напоминающие звонкое чириканье птички. «Шальные пули», – догадалась Таня. Значит, пехота уже близко, идёт за танками.
Пулемётчик, устроившийся рядом с ней, двадцатилетний Ваня Голубев, главный заводила полка, мастерски игравший на губной гармошке, вдруг пополз вниз по стенке окопа, уронив голову в землю. Таня быстро отложила винтовку, кинулась к нему, вытащила из-за пазухи перевязочный пакет, перевернула Ваню на спину. Отдёрнула руки, почувствовала тошноту, подступающую к горлу.
Всё лицо Вани было залито густой тёмной кровью. Два пулевых отверстия, в верхней части лба и посреди носа, страшно чернели на мёртвом лице. Носа как такового уже не было.
Но надо… надо же перевязать, надо…
На Ванино место быстро подскочил кто-то другой, грубо оттолкнул Таню, спихнул тело вниз, под ноги.
– Не лезь, дура! Убили же, видно, – прохрипел он, скрываясь за пулемётным щитком.
Таня быстро вернулась к винтовке. Перед глазами всё ещё стояло обезображенное, безносое, залитое кровью лицо.
Впереди появилась первая пехотная цепь. Там – своих нет. Там – только враги.
– По вражеской пехоте – огонь! – отрывисто, сипло крикнул откуда-то Колдун, и тут же зазвучала торопливая, захлёбывающаяся скороговорка автоматов.
Снова взорвался снаряд где-то близко, Таню толкнуло воздухом.
Она, намертво врывшись локтями в землю, смотрела в прицел. Среди земли и дыма нашла первого американского офицера: он что-то кричал, направив, кажется, автомат прямо на неё. Задержала дыхание. Закусила губы. Выстрелила. Офицер рухнул на спину.
Совсем рядом, метрах в пятнадцати, по пулемётчику ударил вражеский миномёт. В глазах у Тани потемнело, голова вдруг страшно загудела и зазвенела, будто по ней ударили чем-то тяжеленным. «Ничего, ничего, давай, ползи, ну же, ну же, родненькая», – подбадривала она себя, с трудом разлепляя веки. Быстро, пытаясь не обращать внимания на нестерпимую головную боль, поползла к следующей позиции. Снова выстрелила. Снова убила. Таня уже не чувствовала ни сострадания, ни ужаса – вообще ничего.
О ствол дерева сзади неё ударилась глухая автоматная очередь. Таня упала на землю, прижалась к ней щекой. Тук. Тук. Тук. Бах! Бах! Бах! Не поймёшь, где сердце, где орудия, где небо, где земля. Под щеками вдруг оказалось что-то горячее и склизкое. Таня подняла голову, схватилась за горло. Стошнило её или нет, так и не поняла.
Пулемётчик полз по земле, распахнув рот в диком, нечеловеческом крике. За ним тянулся длинный багряный след, кровь, обильно вытекавшая откуда-то из живота, тут же впитывалась в землю. Левая нога была оторвана и валялась, прямо в сапоге, здесь же. Правую он подтаскивал. Держалась она на каких-то красных жилах да на полуразорванной штанине, страшно алели кости.
– Убейт... уб... – хрипел пулемётчик, разбрызгивая кровавую пену. Закричал вдруг истошно, с животной силой ухватился руками за край окопа, подтянулся наверх и тут же упал в землю, сражённый в лоб автоматной очередью.
Четыре раза возобновлялась вражеская атака, четыре раза её отбивали. Таня ползала и стреляла, стреляла и ползала. Перед её глазами уже давно смешались свои и чужие, небо казалось землёй, а земля – небом.
Но к вечеру всё стихло. Быстро подтянулись на передовую медсёстры, забегали телефонисты, восстанавливая связь, медленно куда-то побрели люди, здесь и там послышались надрывные стоны раненых, появлялись выпачканные в крови носилки.
А Таня осталась жива.
Только Бога благодарить за это у неё почему-то не было сил.
Она лежала в развороченном, осыпавшемся окопе, до пояса засыпанная землёй, и смотрела в вечернее небо. Потом как-то машинально, будто робот, поднялась, ни чувствуя ни рук, ни ног, встала, побрела куда-то за остальными.
Бойцы помогали подбирать раненых и уносить убитых. Таня с ними. Люди вокруг негромко переговаривались. Вдруг замолчали. Таня протиснулась в глубь толпы. У сохранившейся стенки окопа сидела Настя Бондарчук, низко свесив голову и руки и всем телом повалившись вбок. Весь её аккуратный, щегольский, по фигуре ушитый китель был порван и окровавлен, будто его рвали собаки. Ветер ворошил Настины волосы, в которые уже набилось немного земли и травы. Лица Насти не было видно, слишком низко она опустила голову, только оттуда всё время капала кровь. Её набралась уже целая лужа.
– У тебя рука ранена, дай помогу, – сказал кто-то Тане и ухватил её за здоровый локоть. Таня вырвалась и бездумно пошла вперёд. Она знала: надо искать Валеру, Машу, всех, но уже не могла. Будто ослепла: всё вокруг расплывалось.
Таня не узнавала знакомую местность. Она изменилась, стала какой-то чужой, странной. Там, где недавно был пункт наблюдения, теперь дымился обугленный грузовик, со всех сторон окружённый взорвавшимися орудийными патронами. Вдалеке виднелись разбитые американские танки. Из того, что поближе, торчала чья-то серая рука. Там, где была Танина первая позиция, теперь была двухметровая воронка, в глубине которой валялась треснувшая склянка. Из неё медленно вытекала густая прозрачная жидкость, горя неподвижным белым пламенем.
Земля вокруг была покрыта стреляными гильзами, пулемётными лентами, порванными документами и письмами, окровавленными автоматами и вещмешками. А ещё – трупами. Люди лежали на животах и спинах, раскинув руки или свернувшись клубком, будто прячась от невыносимой боли. Людей было столько, что у Тани рябило в глазах.
А небо стало каким-то совсем низким и серым. Где-то недалеко ударил гром, сверкнула тонкая полоска молнии, и холодный ночной ветер донёс до Тани первые капли дождя.
Она вдруг споткнулась и боком повалилась на землю. Рука страшно ныла, по ней текло что-то липкое и горячее. Голова раскалывалась.
Перед глазами у неё не было ни трупов, ни крови, ни оторванных рук и ног – только близкое-близкое небо.
Крупные редкие капли, будто слёзы, падали Тане на лицо. Она, обессиленная, уставшая, грязная, подставила им руки, шею, расстегнула ворот. С трудом повернула голову влево и с облегчением легла щекой в размокшую землю.
Открыла глаза, посмотрела на мёртвых людей. Почувствовала слёзы, скатывающиеся по переносице.
Над залитой кровью Россией тихо плакало небо.
Поздно вечером следующего дня они с девчонками сидели в артиллерийском блиндаже. Сюда набилось человек десять, было тесно и душновато, от буржуйки шёл приятный жар. Снаружи барабанил майский ливень. Артиллеристы угощали гостей вкуснейшим свежесваренным супом. Все ели жадно, обменивались мыслями о вчерашнем отбитом наступлении. Говорили, что был взят в плен вражеский генерал.
Таня уже поела и теперь забралась с ногами на одну из лежанок, усевшись в уголок. В руках она держала чей-то потрёпанный планшет, на нём – вырванный из тетради листок и карандаш. Таня писала письмо маме, неуклюже водя по бумаге левой рукой. Правая, перемотанная, безвольно висела на груди.
Как любила она всех этих людей! Как много с ними пережила, сколько раз бывала на волосок от смерти! Сейчас, этим шумным тёплым вечером, они казались ей не мужчинами и девушками, а мальчишками и девчонками, которые, придя домой зимним морозным вечером после игры в снежки, с жадностью уплетают мамин горячий суп.
В блиндаже было тепло и весело, и на душе Таниной было спокойно. Горько, пусто – но спокойно.
Время от времени кусая карандаш, Таня писала маме.
Я до сих пор ужасно глупая, я знаю, мамочка, но, кажется, мне стало гораздо легче жить. В Питере всё так страшно было, всё думала, как, что, зачем, почему, а если, а что… Очень я тогда погибнуть боялась (да и сейчас, чего врать, бывает страшновато) и всё спрашивала себя: а зачем мы живём-то, если так скоро умирать? В чём тут смысл? Разве сделали мы за свои восемнадцать лет хоть что-нибудь стоящее? И зачем тогда жили, почему жили?.. Мысли эти всё время в голову лезли, особенно на ночь, и так, что ляжешь, бывает, на спину, откроешь глаза и будешь полночи в потолок смотреть. Задаёшь себе эти вопросы, а ответов не знаешь.
А сейчас мне легко так стало, мамочка. Ты думаешь, я ответы нашла? Если бы, боюсь, мне этими бомбёжками так голову отшибло, что я совсем глупой стала. Никаких ответов я не нашла, а только увидела смерть. Да, конечно, это и больно, и страшно, да только всё сразу так просто становится.
У нас, мама, Надю Сомову убили, помнишь её? Такая невысокая, темноволосая, взгляд строгий и добрый, замкомвзвода наша бывшая? Вот, убили, похоронили мы её, а потом нужно же письмо было родным писать, вещи пересылать. Стали вещи разбирать. И, мама, правда, так странно: столько вещей! Миски, ложки, кружка, фотография мужа, кольцо обручальное, какие-то письма, ещё фотографии, бельё, цветные карандаши, блокнотик. Ну, ещё много всего. Полный мешок вещей – а никого уже нет.
Мы всю жизнь, кажется, занимаемся такой ерундой. Копим, покупаем, дарим, собираем, а в конце – полный мешок вещей. Никого уже нет.
И с этой смертью мне вдруг всё так понятно стало! Зачем мучиться, сомневаться, зачем бояться, зачем спрашивать себя? Мы живы, на самом деле живы, но никто не знает, доживёт ли до вечера – так зачем думать? Мы живы, и так ли важно, успели ли сделать в жизни что-то стоящее?
Я сейчас сижу в натопленном блиндаже среди очень хороших людей и думаю: мне всё равно. Может, ничего я не сделала, может, я никчёмная, но я жива, я люблю тебя, милая мамочка, люблю папу, Вику и Димку, Валеру, Машку, Марка, Сашеньку (помнишь, я рассказывала тебе про неё), Антона (про него ещё нет), и мне кажется, что я живу совсем не зря. Потому что это – те вещи, которые никому никогда у меня не отнять. Даже смерти.
На секунду задумалась, перечитала написанное. Зачеркнула, вздохнув. Нет, не хватало маме этого читать. У неё и так с детьми забот по горло, а Таня… Нет, не надо писать такое. Ничего, подержит в себе, переживёт сама. Только не маме.
Таня быстро написала новое коротенькое письмецо. В двух словах рассказала о прошедшем бое, вскользь упомянула о задании, о лёгком ранении, заверила, что кормят их хорошо и она ни в чём не нуждается.
Вздохнула, закрыла глаза, опёрлась спиной о еловые ветви. Почему-то почувствовала на глазах солёные слёзы.
Здравствуйте, этого ещё не хватало. Хочешь реветь – иди и реви там, где никто не сможет этого увидеть. Это золотое правило недавно озвучила ей Рут, и Таня хорошо усвоила его.
Быстро вытерла слёзы рукавом, не дав им скатиться вниз. Не будет она плакать, не будет становиться размазнёй. Вот пожалуйста, закончится война, тогда и наплачется вволю, тогда и станет оплакивать убитых, тогда и будет трястись по ночам в беззвучных рыданиях. Не сейчас.
Голоса сидящих вокруг людей вдруг как-то разом стихли. В блиндаже пахнуло струёй свежего грозового воздуха, еловая дверь скрипнула.
Таня нехотя разлепила веки.
Прямо на неё смотрели чёрные блестящие глаза Антона Калужного.
Комментарий к Глава 16 * ПМ – пистолет Макарова.
Какая противная!
Когда я ем, я глух и нем.
Хватит!
====== Глава 17 ======
Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придёт конец.
Обыкновенное чудо
Прямо на неё смотрели чёрные блестящие глаза Антона Калужного.
До этой секунды Таня была уверена на сто процентов (ну, на девяносто восемь точно): неожиданней взрыва эм двести двадцать четыре, американского миномёта, который во время боя грохнул прямо у её уха, ничего быть не может. Громче свиста бомбы, падающей на твою голову, громче треска потолка над головой и пола под ногами ничего быть не может.
Но внутри что-то ухнуло, порвалось и упало. Её будто оглушило, в ушах зазвенело. Или, может, просто в блиндаже повисла такая тишина?..
Таня почему-то подумала, что сейчас обязательно случится что-то страшное. Упадёт рядом снаряд, блиндаж их разнесёт в щепки или, может, она просто проснётся.
Но Антон Калужный, мокрый до нитки, со спиной, прямой, будто игла, напряжённо стоял на пороге блиндажа. Отблески огня, пляшущего в печи, причудливо отражались в невысохших каплях дождя на его лице и делали и без того тёмные глаза совсем чёрными и горящими.
И да, он смотрел на неё. Смотрел, кажется, всего секунды-то три, но Тане казалось, будто длятся эти секунды бесконечно. Смотрел неотрывно, цепко, сдвинув к переносице тяжёлые тёмные брови. Смотрел, чуть приоткрыв обкусанные мокрые губы. Кажется, не дышал.
И она, наверное, смотрела – вспомнить потом не могла, что происходило в эти секунды. Что она делала?.. Таня понятия не имела. Просто впитывала в себя всей кожей мокрую взъерошенную фигуру, знакомые и незнакомые одновременно жёсткие линии Антонова лица, стремительный, огненный взгляд черневших глаз, впитывала, чтобы потом вспоминать до воя.
– Ой, товарищ старший лейтенант! – радостно взвизгнула Машка.
Он быстро моргнул, отвёл от Тани взгляд. Она быстро, не слыша ничего и чувствуя только какое-то странное, незнакомое смятение в груди, уставилась в строчки письма на коленях. Не понимала ни слова, ни буквы, но вчитывалась старательно, сжимая пальцы на полях и без того измятой бумаги. Боковым зрением видела, как перемещается фигура Калужного. Вжалась в стенку.
Господи, да что ж это такое? Ну, Антон Калужный, ну, и слава Богу, что же сердце бабахает так, что, кажется, сейчас остановится? Почему вдохи даются с таким трудом, почему получаются такими шумными? И почему, Господи, почему ни рукой, ни ногой двинуть она не может, не говоря уж о том, чтоб поднять глаза?
«У меня всё замечательно, мамочка. На днях прошёл бой, все держались молодцом. Я цела, только руку зацепило немного. Но ты не волнуйся, всё уже хорошо».
Таня зло перечеркнула написанное, принялась лихорадочно рисовать какой-то кривой непонятный узор. Пальцы правой нерабочей руки беспорядочно то сжимались, то разжимались.
– Таня. – Валера, сидящая неподалёку, тихонько потянула её за рукав. Таня быстро вскинула глаза.
Антон стоял уже совсем близко. Перезнакомившись и перездоровавшись почти со всеми, он подошёл к ним.
– Очень рад, – негромко сказал он, из-за спины Николая Черных протянув Валере ладонь, которую она, чуть улыбнувшись, пожала. Таня испуганно подтащила повреждённую руку к груди, прижала её здоровой ладонью. На короткий, быстрый кивок Антона так же неопределённо кивнула, уставилась на посеревшие бинты. Антон отошёл.
Да что ж такое-то с ними?!
– Вы из Новопокровки, стало быть? Простите… – Николай Сергеевич замялся.
– Антон, – кивнул Калужный, усаживаемый мужчинами к печке.
– …Антон. Как там? У Владивостока, говорят, всё хуже? Мы сидим здесь и ничего не знаем, только слухи доходят один нелепее другого.
– Хуже, чем вы предполагаете, – как-то неохотно отозвался Калужный. Таня украдкой подняла на него глаза. Его китель просушивался у печки, сам Антон сидел, кажется, довольно расслабленно, упершись обеими руками в лежанку. Да только плечи были знакомо напряжены, а глаза смотрели исподлобья, блестели горячими угольками.
– Не удержат Владивосток, – тихо сказал Гузенко, осторожно трогая свои седые усы, как всегда делал он в напряжённые минуты, и добавил совсем неслышно: – Сдавать надо.
– Командованию виднее, – несмело возразил кто-то из угла.
– Виднее, – эхом отозвался Антон, сжал пальцы в кулаки. – Слышал я в Новопокровке, что им виднее. Русский народ-герой не сдаст любимого города! – горько усмехнулся он. – Будем биться до последней капли крови!.. Как же, слышали… И сколько крови зря прольют? Кто это скажет? Не удержим город, людей полмиллиона положим, не считая жителей. Зато будет можно о героизме русских солдат направо и налево кричать.
В блиндаже повисла тяжёлая тишина. Каждый из этих людей, всего пару минут назад таких оживлённых, таких весёлых, вдруг сник, сдвинул брови, как-то весь сгорбился. Все понимали: враг доберётся до Владивостока. Защищать Владивосток будут. Жертв будет много, и все они будут напрасны.
Антон сидел, тяжело смотря в пол. Пальцы его белели. Таня вздохнула и снова отвела взгляд.
Дверь негромко скрипнула, и в блиндаже появился Колдун, отряхивая мокрую плащ-палатку.
– Господа офицеры, – улыбнулся он, проводя рукой по мокрым пшеничным волосам. Некоторым подал руки, некоторым кивнул. На Таню посмотрел внимательно, потом заметил новое лицо, подошёл к Антону.
– Старший лейтенант Калужный Антон Александрович, – Антон протянул руку.
– Калдаев Иван Палыч.
– Калдаев? Рад познакомиться. Меня, стало быть, к вам в землянку селят.
– Ну и славно. Коля, тебе, – Колдун протянул Черных какой-то свёрток. – Матвей Ильич, а вас Ставицкий видеть хотел. И тебя, Сныть. Что ты натворила?
Машкины глаза округлились. А Антоновы как-то сразу подобрели, будто услышал он что-то хорошее, старое и доброе.
– Ну, идите. И вы бы расходились, девчушки, дождь пока перестал. Да и поздно. Антон Александрович, если не заняты, могу проводить вас. У нас после боя здесь такой кавардак, разворотили всё, вы одни неделю искать землянку будете.
Антон кивнул, быстро взял в руки развешенный китель.
– Вы из сто седьмой? Разведчик? Надолго к нам? – засыпали его вопросами артиллеристы.
– По делам, думаю, не дольше, чем дня на три-четыре. Рад был познакомиться, бог войны, – сухо улыбнулся он, но артиллеристы шутку оценили, разулыбались, расцвели, стали наперебой приглашать лейтенанта в гости.
– Да, и к нам приходите, товарищ лейтенант! – весело воскликнула Машка.
Таня вздрогнула.
Антон Калужный стоял уже на пороге, обернулся, слегка улыбнулся Машке.
– Обязательно. Сныть.
Машка тут же надулась.
Уже совсем на выходе Калужный замер, будто что-то забыл или хотел обернуться; но снаружи его окликнул Колдун, и он быстро вышел.
Живой разговор вновь возобновился. Таня дрожаще выдохнула.
– Да что с тобой такое?
Валера подобралась совсем близко, уселась и пихнула Таню в бок. Посмотрела на неё, недоумевающе раскрыв большие оленьи глаза. Укоризненно поджала губы, всем своим видом изображая негодование.
– То она на шее виснет…
– Тш! – испуганно шикнула Таня.
– …то глаза боится поднять! Не пойму я тебя никак, – зашептала Валера. – Если бы Миша вот так вошёл, я бы… Я бы… Не знаю, что бы сделала, но уж точно не сидела в углу, насупившись!
– Ну так то Миша! А это… – Таня вздохнула и нахмурилась. – Это Калужный.
– Ты что, не рада, что ли?
– Да рада я! Конечно, рада, – поспешно ответила Таня. Замолчала, вздохнула, отложила в сторону карандаш и бумагу и облокотилась головой о Валерино плечо.
Не рада она, как же! Антон Калужный живее всех живых, и он здесь. Правда здесь и правда жив. Это замечательно, это просто прекрасно. И конечно, чего врать, она его ждала. И каждую ночь, засыпая, думала: «Господи, пусть с ним всё будет хорошо, пусть он останется жив и здоров и поскорее приедет к нам». Но только… Всё так неожиданно случилось!..
И смотрел он на неё непонятно. Рад был видеть? Нет? Что чувствовал, что думал? Если рад был, то почему ни слова не сказал? Если она рада была, почему хотя бы не улыбнулась? Что произошло?..
– Нет, Валерочка, конечно, я очень рада. Слава Богу. Слава Богу, – как-то рвано вздохнула она, закрыла глаза.
– Ну, и хорошо. А мне от Миши письмо пришло с утра, – заворковала Валера. Таня её не видела, но представляла, как она блаженно щурится.
– Пишет, что, когда встретимся, сразу же поженимся, представляешь? – тихо шептала Валера. – Это давно у нас… Не знаю, когда началось. Я ему всегда говорила: «В богатстве и в бедности?» А он отвечал всегда: «В болезни и в здравии». И смеялся. Как же он хорошо смеётся, Лисёнок! А теперь в письмах добавляет, шутит: «Ну, в здравии – маловероятно». И мне так хорошо-хорошо становится… А от Назарова этого сил никаких нет уже! Каждую неделю по письму! Я их читать уже не читаю, а выкидывать как-то жалко... И его мне жалко... Но что поделать, если я Мишу люблю, а? Я же не виновата? Но так жалко иногда...
Тихо шептала счастливая Валера, весело переговаривались и шутили артиллеристы, где-то у печки Машка напевала свою любимую песню про мать, которая хотела отдать её замуж, потрескивали в буржуйке сухие сучья.
Таня медленно засыпала и улыбалась. Не рада она! Очень рада. Ничего, что всё так странно получилось. Будет у них ещё много времени. Главное, что они оба живы и здесь.
Всё утро дождь хлестал косыми струями с такой силой, что на расстоянии двадцати шагов местность уже была трудноразличима.
– Капитан Гонсалес! – окликнули его откуда-то сбоку, и среди мутных очертаний деревьев появилась невысокая фигура. Через несколько секунд она уже стояла перед капитаном, вытянувшись в струнку.
– Капрал? Ты, что ли, Уилл?
– Так точно, капитан. Вас вызывает полковник Паттерсон, капитан.
– Понял, – капитан хмуро кивнул. – Не ливень, Уилл, – чертовщина какая-то. Погода в этой России… Только планировали наступление, а тут зарядило, не остановишь. Не иначе, эта шваль помолилась своим богам, – он сплюнул на землю и замысловато выругался. Капрал робко взглянул на него.
– Кажется, у них монотеизм. Капитан.
– Да плевать я хотел на их веру. Пусть молятся кому угодно, вряд ли им это поможет.
Капрал остался стоять на месте, почтительно склонив голову, а капитан зашагал прочь, уже не пытаясь спрятаться от дождя под молодой листвой. Всё равно промок он уже насквозь. Встречавшиеся ему солдаты и офицеры немедленно останавливались, отдавали честь или просто замолкали и замирали.
Капитана уважали и боялись. Может, за сто двенадцать убитых русских, может, за тяжёлый, пригвождающий к земле взгляд – было ему абсолютно всё равно.
Перед входом в командирский блиндаж капитан остановился, протёр локтем мокрый осколок зеркала, подвешенный к дереву. Внимательно взглянул на себя впервые за три недели.
Сколько он уже воюет? Сколько не был дома? Когда его закинули в эту богами забытую Россию? Кажется, год скоро будет? Не так уж много.
Лицо капитана не сильно изменилось с тех пор, как он попал сюда. Был он человеком не впечатлительным и не чувствительным. Убивал спокойно, хладнокровно. Никакие тревоги и переживания не донимали его. Изредка только, когда никого вокруг не было, доставал он из вещмешка одну-единственную чуть поплывшую от влаги фотографию жены и маленькой дочки. Писем почти не писал, из родного Далласа получал редкие весточки.
Война не наградила лицо капитана ничем особенным. Тёмно-каштановые волосы его не поседели, красивые, мужественные черты лица не стали жёстче. Разве что на лбу у тридцатилетнего капитана прорезались две неглубокие морщины: да и те, он полагал, просто от возраста.
Когда капитан вошёл в блиндаж, трое офицеров, собравшиеся вокруг стола, умолкли, спокойно, почтительно улыбнулись. Он едва заметно кивнул им всем разом.
Капитан себе цену знал. Знал прекрасно, что на всём Восточном фронте равного ему нет. Знал, что ищут его все русские снайперы, вместе взятые, день и ночь ищут безрезультатно. Знал также, что заметили его и стреляли в него только раз: в самом начале войны. Видел он тогда первый и последний раз девку-снайпера. Глупая была, молодая. Убил её, а напарника не заметил. Тот стрелял. Промахнулся.
Джозеф бы никогда не промахнулся.
– Старина Джо, – неуклюжий дурак Паттерсон протянул ему толстую мясистую руку. Капитан нехотя пожал её, чувствуя непреодолимое отвращение.
– Майор Рид, майор Бейли, – холодно кивнул он. Офицеры поспешно встали. Капитан снова обернулся к Паттерсону.
– Так по какому вопросу вы просили меня подойти?
– Очень важный вопрос, – тут же засуетился Паттерсон, огибая стол и быстро раскладывая на нём карту. – Очень важный, Джо. Ты же знаешь, во время атаки этот идиот Пауэлл умудрился попасть в плен. Во время нашей атаки в плен к русским! Я не знаю, сколько мозгов нужно…
– Не могли бы вы изложить мне суть дела, полковник?
– Да, да, Джо, конечно. Он… – Паттерсон развёл руками, несколько раз глупо моргнул. – Он попал в плен.
– Это проблема?
Паттерсон ещё раз моргнул. Капитан испытал непреодолимое желание дать кулаком по его жирной морде.
– Может быть, был убит?
– У нас есть все основания предполагать, что нет, – быстро отозвался майор Бейли, будто бы ждал этого вопроса. – Мы полагаем, что майор Пауэлл жив и находился в плену. Возможно, ранен. Но жив.
– Этот старый хрен сразу же проговорится обо всём на свете, как только придёт в себя. Ему только покажут пистолет, он сразу же заговорит, как миленький, – Паттерсон снова беспомощно развёл руками.
– Разведка сейчас выясняет, где его держат. Когда выяснит, нужно будет отправить диверсионную группу к русским и выкрасть его, – добавил майор Рид.
– Или убить, – кивнул капитан.
– И… И вот, капитан. Мы хотели знать твоё мнение по этому вопросу, Джо. Ты здесь с самого начала, может быть, посоветуешь хороших людей? Действительно хороших. В случае неудачи всё кончится плачевно, прежде всего для нас. По голове сверху нас точно не погладят, все получим по шишке, а если Пауэлл придёт в себя и начнёт говорить…
