Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"
Автор книги: Missandea
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 46 страниц)
Когда Таня проснулась, всё ещё было темно. Тело охватило то самое приятное чувство, которое испытываешь, когда знаешь, что всё хорошо, вставать не нужно и впереди ещё пара часов спокойного сна. Она закрыла глаза, блаженно улыбнулась, протянула руку и коснулась пустой постели там, где, она помнила, лежал Антон. Ткань спальника оказалась совсем холодной. Таня открыла глаза.
Она долго плелась, закутавшись в бушлат, по оживающему в ночной темноте полку, на этот раз почему-то ни разу не сбившись с дороги.
Всё же было так хорошо, ну куда, куда он всё время девается?!
Конечно, Таня не была удивлена, что девочки не спали. Такой час вовсе не считался ранним (как, в общем-то, и любой час в армии). И всё-таки для пяти утра они были чересчур бодры.
Рут, полностью одетая, оживлённая, гладко, более тщательно, чем всегда, зачёсывала назад волосы. Её документы были аккуратно разложены на лежанке.
– Ты куда? – сонно нахмурилась Таня, ища глазами Валеру. Рутакова бросила на неё косой взгляд и, не отрываясь от причёсывания, сквозь зубы ответила:
– Откуда. Ходила по делам.
Ну, её ответ Таню нисколько не удивил. Разве от неё чего другого дождёшься? Но вот Машка, бодро вбежавшая в землянку с раскрасневшимся от умывания лицом, повергла Таню в ступор. Правда, спросить она ничего не успела: вслед за Машкой вошла и Валера. Ну, слава Богу, хоть эта не одета и никуда не собирается.
– Лисёнок? – воскликнула она удивлённо. – Мы и не ждали тебя так скоро…
– А я вот, – слабо улыбнулась Таня. – Нам бы поговорить надо.
Валерины глаза сразу приняли испуганное оленье выражение.
– Откуда ты?.. Ты всё знаешь? Нет, нет, давай потом, Танечка. Не сейчас. Я пока не могу, – покачала Валера головой. – Вот девочки уедут… – она осеклась на полуслове и замолчала.
– Куда уедут? – сощурилась Таня и обернулась к Машке. – Маша, ты куда?
Кое-как прилаженная дверь землянки распахнулась, и внутрь заглянул серый, уставший солдат. Посмотрел в какой-то список и мрачно пробормотал:
– Соловьёва, Широкова. Готовы? С документами на выход, жду вас.
Таня испугаться не успела: быстро метнулась к своему вещмешку, достала документы, проверила болтающийся на шее жетон, кое-как оправила форму, оглянулась на девчонок в растерянности:
– Это куда нас?
Машке, казалось, того и надо было: глаза её привычно загорелись, и торопливые слова сами полились из её губ:
– Мы, представляешь, может будем участвовать в самом настоящем секретном задании!
– Ты бы помолчала, Широкова, – шикнула на неё Рут, но Машка и не подумала остановиться.
– Вот, они только что забирали Валеру и Рут, и Валера сказала, что это всё очень секретно, но она скажет мне по очень большому секрету. Вот, там сидит наш майор Никитин и ещё какой-то тип, и они на тебя смотрят и спрашивают. И чтобы туда попасть, нужно говорить по-иностранному, и я ведь умею, и вон Рут тоже умеет, сразу на двух, но я всё равно думаю, что я лучше, я ведь не такая скучная, а Валера не умеет, поэтому она никуда не попадёт.
– Таня, да ведь и тебя заберут, – вздохнула Валера.
– Ой, это будет плохо, – помотала головой Машка. – Ты смотри, не соглашайся. А то к нам с утра товарищ старший лейтенант пришёл, посмотрел подозрительно и сказал так таинственно, я ещё ничего не поняла, что я, мол, подозреваю, что вас куда-то дёрнут; ну так вы сидите тихо, никому ни слова, и Тане самое главное не говорите, может, её тогда и не выдернут... А потом как раз Валеру и позвали.
Закончив, Машка широко улыбнулась, будто получила на экзамене пятёрку. Рут закатила глаза. Валера, молчавшая до сих пор, вдруг встала и в сердцах бросила резкое:
– Да ты… Дура ты, Машка!..
Кажется, до Широковой стало что-то доходить. По крайней мере, рот её широко открылся и глаза округлились. Правда, Тане теперь никакого дела до этого не было.
Вот как, значит. Я тебя не отпущу больше, Соловьёва, значит.
Сам, значит, непонятно куда, а она сиди.
Как же.
– Прекрасно, – зло пробормотала Таня. – Вот молодец... Что, так и сказал – Тане не говорите?
– Да ведь он как лучше хотел, – жалобно отозвалась Валера, цепляясь за Танину руку.
– А как лучше? Откуда он знает, как лучше? – взвилась Таня. – Он же наверняка будет там! А я пока здесь отсижусь – это как лучше?
– Да он прав! Мы уже чуть не потеряли тебя! – воскликнула Валера вдруг необычайно громко. – И ты думаешь, что сможем пережить это ещё раз, да? Думаешь, сможем?
– А я, думаете, смогу? – запальчиво ответила Таня. Замолчала, тяжело дыша.
Нет, это не выход. Ссориться – это не выход. Они ведь и правда чуть не потеряли друг друга.
– Ладно. Ладно, простите, – уже беззлобно выдохнула она, садясь на край лежанки и пряча лицо в ладонях. – Просто всё это… неожиданно и так… так обидно. Он мне не сказал, он…
– Он просто хотел сберечь тебя, Таня, – уже мягче добавила Валера, садясь рядом.
– И я хочу сберечь всех вас. Это всё, чего я хочу. Ты ведь понимаешь, что я всё равно попробую?
Валера не ответила, только кивнула. А потом вздохнула, встала, порылась в своём вещмешке и подала Тане тонкую сине-зелёную затрёпанную полосочку – Сашкину фенечку.
– Она правда приносит удачу, Танечка. Именно тебе. Не снимай, хорошо? – попросила Валера, глядя на Таню со смертельной тоской в глазах, будто у неё последнее отнимают.
– Хорошо, – прошептала Таня, обнимая подругу.
Полк занимал большую территорию, и до блиндажа начальника разведки было далековато, так что их согласились подбросить. Они с Машкой выехали, когда небо на востоке чуть подёрнулось светло-розовой дымкой. Первый раз за всё время своего пребывания на фронте ехали не в трясущемся, насквозь продуваемом кузове, а в уютной, тёплой кабине шофёра, куда вместились вдвоём. Весело стучали по просёлочной дороге колёса, весело разгоняли фары грузовичка предрассветную темноту, весело болтала, не умолкая, с молчаливым водителем Машка. Таня одновременно волновалась, сердилась и даже чуть-чуть злорадствовала: ну что, Калужный, хотел избавиться от неё, да? Как бы не так!
Привезли их в какую-то самую захудалую часть полка. К этому времени уже совсем рассвело, показалось из-за низеньких верхушек деревьев не греющее, но приветливое солнце, и всё вокруг заиграло новыми красками, стало веселей. Даже мрачноватый шофёр, которого Машке в конце концов удалось развеселить своими сельскими историями, на прощание пожал им руки и весело подмигнул.
После получасового стояния на ветру их, наконец, проводили к небольшой провалившейся землянке, со всех сторон окружённой кустами. Перед низеньким входом в землю были вкопаны длинные грязные лавки, на которых уже сидели три девушки: грузная, очень простая на лицо медсестра и две какие-то совсем молоденькие, очень похожие друг на друга курносые связистки. Неразговорчивый солдат, провожавший их, ушёл. Таня нерешительно присела на краешек лавки, кивнув остальным, а Машка с интересом бросилась изучать окрестные кусты.
– Интересно, а что будет? – тут же затараторила она. – Нам что, тест какой-нибудь дадут писать? Ой, если тест, то это плохо, я говорю ведь хорошо, а эти времени всякие все не помню. Таня, Таня, а как образуется фютюр дан лё пассе? А фютюр антерьё? Ой, вообще ничего не помню… А вы не знаете, что будет, а? – пристала она к медсестре, но та и бровью не повела. В это время дверь землянки со скрипом открылась, и оттуда вышел мрачный немолодой солдат.
– По одному с документами проходите, – объявил он.
– По одному?! – в ужасе вскричала Машка.
– Нет, всей ротой, – холодно оборвала её одна из связисток, оказавшаяся совсем недружелюбной. – Идёшь ты?
– Первая? Да ни за что!
– Тогда я иду, – пожала плечами она и спустилась вниз вслед за солдатом.
Время тянулось невыносимо медленно. Минутная стрелка наручных Машкиных часов, за которой украдкой наблюдала Таня, ползла медленней, чем улитка. Таня успела уже перебрать у себя в голове с полдюжины французских глаголов, повторить несколько стихов и поговорок, а она всё не сдвигалась с места. Она решила было даже спросить, работают ли часы, но в это время из землянки глухо и невыносимо прекрасно зазвучали звуки гитары. Сквозь толщу земли Таня с первой же ноты узнала удивительно нежный «Канон» Пахельбеля, который сама когда-то играла наизусть. Оказывается, и на гитаре его можно красиво играть...
Жмурясь от удовольствия, впитывая в себя волнующие звуки, она думала: какая ирония! В восемь лет больше всего на свете Таня мечтала держать в руках скрипку, именоваться великой артисткой и выступать на сцене. В восемнадцать старший сержант Соловьёва держит в руках винтовку, именуется Дьявольской Невестой и убивает людей.
За первой связисткой, вышедшей из землянки вовсе не так уверенно, прошла вторая, за второй – медсестра. После них сразу вдвоём пригласили Таню с Машкой. Перед тем как войти, Широкова долго шептала что-то про себя (Таня сильно подозревала, что молитву лесным духам) и быстро-быстро крестилась. Таня просто поправила форму и волосы.
В землянке было сумрачно: тусклый свет осеннего утра еле-еле пробирался сквозь единственное окошко, а керосиновая лампа, стоящая на столе, давала недостаточно света. Это, в общем, стало последним, что Таня успела отметить, потому что в следующую секунду она увидела Антона, сидящего за грубым сосновым столом вместе с другими мужчинами. Он тоже заметил её. Пальцы на руках, напряжённо сложенных одна на другую, по крайней мере, были до бледности сжаты на ткани рукавов.
Ну, что теперь ты скажешь? Хотел бросить, да? Просто уйти?
Смотрела Таня на него (старалась) смело и уверенно, потому что была права. В его же взгляде читалось только одно, привычное и старое, как мир: «Какая же ты дура, Соловьёва».
Таня фыркнула почти что вслух и, чтобы больше не пялиться на него, принялась разглядывать других сидящих за столом людей. Ими оказались тяжёлый, грузный, какой-то подозрительный штатский человек в чёрном и уже давно знакомый Тане, лысый немолодой майор Никитин.
– И что бы она из себя изображала, как думаете? – продолжал, видимо, прерванный разговор человек в штатском, обращаясь к усталому Никитину. – И вам, и мне была точно дана установка: поартистичней. А у неё рожа такая, как будто сковородкой по ней в детстве дали.
Таня упорно разглядывала просевшую старую печку. Антон упорно кусал губы, мял пальцы и изредка бросал на неё разъярённые взгляды.
– Ладно, продолжим, – кивнул штатский и, внимательно уставившись на них, медленно произнёс: – Я надеюсь, что все здесь присутствующие лица женского пола понимают, что за разглашение любой полученной информации они будут переданы военно-полевому суду. Сейчас мы зададим вам свои вопросы, получим ваши ответы, а потом выйдете отсюда и забудете всё увиденное и услышанное. Это ясно?
– Так точно, – испуганно и нестройно отозвались они.
– Пожалуйста, – штатский кивнул майору Никитину.
– Сержант Широкова Мария Никитична, девяносто восьмого года рождения, двадцать лет, два курса Петербугского десантного, краткосрочные снайперские курсы, взысканий не имеет, – прочитал Никитин и обречённо поднял на Машку глаза, словно заклиная вести себя адекватно.
– Рожа больно простовата, – ничуть не церемонясь, протянул штатский. – Ну, что ты умеешь?
Машка застыла в немом ужасе, очевидно не поняв вопроса.
– Что? – наконец, пискнула она.
– Что ты умеешь? – нетерпеливо повторил он. – На иностранном языке говоришь?
– Так точно!
– Bien, comment allez-vous, le sergent Shirokova?*
Несколько секунд Машка молчала, должно быть не расслышав вопроса, потому что вдруг открыла рот и понесла какую-то ахинею про своего домашнего попугая.
Штатский говорил с ней долго, терпеливо (чего не скажешь о Никитине, с каждой секундой бледнеющем всё сильнее), но даже у него к концу разговора задёргался глаз. Калужный же сидел, по-прежнему не говоря ни слова и смотря теперь уже в стол. Мял в руках несчастный огрызок карандаша.
– Живая речь неплохая, – сказал штатский, переводя дух. – Акцента ярко выраженного нет. Ну а ещё делать ты умеешь что-нибудь? Петь? Плясать?
– Я на баяне играю! – радостно воскликнула Машка, почувствовав себя, наконец, в своей тарелке.
Штатский заметно помрачнел.
– А поёшь что?
– А что хотите! Спеть? Я могу спеть, – оживилась она, даже откашлявшись, и встала ровнее. – Русская народная, «Как хотела меня мать».
– Она что, издевается?
– Иди уже, Широкова, – устало махнул на неё рукой Калужный. – Не умеет она петь.
– Я умею! – возмутилась Машка, но её уже вывели из землянки.
Таня с тревогой следила за тем, как настроение штатского неуклонно катится вниз.
– Старший сержант Соловьёва Татьяна Дмитриевна, двухтысячного года рождения, полных восемнадцать лет, два курса Петербургского десантного, краткосрочные снайперские курсы, взысканий не имеет, две медали за отвагу, – объявил Никитин и добавил тише: – Девушка хорошая.
– Вы тоже по-французски говорите?
– Так точно.
– Et vous, comment allez-vous? Ou peut-être vous voulez parler de perroquets?**
Говорить о попугаях Таня отказалась, и в целом всё прошло нормально. Четверть из сказанного штатским, она, правда, и вовсе не поняла, но выкручивалась, как могла, и, кажется, вышло у неё это неплохо.
– Говорит хорошо, бегло, ошибок почти нет, – сообщил остальным штатский. – Акцент есть, но тоже хороший, нерусифицированный, вполне может быть принят за один из северных.
– И тем не менее, он есть, – вставил свои пять копеек Калужный. Ну разумеется. Таня едва удержалась, чтобы не показать ему язык.
– Не все говорят так же, как ты, Антон, – отозвался Никитин. – А Соловьёва ещё и петь умеет хорошо, она однажды выступала перед солдатами. Спой, Соловьёва.
Таня с волнением выпрямилась, чувствуя на себе обжигающий взгляд Антона. Вздохнула, откашлялась и взяла первые несложные ноты «Canto Della Terra», которую пела когда-то девочкам в Мяглово. Голос, давно отвыкший от пения, на первой же фразе дрогнул и едва не сорвался, но к каждой следующей ноте крепчал. Благополучно забыв половину слов и выкинув один из припевов, она закончила, трясясь от волнения.
– Очень посредственно. Сразу чувствуется, что поёт непрофессионал, – тут же, не дождавшись, пока последний звук растворится в воздухе, заявил Калужный.
– Не скажите, звучит она полно, хорошо, – пожал плечами штатский. – Может быть, на оперную диву не потянет, но средненькая певица из неё вполне получится.
– Я всё ещё предлагаю вам подумать о кандидатуре Рутаковой, – настаивал Калужный. – Девушка умная, серьёзная, способна всегда себя контролировать...
– Неужели? Вам напомнить, как она отреагировала на нашу просьбу станцевать? У неё нервы явно не в порядке, – отрезал штатский и, переглянувшись с Никитиным, снова посмотрел на Таню. – Идите. Думайте. Никаких подробностей сказать вам не могу, дело важное и опасное. Ждём вас через полчаса с решением.
Открыв дверь, Таня чуть не сшибла с ног Машку, которая тут же просунула голову внутрь землянки и заговорила:
– А когда будут результаты?
– Девушка, пригласите следующую.
– А я всё правильно сказала? А то, что я «пеноке» сказала вместо «перроке», это я просто волновалась, вы не думайте…
– Сержант, покиньте помещение! – вдруг зло рыкнул чей-то бас, и Машка шмыгнула, наконец, на улицу.
– Ну и чему ты улыбаешься? – усмехнулась Таня.
– Я им определённо понравилась, – заверила Машка.
Не дожидаясь, пока услышит тяжёлые, размеренные шаги по земле (она уверена была – услышит), Таня быстро сбежала подальше от землянки в маленькую рощицу и, немного поплутав, наконец остановилась, остужая голову.
Солнце, должно быть, стояло уже высоко, но его заволокли свинцовые дождевые (или, может, уже снежные?) тучи. Свежий упругий воздух, который Таня шумно втягивала через ноздри, был напоен запахами соли и водорослей. С шумом налетел на голые ветки деревьев ветер, подхватил Танины волосы, дохнул ей в лицо живительной прохладой.
Да ну что же такое с ней? Она всё делает правильно и знает об этом. Почему же тогда сердце сжалось, стоило Тане только вспомнить последний взгляд Антона, болезненно злой, ненавидящий – только кого?.. В этом больше, чем просто желание сохранить, что-то бесконечно тяжёлое, камнем лежащее у него внутри.
Слова кольче льдинок ударились Тане в спину:
– Ты что же творишь, а? Ты что творишь?!
Она и обернуться не успела, как её подняли за шкирку, словно котёнка, и резко, быстро подтащили к большому дереву.
Бледное, разъярённое лицо Антона оказалось в нескольких сантиметрах от неё. Таня предусмотрительно сделала было шаг назад, но он ухватил воротник её бушлата, снова подтащил и прижал её спиной к стволу дерева так, что все пути к отступлению оказались отрезаны.
Она чувствовала его тяжёлое частое дыхание на своей оголённой шее.
Нет, нечего жмуриться. Ну, давай, сама же начала, сгорел сарай, гори и хата!
– Это ты что творишь? – прошипела она, выставляя вперёд руку. – Значит, я тебя не отпущу больше, Соловьёва, да? А сам – до свидания?!
– Я соглашался на это, потому что думал, что ты мертва, – свистяще прошептал он. Каждое слово – как монолитный бетонный блок.
– А я соглашалась на это, потому что если и надо сдохнуть, то вместе!
– Хватит, Соловьёва! – заревел он так громко, что Таня всё-таки зажмурилась, чувствуя нарастающую в животе панику. Лопатки плотно прижимались к шершавому дереву.
– Хватит!
Страшно хрустя, будто у него ломаются все кости одновременно, Антон всадил кулак справа от неё со звериным, нечеловеческим рыком. Она, тихо взвизгнув от ужаса, метнулась влево, но железная рука вернула её на место.
Всё, что теперь остаётся Тане – это молиться о тихой и безболезненной смерти.
Это не Антон, не Антон, это кто-то другой! Да что это с ними такое?!
– Открой глаза, – говорит он тише, но спокойней от этого не становится.
Таня совершает нечеловеческое усилие. Таня открывает глаза и видит его: до безумия злого и чем-то ужасно напуганного.
– Сдохнуть вместе – пожалуйста. Пожалуйста, Соловьёва, сколько хочешь, хоть сейчас пойдём, – сипит он, всё ещё не давая ей двинуться. – Выйди в поле и получи себе пулю в череп. Но это – это не поле. И это не сдохнуть. Это тыл, вражеский тыл, и ты нихера, нихера о нём не знаешь.
Помотать головой – всё, на что хватает её храбрости.
Антон смотрит на неё уже без ярости, только с огромным, безумным сожалением в глазах, точно на ребёнка, которому нужно рассказать о том, что чудес не бывает; его глаза подёргиваются дымкой, на лице застывает выражение отчаяния.
– Я никогда не хотел, Соловьёва.
Он зачем-то снимает бушлат, кидает его на землю. Расстёгивает китель, выправляет его из брюк. Танино тоненькое, неслышное «холодно, Антон» тонет в шорохе падающей одежды. Что-то зловещее чудится Тане в точности и размеренности его движений. Когда на Антоне остаётся одна тельняшка, Тане становится холодно за него.
– Антон… – нерешительно шепчет она, уже ничего не понимая и только видя: у этого человека в глазах стоят слёзы.
– Не надо, Антон, – в последний раз хрипит она, чувствуя те же слёзы на своих щеках.
Но он жмурится, берётся за подол тельняшки и одним рывком стаскивает её через голову.
Таня ничего не может с собой поделать: она задыхается от ужаса и слёз, сгибается пополам, прижимая руки к груди, и в панике зажмуривает глаза.
Она ничего не может с собой поделать: та же неведомая сила, что согнула её до земли, тут же распрямляет её, заставляет смотреть.
Он красивый. Настолько красивый, насколько может быть молодой, здоровый, любимый мужчина. У него бледные, широкие, могучие плечи, испещрённые россыпью коричневых родинок, красивые сильные руки, стройное, гибкое тело, гладкая, покрытая мурашками кожа…
По широкой, красивой груди справа налево идёт рваная вязь белеющих шрамов, складывающихся в какие-то непонятные Тане – из-за слёз, может – знаки. Справа налево. От подмышки к подмышке. Кривые. Рваные…
Под левой ключицей – какое-то расплывчатое пятно, слабо напоминающее цветок.
– Похоже на тюльпан, я знаю, – глухо говорит Антон. – Пытались сделать лилию. Трафарета не нашлось. Чайные ложки грели на печке – и делали.
Тане хочется не просто провалиться сквозь землю.
На секунду она думает: лучше бы умерла.
Огромный, страшный лейтенант с хрупким сердцем.
Маленький брошенный мальчик…
Страшная вязь кривых линий наконец складывается в буквы.
– Я не знаю, зачем это вырезали. Фотографировали. Может, просто издёвка, – уже не говорит, а шепчет он, опуская голову. – Я не знаю…
«НЕLP ME» – белые линии на живой коже…
Лучше бы умереть – но она не мертва. И он не мёртв. Они оба всё ещё живы; они всё ещё чувствуют боль.
– Я знаю, что это ужасно, – даже не шёпот, а движение губ.
И кто-то невидимый, но всемогущий вкладывает в Танино тельце силы, а в уста – слова. Она поднимает с земли тельняшку и подаёт ему. Она медленно тянет пальцы к его щеке.
– Это не ужасно, – качает головой она, проглатывая слёзы и страх. – То, что они сделали – ужасно, но это – нет. В тебе ничто не может быть ужасно, понимаешь? А теперь… Теперь я видела всё плохое, что есть в тебе. И я по-прежнему думаю, что ты лучше всех. И я пойду с тобой туда, Антон, – быстро говорит Таня, не давая ему возразить. – Что бы ни случилось, теперь точно пойду. Потому что ты – всё, что у меня есть, и я просто надеюсь, что ты поймёшь. Я… я просто люблю тебя. Просто. Это уже так. Тебе ничего не нужно для этого делать.
– Я уже потерял тебя однажды, – неслышно говорит он.
Лёд.
Лилии…
– Ну так сколько ещё раз нам придётся прощаться? – спрашивает Таня и крепко обнимает его.
Спустя полчаса всё в той же землянке Антон выглядит совсем спокойным: на его лице ни следа пережитого, разве что глаза блестят сильней. Таня говорит своё «да», и он уже не спорит.
Их утверждают, всех троих: Рут, Машку и её. Вечером просто вызывают к командиру полка, дают подписать что-то и говорят: «Завтра в восемь утра здесь же. Все инструкции потом». Таня слушает размеренный голос майора Никитина и смотрит на Антона: тот тоже глядит на неё, устало и понимающе. Они оба чувствуют, что это задание станет чем-то очень важным, очень страшным и – кто знает? – вполне может быть, что последним.
Таня смотрит на его руки, на его губы и почему-то этого не боится.
Комментарий к Глава 19 * Ну, как вы поживаете, сержант Широкова?
Ну, что, а ваши дела как? Или, может, вы хотите поговорить о попугаях?
https://vk.com/missandea – у нас тут своя атмосфера
====== Глава 20 ======
Я видел, как в небе растаял свет,
Я слышал вздох в порыве ветра.
Когда снежинки укроют моих павших братьев,
Я скажу своё последнее «прощай».
Billy Boyd ― The Last Goodbye
Что такое любовь?
Наверное, это что-то прекрасное. Ну, так, как в фильмах. Все ведь видели эти фильмы? Маша, по крайней мере, видела их очень много. Давным-давно, когда они все ещё были в училище, в ноутбуке Насти Бондарчук была даже папка такая: «Сопливые фильмы». В вечера, когда ветер за окном завывал особенно противно, в стекла бился противный петербургский дождь, а желудки голодно урчали, девчонки сползались в Настин кубрик, удобно усаживались прямо на полу перед поставленным на стул ноутбуком и смотрели «Титаник».
Затаив дыхание каждая. Даже Надька Сомова, спокойная, как утка. А утки очень спокойные, Маша это знала прекрасно, не зря же в деревне с ними столько возилась. Сидели рядышком, все пятнадцать человек, зарывшись в одеяла, и вдохнуть не смели. Ну а слезы, проливаемые на моменте, когда тонул Джек, могли затопить кубрик, и весь курс сам запросто мог оказаться пассажиром своеобразного Титаника.
Насти Бондарчук на свете больше нет: жизнь алыми каплями вытекла с её красивого, нежного лица в изрешечённую пулями и снарядами землю. Настиного ноутбука, скорее всего, тоже нет: наверняка украли. Может, и училища-то теперь нет.
А любовь осталась. Наверное, она всегда остаётся.
Любовь, думала Машка… Ну, это когда вот так. Когда и в огонь, и в воду, и на всю жизнь.
А она, наверное, так не может. Наверное, она какая-то не такая. Ущербная.
Потому что подполковник Ставицкий, он… Ну, как в фильме, честное слово. Вот правда. Иногда Машка сидела в его блиндаже, маленькими глотками прихлебывая самый настоящий сладкий (!) чай из его широкой кружки, а он ходил вокруг стола и что-то чертил, писал, звонил куда-то. Машка, забившись в свой теплый уголок на его лежанке, сидела, шевеля пальцами согретых ног, и смотрела за его уверенными, точными, неторопливыми движениями. Его жилистая загорелая рука бегала с карандашом по карте, плотно сомкнутые губы изредка что-то шептали, черные брови сосредоточенно хмурились. Иногда он отвлекался на несколько секунд, устало проводил ладонью по лбу, с хрустом разминал затекшие плечи и поднимал глаза на Машку. Машка никогда не умела отгадывать чужих мыслей, но то, что было написано на лице подполковника Ставицкого в эти мгновения, и отгадывать было не нужно. «А, ты здесь, ― говорили его глаза. ― Ты со мной? Ну, тогда всё хорошо. Слава богу». Машка улыбалась себе под нос. Машка думала.
Думала: и в огонь, и в воду. И на всю жизнь.
И не получалось у нее ничего! Ну ничего! Наверное, она просто какая-то не такая. Не умеет она любить, да и все тут! Ничего не умеет!
Потому что подполковник Ставицкий не разговаривал с ней уже вторую неделю. То есть разговаривал, конечно, по делу. А так ― ни слова. Она пришла как-то к нему вечером, забралась по привычке на теплую лежанку. А он ― ничего. Сидит, чертит. Звонит. Загорелая рука по-прежнему быстро бегает по бумаге. И ― молчит. Машка рассердилась да и ушла.
А началось все с того глупого, ужасно глупого разговора две недели назад!
Перед этим разговором Ставицкий отмалчивался дня два. Ходил ужасно хмурый, разговаривал только с Лыткиным, да и то сухо, строго и исключительно по делу. Искоса посматривал на Машку, но не подходил, в гости не звал, а только брови чёрные вечно хмурил и губы сжимал. Думал о чем-то так напряженно, что вены на лбу выступали.
А потом заявился к ней в землянку посреди ночи. Машка спросонья и не поняла ничего, только испугалась здорово: больно уж взгляд у него был серьёзный и тяжелый. Кое-как собралась, завернулась в бушлат, стараясь не разбудить девочек, и вышла наружу, в холодную октябрьскую ночь.
Ставицкий молчал долго. Несколько раз набирал полную грудь воздуха, губы приоткрывал, будто что-то сказать хотел. Минуты через три, когда у Машки уже зуб на зуб начал не попадать от холода, он все-таки быстро, почему-то сердито, вскользь посмотрел на нее, потом отвернулся, руки на груди скрестил да и спросил глухо:
– Любишь?
Машка моргнула пару раз, съёжилась еще сильнее. Глаза у неё слипались, мозг отказывался работать от слова «совсем». Ну, вот что он такое странное спрашивает? Не понятно ничего… Да еще и времечко выбрал! Она, между прочим, два дня не спала! И вопросы у него непонятные!
– Что? ― ляпнула она, сонно щурясь и стараясь спрятаться от пронизывающего ветра. Подполковник обернулся вдруг резко, посмотрел на неё болезненно, обреченно. Руки опустил. Усмехнулся горько.
– Что-нибудь… ― пожал плечами он. Машка нахмурилась еще сильнее. Что за вопросы? Вообще же непонятно!
– Ну, ― протянула она, старательно морща лоб. ― Ну, я… Э-э… Я творог люблю, и еще…
Может быть, ей послышалось: но подполковник нервно хохотнул, поднес руку к лицу, снова отвернулся. Сказал негромко, будто себе под нос:
– Я дышать не могу уже… ― снова усмехнулся, очень уж нервно. ― А она ― творог…
– Я тоже не могу! ― уцепившись хотя бы за одну понятную ей фразу, активно закивала Машка. ― Такая погода жуткая, у нас все с насморком. Я вот тоже как сходила в разведку в понедельник, так и все, и горло болит, и нос заложен! Вот и ползай после этого по снегу! А это всё Рутакова…
Подполковник Ставицкий ушёл, ни разу не обернувшись. Машка постояла пару минут на ледяном ветру, смотря ему вслед и почему-то чувствуя, как в носу щиплется. Очнулась она только тогда, когда бушлат окончательно соскользнул с ее плеч. Подняла его, побрела в землянку. До утра она не уснула.
И всё. Ни слова, ни взгляда с тех пор. И ведь чувствовала же Машка, что не так что-то, а что ― не знала. Ну, что она неправильно сделала? Чем его обидела?
А вообще-то, она сама обиделась! Нет, ну это нормально? Они же так хорошо дружили. А вот, на тебе, без объяснений перестал с ней разговаривать. Это по-мужски, что ли? Это так друзья делают, да? Если у него какие-то проблемы, она тут не причем. Совершенно не обязательно срываться на ней. А теперь хочет ― пусть сам с ней мирится. Она и пальцем не пошевелит.
Да. Именно так решила Машка Широкова, и все две недели у нее получалось придерживаться такой точки зрения. К тому же, было, чем руки и голову занять: вернулась Таня-привидение, ожил Антон-бледная-тень, вышла из затяжной депрессии Валера. Да и её, Машу, выбрали для участия в самой опасной супер-секретной операции! В самом настоящем шпионском задании!
Пятнадцать минут назад их вызвали к командиру полка. Машка вздрогнула, услышав от Тани это, но пошла, конечно. В блиндаже Ставицкого майор Никитин, начальник разведки, всё читал им какие-то инструкции, говорил про время сбора… Машка не слушала. Неотрывно смотрела на усталую фигуру подполковника за столом. Он сидел, подперев рукой тяжелую, с седеющими висками, голову, и всё время смотрел на белый лист бумаги перед собой, негромко постукивая по столу пальцами левой руки.
– Свободны. Завтра в восемь утра с вещами здесь же, ― сказал майор Никитин.
Рут молча кивнула, быстро развернулась. Таня переглянулась с товарищем старшим лейтенантом, и они тоже направились к выходу. Маша собиралась сделать то же самое. Просто сердито глянула на него в последний раз ― ну и как хочешь, и не надо мне!..
Ставицкий поднял на неё блестящие, усталые, умоляющие глаза.
Маша никогда не умела читать по лицам.
Не надо.
Не делай этого.
Ты всё, что у меня осталось.
Маша, вздрогнув всем телом, вышла из блиндажа и жадно глотнула обжигающего холодом воздуха. Почувствовала на языке что-то холодное, оглянулась и ахнула: снег! Пушистые белые хлопья… И вся земля под ногами уже совсем белая, и холодно так! Когда же он успел выпасть? С утра не было ведь…
Полк совсем замело. С неба часто сыпались мокрые снежинки, бушующий ветер поднимал белые хлопья с земли, кидал в лица, и шагов на двадцать не было ничего видно. Рут уже исчезла где-то в снежной мгле. Старший лейтенант Калужный под руку с Таней стоял неподалеку и тихо о чем-то говорил.
Машка замерла в нерешительности. Конечно, она отправится завтра на эту супер-секретную операцию, и всё будет хорошо, она её выполнит и обязательно вернётся. Тогда и можно будет поговорить с этим невыносимо упрямым подполковником. Конечно.
Конечно…
– Таня! ― окликнула она подругу. Таня отпустила рукав бушлата старшего лейтенанта Калужного, что-то сказала ему напоследок. Он улыбнулся. Машка хмыкнула: такое с лейтенантом случалось не часто. Таня кивнула. Калужный, всё так же улыбаясь, смахнул с её макушки наметённый снег и коснулся губами Таниных волос. Ушёл. Таня, посмотрев несколько мгновений ему вслед, обернулась и пошла к Машке.
