Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"

Автор книги: Missandea

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 46 страниц)

– Вот-вот. А аккуратненькой дырочки они и не заслуживают. Так что если череп ему снесёшь, никто тебя ругать не будет, – улыбнулся Сидорчук и обратился к Тане: – Видишь? Одна шестёрка. Потому что к концу снова зацеливать пошла. Я же тебе говорил, меньше думай. Ну, молодец, молодец, за тебя я не боюсь, иди отдыхай. Ну а с тобой, красавица моя, мы ещё посидим, а? – он потрепал Машку по плечу, и та жалобно скривилась, но кивнула.

– Так разрешите идти, товарищ подполковник?

– Иди, иди. Хотя постой, – Таня обернулась уже в дверях. – Лейтенант, проводите её, если не сложно, уже десятый час. Широкову я сам доведу.

– Есть, – кажется, ответил Калужный, но Таня уже выскочила в прихожую, быстро-быстро надевая бушлат. Правда, подрагивающие пальцы почти не слушались, и пуговицы застёгивались с трудом. Быстрей. Может быть, ей ещё удастся избежать ночной прогулки вместе с Калужным.

Потому что ей просто нужно время, чтобы обдумать всё это. Чтобы свыкнуться с мыслью, что он здесь, он стоял совсем рядом с ней, что она завизжала, как только увидела его. Ей нужно понять, что он здесь делает и зачем приехал. И что теперь, как теперь-то? Если раньше она черпала мужество в полном разрыве с внешним миром, то откуда брать силы сейчас, когда вот он, самый главный кусок этого внешнего мира, перед ней и смотрит так тяжело, так внимательно?

– Не хочешь подождать? – голос прямо за спиной, и она вздрогнула, хотя и знала, что он должен был прийти. Только в этот момент Таня поняла: она слышит его голос, обращённый к ней, впервые за два с половиной месяца. Так непривычно, что она ещё раз вздрогнула, чувствуя мурашки на спине, и завернулась в бушлат поплотнее. Обернулась.

– Вы можете остаться. Я и сама дойду.

– Я провожу.

Усталость. Сколько же её в нём?

Только в этот момент Таня задалась вопросом: что с ним было? Что случилось в эти два месяца? Как он жил? Затянулись ли его раны, нанесённые войной? Видит ли он до сих пор кошмары? Жива ли, здорова Мия? Что с его отцом? Что вообще с ним, с Ан-тоном? О чём он думал, что он делал так долго без неё?

Конечно, ни один из этих вопросов она не задала. Просто вышла в открытую им дверь, поглубже вдохнула ночной воздух, заложила руки в карманы и пошла по глинистой дороге, всматриваясь в звёздное небо. Калужный догнал её и пошёл рядом.

Калужный… До чего звучит глупо. Будто кличка какая-то. Таня искоса взглянула на тёмный силуэт слева и без труда увидела – почувствовала, – как он устал и не выспался, как мучился чем-то, как задавал себе какие-то вопросы и не мог найти на них ответ. Нет, Калужный – это совсем как кличка. Ан-тон звучит получше.

Ночной ветер запел в сосновых ветвях, будто одобряя её.

Наверное, Антон услышал её мысли. Понял, что она увидела, не глазами, а сердцем, всего его. Потому что другого объяснения тому, что он сказал, Таня не находила. Он быстро взглянул на неё.

– Ну?

– Что? – испуганно переспросила она.

– Как твои дела, снайпер? – спросил он и улыбнулся краешком рта.

До его приезда она думала, что очень счастлива. А сейчас Тане почему-то показалось, что всё это время она жила без чего-то очень-очень важного.

Как у неё дела? Больше всего на свете она хочет поехать на фронт, но вечерами ей почему-то бывает так страшно, что хоть на стенку лезь. Таня без труда выбивает девяносто из ста, да только одна граната – и все её снайперские навыки окажутся не нужны. Одна пулемётная очередь – и станет уже всё равно, знает она наизусть или не знает тактико-технические характеристики СВД.

Всё это так непонятно, и ей на секунду захотелось рассказать, как бывает ей и больно, и страшно, но вместо этого Таня прикусила губу и выразила все свои переживания одним словом:

– Нормально, – и потом, спохватившись, зачем-то спросила: – А ваши?

– Пойдёт, – он усмехнулся, но не зло, и Таня снова отвернулась, почему-то опасаясь смотреть на Антона слишком долго. – Стреляешь неплохо.

– Не уверена, что это поможет мне, – едва слышно пролепетала она. Подумать только, дождалась похвалы от лейтенанта Калужного.

– Не будешь зевать – поможет. Только слишком ты для снайпера эмоциональна. Чего орать-то начала?

– Это было неожиданно, – нахмурилась Таня, не смотря на него.

– А ты думаешь, американский снайпер знакомиться с тобой будет? Здравствуй, Соловьёва, я вражеский снайпер, ты не пугайся? – Калужный усмехнулся, и Таня зло обернулась. Подумать только, какой умный. Только приехал, а уже обвиняет её в чём-то.

Вообще-то, и Таня прекрасно это понимала, все его обвинения заслужены, и всё-таки ей стало ужасно обидно, так что она зло пнула какой-то камешек, о который чуть не споткнулась, и выпалила:

– Американцы – это американцы! А вы… – она почему-то осеклась и добавила уже тише: – Это вы.

Несколько секунд (она кожей чувствовала) Калужный смотрел на неё пристально, изучающе, как-то незнакомо, но потом пробормотал, будто по привычке:

– Потрясающее умозаключение.

– Я вас слушать не заставляю, – тут же огрызнулась Таня.

Она очень хотела рассердиться, потому что это было бы проще всего. Привычно рассердиться, обозвать Калужного ненормальным эгоистом и спокойно жить дальше. Да только… он заговорил с ней. Улыбнулся, пусть и совсем чуть-чуть, спросил, как дела. Но дело было даже не в том, а, скорее, в странном чувстве, которое ощущала Таня.

Справа шумели деревья, под ногами расстилалась неровная дорога, рядом, стоит только руку протянуть, шёл человек, с которым в её жизнь снова пришла старая добрая сумятица, и Таня, дыша глубоко и смотря на небо, чувствовала спокойствие. Всё так, как должно быть.

Агрессии не было. Этот человек по-прежнему скрытен и ничего не рассказывает, он смотрит всё так же тяжело и временами колко, но между ними как будто исчезла какая-то преграда. Всё, что случилось с ней за эти месяцы, вся Танина усталость, стёртые пятки и колени, боль в простуженной от многочасового лежания в снегу пояснице, вечные недосыпы – всё это будто помогало ей ясней видеть Ан-тона Калужного.

Кажется, он не такой уж плохой?

А иначе почему ей так спокойно? Почему ей кажется, что только с ним рядом все шестерёнки её души на своём месте?

– Можно вопрос? – тихо спросила Таня, когда они уже почти прошли полигон. Антон неохотно ответил спустя минуту, показавшуюся ей вечной:

– Валяй.

– Что вы здесь делаете?

– К вам в няньки приставили. С вами поеду.

– Нет, – выдохнула она. Нет, нет, нет, только не это. Его ей там не хватало.

– Я так же Звоныгину сказал.

– Сработало? – с надеждой спросила Таня. Антон посмотрел на неё как на дурочку.

– Сама-то как думаешь?

Чрезвычайно информативный разговор.

Ладно. Нужно просто дойти до казарм, вот уже прошли плац, осталось каких-то двести метров, и можно будет зарыться в одеяло, обнять Валеру и просто переварить всё это.

Мимо них недружно, вразброд шёл усталый взвод девчонок бывшего третьего и четвёртого курсов. Видимо, возвращались с последних занятий.

Ладно. Ладно. Просто попасть в казарму. Потому что ей действительно есть о чём подумать.

Взвод уже ушёл за их спины, когда от него отделилась тёмная фигурка и подбежала к ним. Таня без труда узнала Завьялову.

– Я скучала, – ничуть не смущаясь Тани, прошептала она.

Поцеловала Калужного в щёку.

Убежала обратно.

Калужный поморщился.

Таня остановилась.

– Чего встала, пошли, – позвал он.

Значит… правда? Училище, особенно женская его часть, конечно, гудело слухами об этом, и сама Завьялова, когда её спрашивали о лейтенанте, таинственно улыбалась. Но это… Таня никогда не думала, что это вообще может быть. Что между ними что-то может быть. Она… она же Завьялова. Она же меняет парней, как перчатки. Она не думает ни о ком, кроме себя, и она такая... такая низкая.

А Калужный – он отвратительный, никто не спорит, и наверняка у него была целая куча женщин, с его-то внешностью, но все они представлялись Тане неопределёнными. Просто были когда-то и ушли. Он отвратительный, гордый, самоуверенный, резкий и грубый, но опуститься до того, чтобы с Завьяловой…

Он спал с ней.

Взаправду трогал её, и она его трогала, и это всё так противно и вообще не её дело, да только что Тане делать со слезами, набегающими на глаза?

– Соловьёва, пошли, говорю! – остановился. Обернулся. – Чего встала?

И эта рука, которой он разжимал её пальцы в день, когда после Ритиной смерти даже плакать не могла. Ладони, которыми он прижимал её к себе в метро, заслоняя всем телом. Его шея, к которой жалась Таня, плечи, которые обнимала так, будто он – это всё. Его голос, которым он говорил ей, подыхающей, о том, что всё будет хорошо.

Всё это трогала она.

Она трогала его губы.

Она…

– Куда ты?

Губы сжимаются. И пальцы сжимаются.

Нет, нет.

Хватит.

До свидания, Антон Калужный.

– Соловьёва, ты оглохла? – голос ударяется о лопатки, разбиваясь внутри неё.

Таня поводит плечом, Таня ускоряет шаг, Таня вытирает слёзы и твердит собственную мантру.

Заткнись.

Заткнись.

Заткнись.

Не сейчас.

Слабачка.

Закрой рот и вдохни.

Не смей истерить.

– Стоять! – орёт он ей прямо в спину, и по плацу разносится эхо. Она замирает, просто не может не замереть.

Только что дальше-то? Горло дерёт от невыплаканных слёз, которые она заталкивает обратно, и ей так больно, так больно, так больно…

Её разворачивают за плечи и дрожаще выдыхают у виска. И Таня больше не может, она громко всхлипывает и даёт волю слезам.

– Господи, Соловьёва, – шепчет он, слегка встряхивая её. – Ты чего?..

Тане так больно, что она готова зарыться лицом в его бушлат и плакать до конца дней, но его ладони касаются мокрого лица, и она мгновенно дёргается, отскакивает назад и с непонятной для себя яростью кричит на него:

– Чего? Сказать тебе, чего?! Ты… – она задыхается, всхлипывает, но снова ожесточённо выставляет вперёд себя руки, чтобы он не смел сделать и шага. – Ты… С ней… Господи, это омерзительно, это гадко, отойди от меня, не подходи больше никогда!

– Соловьёва, – он смотрит неверяще и делает в её сторону шаг, быстрый, порывистый, но она уже не может остановиться, отходит ещё дальше и плачет сильнее, размазывая слёзы по лицу. Плевать, что это плац, вокруг казармы, что их увидят и, наверно, будут обсуждать, но она просто не может сдержать в себе это огромное чувство.

Ей так больно, что сердце сейчас разорвётся.

– Вы… Два месяца! Я не видела вас два месяца, я думала, что ты… ты… Да чего я ждала, дура, чего я ждала! Вы такой же пустой, и мне противно стоять рядом с вами!

– Соловьёва, – повторяет он, вновь зачем-то вытягивая вперёд пустые ладони, и смотрит так стыло, будто просит о чём-то.

На секунду Таня думает, что шагнёт к нему, потому что это он и руки эти – его, но он был с ней, был с ней, и ей так горько и так гадко, что она всхлипывает в последний раз и кричит:

– Можете радоваться, я ненавижу вас так же сильно, как вы меня!

И уходит совсем.

Четверть ночи она рыдает в туалете, прижав колени к груди. Валера обнимает её, кладёт голову ей на спину и несколько часов подряд шепчет, что всё будет нормально, а это – просто нервы.

Тридцать первого марта вечером Сидорчук, перекрестив каждую, посадил тридцать три человека и лейтенанта на электричку до Питера. Пассажиры, для которых люди в военной форме уже давно перестали быть новостью, с некоторым любопытством рассматривали девочек в грязноватых маскхалатах, и Таня чувствовала себя не в своей тарелке.

Уезжать из Мяглово ей вообще было тяжело. Даже страшно. И, оглядываясь на девчонок, она понимала, что каждая чувствует то же самое. Там, среди траншей и окопов, они были на своём месте, грязные, усталые, провонявшие костром, потом и оружием до нижнего белья. В Санкт-Петербурге придётся надеть узкую парадную форму, зайти под высокие своды вылизанного штаба и пройти по плацу на выпуске торжественным маршем. Всё это было непривычно и как-то пугающе.

– Ты как? – тихонько спросила Таня у Машки, голова которой лежала на Надиных коленях. Позавчера Широкова вдруг закашляла, и температура у неё подскочила под тридцать девять. Она так трогательно умоляла Калужного никому ни о чём не говорить (вернее, просто почти повисла у него на ноге и орала благим матом), что в итоге он плюнул и сказал: «Чтобы ко второму была совершенно здорова».

– Нормально, голова раскалывается только, – пробурчала Машка, снова закрывая глаза.

– Это тебе за твои песни, – с другой стороны вагона откликнулась Дашка Арчевская. Не успели девчонки обвиняюще зашикать на неё, как Даша достала что-то из кармана и передала Тане.

– Для себя берегла, между прочим, ну да что уж. Этому стрепсилсу уже года три, но он, наверное, не портится.

Общими силами Таня с Валерой уговорили съесть таблетку стрепсилса отчаянно сопротивляющуюся Машку, которая, оказывается, на дух не переносила любые продукты со вкусом мяты. Но, вспомнив, что она никуда не поедет, если не вылечится, Широкова покорно раскрыла рот, а потом и закрыла глаза.

Таня облегчённо выдохнула и, скучая, повертела головой. Наткнулась на затылок Калужного, сидящего на несколько рядов впереди.

Осознав на следующее утро после этого идиотского вечера весь ужас своего психоза, Таня старалась не смотреть на лейтенанта странно, а поскольку это удавалось ей плохо, не смотрела на него вообще. Он отвечал ей точно таким же игнорированием, и все были счастливы и довольны.

Он может спать с кем хочет и когда хочет – Таню это ну ни капельки не касается. А то, что случилось… Что ж, это просто ещё одна проверка на прочность, которую она не прошла. Нужно просто сказать себе привычное «заткнись, заткнись, заткнись», поднять голову, вздохнуть поглубже и идти дальше. Так она и сделала.

Здание Питерского вокзала показалось ей таким огромным по сравнению со станцией в Мяглово. И вообще со всеми постройками в Мяглово. Весь город, хоть и полуразрушенный, был одной сплошной громадиной, и девчонки раскрывали рты и удивлялись, идя по улицам. А прошло ведь всего-то два месяца. Будто всю жизнь в какой-то деревне жили, ей-богу.

В училище их встретил Звоныгин со свитой, состоящей из Семёнова и Карпухина. Внимательно осмотрел каждую (Машку поставили подальше назад и поддерживали с обеих сторон), прошёлся по рядам, покачал головой, что-то тихо сказал Семёнову.

– Ну, с богом, девчата, – добавил потом громче. – Молодцы. Рад всех видеть. Отдыхайте пока. Завтра после двух и до двенадцати отпускаю всех по своим делам. Встретьтесь, с кем нужно, попрощайтесь там, форму парадную почистите. Только чтобы без буйства, понятно? И не опаздывать, вам бы поспать ночь.

– Так точно! – громко и дружно ответили они. Звоныгин едва различимо улыбнулся в седые усы.

– Бойцы! – тихо сказал он Семёнову и ушёл. Свита засеменила за ним. Команды «разойдись» не прозвучало, и все продолжали стоять, нерешительно сжимая в руках тяжёлые вещмешки, переминаясь с ноги на ногу и с удивлением рассматривая высокие здания училища.

– Ну что, милый дом, – Калужный поморщился и первый пошёл в сторону общежития.

В общаге всё было так знакомо и незнакомо одновременно, что девчонки как-то сразу расчувствовались, смягчились, а особо впечатлительная маленькая Лена Нестерова даже всплакнула. Та же лестница, тот же этаж, тумбочка, вот огромная книга уставов, за которую в свою вторую встречу с Антоном Калужным Таня спрятала книгу Даши Арчевской, чайник, в котором они варили пельмени, двери в кубрики и, наконец, сами кубрики. Всё пустует, в пыли, но такое родное, такое знакомое.

Кроватки. Родные, замечательные, удобные кроватки. Таня, Надя и Валера тут же уложили Машку и упали на эти восхитительные кровати сами.

И впервые услышали тишину.

Особую армейскую тишину, когда за стенкой о чём-то спорят девчонки, в коридоре тикают часы, а за окнами на плацу кто-то кого-то отчитывает; вдалеке слышится шум шагов какой-то роты, чья-то отдалённая песня – и всё-таки ты закрываешь глаза, утыкаешься носом в подушку и слышишь тишину. Слышишь себя.

Очень скоро девчонки ушли мыться и стираться. Вода в Мяглово была ужасная, и мыло не мылилось вообще, так что с собой каждая привезла целый мешок грязных вещей. Таня осталась с Машей, которая к ночи снова начала гореть и даже метаться.

Девочки бог знает откуда достали парацетамол, и Таня впихнула его в Машку вместе с двумя кружками воды. Широкова ненадолго затихла, забылась, и Тане оставалось только машинально менять компресс и вытирать выступающий пот.

Она может не вернуться сюда. Действительно не вернуться. Эта мысль пришла Тане в голову так резко, что она на секунду замерла, а холодная вода с полотенца закапала Маше на лоб. Фронт перестал быть чем-то абстрактным и далёким – она уже на пороге. Остались последняя дверь и последний шаг. Может случиться так, что Татьяна Соловьёва больше никогда не переступит порог своего кубрика. Правда может. Это больше не трогательная история о мужестве и не героический фильм. Это теперь её жизнь, это правда, реальность. Ей осталось сделать один шаг – и дороги назад уже не будет.

Часом раньше она разобрала письма, пришедшие ей за эти два месяца. Два было от мамы, одно от Вики и Димы вместе и ещё одно от тёти Кати, дяди Диминой жены. Мама постоянно извинялась за то, что не писала, говорила, что очень любит её и т.д., и ни словом не упоминала о Рите. Вика и Дима писали о школе, о своих поправляющихся оценках, о еде и маминой работе.

Это всё так буднично и порой нелепо, но ведь она может погибнуть и больше никогда не увидеть их всех.

И в итоге, собираясь написать в ответ что-нибудь незатейливое и успокаивающее, Таня накатала два огромных письма. Сказала маме, как любит всех их. Удивительно: стоит подумать о том, что умрёшь, и сразу начинаешь по-другому смотреть на вещи.

Машка начала кашлять, и Таня, спохватившись, приподняла её, давая попить.

Тёти Катино письмо было коротким и ласковым. Она спрашивала, как Танины дела, и очень просила простить дядю Диму. Говорила, что он не ест, не спит. Таня верила.

И она знала, что должна помириться с ним (простила-то она его уже давным-давно). Она знала, что он не хотел, что он защищал их, как мог. Просто так получилось, да, так бывает, когда всё, вроде бы, идёт как надо, а потом – раз, и летит к чертям. Так бывает, и нечего его винить. Нужно встретиться с ним, ведь она может умереть, а он потеряет единственную дочь и будет мучить себя всю жизнь. Но когда? И что ему сказать?..

Дверь распахнулась. Таня вздрогнула, обернулась и увидела Калужного; он стоял и несколько секунд в упор смотрел на Машку.

Ну? Что ты хочешь, большой, страшный, усталый лейтенант?

Антон перевёл взгляд на неё, но Таня молчала. Хочет – пусть сам говорит.

Развернулся и хлопнул дверью. Замечательно. Пришёл, посмотрел, ушёл. И мог бы потише.

Маша проснулась, быстро села, выпучив глаза, и схватила Таню за руку.

– А-а-а, демоны закрыли дверь! – завопила она, но Таня быстро уложила её на подушку.

– Тише. Это Калужный, – прошептала она, улыбаясь.

Таня даже не думала, что первое апреля может оказаться таким весёлым. Ей казалось, что за день до такого события, как отправка на фронт, все должны быть ужасно мрачными и серьёзными, но в течение двадцати минут после подъёма она услышала не менее семи предупреждений о том, что у неё белая спина. Она промокла в ту же секунду, как зашла в туалет: девчонки брызгались и смеялись, кидались мокрыми половыми тряпками, и Таня, хохоча сама, едва вышла оттуда, ещё пять минут выжимая подол мокрой футболки.

Через каких-то Валериных знакомых к обеду она смогла узнать, что Марк стоит в наряде и увидеть его сегодня не будет возможности, но успокоилась, когда ей сказали, что ехать на поезде всё училище до определённой станции будет вместе. О Денисе вообще не было ни слуху ни духу, но, наверное, он найдёт её сам, чтобы попрощаться.

Машу оставили на Валеру, которой всё равно в Питере было не к кому пойти. Вещи окончательно были собраны, парадная форма отглажена, и к двум часам, когда все стали расползаться в увольнения, Таня почувствовала себя не очень. Слегка заболели горло и голова, но, наверное, от усталости и напряжения, и она, выпив таблетку Машиного парацетамола на всякий случай, засобиралась в город – вернее, к Сашеньке.

– Тебя точно не надо подменить? – спросила она у Валеры в последний раз.

– Нет, нет, зачем мне в город? Миши нет, а так я хоть с Машей посижу, ей получше. Ты к Саше? – Таня кивнула, и Валера порылась в шкафу, достав оттуда большую плюшевую корову. – Держи, отдай. Не повезу же я Васю с собой.

В два тридцать Таня, нагруженная подарками доверху, спустилась с КПП и почти не удивилась, увидев внизу лестницы лейтенанта.

– Пошли, – просто сказал он, засунув руки в карманы.

Делать вид, что она не заметила или не услышала его, было слишком поздно, и Таня пожала плечами, едва не выронив все свои пакеты.

– Куда? – и всё-таки пошла за ним.

– А куда тебе надо?

– Ивана Черных, одиннадцать.

– Ну так садись, – он кивнул на явно не русскую чёрную машину.

Это нелепо, и, конечно, она не должна этого делать. Но пакеты были такими тяжёлыми, а голова болела так сильно, что Таня только нахмурилась, бросила пакеты на заднее сиденье и села рядом с ними. Сидеть рядом с Калужным – это выше её возможностей.

– Доживает свой век, – сказал Антон, закрывая двери и пристёгиваясь. – Ивана Черных, ты сказала?

– Почему доживает?

– А зачем она мне? Твой папаша пообещал, что продаст. Я подписал какие-то бумажки. Не читал, если честно.

– Очень умно с вашей стороны.

Как и всё, что вы делаете.

Он подозрительно спокойно взглянул на неё через зеркало. Таня нахмурилась и отвернулась. И зачем согласилась? Но нет, кажется, это всё-таки была неплохая идея, потому что ехали они быстро, а голова болела только сильнее, и слушать сейчас грохот поездов в метро было бы не лучшей идеей.

– Ты нормально? – бросил он через плечо на очередном повороте, когда Таня положила голову на спинку сиденья и поморщилась, потирая виски.

– Тошнит, – соврала она. Хотя, вообще-то, почти не соврала.

– Съела что-то или от машины? – подумать только, какая забота. Правда, голос всё такой же спокойный и безэмоциональный.

– От вас, – совершенно не агрессивно ответила она. Калужный только хмыкнул, ещё раз внимательно посмотрев на неё через зеркало.

Куда, интересно, делся запал? Где та дикая, животная злость, с которой он сжимал её горло? Где её горечь и ярость? Гадости перестали быть по-настоящему обидными – они говорят их так, будто играют какую-то старую комедию, надоевшую им обоим. Просто потому, что привыкли и не знают новых ролей.

Они приехали быстро, хотя и сделали большой крюк, объезжая развороченный взрывами участок дороги. Таня быстро выскочила из машины, чуть не попав ногой в глубокую лужу, и начала вытаскивать пакеты. Нужно просто сделать всё это быстро, так же быстро поблагодарить Калужного и смыться отсюда.

– Спасибо, что довезли, – бросила она куда-то в глубину машины, но голос Калужного раздался совсем над ухом, и она бы точно уронила пакеты прямо в лужу, если бы он не забрал у неё часть из них.

– Спасибо в карман не положишь. Шучу я, успокойся, Соловьёва, – он закатил глаза, поймав её настороженный взгляд. – Куда?

– Я сама, – она протянула руку за пакетами. Когда это Антон Калужный успел превратиться в джентльмена? А, нет, не успел, потому что в следующую секунду он строго посмотрел на неё и с нажимом повторил:

– Я сказал: куда?

– Вы спросили куда. Это всё, конечно, очень мило с вашей стороны, – заворчала Таня, направляясь ко входу в пятиэтажное жёлтое здание с отваливающейся штукатуркой. – Но что-то раньше такого не было.

– Тебя не поймёшь, – сухо сказал он, открывая перед ней тяжёлую дверь.

– В смысле? Я никогда ни о чём не просила вас, – раздражённо начала она, уже начиная сердиться, и бог знает, чем бы обернулось это её состояние, если бы они не вошли в холл. Навстречу Тане вышла молодая милая худощавая женщина лет тридцати, которую Таня знала, но только имени её вспомнить никак не могла.

– Здравствуйте, – улыбнулась Таня как можно более дружелюбно.

– Здравствуйте, давно вас не было, – женщина улыбнулась тоже, но как-то неловко, видимо, и сама не помнила её по имени, поэтому Таня, решив особо не заморачиваться, просто сказала:

– Я Таня Соловьёва, не помните? Вот паспорт. Я к Саше Верженска, – сказала она и тут же поправилась: – То есть к Волошиной. Её ведь ещё не забрали в Екатеринбург?

– Да-да, конечно, я вас помню. Юлия, – женщина улыбнулась ещё раз и в замешательстве посмотрела на Калужного. Ну, наконец-то его хоть кто-то выгонит. Таня уже протянула руки за оставшимися пакетами, когда Антон приподнял брови, достал из внутреннего кармана кителя паспорт, посмотрел на девушку и безапелляционно произнёс:

– Я с ней.

– Но товарищ старший…

– Я. С ней. – И очаровательно улыбнулся Юлии.

Подумать только. И что же? Эта самая Юлия растаяла, кивнула и, жестом пригласив их следовать за собой, быстренько начала подниматься по лестнице. Восхитительно. Таня почти задохнулась возмущением, но Калужный даже не думал хотя бы посмотреть в её сторону, преспокойно себе шагая по ступенькам. Просто прекрасно.

– Как Саша? Кажется, её должна была забрать тётя в Екатеринбург? – чтобы хоть как-то отвлечься, спросила Таня.

– Да, но она… – женщина замялась, из-за плеча взглянув на Таню. – Она не смогла.

– Не смогла?

– Да. Мы написали ей, уведомили о смерти Сашиной матери и о том, что она осталась единственной родственницей Саши. Но она… Она написала, что не может забрать Сашу. У неё семейные обстоятельства, свои дети, и в данный момент… Ну, она не может её взять, понимаете?

– Почему не может? – снова переспросила Таня, нахмурившись.

– Не может, – усмехнулся Калужный себе под нос. – Своя рубашка ближе к телу, ясно.

Таня испуганно посмотрела на Юлию. Она закусила губу, кивнула и стала подниматься быстрей.

Вот как. Тётя Лиза, прекрасная тётя, милая женщина в зелёном платье.

– Через два часа обед, успеете? – Юлия привела их к знакомой двери в детскую. Таня кивнула, и Юлия ушла. Калужный стоял рядом, лицо его было серьёзным и сосредоточенным.

– Я одна пойду, – тихо сказала Таня.

– Ладно, – кивнул Антон.

Кажется, они поняли друг друга.

Отыскать Сашу среди таких же худеньких, тонконогих детей оказалось бы сложно, если бы она сама не бросилась к Тане и не повисла на ней.

– Ну, ну, что ты, хорошая моя, – быстро зашептала Таня, гладя светлую головку, быстро села на стул и, наконец, отлепила от себя девочку, чтобы рассмотреть её лицо.

Стала совсем худая. Под большими тёмными глазами, точь-в-точь такими же, как у Веры, пролегли тени.

Саша смотрела на неё с такой надеждой, что Тане хотелось плакать.

– Как твои дела, расскажи мне. Как ты себя чувствуешь, солнышко? – она заставила себя улыбнуться, быстро оборачивая девочку вокруг и осматривая её с ног до головы. – Ты подросла!

Саша не выросла ни капельки. Ручки и ножки стали только тоньше.

– Тебя так долго не было, – тихо-тихо сказала она. Ни упрёка, ни обиды – только немой вопрос. Таня обхватила пальцами худенькое светлое лицо и, стараясь не заплакать, улыбнулась.

– Я знаю. Ты прости, прости меня, золото моё, прости. Я не могла прийти.

– Совсем?

– Совсем.

– Ты не уйдёшь? – Сашины глаза полны отчаяния и надежды. Что, господи, что же сказать этому ребёнку, как не оставить её совсем одну наедине с мыслью, что её бросили все?

– Послушай меня внимательно, солнце. Давай, садись на колени, – Таня без труда подняла ничего не весящую Сашу и усадила на колено, взяв её лицо в ладони. – Послушай. Я должна уехать. Я очень не хочу расставаться с тобой, но я должна, понимаешь? Я не бросаю тебя. Я просто уезжаю. Может быть, надолго, но я всегда-всегда буду думать о тебе.

– Ты поедешь на войну? – серьёзно спросила Саша, глядя на неё и не улыбаясь. Таня кивнула. – Смотри, это я тебе сделала. Чтобы ты не забывала про меня, – и она быстро достала из кармана чуть кривоватую, тоненькую сине-зелёную фенечку. – Это меня Марина Викторовна научила.

– Спасибо. Буду носить и не снимать. Но я и так про тебя не забуду, – Таня улыбнулась и спрятала фенечку в карман.

– Ты вернёшься? – вдруг спросила Саша.

Что ты молчишь, Таня Соловьёва?

Вернёшься ты?

Ей просто нечего ответить. Обмануть так легко, но горло сжимает тисками, и она не может выдавить из себя не то что простое «да» – вообще ни звука. Сашенька смотрит на неё в упор, совсем близко, и ждёт.

– Она постарается.

Антон Калужный, стоя у двери, улыбается.

Таня моргает, пользуясь тем, что Саша отвернулась к нему, и вытирает подступившие слёзы. Глубоко-глубоко вздыхает и переводит взгляд на Антона. Он смотрит на неё чуть вопросительно и уверенно. Господи, как же ты вовремя.

Таня улыбается ему в ответ.

Он подошёл к ним, попутно поймав несколько бегающих детей, и сел на корточки рядом, оказавшись даже ниже Саши.

– Ну конечно, я постараюсь, – повторила Таня.

– А ты кто? – без малейшего смущения спросила Сашенька.

– Я? – Антон вопросительно посмотрел на Таню, и она кивнула. – Тон, – и протянул руку.

– Алескан… Аленсканд… Алескандра.

И протянула свою маленькую ладошку. Антон пожал её, сохраняя полнейшее спокойствие. Снова улыбнулся.

А Таня… Таня не могла вдохнуть. Просто… Кто это? Что это за человек? Это не Антон Калужный, на лице Антона Калужного просто не может быть такой спокойной и доброй улыбки, глаза Антона Калужного не светятся изнутри затаённым теплом, руки Антона Калужного не могут так аккуратно держать детскую ладошку в своей.

Как он сказал ей?

Тон.

– Очень приятно познакомиться, Алескандра, – кивнул он.

Саша посмотрела на него внимательно, а потом снова развернулась к Тане. Глаза её тут же загорелись привычным нетерпением, и Таня, слабо улыбнувшись, кивнула. Получив разрешение, Сашенька мгновенно вскочила и понеслась к своей кровати.

Антон взял табуретку и сел рядом.

– Не против? – спросил, не глядя на Таню. Таня качнула головой. – Это дочка Веры Верженска?

– Откуда вы знаете? – спросила она просто так.

– Переобщался с твоим отцом. У неё никого?

– Была тётя, – Таня обняла себя за плечи, наблюдая, как Саша лихорадочно роется в своём шкафчике. Её тонкие серые ручки почти что сливались со стеной. Господи, что ж здесь так холодно? И почему голова так болит?

– Никого теперь, значит.

– Есть я, – Антон быстро взглянул на неё и опустил взгляд на берцы.

Саша быстро прибежала, протискиваясь между играющими детьми, и отдала ей в руки до боли знакомый красный бархатный альбом.

– Сашенька, принеси вон тот пакет, пожалуйста, – Таня указала на самый лёгкий пакет у стены и, едва Саша убежала, быстро открыла альбом, вытащила фотографию ставшей враз ненавистной ей женщины в зелёном платье и сунула её в карман. Так же быстро захлопнула его под недоумевающим взглядом Антона.