Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"

Автор книги: Missandea

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 46 страниц)

В последние дни беспокоилась она о другом. Много думала: что будет, если её убьют? Мама сможет пережить это, у неё останутся Вика и Димка. Папа – у него работа, жена и, Таня надеялась, теперь и Сашенька. Валеру утешит Миша.

А Антону Калужному хватит ли одной только Мии, чтобы привязаться к этой жизни? Потому что Таня чувствовала, знала, может, и самовлюблённо, и самоуверенно, что она, Таня Соловьёва, что-то значит для этого сурового хмурого человека. Как-то помогает ему держаться на плаву. Может быть, непрерывной руганью с ним, может быть, вечными колкостями, может, редкими тёплыми словами, но она привязывает его к этому миру.

А когда она умрёт? Ну, в самом деле умрёт? Совсем не так, как спрашивала она его тогда в поезде: просто, чтобы узнать, будет ли ему плохо, потешить своё самолюбие положительным ответом. Когда она взаправду умрёт, в крови, земле и поте, когда он узнает об этом – что с ним будет?..

Поэтому и написала она вчера это дурацкое, полное надежды, письмо. Так, как будто уже умерла. Чтобы он открыл его и нашёл в нём утешение, нашёл хоть что-то, чтобы жить дальше…

О том, что будет, если умрёт он, Таня почему-то не думала никогда.

Ан – песок оседает на трясущихся губах. Тон – вода снова отступает. Ан-тон – на каждый слог по одному стуку зубов. Ан-тон.

С низенькой кривой берёзы на краю оврага вспорхнула птица. Полетела, широко взмахивая сизыми крыльями.

«Пусть он знает, что я думаю о нём», – мысленно прошептала она ей вслед, тихонько улыбнулась своей глупости, навела прицел винтовки на берёзу, потом чуть ниже, по кустикам… Остановилась. Навела обратно. Низенький, сплющенный кустик совсем рядом с берёзой, тонкие, гибкие ветви. Между ними, у земли, – едва заметная чёрная точка. Чуть дальше неё, в глубь куста – маленький зелёный холмик, весь в траве.

– На два часа, верхний край, первый куст справа после низкой берёзы. Не он? – кажется, совсем не размыкая губ, прошелестела она. С трудом сдержала кашель, когда вода попала в рот. Даже не выплюнула её, замерла. Боковым зрением уловила усмешку на губах Колдуна.

– Выползла наша змейка из своей норы. Нас ищет. Ну, ищи-ищи, подруженька, поищи, родимая, – едва слышно ответил он.

Таня до боли в глазах вгляделась в чёрную точку – ствол винтовки. Он смотрел чуть левее и выше их, прямо на противоположный берег.

– Ну, и куда ты дальше? – щурясь, проговорил Колдун. – Тебе же на тот берег надо, гадюченька ты моя. Давай, давай, ползи.

Она забыла и о холоде, и о сведённых ногах, и о противном ноющем чувстве голода в животе, и о ряске, забившейся к ней под китель, и о склизком иле под локтями. Не отрываясь, следила за холмиком.

Через несколько минут ветви куста чуть шелохнулись, будто от лёгкого ветерка, чёрная точка исчезла, и холмик сдвинулся куда-то за берёзу. Таня беспокойно моргнула, но Колдун, заметив её движение, сказал, не открывая глаз от обрыва:

– Не бойся, Лиса. Теперь никуда не денется. Ему позарез на тот берег надо. Думает, мы ещё не пришли, подлюга.

Действительно, скоро холмик появился ещё левее, притаился среди осинок, ещё через минуту вдруг осторожно поплыл вперёд. В скупых лучах бледного солнца, пробиравшихся из-за деревьев, Таня отчётливо увидела человека – врага. Он точно так же, как они часом ранее, приподнялся на локтях и медленно, осторожно пополз, пачкаясь в размокшей глине, вниз по пологому склону оврага. Дополз до широкого разлапистого куста, остановился, спрятался, затих. Только несколько веточек, торчащих из маскировочной каски, и было видно. Да ещё и серый полупрофиль среди ветвей.

– В следующую перебежку, – прошептал Колдун.

За кустом лежал человек. Его чёрные, в сером утреннем свете отливающие синевой волосы чуть выбились из-под правого края каски; густые тяжёлые брови были сведены к переносице, глаза неотрывно смотрели в прицел, губы, сизые, тонкие, сжались в одну полоску. Лоб у него был белый. Форму Таня не видела. За кустом лежал человек, и спустя несколько минут…

– Что в следующую перебежку? – вдруг бестолково переспросила она.

– Ты выстрелишь.

– Ага… – она нахмурилась, ещё раз взглянула на лицо снайпера и вдруг остолбенела. – Что?.. Я?

– Ты. Ты выстрелишь. Ты его убьёшь. Что непонятного? Он потом совсем за тот кустарник уйдёт, будет сложно найти. Ты меня поняла?

– Так… так точно, – пробормотала она. Снова нашла в прицеле голову мужчины. Перекрестье чёрных линий – прямо у его глаз. Только… пальцы почему-то дрожат.

– Он сейчас встанет, и ты убьёшь его, Лиса, – внушительно, предостерегающе произнёс Колдун. – Я надеюсь, у нас с тобой не будет проблем. Он встаёт – ты стреляешь. Ты меня поняла?

– Да поняла я! – с неожиданной злостью в голосе прошептала она. Почувствовала, как часто бьётся сердце и как слёзы почему-то набегают на глаза, мешая как следует видеть. Несколько раз моргнула, прогоняя их.

Пальцы винтовку совсем не держали.

Мужчина снова нахмурил брови, чуть сощурился, левой рукой осторожно перехватил ствол винтовки. На лбу показалась длинная продольная морщина. Зубы прикусили нижнюю губу.

«Я его ненавижу, я его ненавижу, я его ненавижу», – лихорадочно зашептала Таня, чувствуя поднимающийся в груди непреодолимый ужас.

Потому что не чувствовала ненависти!

Потому что этот человек ничего не сделал ей!

Потому что он – человек!

Потому что у него тоже есть жизнь, такая же, как и у неё, такая же, как у Антона, есть братья и сёстры, папа и мама, может быть, есть жена и маленькие дети – а она убьёт! Кто ей дал такое право, кто разрешил забирать у людей жизни просто потому, что она так хочет?!

«Нет, не смогу, ни за что не смогу, не убью».

Человек несколько раз моргнул, воровато оглянулся по сторонам, подтащил винтовку, чуть приподнялся и пополз – до следующего куста всего метра два.

– Стреляй, – прошептал над ухом Колдун.

Таня отчётливо видела каждое движение, каждый вздох снайпера. Перекрестье чёрных линий – прямо на белом лбу, с которого чуть сползла назад каска, обнажив светлую, влажную от росы кожу.

Снайпер полз, быстро перебирая руками, будто чувствуя, что стоит добраться до полосы кустарника – и он будет в безопасности. Полз, наклонял голову к земле.

Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу!

Человек! Человек!! Человек!!!

– Стреляй же! – рычит Колдун.

Таня стреляет.

Тут же тихо вскрикивает.

Залитое кровью лицо снайпера медленно опускается в землю.

Она убила! Убила! Убила какого-то незнакомого ей человека! Ничего о нём не знала – и убила!

Таня чувствует на щеках слёзы, чувствует, как трясутся у неё плечи, как она вся трясётся, и кладёт голову на испачканные в грязи и в крови руки.

Когда впереди замаячили знакомые очертания родной батареи, она, всю дорогу молча шагавшая вслед за Колдуном, больше не смогла. Просто скинула винтовку с плеча и легла на землю лицом вверх. Так, чтобы видеть небо. Так, чтобы меньше ощущать колотящую её дрожь и давящий ком где-то в груди.

Несколько минут Колдун терпеливо ждал, стоя неподалёку. Потом подошёл.

– Нам пора, Лиса. Вставай, – негромко позвал он. – Надо идти.

И она бы пошла. Ну, честное слово, пошла бы. Да только сил совсем не было, а внутри колотилась одна-единственная мысль, острыми гвоздями прибивая её к земле.

Убила.

Убила.

Убила.

– Надо идти, – строже повторил он.

Да как же он не понимает?!

– Я человека убила! – громко, яростно вскрикнула Таня. – Я человека убила… – шёпотом повторила она.

Прислушалась.

Кажется, всего-то три слова.

Я. Человека. Убила.

– И слава Богу, что убила! – вдруг рявкнул Колдун так, что она отшатнулась. Быстро вытащил из кармана сигарету, нервно закурил, отвернулся, пустил в небо несколько дымчатых колец. Потом обернулся и спросил тише:

– Есть у тебя семья?

Таня молча кивнула.

– Братья, сёстры?

– Да как вы не понимаете, товарищ прапорщик! Он… он же такой, как мы! – задыхаясь, воскликнула она. – Я знаю, что я должна, что это так надо, что война и они враги, но он человек! Как и я, как и вы, человек!

– И пусть человек! И, может, неплохой человек, и, может, ты детей без отца оставила! Ну и реви теперь, если охота! – зло проговорил он, сплёвывая на землю. – А только не убей ты его, этот человек пришёл бы к тебе домой, схватил за волосы твою сестру и изнасиловал её! Знаешь ты, что они с Рут сделали? – Колдун быстро посмотрел на неё. – Ну и слава Богу, что не знаешь! А брата твоего в лагеря бы угнали эти люди! Да, Соловьёва, это война. Да, вот она какая. И пусть твои враги хоть трижды люди, ты будешь сражаться с ними и будешь убивать их!

– Я не смогу!

Колдун быстро наклонился, схватил Таню за ткань кителя на груди и резко, рывком, поставил на ноги.

– Сможешь! – рявкнул он. – Борись за свои мечты, борись за свою жизнь и за жизни тех, кто тебе дорог, потому что если ты не сделаешь этого, не сделает никто! А теперь выбирай, – тихо добавил он, помолчав. – Можешь сидеть здесь. Можешь пойти со мной. Выбирай во имя тех, кого ты уже потеряла, и тех, кого только предстоит потерять. Выбирай, Лиса. Только подумай получше – обратной дороги уже не будет.

Он вдруг сдвинул брови, несколько раз вздохнул и опустился на траву рядом со стоящей Таней. Заговорил очень тихо:

– Думаешь, я машина-убийца? Мне ведь тоже трудно было, Лиса. До одного момента. Прислали как-то в самом начале войны девчонок. Таких же, как и вы. Молоденькие были все, красивые, смеялись всё, – усмехнулся он и спрятал лицо в ладони. Через несколько секунд выпрямился и снова заговорил, уставившись в траву: – Я им сразу позывные тоже дал. Ну, кому что попалось. И Муха у меня была, и Косуля… Ну, кого только не было. Возмущались тоже всё, не нравилось им... И девчонка была одна, такая вся из себя неприметная, серенькая, скучная, молчала вечно, а как глаза поднимала… Ну, будто кипятком, понимаешь? Я Розой её назвал. Никого никогда не называл так красиво, а её – назвал. Как ты она была, тоже молоденькая совсем. Маленькая. Всё смеялась, Иваном Палычем меня звала… Ну, и пошли мы как-то раз на задание, как с тобой. Гонсалес этот только объявился тогда, мало про него знали, не боялись особо. Лежим, значит. Смотрим. А я знаю, сосредоточиться надо – а не могу. Она рядом дышит, ресницы, вижу, дрожат. Думаю, ну, сейчас скажу ей, очень уж полюбилась… А тут раз, знаешь, и выстрел. Я за винтовку, сразу понял, откуда, вижу его, стреляю – промах, да он уж уходит… Я его глаза на всю жизнь запомнил. Думаю, ну, убью тебя, гадина, сам подохну, а убью, ты ж чуть не… А тут смотрю – лежит Роза. Лицом в землю лежит. Мне с тех пор так легко-легко стало. Убивать – проще некуда. А из девчонок тех Рут одна и осталась.

Колдун замолчал.

Тихо шелестел ветер в ветвях деревьев.

Во имя Риты.

Во имя Веры.

Во имя десятков других, чьих имён она пока не знает.

Рита как-то говорила, когда была маленькой, о кусочках сердца, каждый из которых разбивается со смертью любимого человека. И когда разбиваются все двадцать, человек умирает и сам.

Таня всё отдаст.

Прошлого не вернуть, а мёртвых не воскресить. Поднимая с травы тяжёлую винтовку, Таня поднимала на плечи свою судьбу.

Она вернулась днём, почти спокойная. Все свои слёзы уже выплакала, все слова сказала, все пути выбрала. На вопрос Валеры просто и честно ответила: «Тяжело». Немного поела, немного полежала, односложно поговорила с Надей, уже убивавшей, увидела в её печальных глазах немую тёплую поддержку.

И к вечеру отошла. Правда отошла. Когда встретила майора Ставицкого, зачем-то прохаживающегося недалеко от их землянки, даже улыбнулась, вспомнив выдумки Машки про лесных духов. Спокойно ответила на его точные и краткие вопросы о задании, приняла поздравления с первым убитым. Сказала, что Машка пока не возвращалась, но, по словам Колдуна, поводов для беспокойства ещё нет, так как пошли они с Рут далеко. Майор кивнул и беспокойно оглядел залитый солнцем горизонт.

А Машка вернулась в пять. Тихо, не проронив ни единого звука, зашла в землянку, кинула на лежанку вещи и так же молча вышла. Нашла её Таня потом метрах в двухстах сидящей на земле и неотрывно смотрящей вдаль. Молчащей, что для Машки уже было необычным. Таня тихо присела рядом и только тогда заметила тёмно-бардовое пятно крови в районе Машиных рёбер. Ткань её кителя была криво порвана, под ней алел бинт.

Несколько минут обе молчали. Маша упрямо кусала губы, а потом вдруг вскочила, покачнувшись, зашагала туда-обратно и запела отчаянно громко:

Колокольчики мои,

Цветики степные!

Что глядите на меня,

Тёмно-голубые?

И о чём звените вы

В день весёлый мая,

Средь некошеной... травы…

Машин голос дрогнул, прервался, и она заплакала навзрыд.

– Мы двоих, двоих убили! Одного – она… И глазом не моргнула, просто выстрелила – и всё, а другого – я… У меня зубы так стучали, Таня, я слышала, как они стучат... И как кости стучат, понимаешь? Кости… Я говорю себе, за Ваньку, они же Ваньку нашего убили, говорю – и не могу!.. А это, – она показала на кровь, – это я уж на обратном пути напоролась на сук какой-то, когда ползла… Как я его убила, не знаю…

Таня гладила её по голове, несчастную, убитую, и тихо плакала сама.

На передовую шли вечером того же дня, тихим, безветренным, спокойным. Шли втроём: Таня, Надя и Настя. Машу отправили в санчасть под Алин присмотр – спать и приходить в себя.

– Наступление, говорят, вот-вот будет, – мрачно проговорила Бондарчук. – Артиллеристы говорили, а они ведь всегда всё первые узнают.

– Значит, будем обороняться, – пожала плечами Надя.

– И всё-таки страшновато, – Таня зябко повела плечами, потом чуть улыбнулась, пояснила: – Непривычно, девочки, без песен идти. Я же с Машей в паре снайперской, а она вечно пела мне.

– Ну, так давайте споём, Машку поддержим!

Таня с Надей затянули Машину любимую «По Дону гуляет». К моменту, когда кони спотыкаются и невеста падает в реку, в полёте, видимо, крича слова прощания жениху, запела даже Настя. С песнями до переднего края и дошли.

Посмотришь на него издали и подумаешь: совсем пусто, нет никого. А подберёшься ближе – и сразу безлюдные траншеи и окопы становятся гудящими муравейниками. Туда-сюда сновали люди, тянулись телефонные провода, укреплялись перекрытые щели: ведь именно в них и будет спасаться личный состав во время артобстрела перед атакой. А она, судя по всему, не за горами.

У передних окопов они разделились. Настя с Надей пошли западнее. Таня осторожно поползла к своим приготовленным заранее позициям – доделывать и укреплять.

Доползла, отложила винтовку, достала лопатку, начала копать осторожно, не высовывая наверх головы. Знала: вражеские снайперы тоже сложа руки не сидят. Окопы были низкими – стоит только встать в полный рост, запросто можешь получить пулю в лоб.

– Лиса? Привет. Тебя, говорят, поздравить можно? – к ней откуда-то справа подполз Монах. Улыбнулся своей детской, открытой, стеснительной улыбкой.

– Вроде того, – кивнула она. Звали Монаха на самом деле Андреем, а позывной этот придумал ему Колдун, потому что Монах, стоило появиться на горизонте какой-либо девушке, будь то медсестра из санбата или радистка, сразу же густо краснел и замолкал.

– Атака будет, говорят. Да я же не просто так, вот, смотри, что принёс, – он осторожно сел, пригнул голову и начал рыться в карманах.

В это время приползла Настя Бондарчук, попросила лопатку: у неё черенок сломался. Уползла. Несколько минут Монах, забыв обо всём, восхищённо смотрел ей вслед.

Таня улыбнулась: насколько же он был не похож на тех, с кем привыкла крутить романы Настя! Тоненький, низкий, щуплый, нежным лицом чем-то напоминающий девушку.

– Красивая… – прошептал он, не отводя от траншеи, в которой исчезла Бондарчук, завороженного взгляда.

– Красивая, – кивнула Таня.

– Есть у неё кто-нибудь? – тихо спросил Монах.

– Вроде бы… Ну… – начала Таня, пытаясь подобрать слова так, чтобы не обидеть Монаха. Вот скажет, что нет – и подаст ему надежду. А о какой же надежде тут речь?

– Кажется, да. Есть. Дома вроде бы.

Монах улыбнулся тихой, спокойной улыбкой, светло посмотрел на Таню.

– Я же знаю, что мне ничего не светит. Просто спросил. Красивая она. И добрая, кажется. Да? Ты ведь давно её знаешь?

– Ну… да. Добрая, – Таня вздохнула.

– Да я ведь принёс письма, вот, – он спохватился, снова начал шарить по карманам, в итоге достал несколько смятых конвертов. – Ты Левкович не знаешь? Нет? Ладно, а Шульгину? Она, наверное, в санбате… Вот, Сомовой письмо. Отдашь ей?

Он вручил Тане голубоватый конверт и, попрощавшись, пополз дальше. Таня машинально спрятала письмо во внутренний карман кителя, снова начала копать, решив отдать конвертик Наде чуть позже, когда соберутся обратно. Всё равно кроме мамы и брата никто ей не пишет.

Нет, что-то всё-таки беспокоило Таню: она быстро достала конверт и ахнула. В поле «отправитель» значился Сомов Виктор Николаевич.

Муж.

Девять месяцев – ни строчки!

Девять месяцев думали – мёртвый!

Таня быстро рванулась с места, забыв и лопатку, и плащ-палатку. Не помня себя, на четвереньках пробиралась по окопам, с трудом расходясь со встречными. Здоровалась наспех, улыбалась тоже наспех, но как улыбалась! Она чувствовала внутри огромное-огромное счастье и такое же огромное облегчение, будто это не Надин, а её, Танин, муж объявился!

Надю Таня увидела ещё издали. Она сосредоточенно копала, выравнивала землю, примеряла к получавшейся позиции винтовку.

Таня остановилась. Села, чтобы чуть отдышаться и сдержать улыбку, преждевременно не выдать Наде радость.

Надя была удивительной – и как редко они замечали это! Как редко понимали, что им везёт! Рассудительная, уверенно-спокойная, она всегда появлялась там, где нужна была больше всего. Заболеет кто-то, получит двойку, да хоть с мамой поругается – и Надя сразу здесь со своей осторожной, ненавязчивой заботой, и одно её присутствие успокаивает. Стоило только сказать ей: «Сомова, помоги, вот хоть убей, ничего не понимаю» – и Надя сразу приходила с карандашом и листочком в руке, садилась и терпеливо объясняла до тех пор, пока проблема не решалась. Она несла на плечах не только груз своей нелёгкой жизни, но ещё и груз жизней подчинённых со всеми их заботами и проблемами. И никогда не падала.

– Надя, – негромко позвала Таня.

Надя обернулась к ней, приветливо улыбнулась. Поправила упавшую на лоб прядь коротких каштановых волос. Кажется, такая спокойная, умиротворённая – а глаза по-прежнему хранят невысказанную тоску по мужу, невыплаканные слёзы по нём.

Но сейчас Таня готова была и сама плакать при мысли об этом, сейчас эти тяжёлые морщинки уйдут с её лба.

– Ты чего? Тоже лопатку сломала? Держи мою.

– Нет, тебе письмо.

– Письмо? От мамы? – Надя чуть оживилась. – Ну, ты прямо провидица. Говорила мне вчера, а я, признаться, не поверила. Давай сюда, – она улыбнулась и вытерла испачканные землёй руки о китель.

– Не от мамы, – тихо сказала Таня, вынимая письмо, жгущее ладонь, из кармана.

– От Кольки? Хорошо, а то я за него беспокоиться начала, их ведь тоже сюда, к Владивостоку, стягивают. Опасно всё же.

Таня протянула конверт.

Надя тихо вскрикнула, прижала ладонь ко рту. Таня рассмеялась – ну, просто не могла сдержать счастливого смеха! Думала, если не рассмеётся, то точно заплачет.

– Что у вас тут такое? – подползла Настя. Взглянула на Надю, и вдруг лицо её осветилось непривычно доброй, бесхитростной улыбкой.

– От мужа, что ли? – тихо спросила она. Таня кивнула, не в силах оторвать взгляда от плачущей Нади.

А она плакала. Крупные слёзы закапали на ещё нераскрытое письмо. Надя впервые за два года, что Таня была с ней знакома, плакала. Сотрясалась всем телом, прижимала ладонь ко рту и к глазам. Ничего лучше этих слёз Таня в жизни не видела.

– Да как же так, девочки?.. Так разве бывает? – спросила она, всхлипывая и переводя на них счастливый взгляд.

Потом, кое-как справившись с эмоциями, дрожащими пальцами быстро открыла конверт, достала тетрадный листок, исписанный торопливыми косыми буквами, снова расплакалась.

– Дорогая Надюша… – начала она читать вслух, не переставая всхлипывать. – Жив… Был ранен… Ранен, девочки, жив! Слышите? – то и дело спрашивала она, поднимая на них глаза, будто не верила своему счастью. – Ранен, ночью очнулся, полз, голова пробита… Ох, господи! Но сейчас всё хорошо, не волнуйся, моя родная… Ты у меня… Ещё болит, но выздоравливаю… Сейчас перевели в другую дивизию, здесь река, большая, широкая… Командир, не могу назвать имён… Строгий, высокий, чёрные усы пушистые, волосы… Ох, да какое же мне дело до него, с тобой-то что?! Батарея, известная на весь фронт…

– На девяносто шестую дивизию смахивает, – усмехнулась Настя, негромко обращаясь к Тане. – Это куда мы ездили купаться, помнишь? Там и батарея знаменитая, всё хвастаются, и полковник Ерофеев как раз чернющий весь, а усы у него, помнишь? – хохотнула она.

Надя вдруг замерла. Посмотрела на Настю. Потом снова, молниеносно, в письмо.

– Лежу в санбате, очень хороший, выхаживает… Очень известный здесь врач, делал операцию… Он, Наденька, такой забавный, картавит смешно...

– Профессор Филатов… – в один голос сказали Настя и Таня. В дивизии, когда они туда приезжали, только и хвастались известным на весь фронт профессором Филатовым. Говорили, настоящий профессионал, с того света всех вытаскивает, только старичок такой забавный, говорит смешно, картавит…

– Он что же, здесь, девочки?.. – Надины глаза расширились. – Что же, в девяносто шестой?..

– Очень может быть, – Таня кивнула, улыбнулась. – А может, просто совпадение, Наденька, ты не волнуйся только так…

– Да бывает, что ли, столько совпадений? – улыбнулась Настя. – Конечно, в ней!

– В девяносто шестой, в девяносто шестой… – зашептала Надя, уставившись в землю. В глазах у неё появился нездоровый, лихорадочный блеск.

Тане вдруг стало не по себе.

– Девяносто шестой, девяносто шестой, так близко… Я приду, Витя...

– Надя…

– Так близко, всё это время, живой, в девяносто шестой, это же совсем близко… Витя, Витенька!.. Думала, погиб...

Всё случилось так быстро, что потом Таня вспоминала с трудом.

Надя сидела от них в шести шагах. Её глаза загорелись каким-то безумием. Она сжала в пальцах дорогой листок. Таня напряглась, подалась вперёд, почуяв неладное.

Надя вдруг вскочила в полный рост, где-то сзади закричала Бондарчук, Таня рванулась вперёд, но Надя мгновенно, рывком, вылезла из окопа, снова вскочила на ноги, будто хотела побежать…

Вдруг странно дёрнулась. Раскинула руки, будто птица, обернулась вокруг себя. Ветер подхватил кепку с её головы, растрепал дивные густые волосы. Она будто поплыла в вальсе среди ветра, кружащего вокруг неё сухие травинки.

«Красиво», – подумала Таня.

И только в эту секунду поняла, что услышала выстрел.

Надя так и упала, раскинув руки.

– Тащи же её! Давай! – вдруг послышался где-то рядом ставший неожиданно чужим и незнакомым надрывный голос Бондарчук.

Они судорожно затащили Надю в окоп. Её грудь была залита алой кровью, глаза закрылись. Таня ничего не соображала, но инстинктивно быстро, как во сне, рвала подол тельняшки, передавая Насте лоскутки, та наскоро бинтовала. Кто-то увидел, что-то крикнул, кажется, позвали медсестру.

А Таня всё никак не могла понять: только что Надя читала письмо от мужа, только что кружилась в вальсе среди сухой травы, что же случилось?..

Она не приходила в сознание. Лицо белело, губы синели, часто хватая воздух, лёгкие задыхались. Воздух со свистом проходил через пузырящееся тёмной кровью пулевое отверстие. Кое-как они заткнули рану наспех сделанным тампоном.

– Надя? Ох, господи!

Аля появилась из ниоткуда, сверкнула чёрными глазами, быстро отогнала от Нади Таню и Настю. Что-то делала: Таня не понимала что. Потом не приходящую в сознание Надю взяли на руки несколько солдат и быстро куда-то понесли.

– Ну, не стойте, девочки, идём! Как же так?.. – Аля приложила ко лбу вспотевшую ладонь. – Идёмте, нужна будет помощь.

Таня машинально подобрала с выпачканной в крови земли скомканный и запачканный алым листок.

– Умрёт? – едва слышно спросила Настя, прижавшись к ней боком.

– Мм, – не разжимая губ, ответила Таня.

Больше они между собой не говорили. Помогали в полевом медпункте, куда недавно доставили новую партию раненых из другой дивизии, пока в соседней палатке врач делал Наде операцию. Положение оказалось очень – слишком – серьёзным.

Через час к ним вышла Аля. Молча подошла к рукомойнику, вымыла руки, долго выскребала забившуюся под ногти кровь. Потом тихо присела на ящик.

– Идите, – сказала тихо. А потом вдруг посмотрела на Таню из-под бровей, залезла в карман выпачканного кровью халата и показала ей маленький патрон семь шестьдесят два с двумя красными полосками.

– Только Гонсалес метит свои патроны, – зло пробормотала она и вложила патрон в Танину руку.

Надя неподвижно лежала на койке. Она пришла в сознание, и Таня едва узнала её. Провалившиеся блестящие глаза обессиленно глядели на Таню из тёмных кругов. Безжизненные руки, сложенные поверх простыни, белели, ногти наливались синевой.

– Что говорят? – шепчет она с трудом, облизывая пересохшие губы.

– Всё хорошо, Наденька. Всё хорошо, – уверенно и спокойно отвечает Таня. – Всё уже позади. Теперь лежи и поправляйся. Ты такая умница!

Берёт в руку холодеющие Надины пальцы. Немедленно прогоняет набежавшие на глаза слёзы.

У неё будет целая жизнь, чтобы оплакивать Надю. Не нужно делать этого сейчас.

– Настя?.. – хрипит Надя.

– Она пошла за лекарствами, – не теряется Таня.

– Витя... Письмо...

– Оно тут, дорогая.

Таня с ужасом всматривается в светлеющее, прозрачное лицо подруги. Улыбается ей ободряюще. Улавливает лёгкое дрожание ресниц, наклоняется, слышит шёпот:

– Прочитай...

Осторожно разворачивает смятую тетрадную страницу так, чтобы Надя не видела крови на ней. Но она и не видит: немигающим взглядом смотрит в потолок.

– Дорогая Надюша, – негромко начинает Таня, – страшно представить, что тебе пришлось пережить. Прости меня, родная, и пойми. Не волнуйся, ради Бога, я жив, иду на поправку и теперь буду писать тебе столько писем, что ты едва будешь успевать читать их. Я был ранен в голову, сейчас уже почти оправился, лежу в санчасти. Ты, дорогая, не волнуйся обо мне...

– Пить, – тихо просит Надя.

Она с трудом пьёт несколько глотков из поднесённой Таней кружки и забывается беспокойным сном. Таня выходит.

Насти нет. Аля сказала, что она не выдержала и выбежала плакать. У палатки стоит Рут. Она уже всё знает.

– Так всё и закончится? – зачем-то спрашивает у неё Таня.

– Да, – Рут пожимает плечами.

– Неужели ничего нельзя изменить?

Несколько секунд Рут молчит, глядя на темнеющий горизонт. Солнце садится, и вместе с ним угасает Надина жизнь.

– Я не знаю, – тихо отвечает она.

– Она проснулась, тебя зовёт, – говорит Аля, вышедшая из палатки.

Надя вдруг совсем приходит в себя и смотрит на вошедшую Таню осознанно. Говорит внятно:

– Мне очень хочется жить, Таня, быть с вами и с Витей. Но если я умру...

– Ну, не говори так, – быстро прерывает её Таня. – Всё будет хорошо, Наденька. Ты лежи только и не шевелись.

– Девочкам скажи, что я люблю их всех, – шепчет она.

– Скажу, – Таня уже не спорит.

– Я поправлюсь? – спрашивает Надя.

– Ну конечно.

– Я поправлюсь? – снова говорит она.

– Обязательно поправишься, дорогая. Я же провидица, помнишь? Я знаю, что ты поправишься.

– Мне теперь надо поправиться, раз Витя жив, – беспокойно шепчет Надя.

Надин лоб становится выпуклей, виски желтеют, скулы выпирают. Таня отчётливо различает синюю трепыхающуюся жилку на тонкой девичьей шее.

Проходит час. Надя лежит, не шевелясь, изредка приоткрывает блестящие глаза и беспокойно смотрит по сторонам. В эти моменты Таня шепчет что-нибудь успокаивающее и негромкое. Тихо говорит, придвинувшись к ней поближе и положив руку на холодеющий острый лоб:

– Вот увидишь, Наденька, ты поправишься. Выздоровеешь и поедешь к мужу. Ты представь только: будешь долго ехать на тряском грузовике и вот вдруг различишь впереди поля и деревья на горизонте. Там девяносто шестая дивизия. Витя побежит тебе навстречу, и ты тоже побежишь. А потом вы будете до заката сидеть на пригорке и смотреть, как солнце опускается за Хор. Какие там воды Хора! Ты ведь была там, да? Помнишь, как они на солнце блестят?..

Надя молчит и вдруг начинает тихо плакать. Ни стонов, ни всхлипов: только крупные прозрачные слёзы, скатывающиеся по щекам. Надя лежит и плачет оттого, что осталась наедине со своей короткой двадцатилетней жизнью, и эта жизнь, столь нужная ей сейчас, покидает её.

– Ну что ты, родная, что ты...

– Зачем же... Всё так просто... – шепчет Надя, – всё так просто, Таня... Ты знаешь... Ах, как дышать тяжело. Ты знаешь... Почему же Витя не идёт?

– Он уже идёт, дорогая.

– Идёт... Пить дай... Холодно...

Скоро возвращается Настя, но Надя уже не видит её. Она говорит что-то невнятное, называет незнакомые Тане имена, зовёт маму и Витю, просит закрыть окна и выключить чайник. Потом затихает совсем. Ещё два часа Таня и Настя сидят у её койки, а потом накрывают остывшую Надю простынёй.

Где-то тяжело ухают орудия.

Таня снова раскрывает смятое письмо, пробегает его глазами. Оно почему-то обрывается на середине, на месте, до которого Надя ещё не успела дочитать. Таня нащупывает в конверте ещё один листок. Медленно подносит к глазам, щурясь в вечерних сумерках.

«Уведомляю Вас, что муж Ваш, офицер девяносто шестой мотострелковой дивизии, Сомов Виктор Николаевич, в ночь на двадцать шестое апреля две тысячи восемнадцатого года убит в бою под деревней Мухен. Пал смертью храбрых. Имущество будет переслано домой по адресу г. Санкт-Петербург, Дунайский проспект, д.49.

Командир полка подполковник Бурмакин.

Действующая армия, 26 апреля 2018»

– Ну? – Рут подходит неожиданно, прислоняется к дереву. Таня кивает. В горле стоит ком, плакать не получается.

– Мёртвые мертвы, Соловьёва, – говорит Рут, не глядя на неё. – Живые голодны. Живые страдают, не спят, мучаются и умирают. По ним надо плакать. Их надо жалеть.

Через несколько секунд она всё-таки отводит глаза от сумеречного неба.

– Её больше никто не обидит, Таня. Ты не думай об этом. Я позову девочек, – говорит чуть теплее, треплет Таню по плечу.

Через несколько минут они приходят: Маша ненадолго остаётся в палатке с Надиным телом, Валера, глотая слёзы, приходит к Тане и обнимает её.

– Ты бы поплакала, Лисёнок… Оно так легче.

Таня кивает, обнимает Валеру тоже, гладит её по спине, но плакать, хоть убей, не может.

– Аля сказала, это Гонсалес, – тихо говорит Валера. – Колдун когда-нибудь его обязательно убьёт, Таня. Вот увидишь.

– Я сама его убью, – кивает Таня и почему-то совсем не удивляется своему решению. Всё так, как должно быть.

Ладонь жжёт патрон с двумя красными полосами.

Валера почему-то пугается, отнимает от Тани руки, смотрит испуганно: