Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"

Автор книги: Missandea

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

Я нормально, Марк. Я понимаю, почему ты так настойчиво спрашиваешь об этом, и спасибо тебе. Я нормально. Ты спрашиваешь, нашла ли я силы жить дальше. Конечно же, нашла, и говорить об этом мне даже странно. Вокруг столько ужаса, тысячи людей погибают каждый день, мы сдаём город за городом, Владивосток берут в кольцо, и Хабаровск горит.

В тот самый день, когда у Машки убили брата, мы говорили с ней об этом. И обе поняли, что наше единичное горе – оно ничто перед горем всеобщим. Конечно, оно никуда не денется, оно будет жить внутри нас много-много лет, но ради общего горя мы должны забыть о своём, вытереть слёзы, встать и защитить свою страну. Разве это не так?

Один очень хороший человек открыл мне очень простой секрет: люди, которых мы любим, не уходят навсегда. Не нужно их ждать – нужно просто знать, что они есть и смотрят на нас. Я чувствую Риту, Марк, и теперь я знаю, для чего мне жить.

Спасибо тебе. Увидимся почти через неделю на выпуске, верно? Ты же не думал, что нас не привезут выпускаться в Питер? Никогда бы не подумала, что выпускаться буду вместе с тобой. Уже не терпится увидеть на тебе парадную форму.

Твой курсант вырывает у меня бумагу, так что обними от меня всех.

До встречи,

твой лисёнок.

Лисёнок. Вот оно как.

Антон быстро отодвинул листок и встал. Нерешительный вопрос Красильникова о картах и паспортах он даже не понял, сразу вышел из комнаты. Нет, всё потом. Всё. Нужен свежий воздух. И – к Звоныгину как можно быстрее, пока ещё есть силы сделать то, что нужно сделать.

Уже распахивая дверь на лестницу, Антон обернулся и увидел застывшую, какую-то одинокую, помятую и несчастную фигуру Красильникова.

Что, Марк, и ты туда же?

И ты без неё никак?

– Я сделаю позже, не убирай, – как-то скомканно сказал Антон и спустя несколько секунд тихо добавил, содрогнувшись: – Спасибо.

Свежий воздух ожидаемо не помог. И если раньше Антон любил эту длинную дорогу от казарм до штаба, мимо общежития, плаца, КПП, спортгородка и учебного корпуса, то сейчас, шагая по нагретому асфальту и всё никак не приближаясь к этому долбаному штабу, он хотел выть. Слишком много времени. Слишком много ненужных мыслей в голове.

Она ведь почти ушла. Он смог, он забыл, вытеснил её мыслями о предстоящей войне. Антон почти не вспоминал о ней, а если и вспоминал, то как-то отдалённо, будто всё это было не здесь и не с ними. А теперь – вот. Стоит только увидеть её почерк, услышать её слова – и вот, перед глазами снова она, и почему-то не в форме, а в рыжем свитере, не усталая, заплаканная и серая, а такая, как тридцать первого декабря: с венчиком в руках, весело порхающая по квартире и напевающая что-то про звёзды.

А ты, Антон, знаешь кто? Ну? Ты очень хороший человек. Он на секунду вздрогнул, но не смог даже усмехнуться, только внутренне содрогнулся. Сколько ты убил, Антон? Сколько семей разрушил? Сколько сказал гадких слов?

Чёрт, правда она, что ли, верит в это? Неужели на самом деле так думает? Неужели правда считает, что у него есть шансы на нормальную, хорошую жизнь?

Нет, нет, не сейчас. Нафиг всё это.

– Товарищ старший лейтенант! – тёмненький первокурсник, судя по тону, звал его не первый раз. Антон на секунду зажмурился, мотнул головой, пытаясь хоть как-то прийти в себя, и обернулся. До штаба совсем близко, он уже около КПП.

– Вам письмо, товарищ старший лейтенант, – парень подал ему конверт и быстро убежал.

Сразу же отбросив безумную мысль о том, что это от неё, он нахмурился и взглянул на конверт: письмо было от Самсонова. Наконец-то. Антон быстро вскрыл конверт, щурясь от яркого солнца, и пробежал глазами текст, практически не вчитываясь. Петрозаводск, начальство… Если здоров и не передумал… Будет через три дня, двадцать третьего. Это всё, что он хотел узнать. Быстро засунув письмо во внутренний карман кителя, Антон взбежал по ступенькам штаба, доложился дежурному и, получив разрешение, постучал в кабинет Звоныгина.

Старичок показался Антону оживлённее, чем раньше. Звоныгин торопливо усадил Антона на стул, задал несколько общих вопросов, как-то особенно внимательно поглядывая на него из-под седых бровей, и, когда вопросы и ответы о состоянии вверенного Антону второго курса закончились, сложил руки на груди, видимо готовясь к серьёзному разговору.

Ему уже хватило разговоров на сегодня. Если Звоныгин сейчас взвалит на него ещё какую-нибудь хрень, в ближайшее время Антон точно загнётся. Поэтому, не дожидаясь, пока генерал-майор сообщит ему о каких-нибудь новых обязанностях, Антон выдал:

– Товарищ генерал-майор, у меня к вам серьёзная просьба.

– Слушаю вас, – видимо, всё ещё не теряя надежды начать серьёзный разговор, сказал Звоныгин, тут же по привычке вставая и отходя к окну.

– Сложно переоценить то, что вы для меня сделали, – да уж, действительно сложно, учитывая то, каким кошмаром обернулось для него знакомство с этими курсантками. – И я благодарен вам. Это был… очень ценный опыт. Поработать с курсантами было полезно.

Ты хоть сам понимаешь, что за чепуху несёшь? Или правда нужно сказать все эти бессмысленные слова, чтобы добиться цели?

– Я получил письмо от полковника Самсонова.

– От Самсонова? – Звоныгин резко обернулся, и в его глазах засветился неподдельный интерес. – Ну как он? Вот живучий чертяка, да? Где только ни был, а без царапины единой, – Звоныгин улыбнулся. – Ну, дай-то Бог ему, не хочу сглазить. Так что он?

– Он предложил мне вернуться с ним на фронт.

На несколько секунд в кабинете воцарилась тишина. Звоныгин смотрел на него, будто не понимая смысла сказанных Антоном слов, а потом вдруг его глаза потеплели, и он неверяще улыбнулся. Очень интересно. Нет, конечно, Антон был рад, что Звоныгин, видимо, не против… Но что, он так хочет его сбагрить?

– На фронт? – быстро переспросил генерал-майор.

– Конечно, – ответил Антон, чувствуя подступающее беспричинное раздражение.

Как легко, оказывается, расстаются с ним.

– И лейтенант Назаров тоже хотел бы уехать с нами, – добавил он, вспоминая о просьбе Макса.

– Так вы на фронт хотите? – снова переспросил Звоныгин, и Антон с недоумением кивнул. – Это… Это же замечательно, Антон Александрович. Я очень рад. Нет, не тому, что вы уезжаете, конечно, вы прекрасный офицер…

– Так вы отпускаете нас?

– Разумеется, здесь и речи не может идти. Знали бы вы, какой подарок мне сделали. А я уж и не знал, как… Ну, с Богом. Очень рад. И что бы делал?.. – повторял Звоныгин, меря шагами пространство от стола до стены.

Антон встал и взял со стола фуражку. Звоныгин несёт какую-то пургу, это ясно, но он отпускает их обоих – это главное. Ничего другого ему и не нужно было. Значит, на фронт.

– Двадцать третьего, товарищ генерал-майор, – коротко предупредил он и направился к двери. – Разрешите идти?

– Нет, нет, постойте, Антон Александрович, – не переставая улыбаться, Звоныгин подошёл к нему. – Как вы сказали?

– Двадцать третьего, послезавтра.

– Нет, нет. Мы с вами немного повременим.

– Товарищ генерал-майор…

– А я и не знал, как подступиться! Голову себе сломал, а тут вы… Ну, слава Богу, слава Богу. Значит, на фронт хотите?

– Так точно, – не понимая уже совершенно ничего, подтвердил Антон. – Как можно скорее.

– Ну, куда вам торопиться? Повременим совсем немного. Куда всё бежите? Нет, нет. Очень я рад, Антон Александрович. Не торопитесь. Второго апреля уедете с Богом.

– Второго?.. – нахмурился он. Почему второго?

– Конечно, второго. Как хорошо, вы мне подарок сделали. Вот заберёте их как раз, мне, старику, спокойней будет.

– Я не понимаю вас, товарищ генерал-майор.

– И чего торопиться так? Ну, повремените недели полторы. И Назаров подождёт тоже, не треснет. А потом заберёте наших новоиспечённых снайперов и поедете вместе.

Заберёте наших новоиспечённых снайперов? Вместе?

Нет, это ведь не значит…

– Собирайте потихоньку вещи. На неделе в Мяглово к ним поедете, потом, второго, с Богом парад проведём, выпустим их, и тогда уж на фронт. Довезёте, присмотрите, поможете, подскажете, а там уж пусть Самсонов вас с Назаровым себе забирает, если нужны, – Звоныгин мгновенно помрачнел. – Ведь куда направляют их, знаете? Не знаете? Под Лучегорск, вот, приказ пришёл. Это совсем у Владивостока. Я им говорю, что девчонки же! Ладно парни, парней забирайте, говорю, а девчонок рано ещё, не отдам, уж в такое-то место. А они мне надо да надо... А если кольцо сомкнут? Это ведь смерть верная. Понимаете? Верная. Мне ведь в жизни не отмолить.

– Товарищ генерал-майор, я понимаю, но это невозможно. Мы не можем сопровождать их, – быстро заговорил Антон. Потому что чувствовал: он тонет. Его засасывает куда-то. Если придётся… Нет, Господи, он же не выдержит такого. Он не сможет везти их туда и быть с ними там. Они же перемрут, как мухи, а он должен будет просто смотреть на это.

– Нет, товарищ генерал-майор, это невозможно. Мы с Назаровым – разведчики, спецназовцы, нас Самсонов ждёт, дела много сейчас. Я понимаю, что… – начал он с силой, но Звоныгин перебил его:

– Ну, голубчик, ну что вам стоит? Неделю подождать всего. А я уже голову сломал. Не хочется ведь одних совсем отпускать, сердце болит, как-никак, свои же, вырастили... И в такое время в такое место. Если сволочи эти кольцо сомкнут... Ведь на смерть, на смерть, понимаете? Хорошо, что вы пришли. Я совсем не знал, как быть, одних отпускать очень не хотелось.

Спустя полчаса Антон вышел из штаба и обессиленно упал на скамейку, приложив ладони к лицу. Чёрт, пальцы-то до чего холодные… И дрожат?

– Ну спой, спой, спой, – ныла Машка. Она сидела на спинке скамейки, балансируя с помощью вытянутых в разные стороны рук, и болтала ногами так сильно, что всерьёз рисковала полететь в лужу грязи прямо лицом.

В последние дни порядки здесь почему-то стали помягче. Должно быть, офицеры наконец-то догадались: всё равно жить спокойной и сравнительно беззаботной жизнью им осталось недолго. Так что теперь каждый вечер, стоило сумеркам прокрасться в Мяглово, девчонки высыпали на улицу, за казарму, где стояли две полуразвалившиеся скамейки, и могли болтать хоть до ночи.

Места Маше не хватило, поэтому она устроилась на спинке, страшно напоминая Тане нахохлившегося воробья на проводе.

– Ну спой хотя бы в честь дня рождения, – протянула Машка, скорчив жалобную рожицу.

– Он был месяц назад, – Таня улыбнулась и положила голову на плечо Валере, глубоко вдыхая. – Да и что тебе спеть-то?

Вечер был будто июньский. Солнце прогрело и воздух, и траву, и скамейки, и Таня, растворяясь в тишине и тепле, смотрела с высоты их холмов на розовеющие от заходящего солнца озёра и не могла насмотреться.

Она была счастлива. Да. В последние дни Таня видела это так ясно и чувствовала так полно, что боялась даже смеяться, потому что ей казалось, что она растеряет крупицы этого большого и какого-то торжественного счастья. Она может вдохнуть весенний воздух, отдающий смолой, так сильно, что начнёт кружиться голова; она может обернуться и увидеть там, за крышами серых казарм, высокий темнеющий лес; она может пойти туда рано утром, и плевать, что это не прогулка, а марш-бросок с полной выкладкой. Таня может смотреть на эти едва охватываемые взглядом озёра, может лежать в траве и разглядывать росу близко-близко, замечать каждую чёрточку, каждую веточку, капельку, дышать сырой землёй и тёплым асфальтом.

Она может петь сколько хочет.

У неё есть Валера, Машка, Надюша и ещё одиннадцать девчонок, есть Марк, Денис, дядя Дима, тётя Катя, Сашенька, мамочка, живая и невредимая, Вика и Димка. Ей ничего больше не надо.

Таня чувствовала себя такой счастливой, что ей было страшно.

– Ну что-нибудь, – продолжила клянчить Машка.

– Нам с тобой к Сидорчуку стрелять в девять, ты помнишь? – пытаясь перевести разговор на другую тему, напомнила Таня.

– Не напоминай, забудешь такое! Лучше спой.

– Спой, правда, Лисёнок, она не отстанет, – Валера погладила её по волосам. – Мы все хотим послушать. Правда, девочки?

Таня улыбнулась и посмотрела на девчонок напротив, не поднимая головы: Надя, Вика и даже Настя Бондарчук активно закивали.

Она не очень любила петь. Нет, то есть, конечно, распевать во всю силу лёгких несложные детские песенки – это пожалуйста, это очень даже к ней, но исполнять что-то серьёзное, тем более перед кем-то, Таня не любила и даже чуть-чуть боялась. Иногда сама удивлялась, как умудрилась закончить музыкальную школу с красным дипломом, спеть на экзамене перед самим директором и не умереть при этом от страха.

Но лица у девчонок, освещённые уже почти севшим за озёра негреющим солнцем, были такие светлые, спокойные и по-вечернему умиротворённые, что она кивнула. Потому что петь, когда так, хорошо. Всё хорошо.

Много-много дней назад, когда она запоминала глазами серый гладкий бок бомбы, чтобы видеть его потом в кошмарах всю свою жизнь, далёкий прерывающийся голос лейтенанта сказал ей: «Всё будет хорошо». Таня не поверила – ещё бы, где уж там верить – и отчаянно, уже почти теряя сознание, потребовала, чтобы он повторил, сказал ещё раз. Калужный сказал. Он пообещал ей.

Таня не знала, как, но своё обещание он сдержал.

– Ладно, – улыбнулась она, подняла голову с Валериного плеча, быстро встала на середину, одёрнув китель и хорошенько прокашлявшись. Машка, страшно довольная и едва не приплясывавшая от нетерпения, тут же уселась на освободившееся место. Решив в такой чудесный вечер не обращать внимания на эту наглость, Таня спросила:

– Что тебе спеть?

– Что хочешь.

На секунду она задумалась: в голове мгновенно пронёсся поезд бессонных ночей, которые Таня потратила на разучивание длиннющих арий, но в итоге она остановилась на той, что пела на выпускном экзамене.

– Я хочу «Canto Della Terra».

Валера одобрительно улыбнулась, потому что слышала эту арию не меньше сотни раз и любила её. Девчонки, услышав солидное итальянское название, как-то сразу оправились, сели прямей, раскрыли глаза пошире и приготовились слушать.

– Катадела что-что? – презрительно сморщилась Машка, и Таня почти обиделась:

– Канто делла терра, – поправила она поучительно. – Это итальянская ария Андреа Бочелли, вообще-то.

– Господи, пока выговоришь, язык сломаешь.

– Он у тебя без костей, не сломаешь, – заступилась Валера, пихая Машку в бок. – Не нравится – вставай обратно. Или иди к Сидорчуку.

– Спой другую, у этой даже название скучное! – потребовала Машка.

– Какую тебе другую, знаток итальянских арий? – Надя закатила глаза.

– Слушайте, какую, и учитесь, пока я жива, – Машка вскочила, встав рядом с Таней, расстегнула несколько верхних пуговиц кителя, откашлялась, вызвав такими внушительными приготовлениями испуганные взгляды девчонок, и начала оглушающе громко: – По До-о-ону гуляе-ет, по До-ону гуляе-ет, по До-о-ону гуляет каза-а-ак молодо-о-ой!

– Кто опять орёт, как драная кошка, отдохнуть нельзя! – из окна казармы высунулась Дашка Арчевская, уже второй день мучившаяся головной болью. – Широкова, задолбала, иди распевайся в другое место!

– Сама иди! – Машка погрозила кулаком куда-то наверх и собралась, видимо, продолжить, но хохотавшие вовсю девчонки усадили её на скамейку.

– Вот её, в общем, спой, – подвела итог оставшаяся совершенно серьёзной Машка.

– Я не уверена, что этой мой профиль, – сквозь смех выдавила Таня.

– Какой ещё профиль?

– У меня – академический. А у тебя – даже не знаю.

– Какой-какой?

– Академический.

– Звучит скучнее некуда.

По просьбе девчонок Таня всё-таки спела «Canto Della Terra», а потом они все впятером, стараясь не давать Машке верещать во всю силу её мощных лёгких, исполнили «По Дону гуляет». К концу песни Машины вокальные способности привлекли к их скамейкам почти весь взвод парней и несколько девчонок с бывшего третьего и четвёртого курсов.

Вместо того чтобы, как боялась Таня, смеяться над чересчур громкой и неуёмной Широковой, они улыбались, и лица у всех были спокойные и добрые.

Жить так прекрасно, и люди такие чудесные.

В самом начале, два месяца назад, когда на больших общих стрельбах девчонки выбили семьдесят восемь из ста пятидесяти возможных, Сидорчук вдруг, вместо привычных криков и ругательств, побледнел и устало оглядел их, всех пятнадцать человек, а потом тихо спросил: «Вы же понимаете, что четырнадцать из вас убьют?»

Они стали стрелять гораздо лучше, но сейчас Таня разглядывала весёлые, знакомые, добрые лица и всё никак не могла понять: эти люди такие чудесные, такие славные, их так любят мамы, папы, сёстры и братья, они молоды, и у них впереди целая жизнь. Как их могут убить? Как может случиться, что из двадцати человек живы останутся трое?

За что американцы будут ненавидеть и убивать их? Разве эта милая, добрая, раскрасневшаяся от оживления Маша Широкова что-то сделала им? Разве они что-то сделали…

Таня сжала зубы и сразу почувствовала солёный привкус крови.

Удивительно. Она никогда не кусала губ до крови.

Нет, если здесь есть кто-то глупый – то это точно не Машка. Это она. Потому что нечего задумываться, нечего спрашивать, давно уже всё пора понять. Это правильно. Всё, что происходит, правильно. Война – это правильно, это так нужно.

Потому что они убили Риту. Они убили Веру, брата Машки, Дашкиного жениха Костю, Артура Крамского, хоть тот и был порядочной сволочью. Они убили отцов и братьев, сестёр и матерей, они сожгли города, они пришли на русскую землю.

Они убьют и её, если она не убьёт их раньше.

– Маша, идём. Уже почти девять. Вставай.

– Да ещё пятнадцать минут! – Машка, окружённая девчонками, даже не подумала обернуться, и Таня почувствовала беспричинное и совершенно глупое раздражение.

– Мы к Сидорчуку, – предупредила она Валеру, ещё раз окликнула Машу и, наконец, вытащила её за рукав. – Пошли, опоздаем.

– Что, нельзя было подождать пять минут? – тут же насупилась Широкова.

– Нельзя.

– Тоже мне командирша нашлась, захочу и пойду обратно, – пробурчала Машка, но всё-таки пошла за Таней.

Курсант Соловьёва, прекрати быть такой свиньёй. Как будто Широкова виновата в том, что ты решила подумать о войне. Таня вздохнула, замедляя шаг, и обернулась к недовольной Машке.

– Извини. Я не хотела.

– Я к Сидорчуку тоже не хотела, – уже спокойней сказала Широкова. – Вот почему именно нас двоих?

– Да он каждый вечер забирает по паре девчонок пострелять, – Таня пожала плечами, заворачивая за казармой прямо к чернеющему вдалеке тиру.

– Нет, ну а почему меня с тобой?

– Ты настолько против моей компании?

– Естественно! – Маша снова насупилась и даже всплеснула руками. – Ты сейчас выбьешь все десятки, а я, как обычно, шестёрочки, и он как пойдёт орать! Я, между прочим, не виновата, что ты занималась до училища биатлоном, а я – шашками.

– Ну, хочешь, я тоже по шестёркам стрелять буду? – примирительно предложила Таня.

– Ещё чего. Он тогда вообще разозлится и прибьёт меня совсем, – недовольно пробормотала Маша и вдруг остановилась, побледнев и изменившись в лице. Таня тоже настороженно замерла.

– Что такое?

– Ой, что-то у меня с животом… Ой, болит... Мне в туалет, кажется, надо, – Маша жалобно сморщилась и положила руки на живот.

– Хочешь, я тебе скажу, что у тебя с животом? Ты что на обед ела?

– Так тушёнку…

– А потом?

– Катино варенье… Смородиновое.

– Есть вопросы? На, держи, – Таня быстро достала из карманов все свои запасы бумажных платочков и туалетной бумаги. – Иди вон ко второй роте в казарму, ближе всего. Возьми у них фильтрум какой-нибудь и возвращайся скорей, я пока Сидорчуку лапшу на уши навешаю. Или подождать тебя? Совсем темно уже.

– Да что со мной случится… Ой-ой-ой-ой, как больно, – Машка снова схватилась за живот и быстро-быстро засеменила в сторону казармы второй роты.

Таня вздохнула, посмотрела на часы и решила ускориться, потому что топать до тира было ещё о-го-го сколько. Расположение построек в Мяглово вообще было не самым лучшим: казармы, учебный корпус, огромный, почти в километр шириной, полигон и только потом невысокое здание тира. Более-менее освещённую часть военного городка Таня уже прошла – оставалась длинная неасфальтированная дорога вдоль леса, мимо полигона.

Конечно, она не боялась, это было бы вообще абсурдным: темнота, как известно, – лучший друг хорошего снайпера. И всё-таки, когда она глядела на неосвещённый полигон с чернеющими деревьями, ей становилось самую капельку не по себе. Зато небо, чистое, высокое, было просто сказочным, и пахло лесом так, что каждый вдох Таня делала глубоким-глубоким.

До тира она, как и ожидалось, дошла без приключений. Несколько раз оглядывалась на темнеющую позади дорогу, но Машки не было. Что ж, каким-то образом ей придётся отвлекать внимание Сидорчука. Таня вздохнула, вытерла ноги и вошла в освещённую маленькую прихожую, тут же скинув с плеч жаркий бушлат.

Большой свет в самом помещении тира был почему-то выключен, и она, войдя, увидела только какой-то непривычно прямой и тонкий силуэт Сидорчука, сидевшего спиной к ней за столом при включённой настольной лампе.

– Здравия желаю, товарищ подполковник, курсант Соловьёва по вашему приказу прибыла, – Сидорчук вздрогнул, стоило ей начать говорить. Нет, ну нормально? Сам же позвал, ещё и шарахается. Ей-то небось не больно хотелось поздно вечером идти в тир, лучше бы поспала.

– Товарищ подполковник, понимаете, мы шли мимо полигона, – принялась сочинять Таня, лихорадочно раздумывая, стоит ли сразу говорить про Машку и что именно нужно сказать. – Ну вот, шли, шли, и тогда курсант Широкова, ну, она тоже должна была прийти, помните? Маша Широкова, она ещё со мной на курсе, такая хорошая девочка... Ну вот, мы долго шли, полигон был такой тёмный, и тир так далеко…

Подполковник обернулся.

Таня услышала собственный истошный визг и почувствовала лопатками стену.

О Господи. Ей же не может, не может чудиться? Она же не спятила? Это шутка? Потому что перед ней сидит не подполковник и уж никак не Сидорчук, и это не может, просто не может быть Калужный, но только почему руки его и глаза его? Или это её сознание, измученное недосыпом и постоянной нагрузкой, играет с ней, подсовывая не то, что есть, а то, что она хочет увидеть? Но она не хочет, нет, просто… Это правда, ей не чудится. Сделай три шага, протяни руку – и ты дотронешься до чёрных волос, до смуглого, чем-то напуганного лица, до знакомых изгибов щёк и лба. Протяни руку, сделай три шага – и ты почувствуешь под пальцами Антона Калужного, живого, только, наверное, ненастоящего.

Таня давно справилась с паническими атаками. Конечно, ведь она хороший снайпер, а хороший снайпер не умеет паниковать. Ей больше не нужно было дышать ни в руки, ни в пакет; когда страх накатывал волнами, Таня просто кусала губы и чувствовала, что ненавидит себя, и говорила себе: «Заткнись, заткнись, заткнись, не сейчас, слабачка, закрой рот и вдохни, не смей истерить, дура, не сейчас, закрой свой рот и вдыхай».

Но это… это хуже панической атаки, это хуже серого бока бомбы, потому что это живой Антон Калужный, человек из другого мира, с которым Таня уже попрощалась.

Человек из мира, где была Вера и была Рита, были уютные вечера, новогодняя ёлка и безе, из мира, в котором почти не было войны.

Таня смотрела на знакомые руки, брови, скулы и глаза в тысячи раз пристальней, чем обычно в прицел СВД. Тане было так страшно, что на секунду ей снова показалось, что она не знает, как дышать, и вместо вдоха получился хрип.

Испуг в глазах Антона Калужного сменился непониманием и настороженностью, и он встал, сместился влево, будто не зная, как подойти, что сделать и что сказать, и всё-таки сделал шаг вперёд, не отрывая от Тани настороженных глаз, и зачем-то раскрыл ладони.

Её ощутимо перетряхнуло, руки покрылись мурашками. Но она… Плевать, что когда-то она, может быть, что-то чувствовала к этому большому страшному человеку. Она больше не Таня Соловьёва. Она – снайпер, для неё больше нет мира, в котором был Антон Калужный, она будет убивать. «Заткнись, заткнись, заткнись, не сейчас, слабачка!» – приказала она себе. И выставила вперёд руку.

Выражение лица Калужного тут же изменилось. Это почти не заметно, но Таня увидела очень хорошо. Всё то, что она чувствовала и замечала в нём поначалу, и загнанность, и грубость, и презрение ко всему, всё это снова в секунду мелькнуло в его глазах, и Калужный быстро сел обратно на стул.

Она что, закричала? Не просто закричала, Танечка, – ты истошно завизжала. Это хорошие снайперы так делают, да? Это делают маленькие дети, дура-Соловьёва, когда видят то, чего боятся больше всего! Дура, дура, дура, и как же он был прав, этот Калужный, называя тебя так!

– Уже пришли? – голос Сидорчука прозвучал так близко, что Таня снова вздрогнула, тут же отведя взгляд от Калужного. Тот тоже встал. Верхний свет загорелся. На пороге стоял Сидорчук, занимая своей приземистой крепкой фигурой почти весь дверной проём. И как можно было их спутать, боже, как? Где же твоя наблюдательность, снайпер?

– Так точно, товарищ подполковник, – пискнула Машка откуда-то сзади Сидорчука, и Таня облегчённо (насколько это было возможно) выдохнула.

– Очень хорошо, Широкова. Соловьёва, – он кивнул Тане и обратился к Калужному. – Спасибо, что подежурили. Как я и говорил, ничего важного. Всё с документацией этой возятся, – Сидорчук презрительно покосился на стопки бумаг на письменном столе. – Будто мы их не воевать учим, а бумажки заполнять. Да вы останьтесь, посмотрите. Может, посоветуете что.

Машка, наконец, протиснулась из-за спины Сидорчука и, едва заметив Калужного, сделала такие круглые глаза, что даже Тане, напуганной до полусмерти, захотелось улыбнуться.

– Это он теперь сюда за нами шпионить приехал, да? – быстро-быстро зашептала она, пробравшись к Тане. – Хочет выведать секреты подготовки, да? Вот он сейчас посмотрит, как нас учат, и оружие наше посмотрит, и всё это сфотографирует на камеру!

– На какую? – не выдержала Таня, искоса наблюдая за вполголоса разговаривающими Сидорчуком и Калужным.

– Как на какую? Как на какую?! На скрытую! – Маша покрутила пальцем у виска. – Вон, она у него наверняка пришита где-нибудь!

– Камера? – недоверчиво переспросила Таня. – Пришита?

– Сразу видно, что ты ничего не понимаешь в этом, – Машка махнула на неё рукой и начала прислушиваться к чужому разговору.

– Ну что, бойцы, готовы? – Сидорчук обернулся к ним и посмотрел даже почти доброжелательно, но потом, заметив Машкины горящие глаза, обречённо вздохнул.

– Так точно, – нестройным хором отозвались они.

– У них много огневой днём, а по вечерам я обычно забираю себе пару-тройку человек позаниматься дополнительно, – пояснил Сидорчук стоящему рядом Калужному. Лейтенант внимательно посмотрел на них, и под этим взглядом Тане захотелось съёжиться и куда-нибудь уползти.

– Широкова, – обратился Сидорчук к сразу сжавшейся Машке. – Давай, продемонстрируй лейтенанту свои знания, будь добра. Я тебе просто так СВД в руки не дам. Дальность прямого выстрела по головной фигуре?

– Триста пятьдесят метров! – радостно выпалила Машка, слышавшая уже этот вопрос и ответ на него на сегодняшних утренних занятиях.

– Замечательно. По грудной?

Маша на секунду впала в ступор, посмотрела на Таню страшными глазами, потому что такого вопроса и такого ответа сегодня с утра не было.

– Э-э… Четыреста пятьдесят? – предположила она, но Сидорчук тут же скривился, как от зубной боли.

– Соловьёва?

– Четыреста тридцать.

– По бегущей?

– Шестьсот сорок.

– Хорошо. Можете брать оружие, – вздохнул он.

Знакомые до малейших царапинок изгибы СВД всё-таки чуть подрагивали в Таниных руках. Потому что она знала: он смотрит. Он смотрит внимательно, пристально, он готов поймать её на самой маленькой ошибке, он проверяет, правда ли она смогла стать солдатом или так и осталась маленькой глупой девочкой.

Поэтому по команде «приготовиться к стрельбе» она сделала всё как обычно.

Приготовиться. В самом начале Таня думала, что выключить все мысли, как твердил им Сидорчук, невозможно, но она научилась. Это так просто, будто щёлкаешь переключателем. Просто щёлк – и в голове ничего нет; ты вся обращаешься в слух, чтобы не пропустить следующую команду, и в зрение. Ты видишь только красную середину мишени, нарисованной на лбу головной фигуры, и в мгновение для тебя перестаёт существовать и Машка, пыхтящая сбоку, и Сидорчук, и какой-то там Калужный, и полигон, и ты сама. Есть только мишень и патрон в твоей винтовке.

Есть только враг. Все проблемы, неудачи, тревоги и переживания исчезают, уступая место одному-единственному желанию – убить его.

Таня не помнила, как давно в первый раз испытала это чувство – жажду убить. Кажется, оно было с ней всю её жизнь.

Она стреляла, как и обычно, стараясь не думать, а инстинктами чувствовать: сейчас, именно на этом выдохе, на этом ударе сердца, в этом положении и ни миллиметром правее или левее.

– Прекратить огонь! Отстреляли по десять?

И это странное чувство, приходящее каждый раз после стрельб: будто бы всё вокруг – это не её и не с ней. Кто такой Сидорчук, кто такой Калужный, что это за место? Ведь была она, снайпер Соловьёва, патрон в снайперской винтовке и враг. Несколько секунд Таня оглядывалась, прислушивалась, легонько трясла головой, прогоняя прочно отпечатавшуюся в мозгу картинку: голову противника с мишенью на ней.

– Так точно, товарищ подполковник, – ответила она почти одновременно с Машкой, обернулась к Широковой, лежащей справа, и увидела Калужного. Он стоял и смотрел вдаль, облокотившись о стену.

– Оружие к осмотру. А вы, лейтенант, сняли бы нам мишени.

Спустя несколько минут, осмотрев и забрав СВД, Сидорчук уже рассматривал мишени, принесённые Калужным. Стоило Сидорчуку бросить взгляд на продырявленные листы бумаги, как он вздохнул и принялся обводить маркером пулевые отверстия.

Таня тут же встревожилась и почувствовала, как потеют ладони. Плохо? Семёрки? Чёрт, наверное, потому что разе на пятом у неё чуть дрогнуло левое плечо, а на седьмом она слишком глубоко, судорожно вдохнула, и наверняка это всё повлияло на меткость. Калужный, встав рядом с ними и скрестив руки на груди, тоже, казалось, ждал результатов. Машка кусала губы.

Сидорчук обернулся к ним, зажав в руках оба листа.

– Ну, лейтенант, отгадаете, где чей? – усмехнулся он.

На одной из мишеней было выбито порядка восьмидесяти-девяноста, если считать наскоро, на другой – около пятидесяти.

– Можете даже не гадать, вот Широковой, – Сидорчук указал на мишень послабее. – Ну-ну, нюни не распускай, не люблю этого, сама знаешь. Нормально, нормально, – добавил он, когда Машка жалобно сморщилась, видимо готовясь заныть.

– Да товарищ подполковник, я же всё делаю, что вы мне говорите, я стараюсь, – всхлипнула она.

– Не ной, говорят тебе. Может, аккуратненькую дырочку на лбу не сделаешь, но в голову попадёшь, а там уже всё равно куда, – мрачновато проговорил Калужный.