Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"

Автор книги: Missandea

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 46 страниц)

Ан-тон. Ан-тон.

– Ну, что ты, ну, – пальцы правой руки, которая наконец начинает слушаться её, Таня кладёт на холодный, покрытый каплями пота лоб. – Ну, всё, это же всё пройдёт…

И судорожно дышит полувсхлипами. И всё-таки плачет – но ведь это же не считается?..

Забвение Калужного наполнено болью, он втягивает её через ноздри, резко вдыхая и выдыхая, и ей плохо, настолько эта боль осязаема. Стоит, кажется, только протянуть вторую руку – и Таня почувствует.

Ей плохо, потому что он страдает.

Он беспомощен, он пытается ухватится за неё – пусть потом Таня станет повторять себе, что это не так. И она рядом. И она будет. Пусть цепляется, пусть жмётся лбом в тёплую сухую ладонь.

Прикоснуться ведь сложно только в первый миг.

Часто мы говорим не с человеком, а с его гордостью, эгоизмом или принципами. Чтобы увидеть то, что под ними, нужно что-то куда большее, чем разговор.

В горле жжётся, как при приступе паники, и глаза закрываются сами собой. На секунду Таня цепенеет, слышит, как колотится собственное сердце, а потом быстро ложится рядом, прямо лицом к лицу, и замирает, будто думает, что сейчас он проснётся. И оттолкнёт.

Но Калужный спит и дышит ровнее. Открывать глаза ни за что нельзя – это главное правило, если хочешь играть честно. Не нужно ей сейчас никаких губ. Таня протягивает руку, ощущая под пальцами жёсткую щетину и тёплую, господи, какую же тёплую кожу.

Дышит он и вправду спокойней.

Таня хочет вздохнуть глубоко, но получается как-то судорожно и дрожаще. Всё равно через полчаса нужно будет встать и уйти к себе.

Но сейчас она здесь, и он дышит полегче. И больше не мечется. А начнёт – так она недалеко.

Глаза Таня всё-таки открывает, различая перед собой жёсткую линию челюсти, собственную светлую руку и закрытые глаза с длинными-длинными ресницами, которые больше не дрожат.

Спи, Ан-тон.

Всё будет хорошо.

Я повторю это столько раз, сколько ты захочешь.

====== Глава 12 ======

Однажды ты снова найдёшь свой свет.

Разве ты не знаешь? Не сдавайся.

Il Divo – I believe in you

Если очень сильно хотеть чего-то – это обязательно сбудется. Нужно просто зажмуриться покрепче, обхватить себя руками за плечи и много-много раз повторить: «Я хочу этого, очень, очень хочу, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пусть всё сбудется». И тогда всё совершенно точно произойдёт.

Этот нехитрый урок Таня выучила ещё с детского сада, и сейчас, бережно заворачивая нежно-голубые тёплые варежки в красивую бумагу, она была готова совершить этот набор простых действий: зажмуриться, обнять себя и повторять, повторять, повторять без конца. Уж тогда-то всё получится.

Уж тогда-то Антон Калужный не станет злиться, не скажет: «Какого чёрта ты лезешь в мою жизнь», не посмотрит льдисто и колко, не спросит, кто и зачем рассказал ей про эти варежки. Тогда он просто возьмёт, улыбнётся и поблагодарит её, а может, ещё и извинится за все те гадости, которые сделал ей. Таня вздохнула. Хотя бы просто возьмёт.

Тридцать первое декабря – время раздавать долги и подводить итоги, верить в чудеса и делать счастливыми всех вокруг. В этот день повсюду должны хлопать двери, раздаваться весёлые голоса, стучать ножи. Дети должны визжать и радоваться, пытаясь стащить запретный кусочек из кухни. Каждый обязательно должен ловить себя на том, что его сердце невольно замирает в предвкушении подарков и чудес, а рациональный мозг, безнадежно махнув рукой, отправляется в далёкое путешествие, не в силах выдержать такую детскую веру в то, что, стоит курантам на Спасской башне пробить двенадцать раз, все желания исполнятся, как по волшебству.

В квартире тихо, нет визга и смеха, ножи не стучат, но Таня, взгромоздившись на диван, ничего не могла поделать с улыбкой на своих губах. Перестать улыбаться просто не получалось: внутри будто что-то сияло – вот, кажется, подчинишь себе непослушный рот, но этот свет выливается снова и снова, и вновь губы изгибаются в улыбке.

Потому что рано утром, когда часы над пустой кроватью Калужного показали половину шестого, она снова проснулась (четвёртый раз за ночь), полузадушенная и вспотевшая. Ей снилось, что бомба взрывается. Она чувствовала, как её разрывает на части. Слегка придя в себя и отдышавшись, Таня различила в дверном проёме Калужного, уже застёгивающего бушлат. Он посмотрел на неё вопросительно, сдвинув брови, и повернулся к двери.

– Пять тридцать, – совершенно безразлично бросил он, будто зная, что Тане нужны эти числа, даты, цвета – вещи, которые не могут меняться и за которые можно ухватиться, чтобы вытащить себя из чёрного заваленного камнями подвала, где в нескольких сантиметрах от её глаз поблёскивает серый бок с надписью «Flatchar’s industry».

Но, видимо, глядела она на него так глупо и непонимающе, что он, раздражённо поджав губы и уже нажимая на ручку, снизошёл до пояснения через плечо:

– Спи.

И ещё через несколько секунд:

– В училище. Буду к шести.

И Тане на секунды (до того, как она себя одёргивала, конечно) становились безразличны все его гадости. Он сказал ей, он предупредил её, он вернётся к шести. Слова «сказал», «предупредил», «вернётся» казались ей безумно нелепыми. Наверное, потому, что они создавали видимость того, чего у них не может быть, – человеческих отношений.

А ещё ей стало чуть-чуть смешно: поломанный, как старая кукла, Калужный, которому снились кошмары ещё до того, как она поступила в училище, будто пытается вытащить ещё не доломанную Соловьёву, которая только вступает на этот увлекательный путь. Есть в этом своя ирония.

Но новый год уже наступал на пятки, и Тане вообще-то нужно было успеть сделать ещё кучу дел. Калужного дома не было, как связаться с дядей Димой, она тоже не знала, поэтому для того, чтобы хоть как-то установить контакт с внешним миром, вариантов оставалось немного – но зато проверенные. Нужно просто попробовать покинуть свою тюрьму. Она решительно вздохнула, завернулась в многострадальный плед Калужного посильней, засунула ноги в берцы, свою единственную обувь, и, открыв все три замка, юркнула на лестницу. Долго мёрзнуть не пришлось: уже на втором лестничном пролёте внизу она встретила высокого коренастого мужчину, одетого в чёрное. Несколько секунд он пристально смотрел на неё, видимо, идентифицируя, а потом выдал:

– Вернитесь в квартиру, Татьяна Дмитриевна.

– Мне нужен Ригер.

– Сейчас он спит, связаться с ним?

– Нет. Нет, конечно, – быстро поправилась она. – А с Дмитрием Владимировичем я могу хотя бы поговорить?

– А что вы хотите? – совершенно безэмоционально спросил он.

– Мне нужно решить некоторые личные вопросы.

– Связь с полковником вы должны осуществлять через лейтенанта.

– Но его нет дома, – возразила Таня.

– Согласно лично данным мне инструкциям от товарища полковника, связь с ним осуществляется только…

– Отдохни, не кипятись, сержант. Татьяна Дмитриевна, – Ригер, весь какой-то бледный и посеревший, появился на площадке этажом ниже и через несколько секунд уже стоял рядом с Таней.

Дядя Дима говорил ей, что он чистокровный немец, но жена его была русской и на момент их знакомства ни слова по-немецки не знала. На Танин вопрос о том, как же тогда всё это получилось, дядя Дима только пожал плечами, улыбнулся и сказал: «Разве любовь имеет язык?» Погибла она в две тысячи десятом во время терактов в московском метро, и с тех пор Ригер каждую секунду своей жизни посвятил федеральной службе безопасности.

Наверное, каждый, кто служит в ФСБ, имеет свою печальную историю. И отец Калужного? Дядя Дима рассказывал ей, что они учились вместе, просто на разных курсах, и даже общались. Расспрашивать дальше Таня не стала, а больше ничего дядя Дима о нём не сказал.

Но Ригер и правда выглядел ужасно, хотя слабо и как-то жалко улыбался. Должно быть, это всё из-за недосыпа и гражданской одежды – военная всегда придаёт человеку солидность и уверенность. На секунду ей стало стыдно: ведь эти люди не спят день и ночь, защищая её от чего-то. Глупо.

– Здравствуйте, Ригер, вы бы поспали, очень плохо выглядите, – сказала она. – Не нужно меня так тщательно охранять.

Ригер быстро взглянул на неё из-под чёрных бровей. Что-то совершенно безнадёжно-загнанное проскользнуло в его глазах, и Таня внутренне съёжилась, хотя и улыбнулась этому замученному жилистому человеку.

– Всё ведь прекрасно, я в безопасности, все живы и здоровы, – жизнерадостно пожала плечами и добавила: – С наступающим вас, Ригер.

– Да. Спасибо. И вас, – мгновенно отозвался он.

И замер. Почему-то очень пристально посмотрел ей в глаза, слабо улыбнувшись, сдвинув брови и будто что-то проверяя; у Тани появилось ощущение, что её просто-напросто сканируют каким-то аппаратом. Худощавая рука Ригера потянулась к внутреннему карману пиджака, но остановилась на полпути и снова бессильно повисла.

– Вы… что-то хотите мне сказать? Или показать? – Таня нахмурилась, но потом снова улыбнулась. – Всё хорошо или меня подстерегают очередные маньяки? Вы не бойтесь, я уже этого не пугаюсь особо.

Улыбка вышла какая-то судорожная. И смешок Ригера в ответ получился дрожащим и неуверенным. Несколько секунд на лестничной клетке было тихо.

– Ригер?.. – начиная уже всерьёз беспокоиться, нетерпеливо спросила Таня. – Дядя Дима? Что? Всё нормально? Не пугайте меня, пожалуйста.

– Всё нормально, Татьяна Дмитриевна, не волнуйтесь. Я… хотел предупредить, что Дмитрий Владимирович сегодня не сможет приехать, но передает поздравления. Подарки, простите, я не привёз, он сам передаст при случае.

Он смотрел на неё. Просто смотрел. Уголки губ чуть приподняты. Снова замолчал, но глаза смотрели внимательно, пристально. И дышал почему-то Ригер очень медленно.

– Хорошо, – легко и сразу согласилась она, больше всего желая поверить в это.

Потому что в глубине души почувствовала – неправда. Что-то не так. И осознание этой неправильности, нечестности, этого вранья начинало зудящей тревогой подтачивать её изнутри.

Он тебе врёт. Говорит не то, что есть. А что же тогда правда? За чем Ригер потянулся к пиджаку, что хотел вытащить оттуда?

Нет. Хватит. Интуиция никогда не была Таниным коньком, и сейчас все эти дебильные догадки и предположения – не больше, чем бред на нервной почве. Ещё бы ей не нервничать: мало того, что за тобой охотится какой-то обезумевший американский шпион, семья молчит, судьба Сашеньки и её удочерения пока неизвестна, так ты ещё и живёшь с самым главным кандидатом на роль этого самого американского шпиона по версии Машки. Есть отчего тут крыше поехать, вот и чудятся ей какие-то подвохи там, где их нет.

– Ригер, я на самом деле только хотела напомнить, чтобы вы сегодня занесли Саше в детский дом подарки, которые я передавала дяде Диме, – быстро мотнула головой она, отгоняя всяческие неприятные мысли.

– Конечно, всё уже упаковано, – кивнул Ригер, будто обрадованный тем, что она сменила тему разговора.

– И купите ей по дороге, пожалуйста, ещё еды какой-нибудь.

– Хорошо, Татьяна Дмитриевна. Лично прослежу.

– Спасибо, Ригер. И ещё я хотела поговорить с дядей Димой. Товарища старшего лейтенанта сейчас нет, могу я как-то через вас с ним связаться?

Ригер как будто смешался, быстро опустив глаза и подняв их снова.

– Не думаю, что сейчас… то есть да, Татьяна Дмитриевна, да, наверное. Конечно. Я передам вашу просьбу Дмитрию Владимировичу, и он позвонит вам, конечно. Ждите звонка. Мне пора, оставляю вас на сержанта и ещё на четырнадцать человек, работающих на месте в данный момент.

– Ну, думаю, теперь за меня точно можете не волноваться. С наступающим вас, Ригер, счастливого Нового Года! – вдогонку спускающемуся по лестнице Ригеру крикнула она, облокотившись на перила.

– Вам тоже, Татьяна Дмитриевна.

В его поднятых кверху глазах – отчаянная пустота. Жалость. И паника.

Ещё немного – и обоюдная.

Время бежало стремительно, и около пяти вечера Таня не вытерпела и вытащила из своего потёртого чемоданчика большую картонную коробку из-под обуви: это были подарки. Уже второй Новый Год они с девочками делали так: перед зимним отпуском на каждую заводилась большая-пребольшая коробка, и все желающие складывали туда свои подарки, в случае надобности снабжая их письмами, рисунками, записками, открытками, конфетти и тому подобным. Коробки эти увозились в отпуск и открывались тридцать первого декабря. Сама Таня в этом году, потратив всю зарплату за три месяца, накупила целую кучу подарков: и девчонкам, и Марку, и Дэну, и семье, и Сашеньке.

В коробке Таня нашла огромный оранжевый мохнатый свитер от Валеры, в который тут же влезла, волосатые тапочки-щенки (и где она только их купила!) от Нади, полный комплект термобелья от Марка (она боялась даже подумать о том, сколько он стоит), облегчённые летние берцы от Дэна и давно выигранную у Машки шоколадку, на обёртке которой было криво выведено чёрным маркером: «Ты герой!»

Так давно. Только два месяца прошло с тех пор, как на их этаж пришёл Калужный, и вместе с ним в её жизнь вломилась дикая неразбериха. Но тот осенний вечер, когда она зашла на тёмный шестой этаж со свечкой в руках, тот вечер, с которого началась эта жутко странная история, показался ей вдруг очень далёким. Тот вечер стал чем-то переломным. Ведь война шла и раньше, ей скоро уже восемь месяцев; но только с приходом Калужного она по-настоящему пришла в их жизни.

И всё-таки война ещё далеко. Они встретятся с ней, рассмотрят её вблизи, но позже, а сейчас, стоит только взглянуть на часы, понимаешь: наступает Новый Год, и, господи, пусть он принесёт счастья больше, чем боли.

Резкий звонок заставил Таню вздрогнуть, но несколько секунд спустя она уже со всех ног неслась к бренчащему телефону.

– Дядя Дима? Привет, с наступающим всех вас, поздравь от меня тётю Катю обязательно, – затараторила она, с размаху падая на диван. – Как там твои дела, всё нормально? Как поживают шпионы, которые подкарауливают меня?

В трубке тишина – всего лишь на секунду, и Таня уже тревожно втянула в ноздри воздух для новой длинной фразы, когда услышала спокойный, только очень тихий, голос:

– Всё в порядке, Танюша, и тебя с наступающим. Тётю Катю поздравлю обязательно.

– Что она, уже вернулась? – Таня напряжённо уставилась на свои ногти, пытаясь уловить интонации дяди Димы и понять по ним хоть что-то.

– Она… нет.

– Всё ещё в другом городе?

– В другой стране.

Голос его напряжён и, кажется, немного дрожит. Это неудивительно. Конечно, дядя Дима беспокоится за свою жену. Конечно.

– Ясно.

Ощущение чего-то пугающего накатило на неё огромной волной, отдаваясь в груди колотящимся сердцем. Пальцы руки, свободной от трубки, непроизвольно сжались в кулак.

– С тётей Катей ведь всё в порядке, да?

– Да, Таня.

Всё так быстро. Слишком быстро. Что вообще происходит? Зачем она это спрашивает? Почему он так отвечает?

– Ну, хорошо. Поскорей бы уже кончился этот год, да? – с трудом выдавила из сиплого голоса оптимистические нотки. – Ты поймаешь всех шпионов, и две тысячи восемнадцатый уже будет совсем другим.

– Да, Таня, – слова совсем вымученные, и после короткой паузы, за которую она успела искусать губы почти до крови, дядя Дима прибавил: – Ты прости меня.

– За что? – едва слышно спросила Таня, чувствуя: сейчас. Вот сейчас, в эту секунду.

Ну? За что?

– …за то, что меня так долго не было. А когда появился, то принёс тебе только проблемы.

– Да что ты говоришь, это… глупость какая-то, – она помотала головой, улыбаясь в потолок. – У меня теперь ведь настоящая семья. Ты ведь мой… мой отец, и я не знаю такой вещи, которая бы заставила меня когда-нибудь пожалеть о том, что ты появился.

– Я знаю.

– Если ты снова обо всей этой ситуации, то это глупости. Никаких проблем нет, я в безопасности, ты меня защищаешь, ведь правда? Я знаю, что ты меня любишь и не позволишь никому тронуть меня, – прощебетала радостно, чувствуя загнанный в угол страх: ведь правда любит? Правда не позволит?

Правда, ничего не случится сегодня? Ведь Новый Год, и счастье, и радость, и… ну пожалуйста, пусть всё будет хорошо!

– Правда. Прости меня. С Новым Годом, дочка, – быстро, почти скороговоркой, произнёс он, и Таня услышала частые короткие гудки. Прямо в такт её сердцу.

Осторожно положила трубку рядом с собой, закинула руки за голову. Бред какой-то. Что сегодня за день?

Щелчок пробрался в квартиру и на миг оглушил её. Слух, зрение, сердце. Ладони.

Кажется, с утра она даже ждала Калужного. Кажется, даже не боялась, даже хотела, чтобы пришёл. Дура.

Потому что сейчас она точно знала, мгновенно сворачиваясь в клубок, сейчас он войдёт, высокий, мрачный, и посмотрит сквозь неё, обдавая холодом. Даже не декабрьским, а февральским – ледяной крошкой, и скажет одними только глазами: всё плохо, Соловьёва, ты никчёмная идиотка, ничего не наладится, всё будет только хуже, все мы умрём, и эта боль в голосе твоего отца и во взгляде Ригера, она-то неспроста. Вытащит наружу всё, что она знает, но о чем боится думать, одним только словом и заставит её почувствовать: подвох где-то рядом, всё неправда, и за ближайшим тёмным поворотом прячется то страшное, на что она пока боится взглянуть.

Пытаясь согреть дыханием как-то вмиг замёрзшие ладони и упрямо уставившись в окно, она чётко слышала: вот он захлопнул дверь, снял бушлат и берцы, щёлкнули завязки и молнии, Калужный поставил на пол что-то шуршащее и прошёл мимо неё к кухне. Конечно, не обернулся.

Вот сейчас, прямо сейчас он скажет ей что-то гадкое, и нужно будет ответить чем-то не менее колким, нужно будет думать, соображать, защищаться, и Таня заранее притянула колени поближе к груди…

– Было бы любезно, если бы ты убрала всё это, Соловьёва.

Несколько мгновений она лежала, прислушиваясь и не понимая, что удивляет её так сильно; а потом вдруг почувствовала.

Голос у него не напуганный. Сосредоточенные, будто прицел снайперской винтовки, мысли сужались к одной единственной, самой громкой и ошеломляющей: здесь только он и она. Ни обречённости, ни жалости, ни страха – ничего.

Она резко села и слишком удивлённо уставилась на него, и в следующую секунду Калужный, шурующий по кухне в полутьме (свет она никогда не включала на полную, только подсветку, и он, видимо, тоже не считал это нужным), обернулся к ней с видом полного раздражения. Чувствует он, что ли, выражение её лица?

Такого знакомого раздражения, что Таня едва удержалась от облегчённого вздоха.

– Ну?

– Чего?

– Я уже приготовился к твоей тупости, давай быстрей, – и он снова отвернулся к ящикам, принимаясь вытаскивать из них что-то.

Руки у него красивые. И двигаются так… правильно. Так, как нужно.

Боже, что за бред.

– Пакеты принеси, – повторил он совершенно будничным тоном.

– Вежливости вы так и не научились, – фыркнула она, чувствуя облегчение.

– Собралась мне нотации читать – сваливай отсюда нахер.

– Не ругайтесь!

– Сваливай, я сказал, – Калужный многозначительно поднял брови.

Таня только закатила глаза, не находя нужных слов. Да и что сказать? Что атмосфера с его приходом стала домашней? Что ей не так страшно, когда он – господи, прости – здесь?

Она всё-таки встала, одёрнув мягкий, тёплый, прекрасный мохнатый свитер, и неторопливо прошествовала к пакетам, стоящим у двери. Пусть не думает, что она у него на побегушках. Дотащила их до барной стойки, поставила и открыла, пока Калужный что-то там шуровал на плите. Открыла и обмерла.

Потому что там было килограммов пять сахара и четыре десятка яиц.

– Рот закрой, – резонно заметил он, не оборачиваясь.

– Но откуда?..

– Откуда надо.

– Это же… Можно месяца три жить! Если бы безе сделать, – улыбнулась она про себя, вспомнив, как они готовили это безе все вместе: мама, Рита, Димка, Вика и она.

Спина Калужного напряглась, и она уже подумала, что сказала, как всегда, какую-то неуместную ерунду, когда он как-то настороженно проговорил:

– Ну и делай.

– Да жалко столько всего тратить.

– Делай, Соловьёва. Сейчас будут макароны, – строго повторил он, высыпая макароны из пакета в кастрюлю.

– Безе с макаронами? – удивлённо хмыкнула Таня.

– Ты глухая?

– Вы собрались есть безе с макаронами?

– Мать твою, Соловьёва, ты доиграешься, я тебя нахрен вышибу из этой квартиры, – с рычанием развернулся, стискивая руки в кулаки.

Тане ни капельки не страшно, потому что внезапная догадка поразила её настолько, что захотелось засмеяться в голос. Она быстро взглянула на него из-под бровей, чувствуя искры смеха, прыгающие внутри и приятно щекочущие грудь. Ан-тон. Таня, конечно, не блещет интеллектом, но одно-то видит хорошо: Калужный чувствует своё бессилие. Очень хорошо чувствует.

– Как выглядит безе? – прищурившись и даже перестав перекладывать яйца из пакета в холодильник, спросила она.

– Ты издеваешься надо мной?

– Как оно выглядит? – упрямо повторила Таня, чувствуя смешинки, пляшущие в животе.

– Да откуда я, блин, знаю, как оно выглядит?! – взревел он, быстро шагая к ней, и Таня бы отпрянула, испугавшись, не смеши её так этот страшный человек. Страшный, злобный лейтенант, не знающий, что такое безе.

– Вы не знаете, что такое безе, – констатировала она, трагично поджав губы и пытаясь удержать их от улыбки: тогда-то будет плохо. И принялась с самым невозмутимым видом пересыпать сахар в сахарницу.

Вся эта ситуация его бесит. Она его бесит.

Он режет что-то, громко стуча по доске ножом, и каждый удар отдаётся по рёбрам.

Она имеет… какую-то силу над ним. Что? Да, имеет, пусть пока просто отголосок, но она чувствует её глубоко внутри…

– Пока ты тухла в своей московской школе, Соловьёва, я, слава богу, жил в Лондоне, и там такую хрень не готовили. Поняла? – выплюнул на тон тише, чуть подумав.

– Поняла, – она кивнула головой несколько раз, всё-таки совсем незаметно хихикнув. Уж она-то знает, кто здесь прав.

– И нехер со мной таким тоном говорить.

– Каким? – наивно вскинула взгляд.

– Таким, мать твою!

– Да не ругайтесь вы!

– Я режу картошку, и только поэтому твои кости ещё целы, – убийственно холодный взгляд в её сторону, и нож снова застучал по доске. О, мистер Хладнокровность, как страшно, сдаюсь!

Таня довольно нагло уселась на барный стул, поджав под себя ногу в оранжевом носке, и уставилась на его спину. И поймала себя на том, что хочет, чтобы он побыстрее снял уже этот приставучий китель, зелёный цвет которого резал глаза. И ремень этот, и брюки. Быстро закрыла и открыла глаза, пытаясь представить Калужного в тёплой домашней одежде, какую обожала она сама, мохнатой, огромной. У неё не получилось.

Очерчивая взглядом линию его плеч, Таня в очередной раз поразилась, насколько правильно он всё делает. Есть вот такие люди, которые вроде и выглядят небрежно, а всё у них идеально: и едят они красиво, и спят, и ходят, и говорят, и даже руками шевелят так, что оторваться невозможно. Для сравнения она испытующе уставилась на свои руки, лежащие на столешнице: до ладоней натянутый свитер, прибавляющий ей килограммов десять, обкусанные ногти, какие-то кривые пальцы, покрытые трещинками и цыпками. Одна ладонь серая, а другая желтоватая. Потом пристально взглянула на руки Калужного, ловко орудующие над плитой: ровные, загорелые (в солярий, что ли, он ходит?), с узелками синих вен и длинными пальцами.

Вздохнула. Даже не смешно.

Ну, зато он злобный. А она не очень, правда ведь? Если бы Калужного можно было выжать, ПВВДКУ захлебнулось бы в самолюбии и болезненном эгоизме. Вот так. И свитера оранжевого у него нет.

– Интересно, а президента показывать будут? – поинтересовалась она, впрочем, уверенная в том, что ответом будет только ровная спина. Или лёгкое движение плеч в лучшем случае.

– А куда они денутся? – он и правда легко пожал плечами. Ответил. Даже спокойно: видимо, всё раздражение ушло в картошку. Хорошая вещь – картошка.

– И что он нам в этом году скажет? – спросила Таня, болтая ногой.

– Соловьёва, похож я, блин, на президента? – приподнял брови, будто потешаясь над её вопросами.

Похож? Вообще-то немного да.

– Ни капельки.

– Ну вот и нефиг задавать мне свои тупые вопросы. На, готовь своё безе, – Калужный протянул ей миксер и миску. Несколько минут Таня боролась с таким кощунством, как растрачивание сахара и яиц на безе, но потом, справедливо рассудив, что Новый Год бывает раз в году, начала отделять белки от желтков.

– Я думаю, он будет молчать, – вдруг отозвался Калужный, помешивая макароны в кастрюле. – Помолчит минут пять, а потом просто скажет: бл… – он на секунду запнулся, обернувшись к ней через плечо, и Тане показалось, что его губы дрогнули, едва не сложившись в ухмылку. – Скажет: «Блин. Нахрен это дерьмо».

– Шш, разве так можно о нём говорить, – испуганно прошептала она.

Вдруг почувствовала щекотку в груди. Сдавленно хихикнула раз, потом второй, чуть громче, и вдруг засмеялась.

Господи, серьёзно? Засмеялась, прикрывая рот ладонью и отвернувшись, потому что уж он, конечно, сейчас пошлёт её, но в данный момент ей всё равно. Сейчас ей просто тепло, хорошо и очень, очень смешно.

Потому что утренняя паника отступает. Потому что она в безопасности, и рядом с ней, там, где-то справа, высокий сильный человек, который, Таня точно знает, не так зол, как хочет всем показать. Потому что, когда она оборачивается, то видит внимательный, какой-то особенно непривычный взгляд-для-неё. Для неё, а не в соседнюю стену.

И это… удивительно.

А вообще-то, ни капельки. Новый Год – это время чудес.

В одиннадцать Таня предприняла ещё одну попытку дозвониться в Уфу: набрала написанный мамой на клочке бумаги номер сначала на мобильнике, впрочем, не возлагая на это никаких надежд, а затем, уже с замиранием сердца, на домашнем. Но если мобильник хотя бы ответил вежливым молчанием, то домашний проговорил женским неприятным голосом: «Извините, связь не может быть установлена». Передразнив эту вредную женщину, ни в какую не желавшую соединить её с родными, Таня разочарованно положила трубку на место.

Поморщилась, как от боли, повернувшись на крутящемся стуле на сто восемьдесят градусов, и уставилась в телевизор, который полчаса назад включил Калужный «чтоб не слышать твоё бурчание, Соловьёва». По Первому крутили какой-то чёрно-белый фильм, совсем не новогодний. Кажется, «В бой идут одни старики», и Таня бы посмотрела его обязательно, с ногами взобравшись на диван, но утреннее беспокойство почему-то стало возвращаться, подтачивая её изнутри наподобие ноющей зубной боли.

Потому что… ну правда, что могло помешать маме написать ей хотя бы пару строчек? С почтой действительно были проблемы, но даже если мамино письмо и потерялось бы, она, не получая ответа и волнуясь, написала бы второе, третье, пятое – пока Таня не сказала бы ей, что всё хорошо, она много кушает, здорова, цела и счастлива. Рита… да, она могла не писать ей, несмотря на то, что они, кажется, помирились. Какие только капризы не приходят в подростковые головы! Ну а Димка и Вика? Эти двое каждый месяц писали ей из Москвы одно письмо на двоих, испещренное ошибками, каракулями и рисунками.

И вот все они, все эти четыре человека, молчали, не подав о себе весточки (неслыханное дело для мамы, вечно носящейся с детьми, как курица с цыплятами) даже к Новому Году, спустя полтора месяца после своего переезда.

Но ведь дядя Дима сказал ей не волноваться, сказал, что такое бывает и что он наводит справки… Значит, ничего страшного? Да?

– Да, – Таня прошептала это себе под нос, в пятнадцатый раз протирая и без того уже блестящую поверхность столешницы, пока Калужный возился около плиты.

Это было забавно: они будто договорились молчать и считать, что это всё нормально: то, что они вместе готовят, находятся на одной кухне, не приближаясь друг к другу, но и не шарахаясь, то, что Калужный – подумать только – сам достал из духовки её безе, с интересом уставившись на золотистые кривоватые кругляшки, и начал выкладывать их на тарелку, предварительно обжегшись и проматерясь.

Это не нормально, Таня. Это ни черта не нормально.

Но ведь это всё пройдёт, стоит только им вернуться в училище. Там всё встанет на свои места: он заберётся в свой колючий панцирь, она – в свою форму, и всё пойдёт так, как шло до этого.

Майор, устроившийся на диване, поднял голову и, кажется, взглянул на неё сочувственно и чуть осуждающе, мол, хозяйка, сама-то веришь в то, что говоришь?

– Она уже чистая, Соловьёва, ты дырку протрёшь, – спокойно заметил Калужный из-за плеча и добавил совершенно будничным тоном: – Не пишут?

Её рука, немного нервно возящая тряпку по столешнице, замерла, но через секунду Таня с удвоенным старанием продолжила оттирать несуществующие пятнышки. Из неожиданности, перемешанной с постоянным беспокойством, в результате получалось раздражение.

– Это не ваше дело, – сказала она и тут же поняла сама: не так, всё не то, и голос её, вместо того, чтобы искрить злостью, приглушён.

– Но ты почему-то имеешь право совать нос в мои дела, – тёмные глаза впились в неё, и тонкие пальцы сильнее сжались на голубой тарелке.

– Ваши дела мне безразличны, – произнесла с расстановкой. – И я понятия не имею, с чего вы это взяли. Не вокруг вас вращается наша планета. Это так, для справки. Вы, видимо, не в курсе, – прибавила.

Снова начала тереть уже почти зеркальную поверхность. Каждое слово – будто шаг на опасную почву, будто шажок по лезвию ножа.

Таня чувствовала правым плечом, как он смотрит, прожигая в районе рёбер дыру; ощущала боковым зрением, как он замер и не двигается слишком усердно для того, чтобы можно было подумать, что Калужный не обратил внимания на её слова.

Сейчас скажет.

Она шумно втянула воздух ноздрями, готовясь к атаке.

И через секунду почувствовала, что Калужный напрягся, отводя от неё глаза; тут же сама быстро взглянула на него, уловив какое-то мгновенное изменение в воздухе. Он повернул голову в сторону окна, опустив подбородок и напряжённо прислушиваясь к чему-то.

Сама Таня решительно ничего не слышала, кроме редкого шипения телевизора, когда фильм начали прерывать какие-то шумы.

– Товарищ…

– Тихо, – он резко поднял руку, и Таня готова была поклясться, что услышала, как зазвенело вокруг них напряжение. Обойдя её, он быстро подошёл к дивану, щёлкнул пультом, и квартира погрузилась в тишину.

– Что случилось? – прошептала она, ничего не понимая, но чувствуя нарастающее в груди утреннее беспокойство.

Калужный не ответил, быстро шагнул к окну и распахнул его. Колючий зимний ветер тут же ворвался внутрь, обхватив Танину голую шею, и она испуганно поёжилась: ощущение было знакомым и болезненно неприятным. Будто чьи-то мертвенно-ледяные пальцы сомкнулись на коже. Калужный обернулся, всё ещё прислушиваясь, и посмотрел на неё в упор. Желваки под смуглой кожей ожили, и побелевшие губы сложились в одну тонкую линию.