Текст книги "Чёрный лёд, белые лилии (СИ)"
Автор книги: Missandea
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)
Машка поняла, что не ошиблась: если у кого-то спрашивать, то точно у Соловьёвой.
– Ну что, Сныть? ― улыбнулась Таня, беря ее под руку. ― Как красиво, да? И ноябрь-то только завтра, а уже вот… Ну, чего ты? Волнуешься?
Машка посмотрела в тёмное-тёмное небо, затянутое снеговыми тучами. Кое-где между ними проглядывала ночная синева в сверкающих звёздах. Маша вздохнула.
– Как нужно любить, Таня? ― спросила она.
Таня сильнее сжала её руку, вздохнула и улыбнулась тихонько чему-то своему. Ответила не сразу.
– Помнишь, как мы с парашютами прыгали в самый первый раз? ― вдруг спросила она. ― На КМБ?
– Я была уверена, что приземлюсь седой, ― хихикнула Машка.
– Я тоже. Понравилось тебе?
– Не знаю, ― задумалась Машка и поёжилась. ― Страшно ― жуть. Особенно пока в самолёте сидишь, эти сирены жуткие слышишь, и ветер завывает, и лампочки эти загораются… И когда дверь открывают ― это же просто ужас! И когда все перед тобой уже выпрыгнули, а ты на секунду видишь эту открытую дверь и слышишь этот шум. Землю видишь и понимаешь, что надо прыгать… Даже вспоминать жутко.
– Ну, а потом что? ― улыбнулась Таня.
– А что? ― Машка пожала плечами. ― Летишь, крутит тебя… Фу, меня еще тошнит все время так во время этого свободного падения! Ужасно! И считаешь это: «Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три, кольцо» … Страшно, что не раскроется, и всё гудит, и шумит, и тошнит меня ужасно.
– Ну, а потом?
– А что потом?
– Когда чувствуешь толчок, когда понимаешь, что парашют открылся, когда проверяешь купол и понимаешь, что всё нормально? ― подсказала Таня.
– Ну, тогда уже хорошо, ― улыбнулась Машка. Вспоминались проплывающие под тобой, как карта, леса и поля, оглушительно синее небо, белые капельки парашютов справа и слева, ветер, шумящий в ушах, и это ощущение. Я лечу. Я лечу. Как птица…
– Очень хорошо ведь, правда? ― задумчиво проговорила Таня. Она тоже это понимает. Машка кивнула.
– Очень.
– Ну и любовь, мне кажется, ― то же самое. Страшно сначала. Не знаешь, что будет. Думаешь, а вдруг не откроется? Вдруг не получится? Всего боишься. А всё, что нужно, ― это прыгнуть. Понимаешь меня? ― осторожно спросила Таня.
Маша никогда не была сильна в разгадывании загадок, но это сравнение, кажется, было понятным.
– А если не выйдет? Не раскроется парашют? ― помолчав, спросила она.
– Тогда разобьёшься, ― Таня пожала плечами, а потом заглянула Машке в глаза, улыбнулась, сжала её руку. ― Но, знаешь, те секунды, когда ты будешь лететь… Они стоят того. Стоят того, чтобы… Чтобы в лепёшку. Понимаешь? Да? Это хорошо. Ну, идём?
Машка замерла. Обернулась на заснеженную шапку блиндажа, на тёплый свет, сочащийся из маленького окошка.
На столе подполковника Ставицкого, наверно, горит свеча. Жарко пылает буржуйка. А сам он, усталый, красивый, такой домашний, сидит у стола, хмуря чёрные брови и водя по бесконечным картам загорелой рукой. И даже не знает, что выпал снег.
– Ты иди, ― кивнула Машка, сглотнув и выпустив Танину руку. ― Иди, а у меня ещё… Ещё дело есть. Ладно?
Таня улыбнулась, хитро прищурившись, и Машка поняла: всё она прекрасно знает. Ну и пусть знает.
– Ладно, ― серьёзно ответила Соловьёва и, ободряюще кивнув Маше, пошла прочь.
Ладно! Легко сказать ― ладно… Всё на словах легко. Но Машка, собрав в кучку всю свою уверенность и наглость, быстро затопала сквозь метель к огоньку блиндажа. Почти у самой двери перед ней возник маленький, остроносый Лыткин. Он хотел было что-то спросить, но, узнав в посетителе Машку, к тому же решительно настроенную, вздохнул и отошёл в сторону. «То-то же», ― сердито подумала она, замерла на секунду, пытаясь собраться с мыслями, но поняла, что так будет только хуже, и просто толкнула дверь.
Всё было так, как она думала: на столе, скупо освещая разложенные карты и донесения, горела оплавленная свеча, в буржуйке плясали языки пламени. Пахло сосновой смолой и еловым лапником, настеленным на лежанку. Ставицкий сидел за столом всё так же, как она ушла. Только голову совсем положил на руки. Рядом с ним стоял майор Никитин. Нет уж, так не пойдёт.
– Товарищ майор, ― пропищала она.
Головы тут же повернули оба.
– Товарищ майор, мне с товарищем подполковником надо поговорить, ― заявила Машка, соображая, кто из них убьёт её первый.
Майор Никитин, постояв пару секунд, неслышно хмыкнул и даже сделал движение к двери, но Ставицкий, окинув Машу непривычно холодным взглядом, остановил его.
– Надо говорить ― говори, ― безэмоционально сказал он.
Вот как мы играем, да?
Да только с ней это не пройдёт! Она не кто-нибудь там, она же Широкова! А Широковы у них в деревне самыми твердолобыми и упрямыми считаются. Вот попроси ты у какого-нибудь Широкова, к примеру, капусты, или репы, так он, пока ты…
Нет, нет, от темы не уходить!
– Товарищ майор, ― внутренне подобравшись, выпалила она. ― Не могли бы вы уйти? Мне очень надо.
На этот раз Никитин, хмыкнув чуть громче, улыбнулся Ставицкому и, несмотря на его протест, быстро покинул блиндаж. Хлопнула входная дверь. Несколько снежинок залетело внутрь, по Машиной спине пробежался зимний холодок.
Ставицкий склонился над картой.
– Ну, что пришла? ― строго спросил он.
Значит, не выйдет ему всё сразу сказать… Да и что сказать, Машка толком не знала, а выкручиваться было надо. Мысли в голове разбегались, и она выпалила первое, что пришло ей на ум:
– Рапорт хочу написать!
– Какой рапорт? ― подполковник всё же поднял голову, окинув её взглядом серых глаз, но потом снова уставился в карты. ― Надо ― так садись, пиши.
Пододвинул даже ручку с бумагой. Надо же, какой заботливый. Ну, как же, напишет она ему! Сейчас напишет! Раздражённо цокнув языком, Маша опустилась на скамейку напротив Ставицкого и принялась строчить всё, что приходило ей в голову. Изредка бросала косые взгляды на руку подполковника, лежащую совсем рядом с ней. Пальцы его подрагивали.
– Написала, ― наконец кивнула она. Ставицкий остался неподвижен.
– Рассмотрю в порядке очереди. Если это всё, можешь идти.
– Мне в порядке очереди нельзя. Мне срочно надо, ― потребовала Машка. ― Я ведь… Я ведь ухожу завтра.
Он вздрогнул. Спустя пару секунд отложил линейку, поднял на неё глаза. Строгость и напускное спокойствие в них растворились в усталости.
– Давай рапорт, ― вздохнул он, взял из Машиных рук бумагу и начал устало, неторопливо читать: ― Командиру четвёртого мотострелкого… От сержанта Широковой М.В. Докладываю вам, что тридцать первого октября старшим сержантом Соловьёвой Т.Д. в полк были доставлены… ― подполковник замялся, нахмурился, даже прокашлялся, косо взглянув на Машку, и только тогда продолжил: ― бюстгальтеры в размере двух штук. Так как мы с сержантом Ланской В.С. командованием в срок лифчиками обеспечены не были, то посчитали себя вправе получить их от сержанта Соловьёвой Т.Д. В результате примерки оказалось, что мне лифчик велик на три размера, вследствие чего прошу поставить меня на довольствие капустой.
В блиндаже повисла тишина, нарушаемая лишь треском сосновых дров. Подполковник Ставицкий медленно отложил рапорт в сторону и прямо посмотрел на Машку.
– Капустой?
– Так точно, товарищ подполковник, капустой, ― и глазом не моргнув, проговорила она.
– Зачем тебе довольствие капустой? ― снова строго спросил Ставицкий, но на место убийственному спокойствию в его глазах, к Машкиному облегчению, пришли добрые огоньки.
– Так чтобы лифчик велик не был, ― объяснила она. ― А то куда я завтра пойду? Как можно охотиться на шпионов в лифчике на три размера больше?
– Ясно, ― поднял брови он и, помолчав, положил руки на стол и взглянул на Машку. ― Вот что мы с вами сделаем, сержант Широкова. Вернешься невредимой ― выпишу тебе пожизненное довольствие капустой. Договорились?
Ты вернёшься назад.
Никто не тронет тебя.
Я люблю тебя.
Договорились?
– Ага, ― кивнула Машка, заворожено уставившись на ярко горящие глаза.
Ей бы сказать сейчас, как она жалеет, что не умеет понимать самых простых вещей, и как ей жаль, что она не способна любить как следует, и что всё у нее через одно место, и что на самом-то деле…
Но подполковник Ставцикий встал, сбросив с плеч старый китель, и подошёл к радио. Покрутил какие-то колёсики, и маленький прибор зашипел; кто-то мягко и негромко запел. О любви, наверное… Всё в этом мире о ней.
Машка не умеет отгадывать загадок, но сейчас ей понятно, почему.
Плечи подполковника Ставицкого, прикрытые полинявшей тельняшкой, ― широкие, сильные, и от загара, ещё не сошедшего, на них виднее становятся белые полоски шрамов. Маше хотелось дотронуться до каждого из них. И до волос, на вид таких жёстких, и до гладко выбритых щёк… И разгладить пальцами, наконец, такую строгую складку у него на лбу.
До войны Машка была страшной трусихой. И, признаться, она думала, что, несмотря ни на что, такой и осталась.
Нет.
Как иначе объяснить то, что она встаёт и подходит к его широкой спине, Маша не знает.
Нужно просто прыгнуть.
Владивосток передаёт крепкий по шкале Бофорта ветер, Владивосток передаёт, что средняя высота волн достигает пяти метров, Владивосток передаёт, что гудят телефонные провода и ломаются сучья деревьев.
Маша вздыхает и кладёт голову на плечо подполковника Ставицкого. Он вздрагивает и прижимается к её макушке щекой.
– Вы радио включили, чтобы моих криков не было слышно? ― улыбается она.
– Будешь кричать? ― тепло усмехается он.
– Оглохнете! ― кивает Машка. ― Только попробуйте чего-нибудь сделать! Я кричать буду ого-го! Ну или делайте так, чтобы завтра я смогла доползти до пункта сбора.
– Хорошо, ― соглашается подполковник, оборачивается к ней и проводит большим пальцем по Машкиной щеке.
Владивосток передаёт шторм, Владивосток передаёт скорость ветра в двадцать три метра в секунду, Владивосток передаёт, что ветер срывает плохо укреплённое покрытие с крыш.
– Самое время кричать, ― шепчет Ставицкий, проводя рукой по Машкиным волосам, и мягко касается жёсткими губами её губ.
Догнать и найти Антона в снежной мгле стоило Тане больших трудов. Когда она, то и дело поскальзываясь на скованных хрупким ледком лужах и проваливаясь в занесённые снегом воронки и канавы, дотопала наконец до него, остановившегося почти у самой девчачьей землянки, то засмеялась: Антон стоял под голым деревом, нервно прикуривая, а на чёрной шапке его волос громоздилась ещё одна, белая, из снега, делавшая Калужного похожим на нахохлившегося филина.
– Неужели тебе так надо курить? ― больше для вида поинтересовалась она, замерев в нескольких шагах от него и подняв глаза на чарующее синевой ночное небо. Ответа дожидаться не стала. Спросила снова, уже тише и осторожней:
– Помнишь, как я у тебя жила?
– Забудешь такое, Соловьёва, ― усмехнулся Антон, и в ночи вспыхнула ярко искорка его сигареты. ― Мне твои разноцветные носки до сих пор в кошмарах снятся, ― прибавил он, многозначительно подняв брови.
– Помню, что Мия сказала в последний вечер, ― задумалась Таня, игнорируя слегка издевательский, вообще-то, тон. ― Сказала, что всё будет хорошо. И что однажды мы просто оглянемся назад и подумаем: «Боже, как мы всё это пережили?»
На лице Антона на мгновение показалось тёплое, совсем домашнее выражение: вспомнил Мию, должно быть, и бело-голубую, увешанную новогодними игрушками, квартиру на Невском. Помолчав и затянувшись, он вздохнул.
– Боишься?
Боится? Не так давно, кажется, она видела изуродованное тело любимого человека и всеми фибрами своей души чувствовала его боль. Задыхалась, глядя на белую вязь рваных шрамов.
Есть ещё на свете что-то, чего она боится?
– Я не боюсь, если ты не боишься, ― пожала плечами Таня. Антон отвернулся, выбросил едва начатую сигарету в снег. Пахло морозом и дымом. Его глаза блеснули, задержавшись на Тане, и подёрнулись лёгкой дымкой.
– Ты, Таня, с того света вернулась. Я не боюсь, ― просто ответил он и добавил, помолчав: ― Шла бы ты спать. День бесконечный, а о завтрашнем я и не говорю. Где ты Широкову потеряла?
– У неё… любовь, ― с улыбкой ответила Таня, ёжась. Антон удивлённо поднял глаза, сделал странное движение рукой, будто перекреститься хотел, приподнял брови, но промолчал, хмыкнув что-то себе под нос.
Холодно как: наверное, уже за минус перевалило… Завтра всё замёрзнет, обледенеет. Колючий злой снег забивался под Танин воротник.
– Ясно, ― задумчиво протянул Антон, потом кинул взгляд на истрескавшиеся, замёрзшие Танины руки, пошарил в карманах, протянул ей что-то. Таня и не с первого раза поняла, что именно. Лишь прищурившись и прикрыв лицо от колючего снега ладонью, она разглядела крупную вязку бледно-голубых варежек.
– На, у тебя совсем потрескались, ― нахмурился он, настойчиво засовывая варежки в Танины ладони.
Он хранит их... Тёмно-малиновые гетры, светло-голубые варежки, колкие, но уже светящиеся осторожным теплом откуда-то изнутри фразы, взгляды, ещё холодноватые, небрежные слова, за которыми ― целые мириады чувств…
– Да у меня есть, я просто Валере ненадолго дала, ― покачала головой Таня, отстраняя его руку. Антон нахмурился, чёрные брови сошлись на переносице, и без того бледные губы сжались в почти не видимую полоску.
– Бери, говорю, ― сердито и отчего-то торопливо проговорил он.
Таня послушно взяла мягкую голубую шерсть и, подойдя на шаг, запихнула её обратно ему в карман. Это ― то, что останется с ним. Так же, как её фотография. Так же, как её письмо, которое, Валера сказала, он хранит во внутреннем кармане кителя. Всё это ― частички её; пусть они остаются с ним.
– Оставь себе, ― мотнула она головой, не обращая внимания на строгое выражение его лица. ― Оставь себе, они твои. Всегда были и будут.
Такие слова простые. Говорила ведь она совсем о другом.
Оставь себе моё сердце, Антон. Оставь, оно всё равно твоё. Всегда было. Будет.
Он, конечно, понял.
Посмотрел на неё из-под бровей, насуплено, как ребёнок, которому говорят тяжёлую правду, вздохнул, видимо, не найдя нужных слов.
– Идём спать, ― наконец сказал он устало. ― Столько всего сегодня…
Таня кивнула. Столько всего.
Землянка встретила Таню теплом остывающей печки и уютной Валериной вознёй. Та старательно напихивала что-то в Танин вещмешок, шепча себе под нос всевозможные ругательства. Рут не было, но вещи её уже были разложены на лежанке в идеальном порядке. Маша всё ещё где-то пропадала.
Таня принялась стряхивать с берец и бушлата налипший снег, и Валера обернулась на звук.
– Ты так быстро? ― проворковала она, помогая Тане стянуть с плеч тяжёлый от влаги бушлат. ― Замёрзла? Какая буря! И мороз! Я еле дошла. Совсем декабрьский… Садись поближе к печке, давай, двигайся. А я вот тебе вещей решила каких-нибудь хоть собрать…
– Да сказали налегке, Валер, ― вздохнула Таня, и Валера ответила ей таким же вздохом: плохо дело. Перестав, наконец, копошиться, она устало села рядом с Таней, пристроилась к ней боком.
Нет, какая же она, Таня, эгоистка всё-таки! Привыкла, что всё вокруг неё вертится. Ах, Таня поругалась с Антоном Калужным, ах, Антон Калужный назвал Таню дурой, ах, у Таниных родных беда! Бедная Танечка! И Валера тут как тут, всегда рядом, услышит, поддержит, даст совет…
Только теперь Таня, кажется, спокойна и почти что счастлива; помощь нужна Валере, а она не привыкла просить. Таня, право, не знает, с чего начать.
– Ну, что? ― улыбнулась она, обнимая Валеру за плечо, и задумчиво продекламировала: ― Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя… Мороз-то какой, да?
– Да, ― послушно согласилась Валера и снова прибавила, доверчиво прижимаясь к Таниному плечу: ― Декабрьский…
– Декабрьский, ― кивнула Таня.
– Я, знаешь, сама себя так чувствую в последнее время, ― задумчиво пробормотала Валера.
– Как?
– Не знаю. Ну… Декабрьской. Понимаешь? ― тихо спросила она.
– Декабрьской… ― повторила Таня, прикрыла глаза и улыбнулась, лелея обрывки старых дорогих воспоминаний. Декабрь, Новый Год…
– Это как у Маяковского, ― вдруг сказала она. ― Помнишь?
– Смеёшься? ― фыркнула Валера и вздохнула. ― Но ты прочти мне. Я люблю, когда ты стихи читаешь на память.
– Да я и не вспомню сейчас, наверное. Кажется, это из «Облака в штанах»… Помнишь, Машка ещё любила? Из-за названия, ― улыбнулась Таня. ― Оно ей всё ужасно неприличным казалось.
– Помню. Прочти… Ну хоть капельку.
Таня закрыла усталые глаза, прижала к себе Валеру покрепче, чтобы не терять драгоценное тепло, и, покачиваясь в такт хорею и слушая завывания безжалостной вьюги за окном, начала вспоминать:
– Как же там… Помню! Слушаешь? ― Валера тихонько кивнула, и Таня начала: ― Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. «Приду в четыре», ― сказала Мария. Восемь. Девять. Десять. Вот и вечер в ночную жуть ушёл от окон, хмурый, декабрый…
– Декабрый? ― переспросила Валера. ― Декабрый… Да. Это правильно. Это… Как сейчас.
Она глубоко вздохнула и замолчала. Тихо потрескивали угольки в буржуйке, завывала снаружи, до костей пробирая, метель.Таня перебирала в пальцах короткие Валерины волосы.
– Плохо?
Валера ответила не сразу; Таня боялась, что она заплачет. Она улыбнулась.
– Не плохо… Декабро.
– Декабро?
– Ага. Декабро.
Помолчав, Таня спросила:
– А Максим Назаров что?
– Я, знаешь, чего боялась? ― Валера подняла голову и блеснула глазами. ― Я, Лисёнок, не того ведь боялась, чтобы любить… Миша ― он бы хотел этого, я знаю. Я любить не боюсь. Я предать боюсь, ― лихорадочно зашептала она. ― Предать, понимаешь? И я думала, знаешь, что Максим мне вместо Миши. На место Миши. Что я его вместо Миши делаю… А это ведь предательство, когда «вместо», понимаешь? Когда заменяешь, предаёшь и того, кого заменяешь, и того, кем, ― продолжила Валера. ― И я этого так боялась… А пару дней назад сидела с ним рядом и понимала: должна я сделать с этим что-то! И спросила… ― она замолчала, взволнованная и раскрасневшаяся, и как будто проглотила слёзы.
– Что спросила? ― тихо уточнила Таня, прижимаясь ближе к подруге.
– Спросила: «В болезни и в здравии?» Я так у Миши всегда-всегда спрашивала. И он… Он всегда мне… Он… ― не в силах справиться с эмоциями, Валера заплакала было, но тут же принялась глотать и утирать слёзы. Таня могла бы её утешать, но знала: не сейчас. Нужно всё сказать.
– Он всегда отвечал: «В богатстве и в бедности», ― осторожно, но твёрдо закончила она за Валеру.
– Да! ― всхлипнула та, утерев слезинки. ― Да, и… И я думала, что если Максим так же ответит, то я… То я, значит…
– Подменяешь им Мишу.
– Да! Я спросила… И так испугалась! А он посмотрел на меня непонятливо, улыбнулся… И спросил: «Что?» ― с трудом договорила Валера и разрыдалась наконец облегчёнными, усталыми слезами. И Таня, уже не сдерживая себя, смогла крепко-крепко обнять Ланскую, зашептать ей на ухо какую-то ересь, словом, утешить её ерундой так, как только женщины это умеют, по-настоящему и надолго.
– Я, правда, не знаю, как дальше будет… И смогу ли я… И он… И что получится… ― в перерывах между подступающими к горлу рыданиями едва выговаривала Валера.
– Ну, ну, ― шептала Таня, гладя Валерины волосы. ― Ну, хватит. Что будет, то будет. Всё наладится. Всё наладится у вас. Вот увидишь…
– А он на Камчатку уедет завтра ночью! ― обиженно всхлипнула Валера.
– Вернётся, вот увидишь, вернётся… И всё у вас будет хорошо.
Валера вдруг разом перестала плакать и выпрямилась. Жалостливо взглянула на Таню красными опухшими глазами.
– Вы когда уходите? ― спросила она.
– А ты реветь не будешь? ― спросила в свою очередь Таня и, получив в ответ не слишком уверенное мотание головой, со вздохом сообщила: ― Завтра с утра.
Валера не всхлипнула, не удивилась, не огорчилась. Она только прикусила губу и кивнула, будто подтверждая какие-то свои опасения или мысли. Потом уставилась на Таню.
– У меня, Танюша, предчувствие плохое.
– Ну, ты нашла, конечно, что сказать! ― возмутилась Таня.
– Нет, послушай, не обижайся, Лисёнок! ― воскликнула Валера, встала, в волнении заломила руки. ― Правда… Не знаю. Не знаю, чего боюсь. А только… вот так.
– Ты, Валерик, этот настрой брось! ― примирительно проговорила Таня, подтягивая Ланскую к себе за руку. ― Ты это брось. Нам подробностей о задании не говорят, но ты сама подумай: кто на опасное задание трёх девок посылать будет?
– Да ещё таких, как вы! ― фыркнула Валера, слегка, кажется, успокоившись, и у Тани на сердце полегчало.
– Вот именно! ― весело поддакнула она. В это время у входа раздался страшный шум, будто внутрь ломилось, по крайней мере, стадо оленей, и на пороге, едва не выломав дверь, появилась почти неузнаваемая из-за налипшего повсюду снега Машка.
– Ну, ну! Дверь закрывай, всё тепло уйдёт! ― строго прикрикнула на неё Валера, всё же повеселев, но Машка и не подумала обратить на неё внимание. Она, стащив с головы шапку и продемонстрировав всем пылающие от мороза щёки и сияющую до ушей улыбку, с разбегу плюхнулась на лежанку.
– Ой как хотела меня мать да за пятого отдать! ― загорланила она, закинув ногу на ногу, и вдруг подскочила, уставившись на девочек совершенно пьяными, ошалело-счастливыми глазами. Таня с Валерой, не сговариваясь, прыснули со смеху. Валера даже потянулась потрогать Машин лоб на предмет температуры, но та, ловко вывернувшись, засмеялась и заговорила снова:
– А кто пятый? Ну? Отвечайте, быстро!
– Пьяница проклятый! ― в один голос выдали они слова давно зазубренной песни, и Машка снова повалилась на лежанку, весело допела оттуда:
– Ой да не отдай меня мать!
– Да что с тобой такое сегодня? ― улыбнулась Валера, вопросительно и в то же время счастливо взглянув на Таню: Машка не могла не заражать своей весёлостью. Таня, так же улыбнувшись, пожала плечами.
– Ничего, ― вдруг, в секунду, успокоившись, ответила Машка. Прижала замёрзшие руки к груди, перевела взгляд потолок, потом снова на девочек.
– Спать давайте! Ты, Валер, вещи свои собери на всякий случай. Ставицкий сказал: может, раньше вы во Владивостоке окажетесь, чем думаете. Может, уже на днях…
Таня с Валерой снова переглянулись, на этот раз обеспокоенно.
– Да что с тобой, Маша, правда? ― взволнованно спросила Таня. Машка только замахала на неё руками, едва не снеся со стола закоптелый чайник.
– Ничего, ничего! ― покачала она головой, потом затихла вдруг и улыбнулась ослепительной, сияющей улыбкой. ― Ничего… А только я так счастлива сегодня, девочки!
Утром Таня, в половине восьмого высунув из землянки нос, решила, что они, наверное, за ночь успели телепортироваться на Северный Полюс: мороз щипался нещадно, и плотная белая пелена укрыла полк, сделав его практически неузнаваемым. Окопы, накануне залитые грязной дождевой водой, превратились в катки, а голые, унылые деревья ― в волшебных величественных великанов. В воздухе витал запах зимы вперемешку с тонкими солёными ароматами океана.
Все, учуяв запахи соли и водорослей, сказали: «Здорово». Никто ничего не сказал о том, что будет, когда за их спинами окажутся только водоросли и соль.
Валера пошла было провожать, но Антон, встретившийся им по дороге, немедленно отправил её обратно. «Никаких проводов и слёз, всё по-тихому», ― сказал он, сердито блеснув из-под шапки глазами. Все знали это его состредоточенно-сердитое состояние собранности и готовности, и никто не стал с ним спорить.
– Лисёнок, ― вздохнула Валера, повиснув у Тани на шее. ― Лисёнок…
Глаза у Ланской подозрительно заблестели, поэтому, чтобы пресечь всякие разговоры о плохих предчувствиях, охи, ахи и вздохи, Таня наскоро поцеловала её и передала в руки старшего лейтенанта Назарова, тоже околачивающегося неподалёку. Назаров с Калужным обниматься и разговаривать особо не стали. Постояли друг напротив друга пару секунд: за спиной Назарова ― Валера, за Антоновой ― Таня, Машка и Рут. Кивнули друг другу. Наверное, поняли что-то без слов.
«Мужчины… Друзья, старшие лейтенанты, защитники. Любимые», ― отстранённо подумала Таня. Конечно, они понимают друг друга.
Она была, признаться, готова к бесконечной волоките, столь свойственной армии, когда сбор назначается на половину пятого утра, а выдвигаются все в половине пятого вечера, когда машины оказываются не поданы или люди не влезают в них, когда начинают проверять списки и оказывается, что кого-то не дописали или вписали лишним…
Но ещё не было и восьми, а у блиндажа Ставицкого уже стоял старенький грязный грузовичок. Возле него разговаривали Ставицкий с Никитиным. Заслышав приближающиеся шаги, оба обернулись и некоторое время молча разглядывали их. Взгляд у обоих был тяжёлый и пасмурный.
– Товарищ подполковник, ― в тон общей суровости и сосредоточенности начал Антон, но Ставицкий оборвал его усталым движением руки.
– Вольно, ― кивнул он, вздохнув. Снова повисло молчание. Не так далеко гремела канонада. Тихо падал редкий снег.
Майор Никитин опустил глаза на наручные часы.
– Время, товарищ подполковник, ― негромко напомнил он.
– Знаю, ― сердито оборвал его Ставицкий. Поднял серые глаза на совсем белое, затянутое тучами небо. Несколько снежинок забавно осели на его чёрных густых бровях, но никто не улыбнулся.
Внутри Тани тонкой натянутой струной звенело напряжение. Она искоса посматривала на остальных: Антон был сосредоточен и спокоен, Рут ― как всегда бесстрастна и чуточку угрюма, Машка ― единственная из всех почти весела, бодра и оживлена.
– Товарищи старшие сержанты, ― Ставицкий обвёл взглядом Таню и Рут, ― сержанты, ― его глаза задержались на Машке и на секунду потеплели. ― Старшие лейтенанты… Нам всем довелось служить в непростое время. Кого-то из вас я знаю больше, кого-то ― меньше, ― голос командира полка стал мягче и тише. ― Но, ребята и девчата, я каждого из вас знаю достаточно, чтобы честно сказать: вы достойно несёте на своих хрупких ― и не очень ― плечах это бремя. Вы не пугайтесь… Я знаю, что хорошие слова у нас говорить принято, только если впереди что-то действительно плохое. Но я вам от всего сердца говорю. В следующий раз… Приведёт Господь, увидимся уж во Владивостоке, наверное. На рожон не лезьте! ― вдруг сердито, по-отечески сурово прибавил он. ― Головой думайте, геройство глупое ни к чему!
Несколько мгновений Ставицкий молчал. На его седеющей красивой голове оседал снег.
– Но если… Если надо будет… ― заговорил он глухо, и слова дались ему с трудом. ― Вы помните, кто вы такие. Помните, за что вы сражаетесь. За веру, за народ, за Отечество своё. Отступать нам теперь некуда. Пустого геройства не надо, вы мне, Калужный, головой отвечаете, ― не смотря на них, тяжело говорил он. ― Но… Если придётся в землю лечь ― так это только раз. Головы не теряйте, себя берегите, но, если нужно… Благословляю вас на великий подвиг, ― почти неслышно закончил он, тут же заторопился странно, кивнул шофёру, ещё раз стремительно кивнул им и пошёл прочь. Майор Никитин сдержанно пожал руки всем четверым, указал в сторону грузовика.
Шофёр, весёлый щеголеватый дед лет шестидесяти, подсадил Таню, Машку и Рут в разболтанный кузов. Калужный остался стоять на земле, о чём-то негромко разговаривая с Никитиным. Но и он вскоре, дружески улыбнувшись начальнику разведки, лихо запрыгнул в кузов. Громко затарахтел мотор, заведённый не с первого раза, и перед Таней, ухватившейся руками за борт, стремительно полетел занесенный снегом четвертый мотострелковый полк.
Россия, нищая Россия, мне избы сирые твои…
Серые, старенькие землянки, паутина траншей и окопов, умело замаскированная техника, спрятанная в осиннике батарея Черных, перед лесом ― покрытые белой пеленой могильные насыпи, одинокие отсыревшие кресты…
Место, в котором Таня прожила сотню жизней. Место, в котором набатом ударила по ней первая потеря, место, в котором она, видя в прицел СВД не мишень, а человека, ― живого ― в первый раз нажала на курок, место, в котором она впервые взяла в руки нож и, в буквальном смысле слова, ощутила на руках чужую липкую, тёплую кровь.
Место, в котором она нашла свою семью. Место, в котором люди доказали: чтобы быть друг другу братьями и сёстрами, не нужно иметь общей крови. Место, в котором она умерла и воскресла. Место, в котором она впервые почувствовала губы Антона Калужного на своих губах.
Самое страшное и прекрасное место на свете.
Впиваясь пальцами в мёрзлое, обледеневшее дерево кузова, Таня хотела верить: нет. Это не конец. Они выполнят всё, что должны, и вернутся сюда.
Таня поворачивала голову к Антону Калужному, сидевшему рядом. В его задумчивом, чуть насмешливом взгляде, устремлённом на пробегающий мимо полк, читалась лёгкая печаль; так смотрят люди на то, с чем всегда знали, что придётся расстаться навсегда и с чем всё равно больно прощаться.
Они не вернутся. Даже если останутся живы. Им больше никогда не услышать полковой возни, не зайти на весёлую гулянку к артиллеристам, не увидеть подполковника Ставицкого, который, как капитан корабля, обходит вверенные ему владения, не спеть вместе с Гузенко…
– Что будет? ― тихо спросила Таня, будто Антон мог знать ответ на её вопрос.
Он, не отрывая глаз от исчезающего в снежной мгле полка, хотел было, кажется, ответить какой-то насмешкой, но грузовик вдруг тряхнуло так, что Таня, ойкнув, подлетела сантиметров на десять в воздух и повалилась на него. Антон, потирая ушибленную поясницу, быстро подтянул к себе Таню, приобнял одной рукой, чтобы не вывалилась, вздохнул. И чуточку улыбнулся замёрзшими губами.
– Хороший вопрос, ― хмыкнул он и пожал плечами. ― Чёрт его знает… Ты боишься?
Он внимательно посмотрел на Таню, будто пытаясь прочитать что-то в ее глазах. Но ей и скрывать было нечего; теснее прижавшись к нему, она повторила вчерашнюю фразу:
– Я не боюсь, если ты не боишься.
– Помнишь? ― вдруг серьёзно спросил он. ― Помнишь, как тебя засыпало?
Серый бок бомбы. Флэтчерз индастри. Звук стремительно разряжающегося мобильника. Липкий, гадкий страх. И голос, глухой, прерывающийся, на том конце трубки.
Таня вздохнула, ощущая в животе противное чувство. Кивнула смазано.
– Помнишь, что я тебе сказал? Что обещал?
В глазах у него ― непоколебимая решимость и вселенская усталость. Таня локтем почувствовала, как пальцы Антоновых рук в карманах сжимаются в кулаки.
– Ты обещал, что всё будет хорошо, ― прошептала она, мягко накрыв ладонью его кулак. ― У меня. У тебя. У нас.
– Обещал, ― кивнул он. ― А обещания, Соловьёва, ― вещь такая… Их либо не давать нужно, либо выполнять. Не бойся. Я своё сдержу.
Пальцы он наконец разжал. Ещё пару секунд, сжав зубы, неотрывно наблюдал за снежным лесом, а потом обернулся к ней, чуть расслабился и улыбнулся сдержанно.
– Не боись, Лисичка. Поспать хочешь?
И щёлкнул Таню по носу.
Замёрзли они ужасно. Кузов не был крытым, и, стоило высунуться из-за борта, как к морозу прибавлялся ледяной ветер и колючий снег. Лечь и уснуть не получилось ни у кого, кроме, естественно, Машки: дорога была совсем плохой, и каждый пять минут Таня с Рут рисковали попросту выпасть за борт. Машка же, едва они тронулись, нашла себе уютное местечко, подстелила под голову какую-то грязную, пропахшую машинным маслом тряпку, словно приклеилась к дощатому полу и уснула. И даже когда, спустя часа два, грузовик резко затормозил у какого-то наполовину сожжённого села и Таня не получила сотрясение мозга только благодаря быстроте реакции Антона Калужного, она не перестала дрыхнуть.
