Текст книги "Белый, красный, черный (ЛП)"

Автор книги: Elenthya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

Я с нетерпением жду возвращения месье Г. Я попросил его навести справки о Маринетт и всех моих одноклассниках. Но телевизионные новости, которые безостановочно крутятся в моей палате, уже приносят множество ответов, один тревожнее другого.

«Большинство акуманизированных, помещенных в изоляцию – подростки от тринадцати до пятнадцати лет. В соцсетях запущена петиция, чтобы как можно скорее освободить тех, кого теперь называют «Новыми Героями»…»

«Согласно некоторым источникам, близким к делу, расследование продвинулось. Мэр Парижа объявил, что некоторые бывшие акуманизированные через сорок восемь часов вернутся к своим семьям. Кроме того, он официально пригласил Ледибаг и Черного Кота на церемонию воздания почестей жертвам, назначенную на…»

«…Когда появился первый акуманизированный – опасный Каменное Сердце – Черный Кот и Ледибаг возникли уже в течение следующего часа, хотя прежде никто о них не слышал. Можем ли мы быть уверены, что это было тогда лишь совпадением?»

«Вы намекаете, что Бражник с самого начала был в сговоре с двумя супергероями?»

«Я просто озвучиваю факты, я…»

«Какой позор! Клевета!»

С ощущением тошноты я переключаюсь на другой канал. СМИ уже начинают менять припев, искать виноватого. Но в соцсетях позицией большинства остается поддержка парижских героев – Ледибаг, Черного Кота и всех акумманизированных, сражавшихся с Изгнанником.

«Среди зданий, наиболее сильно затронутых атаками, оплакивают почти полное разрушение особняка Агрестов, который был уничтожен взрывом посреди ночи, и пожар в котором был потушен лишь к утру. Его обитатели были…»

Я против воли почти засыпаю, когда на экране появляются изображения моего дома.

«…смерть месье Габриэля Агреста и его ассистентки мадам Натали Санкёр…»

Пожар. Пожираемый пламенем вестибюль. Бабочки, пытающиеся удалить меня от опасности, несмотря на мои крики.

«Отпусти меня! ПУСТИ МЕНЯ ИХ СПАСТИ!»

Новый приступ паники.

Мне запрещают телевизор и конфискуют телефон. Врачи дают распоряжение, чтобы у меня не было никаких контактов с внешним миром без их специального разрешения.

Плагг так и не появился.

День + 2.

Одурманенный успокоительными, я немного дремал в прошлую ночь. Мои раны хорошо заживают, нога и ребра тоже. Врачи довольны.

Я по-прежнему чувствую себя измотанным, на грани нервного срыва. Я изо всех сил стараюсь хорошо выглядеть, чтобы мне вернули пульт от телевизора. И это становится гораздо проще, когда месье Г., которому доверили мои личные вещи, с невинным видом потихоньку возвращает мне мобильник. Одним только этим поступком он заслужил мою вечную признательность.

Теперь у меня есть новости на телефоне, но я избегаю теленовостей, которые решительно слишком часто выискивают эффектные и порой ложные слухи. Я держусь официальных объявлений полиции и мэрии.

Никаких новостей о Ледибаг. Несколько бывших акуманизированных отпущены: Анимен, он же Отис Сезер, отец Альи, Аудиматрица, она же Надья Шамак, журналистка, и Черный Рыцарь, он же Арман д’Аржанкур, мой преподаватель фехтования. Общественное мнение превозносит их, вероятно, потому что их деятельность для помощи населению этой ночью произвела впечатление на умы.

У меня по-прежнему нет ответа ни от Нино, ни от Альи.

Маринетт тоже не берет трубку.

Плагга нигде не видно.

К полудню я с изумлением получаю сообщение от месье Г. Несколько слов, потом фотография. Снимок немного нечеткий, сделанный украдкой в отделении реанимации. Но вдалеке можно различить бледную фигурку с черными волосами.

Маринетт. Это Маринетт!

Я плачу от облегчения. Месье Г. пишет мне, что она под болеутоляющими после операции, которая длилась около десяти часов. Ее рана на спине была настолько серьезной? Были ли у нее другие?

По крайней мере, ее родители с ней. И Тикки наверняка заботится.

Обожжённую руку дергает, незначительная, но такая особенная среди других боль. Потеря Кольца и воспоминания преследуют меня.

Проходят часы. Никаких следов Плагга. И месье Г. не может получить больше сведений о Маринетт: его заметила команда реанимации, когда он фотографировал, и его чуть не арестовала охрана больницы.

– Добрый день! Это Маринетт. Меня нет, но оставьте сообщение!

Я пытаюсь позвонить родителям моей Леди, но в интернете я нашел только стационарный телефон пекарни, на который никто не отвечает.

У меня больше не было приступов паники, но мое самочувствие становится всё хуже. Стоит лишь закрыть глаза, как я снова вижу Ледибаг, окровавленную и без сознания – и фотография, на которой Маринетт мирно спит в кровати интенсивной терапии, ничего не меняет. В течение двух дней я почти не спал – в основном, потому что я боюсь.

Боюсь кошмаров. Боюсь снова увидеть пожар, бабочек или хуже: телевизионные съемки особняка, превратившегося в пепел. Боюсь услышать искаженный голос отца, который вместо того, чтобы сказать, что гордится, во сне упрекает меня в том, что всё это – моя вина. Что мамина жертва была напрасной. Что он умер из-за меня.

Это неправда, я знаю. И однако…

Я боюсь засыпать, потому что боюсь проснуться, всё забыв. Я боюсь, что она перезвонит мне слишком поздно, когда я уже не смогу ее узнать. Боюсь, что, очнувшись, она окажется совсем одна и испытает всё то, что сейчас переживаю я.

Наступает вечер. Этой ночью я тоже не буду спать. Не может быть и речи.

– Добрый день! Это Маринетт. Меня нет, но…

Я роняю телефон на одеяло. Заглушаю рыдания подушкой.

Отец. Плагг.

Моя Леди!..

День + 3.

Урчит лифт. Я против воли сонно покачиваю головой. Я истощен, мне сложно сосредоточиться, и морфин, который по-прежнему вводят мне через капельницу, нисколько не помогает.

Спящая Маринетт. Далекая, недоступная. Бледная. Слишком бледная.

Ледибаг. Неподвижная Ледибаг. Покрытая пеплом и кровью.

Лифт останавливается, металлические створки с позвякиванием открываются, и я дергаюсь, расширив глаза – нет, не засыпай!

Месье Г. катит мое кресло-каталку по белому коридору. Я вижу проплывающие мимо двери палат до тех пор, пока не останавливаюсь перед определенным номером. Телохранитель обходит меня и приближается к белой двери. Он бросает на меня вопросительный взгляд из-под кустистых нахмуренных бровей, молчаливый как всегда. Несмотря на ком, поднимающийся в горле, мне удается прошептать:

– Всё нормально, месье Г. Пожалуйста.

Он серьезно кивает в ответ и медленно и тихо стучит в дверь три раза. Несколько секунд спустя раздается приглушенное «Войдите». Сердце подпрыгивает у меня в груди, и на короткое мгновение я покрываюсь холодным потом. Я прячу дрожащие руки под плед, который покрывает мои колени. Я вдруг думаю, что отдал бы всё, чтобы отсрочить момент. Но чего ради отступать? Я уже три дня предаюсь в больничной палате мрачным мыслям. Три дня топчусь на месте, не в состоянии сосредоточиться, не в состоянии заснуть, чтобы не видеть один кошмар за другим.

Мне надо знать. Надо!

Мой телохранитель открывает дверь палаты, молчаливо приветствует тех, кто там находится, и проворно отступает. В кресле рядом с кроватью сидит мужчина. Он ошеломленно выпрямляется.

– Адриан?

Он встает и закрывает от нас – инстинктивно? – того, кто лежит в кровати. Я улыбаюсь и делаю приветственный жест.

– Добрый день, месье Дюпен. Как вы?

Том Дюпен спохватывается и улыбается одновременно ошеломленно и приветливо. Он приветствует меня и моего телохранителя, который вернулся на свое место позади меня.

– Хорошо, но вопрос скорее следует задать тебе, малыш! Как… Как ты себя чувствуешь?

Его взгляд невольно скользит по бинтам, покрывающим мои руки, по левой ноге, зажатой в шину, которая торчит из-под покрывала.

– Неплохо, на самом деле. Учитывая, что я по-прежнему под успокоительными, – шучу я, указывая большим пальцем на нависающую надо мной капельницу, прикрепленную к кронштейну моего кресла.

Том Дюпен кивает, слабо улыбнувшись. Его усы вздрагивают, и я чувствую, что он подбирает слова. Имя моего отца повисает между нами. Горе снова пронзает меня, но я не обращаю внимания – не время срываться.

– Мы можем войти, месье Дюпен? Всего на несколько минут?

– О, да, конечно…

Он отступает в сторону и, рискуя задеть соседние мониторы и капельницы своей мощной фигурой, быстро решает снова сесть, вжав голову в плечи. Та, что занимает кровать, неподвижна под белыми простынями, лежит на правом боку. В сознании.

– Привет, Маринетт.

Месье Г. останавливает кресло на почтительном расстоянии. Маринетт моргает с лихорадочным и сонным видом – она явно тоже под морфином. Наконец, раздается ее голос – очень слабый, нерешительный.

– Привет, Адриан.

Воцаряется тишина, пока она рассматривает меня. Я тоже не решаюсь ничего сказать, погрузившись в дрожащий взгляд ее синих глаз. Я пытаюсь не задерживаться на ее перевязках, на ее положении под покрывалом – словно малейшее движение рискует спровоцировать резкую боль.

Ледибаг, лежащая на животе, спина в крови, глаза приоткрыты, но неподвижны, пусты.

Эта картина преследовала меня день и ночь. Я отворачиваюсь. Стоп. Больше не думать об этом… Она здесь, она жива. Только это важно.

– Папа… Можешь оставить нас на несколько минут, пожалуйста? Тебе тоже стоит сходить поесть.

Том наклоняется к ней. Его крупная рука нежно гладит дочь по волосам.

– Уверена, крошка? Переезд сегодня утром сильно тебя утомил. И у тебя еще недавно был жар…

– Всё будет хорошо. Обещаю, я буду внимательна.

Она посылает ему обезоруживающую улыбку, которая явно проникает прямо в сердце отца, не говоря уже о том, что переворачивает мое. Он покорно кивает и целует дочь в висок.

– Отлично… Тогда я присоединюсь к твоей матери. Мы вернемся через десять минут, хорошо?

– Да.

– До скорого, крошка.

Том встает с кресла и мотает головой, выдохнув с неуверенной улыбкой:

– Я доверяю ее тебе, Адриан.

Я благодарно киваю:

– Спасибо, месье Дюпен. До скорого. Приятного аппетита.

После этого он приглашает моего телохранителя последовать за ним.

– Месье, могу я предложить вам кофе? Сандвич?

Тот напрягается, потом спрашивает меня своим обычным подозрительным взглядом, нахмурив лоб. Я строю ему самую невинную мину – искреннюю в кои-то веки.

– Всё хорошо, месье Г. Я никуда не двинусь отсюда.

Мой телохранитель еще несколько секунд размышляет, а потом невозмутимо кивает. Он коротко указывает большим пальцем на коридор – обычный знак, чтобы показать, что он будет ждать прямо за дверью. А потом следует за Томом Дюпеном.

Выходя из комнаты, он посылает мне последний обеспокоенный взгляд. С тех пор, как он нашел меня в больнице, когда после моего появления там не прошло и часа, он не отходит от меня больше чем на дюжину метров. За исключением того случая, когда я умолял его пойти поискать информацию про Маринетт. Думаю, он страшно винит себя. Но, к счастью для него, в ту ночь он прочесывал город в поисках меня. Он не был в особняке. Как Натали. Как…

…Отец.

Дверь тихо хлопает, и в палату возвращается тишина, едва нарушаемая мечтательным гулом насосов, качающих морфин. Чувствуя себя неловко, я по старой привычке хочу покрутить Кольцо. Испытываю тревожный приступ тошноты, как каждый раз, когда замечаю его отсутствие на пальце. Обожжённая кожа на его месте по-прежнему в волдырях и болит.

Плагг. Где ты, старик? Твой новый Носитель хотя бы заботится о тебе?

Молчание давит. Мы одни, однако Тикки не появляется из своего потайного места. Маринетт больше не осмеливается смотреть мне в лицо, съежившись под покрывалом. Она делает неопределённое движение, словно желая коснуться перевязанной щеки, и в итоге заправляет за ухо прядь волос. Мое сердце останавливается.

Ее мочки слегка обожжены. И Серьги исчезли.

Надежда и тревога перехватывают горло – так сильно, что мне больно.

А что, если…

Я с усилием подкатываю кресло, чтобы расположиться прямо рядом с кроватью. Молча протягиваю руку и беру ее хрупкую ладонь. Она сначала вздрагивает, а потом робко пожимает мою руку в ответ, опустив глаза – как всегдашняя Маринетт, которая избегала моего взгляда в классе.

…а что, если она уже не помнит?

И я шепчу – хрипло и едва слышно:

– Моя Леди?

Ее синие глаза расширяются, впиваются в мои. Потом они вспыхивают. Она резко вдыхает, как если бы до тех пор задерживала дыхание.

– Котенок?

Я в восторге живо киваю. Очень бледная, она закрывает глаза и разражается слезами. Ее ладонь сжимает мою с такой силой, что наши пальцы белеют.

– О, Котенок! Котенок! Ты жив! Никто не хотел мне ничего говорить!

– Моя Леди. Моя Леди! Мы здесь, и мы по-прежнему помним!

Я тоже плачу, не в состоянии сдержать слезы. Запертый в своем кресле, я прилагаю колоссальные усилия, чтобы вытянуться и опереться локтями о матрас, игнорируя боль, которая при каждом движении пронзает ногу. Ее ладонь скользит по моим перевязанным рукам и цепляется за мою футболку, после чего она рыдает еще сильнее, обессиленная. Я отдал бы всё за возможность обнять ее, прижать к себе, как я обнимал ее там, до взрыва. Но больно видеть, с каким трудом она двигается, и я угадываю бинты, покрывающие ее плечи и тело под больничной сорочкой. Я так боюсь сделать ей больно, что ограничиваюсь тем, что целую ее в лоб. Она сворачивается поближе ко мне, смеясь и рыдая одновременно. Ее распущенные волосы такие мягкие. Я вновь чувствую ее запах, ее тепло.

– Маринетт… Моя Леди!.. В новостях не перестают говорить об исчезновении Ледибаг и Черного Кота, я думал… я правда думал, что… что ты…

Неиссякаемые слезы текут по моим щекам. Я всхлипываю снова и снова, чувствуя невероятное облегчение.

– Я тоже… – шепчет она рядом со мной в слезах. – Я тоже. Когда нас нашли в обломках, в Лувре, мы уже были без трансформации. Ты истекал кровью! Тебя пытались реанимировать, ты не реагировал, а потом нас увезли и разделили, и… О, и Плагг ничего не говорил мне и ничего не ел! Когда я увидела его раны, я подумала о худшем. Что ты… Что он потерял тебя!

Я пораженно отстраняюсь.

– Э? Плагг? Ты видела Плагга?

Она неистово кивает. Указывает пальцем на прикроватную тумбочку, между креслом ее отца и кроватью. Я открываю единственный ящик и обнаруживаю несколько вещей, которые тут же узнаю. Шарф Маринетт, черная сумка, в которой она носила Вайзза и наши запасы, ее обычная розовая сумочка…

– …Плагг?

Из розовой сумочки появляется черная голова с разорванным правым ухом и повисшими усами. Единственный зеленый глаз с трудом моргает из-за света, тогда как другой, изуродованный шрамом, остается приоткрытым – не зеленый, а перламутрово-белый. Мой квами вздрагивает.

– Адриан?

Если бы у меня не болели так ребра, я бы закричал от радости.

– Плагг! О, старик, ты жив!

Мой квами с трудом выбирается из ящика. Медленно и неустойчиво он планирует ко мне. Мое Кольцо у него на хвосте – обугленное, расплавленное, деформированное Кольцо. Он прижимается лбом к моей щеке и мурлычет как никогда громко. У меня переворачивается сердце, и с тысячью предосторожностей я хватаю его, чтобы нежно прижать к себе.

– Мне тебя не хватало. Так не хватало. Я думал, что потерял тебя навсегда. Что скоро появится другой Носитель, и я всё забуду!

Плагг ничего не отвечает, но его мурлыкание усиливается. Сквозь слезы я замечаю изможденное, но растроганное лицо Маринетт. Свободной рукой я беру ее за запястье и целую ей руку. Она хихикает, а потом утыкается в подушку, тронутая до слез. Я закрываю глаза, бесконечно благодарный.

Моя напарница, мой квами. Они оба здесь.

Спасибо. Спасибо!

– А Тикки? Она с тобой? – взгляд Маринетт полон надежды.

– Э? Нет… Нет, я ее не видел…

– Она здесь, Тикки. Тикки здесь.

Плагг высвобождается из моей хватки и зависает между нами. Он мягко касается наших соединенных рук и садится на руку Маринетт.

– Теперь всё закончилось. Освободи ее, Маринетт. Сними трансформацию.

Рыдания Маринетт едва-едва начали успокаиваться. Она шмыгает и растерянно мотает головой по подушке.

– Ты прекрасно видишь, что я без трансформации. У меня нет даже Сережек…

Но Плагг делается настойчивее, его голос дрожит:

– Она здесь. Тикки в тебе. Я чувствую ее. Освободи ее, Маринетт…

Я с надеждой роюсь в ящике. Нахожу пакет, вроде того, что мне дали в больнице и в который сложили мой телефон и кошелек. Пакет Маринетт содержит ее мобильник – разбитый, непригодный – и черный шнурок, который был у нее на шее в ту ночь. Но маленький розовый камушек, который висел на нем, похоже, исчез, возможно, потерялся в скорой в разгар действий.

На дне пакета немного спекшегося серого пепла. У меня возникает дурное предчувствие, мне кажется, я узнаю форму одной из Сережек Ледибаг, обугленную. Я осторожно беру пакет, но пепел тут же рассыпается в пыль.

– …Умоляю тебя, отпусти ее, Маринетт… Отпусти ее, – умоляющий голос Плагга затихает в рыдании.

– Я не понимаю, – грустно шепчет Маринетт. – Котенок, что он имеет в виду? Что там произошло?

Я снова вижу сотрясаемый бурей двор Наполеона. Финальный взрыв. Чудесный Щит, который сопротивляется какое-то время, а потом трескается и исчезает. Лувр, по которому проносится волна энергии…

– Я вернул рассудок Изгнаннику, как ты и предвидела. Но Армилляры были освобождены почти все одновременно. Они снесли Лувр. Ты призвала Талисман Удачи, и это был Щит. Я использовал его, чтобы закрыть нас от взрывов, но последний… он был слишком мощным. Щит не выдержал.

Не открывая взгляда от пакета с пеплом в моих руках, Маринетт снова сильно бледнеет.

– Значит… Тикки защитила нас? Она защищала нас до конца и… она… исчезла?

«Щит… Или ничего».

Маринетт бледна как смерть. Я бросаю пакет в ящик и снова беру ее за руку, в горле пересохло. Как она может думать такое? Нет, нет, Тикки не могла уйти… Не так.

Это невозможно. Плагг же выжил. А значит, наверняка не он один…

Наверняка!

– …Тикки… умерла?

Но голос Маринетт – лишь дуновение. Не зная, что сказать, я отчаянно ищу ее взгляд, но на ее лице не видно ни малейшей эмоции. Из ее погасших глаз тихо текут новые слезы, и эта картина куда невыносимее, чем предыдущие рыдания.

– Моя Леди, я…

Позади меня открывается дверь. Плаггу удается неловко проскользнуть под мою футболку. Входят родители Маринетт, за ними по пятам мой телохранитель, по-прежнему невозмутимый. Сабин собирается поприветствовать меня, когда видит свою дочь, и ее теплая улыбка тут же исчезает.

– Маринетт? Дорогая, что случилось?

Она бросает пальто и обеспокоенно устремляется к нам. Маринетт сотрясают беззвучные рыдания. Когда она, наконец, заговаривает, ее голос душераздирающ.

– Папа… Мама…

Я отпускаю ее руку, чтобы отойти, но она тут же снова хватается за меня.

– Нет, останься, пожалуйста!

Ее пальцы дрожат на моей коже, умоляющие, но бессильные. Она умоляет меня взглядом, полным слез:

– Останься. Прошу тебя… Не уходи еще и ты!

Сабин встает на колени рядом с кроватью, нежно гладит волосы дочери. Свободной рукой Маринетт хватает рукав свитера своей матери, а потом, икая, закрывает глаза.

– Адриан?

Том настороженно приближается: он ждет объяснений. Взгляд Сабин обращается на меня, более приветливый, но столь же обеспокоенный.

– Я… Она только что узнала, что одна из наших подруг оказалась среди жертв в Лувре, – с сожалением бормочу я. – Я думал, она уже знала. Простите.

Я едва успеваю закончить фразу, как Маринетт разражается задыхающимися рыданиями. Сабин на мгновение закрывает глаза, будто в немой молитве, а потом снова поворачивается к дочери, наклоняется, шепча ей на ухо неразличимые, но нежные слова. Плечи Тома немного расслабляются. Он грустно кивает и устраивается с другой стороны кровати. С тысячью предосторожностей он кладет ладонь на дрожащее плечо Маринетт, которая испускает дрожащий, но словно полный благодарности вздох.

Когда рыдания Маринетт, наконец, немного успокаиваются, Сабин тихонько шепчет мне:

– Мы узнали про твоего отца и гувернантку, Адриан. Нам очень жаль.

Том позади Маринетт подкрепляет слова жены успокаивающим взглядом.

– Если тебе что-нибудь нужно, малыш, дай нам знать.

Я перевожу взгляд с одного на другого, горло сдавило. Не в силах говорить, я просто с благодарностью киваю. Предательские слезы возвращаются. Натали…

…Отец.

Глаза жжет, и в итоге я скрещиваю руки на матрасе и опускаю на них голову. Плагг дрожит под моей футболкой, прижавшись к бинтам. И пока Маринетт плачет и стонет по поводу этой подруги – бесконечная литания, которую ее родители, должно быть, едва понимают, – я тихо даю волю слезам.

Я засыпаю измотанный, держа Маринетт за руку, убаюканный постепенно затихающими рыданиями моей Леди и тихим пением, что шепчет ей мать.

День + 3.

День + 11.

Снег растаял. Потеряв белое покрывало, город кажется как никогда серым и грязным.

Вдали, на берегу Сены громадная стройка Лувра выделяется из серого кратера посреди османовских зданий и запруженных авеню. Несколько кранов уже возвышаются над развалинами: работы по расчистке начались без промедления – символ ажиотажа, который охватил столицу всего несколько дней спустя после нападения Изгнанника и периода национального траура. Остатки дворца были закрыты для посетителей, пока не будут восстановлены или укреплены, однако в полный ход идут обсуждения, чем можно заменить зияющую дыру на месте Пирамиды посреди двора Наполеона. Некоторые хотят восстановить точно, как было, другие предлагают создать небывалый памятник пропавшим без вести. Скоро будет организован референдум…

Потерявшие память, а значит, неспособные предоставить какую-либо информацию о ночи сражения, бывшие акуманизированные один за другим были отпущены ведущими расследование властями. У большинства лишь легкие раны. Аликс отделалась простым сотрясением и сломанной рукой, у Нино останется звон в ушах после травмы черепа.

Церемонии отдания памяти в последние десять дней следовали одна за другой, и на данный момент немногие осмеливаются включить Черного Кота и Ледибаг в официальный список жертв. Но в СМИ, как и в соцсетях, надежда понемногу гаснет. Звонки гражданских на радио по поводу возвращения «главных героев» становятся всё реже. В новостях о нас начинают осторожно говорить в прошедшем времени.

– Мы не можем игнорировать настойчивые слухи, касающиеся месье Габриэля Агреста. До сих пор правительство отдавало дань памяти жертвам и восхваляло мужество Ледибаг и Черного Кота, чтобы подбодрить население. Но очень скоро наступит время вопросов. Мы должны подготовить защиту, каким бы ни был результат расследований. На кону будущее компании и всех ее сотрудников.

– А что насчет Адриана Агреста?

– Несколько лет назад месье Габриэль Агрест составил завещание. В случае, если с ним что-либо произойдет, он просил, чтобы его наследник был помещен под нашу прямую опеку. Он получит свое место в Исполнительном совете, как только достигнет совершеннолетия.

– «Наследник» вообще-то здесь.

Мой комментарий был встречен глубокой тишиной. Оторвавшись от панорамного окна и вида на Париж внизу, я глубоко вдыхаю и встаю с кресла, сжав зубы. Я намеренно перестал принимать обезболивающие перед этим собранием, чтобы прояснить мысли, и нога причиняет дикую боль. Медленным, но, надеюсь, уверенным шагом, я, стуча костылями, подхожу к гигантскому лакированному столу из эбенового дерева. Дюжина сидящих за ним мужчин и женщин молча наблюдают, как я устраиваюсь среди них.

Стараясь оставаться невозмутимым, я вежливо разглядываю их одного за другим, следя за эмоциями, реакцией.

– Есть предложения, которыми вы хотели бы поделиться с нами, месье Агрест? – сквозь зубы спрашивает президент Исполнительного совета, приподняв бровь.

Я посылаю ей приветливую улыбку. Совет не ожидал, что я буду присутствовать на этом чрезвычайном собрании, я это прекрасно понял по удивленным замечаниям и поспешным соболезнованиям, которые встретили мое появление в главном офисе компании Агрест. Я кивком благодарю месье Г., который любезно забирает мои костыли и отступает на несколько шагов, молчаливый как всегда. Никогда еще я не был так рад чувствовать его неизменное присутствие за моей спиной.

Я незаметно распрямляю плечи перед собранием руководителей, выражения лиц которых варьируются от сердечного равнодушия до явной досады. Хочется надеть маску развязанного Черного Кота, чтобы скрыть чувство неловкости, но уроки Натали по связям с общественностью и управлению будут мне здесь гораздо полезнее.

– Расслабьтесь, я с удовольствием доверяю вам бразды правления компанией, – объявляю я. – Я пока не обладаю знаниями, чтобы занять место моего отца, и еще меньше его талантом дизайнера. Однако я хотел бы знать, каковы ваши будущие действия, касающиеся компании, а особенно Модного дома Агрест, от которого я завишу.

Врачи говорят, я пока не в том состоянии, чтобы возобновлять учебу. И я собираюсь провести это ниспосланное провидением свободное время рядом с Маринетт, вместо того, чтобы терпеть обычные бесконечные фотосессии, как всякий раз на каникулах.

Напряжение некоторых плеч за столом расслабилось. Вице-президент закрывает папку, скрещивает на ней руки и отвечает мне любезной улыбкой.

– Ваш отец уже отобрал и воспитал потенциальных преемников среди лауреатов его школы. Мы скоро начнем необходимые испытания, чтобы выбрать, какой дизайнер встанет во главе Дома Агрест во время будущих показов. Будьте спокойны, Адриан, смена обеспечена. Вместе с тем, мы хотели бы предложить вам приостановить вашу карьеру модели, по крайней мере, до вашего полного выздоровления.

Я сдерживаю насмешливую улыбку. Серьезно, разве мои синяки и костыли не стали бы чудеснейшим дополнением, чтобы блистать перед камерой?

Мой собственный цинизм мне отвратителен…

– Вы всегда можете возобновить эту деятельность в Лондоне через несколько месяцев, если, конечно, желаете.

– Лондон? Почему Лондон?

– Несколько недель назад месье Агрест принял меры, чтобы вас зачислили в пансион CATS Cambridge. Уровень обучения там гораздо выше, чем в парижских коллежах и лицеях, но ваш отец считал, что вы прекрасно способны выдержать такой уровень требований. Для будущего главы компании лучшего и пожелать невозможно.

Я стараюсь сохранить спокойствие, но на самом деле поражен. Отец говорил мне о крупных подготовительных школах, которые лондонцы называют «CATS» – единственное во всей истории, что могло вызвать у меня улыбку. Но обучение там настолько престижно, что крайне дорого стоит, и я думал, что поступлю туда только после выпускных экзаменов в лицее.

Когда проходит удивление, я чувствую укол в сердце. Отец говорил, что я буду сопровождать его в деловых поездках, чтобы учиться рядом с ним. На самом деле, он хотел поместить меня в надежное место в Англии, а потом вернуться в Париж и напасть на Ледибаг и Черного Кота с помощью более сильных, менее осторожных акуманизированных. Если бы я не увидел его мысли перед смертью, я бы даже мог подумать, что он просто хотел избавиться от меня. Меня, кого он считал беззащитным.

Какая ирония…

– Вам бессмысленно получать аттестат во Франции, Кембридж требует, чтобы вы прошли курсы по наверстыванию материала этим летом в их стенах, чтобы окончательно утвердить ваше зачисление в сентябре. Ваш переезд будет возможен в конце следующей недели. Вы сядете на самолет, как только мы получим согласие врачей. Мы уже связались с медицинской командой в Лондоне, вы продолжите там вашу реабилитацию во время подготовки…

ВАУ! Минутку!

– Я не хочу покидать Париж, – перебиваю я его со всем доступным мне хладнокровием. – Не сразу. Сейчас лишь март, спешить некуда.

– Мы думали, что давление прессы здесь, во Франции, утомляет вас, – осмеливается произнести президент, и коллеги поддерживают ее кивками. – В Лондоне, где ваше лицо и ваше прошлое мало известны, атмосфера будет легче.

Так вот оно что. Они хотят удалить меня.

Тень Бражника будто повисает в комнате. Ни одни официальные СМИ еще не рискнули передать слух, но в соцсетях некоторые не замедлили провести параллель между исчезновением Бражника и исключительно прицельным нападением Изгнанника на особняк моего отца, затворническая жизнь которого всегда была источником вопросов. Мне уже приходилось иметь дело с завуалированными обвинениями журналистов, встреченных перед больницей во время редких выходов.

– Я пока не желаю делать публичных выступлений, – бормочу я, пытаясь выглядеть спокойным, а не настороженным. – Это не означает, что я хочу покинуть Париж любой ценой.

– И мы прекрасно понимаем вашу неуверенность, – продолжает вице-президент. – У вас траур, и в этом городе у вас точки опоры и друзья. И особенно эта девушка… Маринетт Дюпен-Чен, не так ли?

Я невольно вздрагиваю, захваченный врасплох. Как Маринетт оказалась втянутой в эту историю?

– Откуда вы знаете…

– Простое расследование, Адриан. Кроме того, вы не являетесь, как говорится, образцом осторожности. Чтобы узнать это, достаточно пять минут поговорить с санитаркой отделения, в котором лечится Маринетт Дюпен-Чен. Вы, цитирую, «их любимая парочка». И есть из-за чего: во время вашего пребывания в больнице, вы провели больше времени рядом с ней и ее родителями, чем в собственной палате.

Вице-президент делает знак одному из секретарей, сидевших в стороне. Тот тут же приносит папку. На обложке я узнаю фотографию Маринетт.

– Отныне вы под нашей опекой, Адриан, и мы позволили себе провести углубленное исследование насчет вашей подруги, пока пресса не заметила вашу связь. Как и вы, мадемуазель Дюпен-Чен принадлежит к выжившим в Лувре, но врачи весьма пессимистично настроены насчет изменения ее состояния. Повреждения позвоночника вызывают озабоченность. Некоторые думают, что она больше никогда не сможет самостоятельно ходить.

Я в ужасе вздрагиваю. Маринетт что-то скрыла от меня? Нет, она так же, как и я, не подозревала о своей участи, когда я приходил к ней сегодня утром. Но я вдруг начинаю лучше понимать косые взгляды и расстроенные лица санитарок, когда Маринетт жаловалась, что ей еще больно шевелить ногами. Ее состояние вовсе не временное.

Ее операция не удалась.

– …если только она, конечно, не пройдет определенный хирургический протокол и крайне сложную реабилитацию. Это лечение весьма дорогостоящее, и ее родители пекари никогда не смогут его оплатить. Они уже получили отказ от общества взаимного страхования, и вопреки усилиям всей семьи, это заранее проигранное дело. У них завтра встреча с их банком для просьбы о новом кредите. Однако ввиду финансового положения пекарни, у которой в активе уже несколько займов, они в ближайшем будущем не добьются ничего вразумительного.

Не прекращающиеся телефонные звонки, которые уже несколько дней принимают Том и Сабин, наконец, обретают смысл, как и их манера систематически выходить из палаты дочери, чтобы ответить на них.

– А фонд пожертвований для жертв Изгнанника? Было уже множество поступлений!