Текст книги "Селянин (СИ)"
Автор книги: Altupi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 55 страниц)
– Мне надо… Егор… короче, мне надо… уехать. – Кирилл бросил на Егора быстрый взгляд и опять уставился на подсолнухи. – Блять… это… ненадолго, всего пару дней. Отец бесится… ну и мать, короче, тоже. Им, блять, неймётся, что я с тобой… суки, – последнее ругательство Кирилл процедил, растягивая звук «с», и сплюнул себе под ноги. Оторвал лист от подсолнуха, искромсал его. – Институт бросить тоже ни хуя не получится, блять! Меня в армию заберут сразу! А я не хочу в армию. Не для меня армия!
Выговорившись, будто вскрыв гнойник, он решился посмотреть на Егора. Тот молчал, замкнулся в себе, глядя в одну точку где-то в метре над землёй. Вот уж кто знал, что их мирок не вечен и скоро лопнет, как мыльный пузырь, и заранее с этим смирился. Смирился с грядущей болью и одиночеством. Как теперь объяснить, что это не так? Кирилл чувствовал себя предателем, хоть понимал, что это не так.
Деревня и город
Молчание затягивалось. Кирилл стоял с опущенными руками, но глаза то и дело поднимались к лицу Егора, ища на нём изменения. Сам не мог ничего больше вымолвить, а Рахманов переваривал ситуацию глубоко в себе. Прошла как минимум целая вечность, прежде чем он потёр лоб у виска, оглянулся на огород и кивнул:
– Да, хорошо.
– Да нихуя хорошего! – сразу нашёл слова Кирилл. – Я не хочу всего этого! Я же тебе честно говорил! Про то, что хочу жить с тобой! А теперь мне придётся ходить в этот идиотский институт! Но я кое-что придумал! Я…
– Кир… – оборвал Егор.
Калякин захлебнулся в невысказанном потоке идей, как сёрфингист, под которым внезапно исчезла крутая волна, и который немало удивился этому обстоятельству.
– Что?
– Может, к лучшему, что ты доучишься? Не надо бросать. Это глупо. Учись. Высшее образование не помешает.
– Но ты же бросил!
– У меня другие обстоятельства.
– Точно. Извини, – Кирилл усовестился, что, не подумавши, напомнил Егору о больном. Чтобы загладить вину, показать свою поддержку, взял его за руку и некрепко сжал. Вроде Егор не обижался. – Но я всё равно не хочу в институт. Неинтересно мне там. У меня мозгов нет учиться. Попусту потрачу два года. Блять… Я сам понимаю, что мне придётся, но… я не хочу расставаться с тобой на четыре дня каждую неделю. А ты? Ты тоже не хочешь, чтобы я уезжал? Правда?
Кирилл с жадностью и содроганием следил за Егором. Тот, не поднимая глаз, шевельнул сжатыми губами и, вынув руку из сжимавшей ладони, прошёл три шага и опустился на межу в подсолнухи, там, где трава была примята. Локти поставил на колени, взглянул вверх. Наверно, он сильно устал, ноги не держали, однако его ответ мог быть из тех, что произносят сидя. Хотя нет, это выслушивать такие ответы надо сидя. Обычно перед этим рекомендуют: «Присядьте». Но Егор ничего такого не попросил.
– Не хочу, – устроившись на меже, еле слышно произнёс он.
Кирилл успокоился. Сел напротив него на перевёрнутое ведро с увядшими сорняками. Красное закатное солнце светило ему в левый глаз. Он повернулся, чтобы подсолнухи загораживали его. Слова опять стояли в горле комком противоречивых эмоций, открой рот – и не угадаешь, какая первой вырвется наружу.
Кирилл взял обе вытянутые вперёд кисти Егора и сжал их в сложенных лодочкой ладонях, повинно опустил голову. Чувствовал, что не в состоянии больше держать переживания в себе и непременно начнёт запинаться. Так и произошло.
– Мне… мне страшно. Егор… мне пиздец как страшно. – Он сокрушенно повёл головой, безрезультатно попытался раздвинуть брови. – Меня нихуя не понимают… Мать… Отец, блять… Они мне ультиматум поставили, чтобы я возвращался. Чтобы сегодня был дома. Я… Егор, я не хочу уезжать. Я боюсь… Пиздец, я боюсь… я боюсь, что всё разрушится. Что ты меня разлюбишь. Что я приеду и… не найду тебя. Что что-нибудь изменится.
Рахманов легонько тряхнул зажатыми в руках Кирилла ладонями, привлекая его сосредоточенное на проблемах внимание.
– Ничего не изменится. Уже три года ничего не меняется. Я всегда здесь. Если ты приедешь, я буду здесь.
Кирилл уловил это осторожное «если».
– Я обязательно приеду! Никто меня не остановит! День или два, чтобы отстали, а потом сразу сюда копать картошку! До института ещё две недели, а там буду забивать на лекции и приезжать сюда на полнедели. – Калякин увидел, что Егор собирается возразить, и опередил его: – Эй, только не приставай, чтобы я учился! Про «хорошо» и «отлично» ради тебя ещё выдумай! У меня не получится, я – тупой. Я не такая звезда факультета, как ты. Это ты ходил в супергероях, а я известный лоботряс.
К концу монолога Егор улыбался.
– Кажется, ты меня с кем-то путаешь, – сказал он, как только дифирамбы затихли. – Я не был звездой факультета, я был серой массой.
– Не прибедняйся: ты был отличником на курсе. – Смена темы взбодрила Кирилла, увела от тревожных мыслей.
– Ну и что? – хмыкнул Егор. – Вуз правительственный, там много отличников было. Абитуриенты ехали со всей страны, чтобы там учиться. Учиться. Так что я был одним из многих.
– И поэтому сразу «серая масса»?
– Не поэтому. Ты же знаешь этот вуз? Видел, кто там учится? В нашей группе ребята на пары приезжали на машинах за три миллиона. У них собственные квартиры были… да всё у них было. В этот институт простым смертным путь практически заказан. Я поступил, потому что у них квота есть для таких… сирых и убогих – сирот, инвалидов. Меня как безотцовщину взяли. Хотя по двум предметам я действительно был стобалльником.
– Вот видишь, ты не «серая масса», – постарался сгладить Кирилл, но получилось похоже на лепет. Он сам был блатным, пусть и не лез в престижный вуз.
– Серая. Из тех задротов, что сидят, зубрят и не высовываются. В твоей группе нет таких? Ботаники, живущие в общежитии, не посещающие клубы, питающиеся пирожками из столовой, зимой и летом в одной одежде? Над которыми можно посмеяться, поиздеваться, а в случае, если гулянка затянулась, к ним можно подойти и попросить списать?
– Ты же говорил, что туда приезжают учиться, а не гулять.
– Да. Особенно поначалу. Потом мои одногруппники вошли во вкус жизни без родителей и пустились во все тяжкие. Не все, конечно. Только трое ходили по клубам почти каждый день, остальные раз в неделю, в две. Но всё равно ходили. У меня и ещё у двух пацанов денег не было, мы не ходили, только учились. Вот мы и не нужны были в их компаниях. Мне кажется, меня даже преподаватели не любили: с меня ведь взять нечего, я экзамены и зачёты своим умом сдавал, не проплачивал. Опять же, это не ко всем преподам относится.
Егор иронично улыбнулся, он никого не осуждал. В подсолнухах сгустились сумерки, бросали тени на его лицо. Во дворе замычала корова – должно быть, Андрей её привёл.
– А если бы у тебя водились деньги? Ты бы ходил в клубы? – спросил Кирилл. История и потрясла, и укорила. В его группе тоже были нищие чудики, с которыми никто не дружил и над которыми насмехались, просто так, от нечего делать. Как Егор попал в их число, он же такой необыкновенный даже без денег?
– Нет, – ответил Егор не совсем уверенно. – Я в ночном клубе никогда не был, не понимаю, в чём их привлекательность.
– Развлекаться. Веселиться. Танцевать. Цеплять тёлок. Бухать. – Кирилл перечислил на автомате, в надежде, что его селянин проникнется и захочет с ним повеселиться, и поздно понял свой промах. Не успел буркнуть «извини», как Егор качнул головой:
– Нет, не ходил бы. У нас с теми, кто ходит в клубы, похоже, разный интеллект.
– Извини, я вообще не то хотел сказать… Да хуй с ними, со всеми этими козлами из твоей группы… ты самый хороший, Егор. Я тебе это честно говорю. Я таких, как ты… ну, не знаю… чистых, неиспорченных, не встречал. Я безумно счастлив, что ты достался мне, такому распиздяю. Что ты меня любишь.
Егор молчал, но молчал так, что было ясно – внутри он хохочет, заливается смехом. У Кирилла дрогнуло сердце.
– Что? Ты меня не любишь? Ты надо мной подшутил? Ты не любишь?
– Я не шутил.
– Тогда чего ты ржёшь?
– Да так. Никак не могу привыкнуть, что слышу это от тебя. Ты говорил, что пидоров мочить надо, а сейчас доказываешь, что я не третий сорт.
– Я изменился, Егор. Переосмыслил. Я не плохой.
– Я вижу.
– Спасибо, что веришь мне, – Кирилл снова взял его ладони. – Мало кто верит, что человек способен измениться к лучшему.
– Ты дважды удивлял меня, – признался Егор, разглядывая их руки, беспрерывно поглаживающие, пожимающие друг друга.
– Да? – Кирилл как ребёнок обрадовался такому признанию. – Когда?
– Когда ты не нагрубил моей маме. И… когда ты поменял позиции и не воспользовался мной.
– Ты про первый секс? – Кирилл исполнился гордости собой и своим тогдашним решением, принёсшим-таки дивиденды. – Что ты, я не мог поступить иначе! К тому же ты опытный в гейских делах, кому же ещё быть наверху?
– Не опытный я никакой. У меня только одни отношения в жизни были, да и то недолго. Я молчаливый и необщительный, мне трудно найти с кем-то взаимный интерес, а в Островке из геев только… Лариса.
– Ну и отлично. Я к этим двум изревновался, а будь их больше – с катушек бы съехал. – Кирилл сполз с ведра на колени, задница одеревенела от твёрдого бугристого металла. Несколько секунд они с Егором смотрели друг другу в глаза, объясняясь в любви, потом синхронно, медленно стали наклонять головы и, наконец, слились в нежно-требовательном поцелуе.
Язык Егора был мягким, тёплым и нежным, губы имели вкус зелёного яблока, а запах навоза, въевшийся в чёрные волосы, придавал неповторимый колорит их деревенскому роману. Кирилл с жадностью вдыхал его и так не хотел уезжать! Внутри всё опять забунтовало.
– Не хочу, Егор, не хочу! – захныкал он, крепко обвив руками его длинную сильную шею, прижавшись ухом к его уху. – Если бы не армия, я бы насрал на всех! Но не могу я год строем ходить, под «дедов» гнуться! Вот такой я не мужик, Егорушка! Презираешь меня?
Егор погладил Кирилла по спине и повертел головой в крепком захвате его рук. Часть зажатых волос высвободилась и жёстким косматым водопадом защекотала державшие предплечья.
– Нет. Я сам не был в армии.
– Да, точно! Я собирался спросить! – Кирилл отодвинулся, не убирая, однако, рук с плеч. – Как тебе удалось? Ты же бросил институт! Отсрочка или не годен?
– Годен. Но я единственный опекун инвалида первой группы и несовершеннолетнего. Каждую весну предоставляю справки в призывную комиссию и получаю отсрочку.
– А если что-то изменится, тебя заберут?
– Ничего не должно измениться. – В карих глазах, а в сумерках они стали совсем чёрными, отразился неподдельный ужас, до Кирилла не сразу дошло, почему.
– Нет, я не это имел в виду! Я про то, что мама Галя выздоровеет! Операцию же можно сделать!
Рахманов молчаливо принял объяснения, не прокомментировал про операцию – конечно, не хотел сыпать соль на раны и лишний раз расписываться в своей ничтожности. Кирилл постарался увести его от упаднических мыслей и настроений. Стоять на коленях он устал и снова сел на ведро, отогнал вившихся мошек.
– Ты, наверно, мечтал в армии служить?
Мычала недоенная корова. Егор кинул взгляд в сторону двора и повернулся к Кириллу.
– Институт юридический, там военную кафедру сохранили, я бы срочную не служил.
– Понятно. Везёт некоторым. А если бы не кафедра? Мне кажется, что такие, как ты, стремятся в армию.
– А куда бы я делся? Меня отмазать некому. – В глазах Егора появились смешинки. – Не переживай, я тоже не рвался в армию.
– Правда?
– Ты боишься дедовщины, я тоже. Я не умею постоять за себя.
– Вот не надо прибедняться, а? Я помню, как ты стоял за себя с топором.
– Не делай из меня героя, я обычный человек. Вечный изгой.
Корова мычала чаще и громче, и Егор беспрерывно поворачивал голову в направлении хлева, но не уходил. Кирилл чувствовал, что задерживает его, и пора заканчивать разговор.
– Иди доить, Зорька сейчас сарай разнесёт.
Егор кивнул и встал с межи. Повертевшись, отряхнул пыль и прилипшую к трико траву с задницы и ног, потёр, очищая, загрязнившиеся ладони. Согнал комара со щеки. Чуть нахмурившись, думая о предстоящих делах, оглядел прополотый огород, который под тёмно-синим небом казался ребристой пустошью.
Кирилл ждал, тоже глядя на серо-зелёные картофельные грядки, но думал не о проделанной за неделю работе, не о мошкаре, что вилась у носа и кусала, не о мычащей корове и поющих лягушках, не о бескрайнем небосводе с яркими точками звёзд… Нет, наверно, и о них тоже. Он тосковал по Егору. Ещё не уехал, а уже тосковал! Думал, умрёт, если отдалится от него хоть на километр!
Как только Егор сделал шаг по твёрдой как камень земле, Кирилл рванул к нему и схватил за руку. Он волновался, и от смятения бегали глаза и дрожал голос.
– Поехали со мной! Пожалуйста! Поехали! Я не буду сидеть дома два дня, обойдутся! Туда и обратно! Посмотрят на меня и достаточно! Только вещи кое-какие из дома заберу! Покажу тебе, где я живу! И сразу назад!
Егор ответил ему сожалеющим взглядом. Кирилл, угадывая все его аргументы, не сдался:
– Это недолго! Молоко в девять отвезём, поедем и к пяти-шести назад вернёмся. Может, раньше! Один день Андрей присмотрит, а вечером я помогу! Поехали!
Егор молчал. Он даже не обдумывал, а сразу принял решение и был в нём твёрд, как бывал твёрд в каждом своём решении. Как всегда, выбирал долг, попирал свои потребности: за его иронией, утешением, спокойствием, уверениями, что два дня пролетят быстро, таилась грусть. Егор тоже остро переживал предстоящее расставание, но мужественно делал это глубоко в душе, не давая им обоим расклеиться.
Калякин физически ощущал, как перед извиняющимся, но всё равно непреклонным Егором теряет уверенность в своей правоте. Смахнул длинноногого комара с его худой щеки и, неловко улыбнувшись, промямлил последний довод:
– И… и потрахаться можно нормально. Чтобы никто не мешал. На… наедине. Блять, Егор, я так хочу доставить тебе настоящее удовольствие и… слышать, как ты стонешь, когда кончаешь. Поехали, потрахаемся на полную катушку…
– Кир, – Рахманов тяжело вздохнул, провёл по лбу тыльной стороной ладони, будто стирая пот, посмотрел на закрывшиеся цветки подсолнухи, – я бы с радостью… Только вряд ли у меня получится оторваться на полную катушку и стонать. Кир, я постоянно буду волноваться, что происходит дома. Андрею с одной рукой тяжело. Я не могу бросить дом на него на целый день. А я буду целый день дёргаться и… стонов не получится.
Егор и сейчас нервничал, постоянно оглядывался на калитку, куда должен был уйти десять минут назад. Теперь не только корова мычала – визжали голодные поросята, которых обычно кормили раньше, до того как небо украшали Большая Медведица, Орион и другие созвездия северного полушария. Весь ритм жизни этой усадьбы сбился. Кирилл чувствовал за это вину, хоть его и не упрекали.
– Хорошо, я понимаю, – отпустив руку Егора, сказал он. – Не буду ныть, но постараюсь приехать, как только смогу.
– Будь сколько надо, успокой родителей.
– Да, ладно. Они должны от нас отстать. – Кир сглотнул, шмыгнул носом. – Всё, пойдём заниматься делами. Вернее, я иду: я ведь обещал отправить тебя спать в девять часов, так что отправляйся.
– Ещё нет девяти, – благодарно улыбнулся Егор. – Успею подоить.
– А потом пойдёшь спать.
– Пойду, – согласился Рахманов, хотя Кирилл ожидал, что он будет артачиться.
Они повернулись и пошли во двор, где внезапно загорелся свет. По пути Калякин помыл руки в бочке, вода в ней была горячей, не успевшей остыть после дневного пекла, по поверхности скакали букашки. Видимость сходила на нет, предметы становились серыми, безликими. Ориентиром служил фонарь над сараем.
Во внутреннем дворе они наткнулись на Андрея. Мальчишка в здоровой левой руке тащил полное ведро поросячьего месива, сгибался под его тяжестью, пыхтел, сбрасывая отросшую чёлку со лба. Увидев их, надулся:
– А! Я уже хотел в розыск подавать.
– Давай сюда! – Егор хотел перехватить у брата ведро, но Кирилл опередил его и забрал ведро сам. Вес отвратно пахнущего варева потянул руку вниз.
– Ого! Как ты не надорвался!
– Да если вас нет! – огрызнулся Андрей. Он был чумаз до одурения, светлая часть одежды испачкалась в чём-то чёрном, густые, жёсткие волосы стояли дыбом, будто их три дня не расчёсывали. Однако смотрел пацан на старших по-взрослому, с укором за разгильдяйство. Вытер влагу из носа краем футболки и скомандовал Кириллу: – Топай корми, чего стоишь? Слышишь, орут?
Кирилл слышал, конечно. Поросята не просто визжали, казалось, они с разгону бились головами в кирпичные стены сарая и деревянные перегородки, наступали друг на друга – в загоне грохотало, стены ходили ходуном. В соседнем помещении мычала Зорька, только куры мирно устроились на ночлег и не возмущались.
Настроившись, наскребя отваги и задержав дыхание, Кирилл открыл дверь в свинарник. Животные почуяли приближение человека и еду, увидели зажегшийся под потолком свет и стали сильнее долбить в перегородку. Опасные лютые твари. Навоз, хоть его сегодня чистили, хлюпал под их копытами.
С содроганием Калякин повернул задвижку, различил в оранжевом полумраке грубо сколоченную кормушку и вылил туда густое месиво из картошки, помоев и фуража. Чёрные вьетнамские монстры, двинувшиеся сначала к нему, быстро, отпихивая друг друга, засунули морды в корыто. Поднялось невообразимое чавканье, кормушка быстро пустела. Одного ведра этим прожорливым созданиям было мало, и Кирилл сразу, пока миазмы свинарника не впитались в его кожу, пошёл за вторым и третьим. Помощь Рахмановых ему не требовалась, за две недели он получил представление, чем кормить и примерно в каких пропорциях смешивать, ну и, в конце концов, не для ресторана же деликатесы готовит, а свиньи всё сожрут, что ни дай. Кирилл особо не заморачивался. Зажимал нос, дышал через рот, чтобы не стошнило, и глушил внутренний голос, который пел про завтрашнее освобождение от каторги, чистую элитную многоэтажку, мягкую кровать, безделье и вай-фай.
Получив ещё жратву, свиньи успокоились. Наевшиеся уходили на солому спать, вытягивали ноги и довольно похрюкивали. Взрослые мощные особи выбирали места попрестижнее, сгоняли молодняк. Иерархия у них была тюремная. Кирилл понаблюдал с минуту, пока мог не дышать, и вышел на свежий воздух, закрыл загон на вертушку.
Дверь в коровник была распахнута, оттуда на бетон лился жёлтый свет, в котором кружились мошки. Внутри Егор тихо и ласково разговаривал с бурёнкой:
– Сейчас, сейчас, Зоренька, сейчас, ещё минутку. Вот так, моя хорошая, сейчас…
Кирилл вошёл в коровник и остановился у стены, подложил ладони под поясницу.
– Можно я побуду с тобой, посмотрю, как надо доить?
– Только тихо: коровы не любят чужих. А то испугается, не даст молоко.
Кирилл удивился, но не стал разевать рот и переспрашивать. Егор отвечал ему, не оборачиваясь. Сидя на маленькой табуреточке, он обмывал из корца разбухшее розовое вымя, нежно поглаживал. Как обычно перед дойкой он переоделся в чистую одежду, повязал бандану. Движения его были плавными, неторопливыми, будто младенца купал. На коленях лежало полотенце, рядом стояло эмалированное двенадцатилитровое ведро. Корова мелко переступала копытами, пыталась мотать хвостом, да только он был привязан тонкой верёвкой к ноге.
– Сейчас, Зорька, почти всё.
Отставив корец, Егор вытер вымя полотенцем, а потом принялся аккуратно массировать его со всех сторон по ширине и длине. Когда закончил, соски немного увеличились, набухли. Егор подставил ведро, вынул оттуда кружку и осторожно сдоил из каждого соска по одной тоненькой струйке. Повернулся, протянул кружку:
– На, Найде налей.
Кирилл мигом выполнил поручение, вылил молоко в собачью миску. Найда вылезла из конуры, завиляла хвостом и принялась лакать. Вернувшись, снова притулился в уголке. Молочные струи уже вовсю с гулким звоном били в дно ведра. Егор двумя руками ловко дёргал за передние соски… То есть не дёргал… Присмотревшись, Кирилл понял, что его пальцы последовательно сжимаются в кулаки сверху вниз, а кисти остаются неподвижными. Из соска выбрасывается струя, и процесс повторяется снова.
Отпустив передние соски, Егор взялся за задние.
– Хорошая, Зорька, хорошая…
Медленно он выдоил несколько струй, затем его руки стали работать энергичнее, и Кирилл уже не успевал следить за сжатием и разжатием пальцев. Корова успокоилась, стояла смирно, иногда трясла головой и облизывалась толстым розовым языком. По её морде ползали мухи. Егор снова занялся передними сосками, скрючился в неудобной наклонённой позе. Молоко плескало непрерывно, булькало, ведро наполнилось наполовину и продолжало наполняться. Кирилл как загипнотизированный смотрел на расходящиеся по белой поверхности круги и вспоминал, каким долбоёбом был – однажды пришёл доёбывать пидора и нарочно, пинком, опрокинул полведра молока. Спросить, как тогда Егор вышел из положения, духу не хватало. В тот раз он дебильной выходкой лишил Рахмановых части их скудного дохода, теперь вот на Лариске не заработаешь. Наверно, ему лучше исчезнуть и не создавать проблем? Толку от него никакого, вот так шустро доить он никогда не научится, деревенским жителем никогда не станет…
На душе сделалось гадко и тоскливо. Кирилл перестал следить за движениями, запоминать порядок действий при дойке, опустил голову на грудь. Лучше бы Егор упрекал его, да только он терпит и изображает, что абсолютно ничего страшного не случилось, жизнь по-прежнему стабильна. Он добрый, тактичный и самый замечательный парень, на чьём фоне все остальные меркнут. Кирилл завидовал. Ему мало показалось, что этот необыкновенный человек составляет с ним пару. Захотелось самому предстать перед Егором хоть капельку лучше, чем складывалось мнение сейчас. Одну малюсенькую капельку, чтобы Егор не сомневался в его небезнадёжности и знал, что верит в него не зря.
– Егор! – Кирилл позвал больше на интуитивном уровне, повинуясь своим мыслям, неосознанно, и только потом «прозрел»: увидел, что ведро полное, из вымени сцеживаются последние короткие струйки, и значит, корова не может зажать молоко.
Не прекращая доить, Рахманов обернулся и вопросительно поднял глаза.
– Мама Галя просила поговорить с тобой. – Слова снова плохо шли к Кириллу. Он почесал лицо, плечи. – Она просила уговорить тебя восстановиться в институте. Сказала, чтобы вы с Андрюхой на сбережения купили себе комнату, а сама собралась в богадельню. Она хочет, чтобы ты получил профессию.
Калякин специально подбирал предложения так, чтобы сложно было понять его личное отношение к сказанному. Мало того, пытался ввести Егора в заблуждение, заставить думать о нём плохо, чтобы затем – бац! – и радостное облегчение: Кирюшенька-то умница и разумница, по-настоящему любящий и понимающий мальчик!
Нужный эффект был достигнут без труда. Егор на автопилоте ощупывал опустевшее вымя, сдаивал миллиграммы молока, а сам через плечо смотрел на Кирилла. Во взгляде преобладала растерянность, а с ней скрытая тоска и непримиримость, немного злости и враждебности. Естественно, он даже слышать не хотел о богадельне! Вероятно, мать уже заводила подобный разговор, а может, и неоднократно. И, конечно, ему легко будет предположить, что нежелающий расставаться с ним любовник примется сыпать доводами, уговаривать пойти на поводу у матери.
Кирилл про себя посмеивался, предвкушая напористую отповедь. И ошибся. Егор отвернулся, ссутулился, плечи опустились, а руки вытирали вымя полотенцем. Он молчал, выполняя нехитрую работу, потом проговорил:
– Не трать время, Кирилл, не уговаривай. Я не отправлю её в соцучреждение к чужим людям, я не прощу себе…
Внутренний смех Кирилла оборвался. Он физически почувствовал боль Егора и, проклиная себя, кинулся к нему, обнял за плечи и, опустившись на корточки, крепко прижал к груди.
– Прости! Я и не собирался уговаривать, не вру, не собирался! Я же знаю тебя… Блять, да я сам не соглашусь никогда маму Галю в богадельню поселить! Я ей так и сказал! Сказал, что мы её вылечим, а потом ты пойдёшь учиться! Ведь так? Я сказал, чтобы она даже думать не смела о богадельне: у неё есть мы! Так ведь?
Кирилл отодвинулся, желая заглянуть в глаза, в которых он тонул. В них было написано то самое, чего он добивался: пусть не третье «удивление», но неподдельная признательность за понимание и поддержку. Сколько лет Егор был лишён этих простых проявлений человечности со стороны знакомых? Его предавали, жалели, ставили в пример сыновьего долга, но ведь для борьбы с навалившимися бедами необходимо нечто большее – знать, что ты не один. Теперь Кирилл, когда сам столкнулся с отчуждением и непониманием близких, на своей шкуре прочувствовал всю важность единения. Егор, в одиночку преодолевающий чёрную полосу судьбы, отнюдь не казался ему слабым, в его настойчивости и убеждённости кипела сила. Вдвоём они будут сильнее в сто раз!
Егор поцеловал Кирилла, долго и старательно исследуя его рот языком. Опорожнённая корова топталась рядом, грозя опрокинуть ведро с молоком на пол, ей не нравился привязанный к ноге хвост и лезущие в глаза мухи. Калякин сквозь удовольствие боялся, что она лягнёт его копытом по черепу. От этой коровы можно было всего ожидать, она с первой встречи невзлюбила его и обгадила жидким дерьмом. Сейчас этот эпизод весело вспоминать…
Кирилл всё же отодвинулся и встал с корточек.
– Всё, Егор, теперь иди на горшок и в люльку, дальше я сам.
– Кир, ну…
– Никаких «ну». Завтра я уеду, и ты один будешь вкалывать. Спать!
– Спасибо, Кир. – Егор поднялся со стула и, оглядываясь, вышел в стрекочущую сверчками ночь. Калякин для начала вытащил ведро из-под коровы, накрыл его чистой марлей и вынес на улицу, на верстак. Сходил за банками, перелил молоко и отнёс в холодильник. В принципе, дел осталось мало, на полчаса. Гудение в мышцах было терпимым. Из-за жары они полдня провалялись, обнимаясь, на диване, не шибко перетрудились. Для Егора закончить хлопоты было бы парой пустяков, но с его недосыпом надо было что-то делать. Кирилл радовался возможности позаботиться о любимом.
Он принёс воды корове, постелил ей свежей соломы. Проверил, чтобы двери во всех закутах были закрыты, а огонь в уличной печи – потушен. Набрал в вёдра воды для технических нужд, сходил в сортир, обмылся в летнем душе прохладной водой – горячую мывшиеся до него братья практически израсходовали. Ужинал Кирилл вдвоём с Андреем. Малец допытывался, не заболел ли Егор – свалился на кровать так рано и сразу задрых. Кирилл помыл посуду, пообщался с мамой Галей, рассказал, что завтра едет домой на пару дней, и как раз вспомнил, что предки теперь скрипят зубами от злости из-за его отсутствия и строят планы стирания деревни в порошок. Звонить он побоялся, отправил отцу эсэмэску: «Не бесись, завтра приеду». В комнатке стояла духота, но Кирилл крепко обнял Егора и так заснул.
62
Утро наступило раньше звонка будильника. Кирилл и так спал тревожно, а когда Егор зашевелился, проверяя время в телефоне, мгновенно открыл глаза. В тесной спальне было темно, за исключением светлого прямоугольника двери. Температура осталась прежней, воздуха не хватало, кожу покрывал липкий слой пота. Пахло затхлостью рабочей одежды и лекарствами.
– Сколько? – непослушными со сна губами спросил Кирилл. Очень тихо, потому что домочадцы, судя по тишине, спали, и ему это было на руку.
Егор поднял руку с растопыренными пальцами, показывая: «Пять». Кирилл поймал его ладонь и прижал к своему паху, где налился стояк. От прикосновения плоть стала ещё твёрже, переполнилась кровью, удовольствие растеклось по животу и к промежности. Анальное отверстие зазудело, колени призывно раздвинулись, и Кирилл подтолкнул пальцы Егора туда. Они скользнули по мошонке вниз и замерли.
– Егор… я хочу тебя, – выдохнул Кирилл в темноту. Рахманов приподнялся на локте, заглянул ему в лицо и переместился наверх, залез между ног. Наклонился и поцеловал в живот, набирающий в размерах член потёрся о внутреннюю поверхность бедра Кирилла, лишая рассудка от нетерпения. Егор достал из-под подушки вазелин и презервативы и дальше всё делал очень аккуратно и нежно, но будто по принуждению, без желания, пока оба не кончили – в полном молчании, с минимальным скрипом сдвинутых кроватей. Ещё в процессе Кирилл понял причину: у Егора не было настроения. Он не обиделся – у него тоже отсутствовало настроение, ведь наступил день, в который они расстанутся.
Не разговаривая, не целуясь, лишь обнимаясь и переплетая ноги, они пролежали до звонка будильника. К этому моменту у Кирилла слипались глаза, но он вслед за Егором встал, расправил скомканную их телами простыню, думая, что сегодня его ждёт нормальная трёхспальная кровать с ортопедическим матрасом и дорогим постельным бельём. Кондиционер, окно, просторные тридцать квадратов. Он не утверждал, что не хочет этих удобств. Хотел, очень их хотел. Но только не для себя одного.
Ему снова стало совестно перед Егором за разницу в их материальном положении. Пока они прятались в своём маленьком мирке, эта пропасть сгладилась. Теперь дверь приоткрылась и показала жизнь по ту сторону нищеты.
Кирилл планировал уехать сразу, как только встанет и отольёт, но, встав с кровати, почувствовал, что психологически не готов переступить границу между их мирком и большим миром. Он надел рабочую одежду и пошёл во двор отлить в деревянном неказистом сортире с дыркой в полу и жирными зелёными мухами, покормить и выпустить кур и оголодавших за ночь свиней, слазить в погреб за картошкой, наполнить бак на кухне водой.
Егор убрал в коровнике, подоил Зорьку и повёл её на выпас. Кирилл закончил со взятыми на себя обязанностями, помылся и переоделся в рубашку и джинсы, которые берёг на выход, обул кроссовки. Жарковатая одежда для пекла, гарантированного высоко поднявшимся в безоблачном знойном небе белым солнцем, да новых, незатасканных по огородам, полям и свинарникам шорт и футболок не имелось.
Вещи Кирилл с собой забирать не собирался, всё до единого носка оставил на полке в шкафу или на стуле у кровати. Заглянул к маме Гале, объяснил ей, куда так вырядился, выслушал наставления быть хорошим сыном. Попрощался с готовившим завтрак Андреем. Тот расстроился.
Проверив по карманам, всё ли нужное взял, Кирилл вышел на улицу к машине, стал ждать Егора. Деревня жила своей обычной сонной жизнью, по временам суток отличаясь только наличием солнечного света, живности и людей на лавочках или завалинках. Утро, когда прохлада ещё ощущается и трава влажна от росы, было любимым для всех. Куры скребли землю под каждым домом, коты на заборах вылизывали яйца, беспривязные собаки метили деревья, птицы галдели, бабки выходили на перекличку, мол, все дрыгают ещё, за ночь никто не скопытился.
