Текст книги "Селянин (СИ)"

Автор книги: Altupi

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц)

Отгоняя мрачные мысли, Кирилл пошёл к банкомату в нескончаемом потоке людей. У него имелись предположения, почему Егор решил разделиться. Скорее всего, он хотел избежать неловких ситуаций с деньгами, когда пришлось бы препираться, кому платить, не хотел, чтобы расплачивались вместо него. Возникли бы и другие ситуации – с обсуждением продуктов, которые один бы непременно положил в корзину, а второй посчитал бы излишеством. С тем, кому нести тяжёлые пакеты. Просто с различием их материального положения – возможно, Егор стесняется необходимости экономить на всём.

Выстояв очередь из двух человек, Кирилл сунул карту в банкомат, ввёл пин-код и с замиранием сердца запросил баланс. Отец мог заблокировать счёт так же легко, как и пополнил перед полётом на Кипр. Тогда вообще всё пропало: без денег он будет более уязвим и окажется перед выбором – кланяться родителям в ножки или стать ещё одним ртом на шее Егора.

Нет, ему не придётся выбирать – на счёте так и лежали шестьдесят пять тысяч рублей с копейками. Немного, но какое-то время протянуть хватит. А потом? Потом, Кирилл надеялся, что его мамочке станет жалко непутёвого, живущего впроголодь сынку, и она подкинет деньжат на хлебушек. Всегда так происходило – дулись-дулись, а затем привычка подменять любовь презентами пересиливала, и бабосики, хоть и в урезанном количестве, но капали на карту.

Кирилл снял максимально возможную сумму в двадцать пять тысяч рублей, повторил операцию по выдаче наличных ещё два раза, оставив на счёте на всякий пожарный четыреста рублей. На смартфон пришли сообщения об изменении баланса. Кирилл не стал их читать, не вынул девайс из кармана, а, спрятав карту и тоненькую стопочку тысячных и пятитысячных купюр, зашагал к перекрёстку.

Купив моток сырой резины, вернулся к рынку, у лоточников взял два блока сигарет, зажигалку, в аптечном киоске – две пачки презервативов по двенадцать штук. В рядах набрал апельсинов, виноград, персиков и абрикосов. Затем добрался до сладостей. Напоследок затарился сыром и копчёной рыбой. Время подходило к концу, но Егор пока не звонил, и Кирилл прошёлся по непродовольственным ларькам, купил Андрею воздушного змея в виде дракона, Галине – три розы. С подарком для Егора промучился дольше всего, наконец, в ювелирном ларьке присмотрел серебряную цепочку под его крест.

С кучей разномастных, полегче и совсем тяжёлых пакетов, с букетом Калякин заспешил к мотоциклу. Ориентировался на синюю крышу торгового центра, возле которого припарковались, но всё равно еле выбрался из этого самопального шанхая с узкими проходами между палатками и разевающими рты людьми. Он ненавидел рынки.

Руки отваливались от тяжести ноши. Прыти прибавилось, когда увидел чёрную шевелюру Егора, которая возвышалась над крышей приехавшего вместо микроавтобуса синего седана. Тот стоял к Кириллу спиной и складывал покупки в люльку. Обернулся, боковым зрением заметив его приближение, перевёл взгляд на пакеты.

– Зачем?

– Просто так, Егорушка, – увиливая от серьёзного ответа, пропел Калякин. – Должны же мы как-то отпраздновать наше… ну, скажем, нашу прополку картошки? Мы ведь пойдём сегодня на огород? Вот потом и устроим кутёж!

– Ты собираешься пить? – спросил Егор. Глаза его как-то разом потухли, в интонациях появилась враждебность. Кирилл зуб бы дал, что после утвердительного ответа селянин, не поморщившись, разорвал бы едва завязавшиеся отношения. Поэтому в числе покупок не было даже безалкогольного пива.

– Какого же ты обо мне плохого мнения, Егорка, – с укоризной покачал головой Кирилл. – Я собираюсь персики есть и шоколадными конфетами тебя кормить. Всё, давай ставить сумки, а то руки отсохли! – перевёл тему он и, подвинув Рахманова, плюхнул пакеты в люльку к уже стоявшим на сиденье и между банками пяти чёрным пакетам разной наполненности, пристроил цветы. Поправил, чтобы ничего на кочках не упало, не рассыпалось или не разбилось, и накрыл брезентом.

– Готово, – Кирилл отряхнул руки, – можем отправляться.

Егор перевесил шлемы на обе стороны руля, и Кирилл намеренно взял его более потасканный. Нахлобучил, пока не отняли, сделал руками приглашающий заняться управлением транспортным средством жест. Рахманов не стал дольше ждать, вставил ключ, лампочки на панели моргнули…

41

Обратный путь всегда проходит быстрее. Знакомые крыши домов в зелёной дымке листвы они увидели минут через двадцать. Кирилл жалел, что маленькое путешествие подходит к концу. За это время он понял прелесть и романтику двухколёсных коней – ветер в лицо, одежда парусом, уверенные действия спутника, объятия и иллюзия безграничной свободы, зовущая с любимым на край света.

Когда въехали в деревню, началась тряска, мелкие камешки летели из-под колёс, вился шлейф пыли. Неотъемлемые для сельского пейзажа куры прятались в прохладе под кустами и деревьями, разгребали лапами первые опавшие листья. Бабушки сидели по одной и по двое на лавочках на солнечной стороне, провожали их взглядами в ожидании заказанных продуктов. И, конечно, удивлялись, что их молодой благодетель не один, а раз они знали про его голубые наклонности, то уж наверняка и делали соответствующие выводы. Кирилл кивал в качестве приветствия некоторым старушкам, изгибал губы в дерзкой улыбке, пусть она скрывалась за защитой подбородка.

Не до смеха ему стало, когда он посмотрел вдоль по улице и узрел на обочине возле дома Пашкиной бабки серебристый джип своего отца – вот то, чего он боялся.

Потом случилось некое раздвоение личности: одна часть Кирилла захотела немедленно соскочить с мотоцикла и удрать в кусты, закопаться в пыльной зелени и отсиживаться, пока родаки не устанут ждать и не уедут. Другая стиснула зубы и приготовилась отстаивать своё мнение.

Естественно, Кирилл не спрыгнул. Плетущийся двадцать километров в час «ижак» в считанные секунды преодолел крохотное расстояние до дома Пашкиной бабки, объехал загораживающий треть узкой дороги джип и покатил дальше, к месту назначения. Мать и отец, стоявшие у капота «Пассата», с суровыми лицами проводили раритетный транспорт. Не стоило сомневаться, что в пассажире они не узнали своего сына и не заметили, как крепко он прижимается грудью к спине парня-водителя, что аж козырёк одного шлема упирается в заднюю часть другого. Егор увидел посторонних людей, но вряд ли знал, кто они такие.

Проехав вишнник возле своего дома, Егор свернул к воротам. Мотоцикл качнулся на последней кочке, распугав кур, и остановился, двигатель затих. На дорогу медленно оседала пыль, сизые облачка выхлопов кружились в воздухе и растворялись. Кирилл нехотя встал и снял шлем, опустил его на красную покатую поверхность коляски. В груди всё дрожало в предчувствии неминуемой взбучки. На родителей он срать хотел с их отношением к нему – не знал, как объяснить возникшие проблемы Егору, как разрулить без ущерба для него и их зарождающихся отношений.

А Егор будто шестым чувством уловил неладное! Тоже убрал шлем – надел на зеркало заднего вида, – слез с мотоцикла и, чуть хмурясь, посмотрел сначала на Кирилла, потом в направлении дома Пашкиной бабки и чужой машины. Спрашивать вслух ему не было нужды – вопрос чётко читался во взгляде. Ничего хорошего Егор не ожидал – этот чёртов дом в последние месяцы доставил ему массу хлопот, а теперь там снова появились чужаки с хмурыми лицами.

Деревья частично закрывали обзор, но не настолько, чтобы две пары людей не видели друг друга. Елена и Александр Калякины вышли на обочину к джипу. Мать в привезённом из-за границы платье, с уложенными волосами и безупречным, пусть и неброским макияжем, на высоких каблуках посреди залитой солнцем типично деревенской улицы с её пыльным бурьяном и куриным помётом, неровной щебёночной дорогой смотрелась нелепо, как светская львица в наркоманском притоне. Отец в отутюженных брюках и светлой рубашке тоже выпадал из гармонии общей картинки. Его лакированные туфли запылились.

– Это мои предки, – сказал Кирилл, маскируя нарастающее раздражение под непринуждённость. Больше всего бесило, что нельзя отвертеться и отложить разговор на какое-нибудь далёкое потом, а лучше навсегда. Нравоучения, при которых его отчитывали как пятилетнего ребёнка, сводили с ума. Он совершеннолетний, какого хера он должен отчитываться в своих действиях?

Во взгляде Егора появилась тревога. В первую очередь не за себя, а за него, Кирилла. Только это и успокаивало.

– Пашка, пидорас, им натрещал, – продолжил Кирилл. – А мне же нельзя быть пидором, я же депутатский сынок… Ладно, пойду пизды получать.

Егор ничего не сказал, Калякин и не рассчитывал на его поддержку, не винил за её отсутствие. Под пристальными взглядами родителей он пересёк по диагонали дорогу, стараясь держаться естественно, всем своим видом показать, что никаких преступлений за собой не признаёт. В ответ получал немой упрёк и скорбные складки меж бровей.

Приблизившись, Кирилл растянул губы в улыбке:

– Мам, пап, какими судьбами?

– Ты ещё спрашиваешь, наглец? – одёрнул его отец. Вынул руки из карманов и приготовился, возможно, применить силу, дать оплеуху, но Кирилл отодвинулся, больше не скрывая негатива.

– Я никуда отсюда не уеду.

– Уедешь, и немедленно.

– Мне двадцать лет, вы не имеете права мне указывать, как жить, – Кирилл произнёс это безапелляционным тоном, голос не дрогнул: он увидел, что Егор не ушёл во двор, крутится вокруг мотоцикла, волнуется, и это придало сил бороться.

– Ах вот как ты заговорил? – отец угрожающе надвинулся на него, но в диалог неожиданно вклинилась мать, она изображала болезную. Запричитала хорошо поставленным голосом, артистка, блять!

– Кирилл, откуда у тебя эти наклонности? В нашей семье только приличные люди! Приличные! У твоего отца депутатский значок, ты добиваешься, чтобы он его лишился?

– Конституция не запрещает мне быть геем!

– Я тебе запрещаю! – взревел отец, пытаясь схватить сына за руку. Кирилл увёл руку от захвата, но с места не сошёл.

– Ты хочешь нас в могилу свести, Кирилл? – заломила руки мать, неловко переступая каблуками по прикатанному щебню. – Меня чуть удар не хватил, когда я узнала, а отца успокоительными еле отпоили, «скорую» пришлось вызывать. И ты говоришь, что это не дурная шутка!

Кирилл сжал губы.

– А машина? – опять влез отец, кинулся вокруг стоявшего на трёх спущенных колёсах «Пассата». Он уже рвал и метал. – Ты видел, во что твою машину превратили? Что это на стекле, ты объяснишь?

Кирилл побледнел, вспомнив, что не стёр дурацкую надпись: «Валить пидоров», ни гондоны с дворников не снял. А теперь родаки, конечно, всё это увидели. Да и по хую, не маленькие.

– В молчанку будешь играть? – заорала мать, забыв про «удар». – На что ты Кипр променял, бестолочь? – она обвела руками улицу. – На эту дыру?

– Какой ему теперь Кипр, Лен? Под замок посажу!

– Нормальные люди бегут отсюда! Этот твой… приятель… – мать подобрала нейтральное слово и указала кивком сыну за плечо, Кирилл обернулся и увидел, что Егор всё ещё возле дома. – Что ты в нём нашёл? У него мать паралитик, брат на шее! Ему нужны твои деньги, и батрак ему нужен, чтобы на него вкалывал! Он тебя соблазнил! Не удалось денег за коноплю получить, так он любовью тебе мозги задурил!

Кирилл вдруг почувствовал, что больше не выдержит, что до чёртиков заебался.

– Какие хоть деньги за коноплю?! – заорал он в ответ. – Хватит! Что ты несёшь?!

– Как ты с матерью разговариваешь?! – вступился отец.

– Как она со мной, так и я с ней! Я люблю Егора, поняли?! И никуда от него не уеду! Не увезёте! А увезёте, я на вас в суд подам! Это моя ориентация, моя жизнь, что хочу, то и делаю! Не хотите меня понять и принять таким, не надо! А ты, папочка, лучше бы как депутат газ и воду сюда провёл, всё бы от тебя пользы больше было. В этой дыре твой электорат живёт, не забыл? И Егор, и его мама – твой электорат! Вот и докажи, что ты не просто так свой значок носишь, сделай их жизнь легче! А пока ты не шевелишься, я буду им помогать! И не смейте трогать Егора, у него, в отличие от всех нас, настоящие проблемы, а не выдуманные!

Он повернулся, чтобы уйти.

– Кирилл! – громовым раскатом прогремел голос отца. Кирилл обернулся. На папаше с мамашей лица не было. Он так хотел, несмотря ни на что, быть понятым и прощённым, любимым своими родителями, но…

– Кирилл, если ты уйдёшь… – бескровными губами проговорил отец. Нет, ничего они не поняли и не поймут.

– Кирилл, ты не такой, – попыталась убедить его мать, помада на губах размазалась, запачкала напудренный подбородок, – ты не можешь быть гомосексуалистом.

– Откуда ты знаешь, мам? Ты меня вообще хоть каплю знаешь? Ты хоть когда-нибудь интересовалась мной?

– Да. И ты не создан для этой жизни. Тебе быстро надоест, и тогда… – она тоже угрожала дальнейшими мерами.

– Надоест? А может, я впервые нашёл себя? Не в дебильных загулах вот с такими Пашками, которые меня на изготовление травки уламывают, а в работе…

– Ты за свою жизнь пальцем о палец не ударил, – заметил отец.

– Я хочу приносить пользу, и я люблю Егора, – закончил Кирилл. – Слушайте, мам, пап, езжайте, не забивайте себе голову мною. Если когда-нибудь перестанете злиться, я буду рад с вами общаться. Нет – ну нет так нет. Можете лишить денег – я снял с карточки. Пока хватит, а потом на работу устроюсь, на заочку переведусь. Проживу.

Мать с отцом смотрели в упор, не мигая. От жары или волнения по лбам и вискам тёк пот. У отца под мышками взмокла и потемнела рубашка. Материна причёска потеряла форму. Это они не были созданы для деревни. И деревня стирала их, растворяла, как компьютерная игрушка растворяет отработанных персонажей.

– Ты сам выбрал, – подытожил отец. – Садись, Лен, поехали. Пусть пороху понюхает и в дерьме поваляется.

С валянием в дерьме папочка немного опоздал, Кирилл уже в нём извалялся и в натуральном смысле, и в плане скотского отношения к Егору. Но он отцу говорить об этом не стал, развернулся и пошёл к дому – деревенской пятистенке без элементарных удобств – за пару дней ставшему более родным и уютным, чем шикарная городская квартира с джакузи и тёплыми полами. Главное, что Егор ждал его у дома, возясь у мотоцикла и иногда наблюдая, хоть не вмешивался, что правильно, но и не проявил безразличия. И от этого душа пела, как птички в кронах деревьев, и мир расцветал красками – голубое небо, зелёная трава, жёлтое солнце, пёстрые куры, малиновые, оранжевые, фиолетовые астры и другие цветы. А предки – они могут устроить назидательное игнорирование, а могут и через пару-тройку дней снова капать на мозги, уговаривать, давить на жалость. Сейчас Кириллу было важно, что он проявил твёрдость, отстоял своё мнение, не струсил.

Позади хлопнули по очереди две дверцы, заурчал мотор, камешки заскрипели под мощными колёсами. Машина развернулась, поехала, удаляясь и удаляясь. Где-то за ней погналась, облаивая, собака. Потом остались лишь крики птиц.

Егор всё это тоже видел и слышал. Тревога из его взгляда никуда не делась, джинсовую куртку он, правда, снял, и пакетов в люльке поубавилось – в ней стояли только два чёрных с продуктами для бабуль.

– Ну… я освободился, – сказал Кирилл, вытирая лицо задранной вверх футболкой. – Пойдём разносить макарошки страждущим, или мне дома что-нибудь сделать?

На самом деле он уже вымотался как собака, и морально его высосали, самое время сейчас было завалиться на диван и уставиться в телек, а сделать так, значило признать правоту любимой мамаши.

– Кирилл, – Егор обращался к нему по имени всегда осторожно, будто его использование в диалоге накладывало какие-то серьёзные обязательства, – родители против твоей переориентации?

– А ты как думаешь? – вздохнул Калякин и тяжело опустился на мотоцикл, поставил пятку на подножку. – Я ещё легко отделался, думал, вообще пиздец будет, но они, наверно, в шоке пока. Погоди, очухаются.

– Кирилл… – произнесено было ещё осторожнее. Егор опять не поднимал глаз на него, смотрел мимо, куда-то в район глушителя или крышки бардачка. И у Кирилла в предчувствии беды засосало под ложечкой. Усталость как рукой сняло.

– Не говори, что ты выгоняешь меня.

– Тебе лучше уехать. Лучше для нас двоих. Мне не нужны неожиданности.

Свет померк, переключился на чёрно-белые тона, небо обрушилось на землю. Внутренности стали пудовыми и ухнули вниз. Это были три самых страшных предложения, которые Кирилл когда-либо слышал.

Картошка и вулканизация

Кирилл не захотел смириться. Не хотел проёбывать то, что завоевал таким непосильным для себя трудом – просто так, из-за блядских твердолобых родителей, которым всё равно на него по херу. Страх ослепил его, поднял со дна быдло-сущность.

– А вот ни хуя! – соскочив с мотоцикла, заявил он и схватил футболку Егора в кулак. – Никуда я не уеду! Хуй дождёшься! И ехать мне не на чем, забыл? Не повёз меня в шиномонтаж, и поделом тебе! Обещал заклеить колёса, вот и клей! А когда заклеишь, я подумаю, уезжать мне или нет!

Егор не смотрел на Кирилла, хотя их лица находились в непосредственной близости. У селянина сработал защитный механизм, он снова ушёл в себя, оставив на поверхности тихое равнодушие и безучастность, апатию. Пережидал приступ агрессии в свой адрес. Наверное, он ругал себя за мягкотелость, загнавшую его в ловушку. Защитить его было некому, разве что копошащимся в пыли курам – улица оставалась абсолютно пустой.

– А пока ты не заклеил мне колёса, пидорок, – проговорил Кирилл ему прямо в ухо, – я пойду… полоть картошку, – после короткой паузы закончил он и, отпустив футболку, прижал растерявшегося Егора к себе, положил подбородок ему на плечо. – Я люблю тебя, дурень, и не уйду. Ты сказал: «Лучше для нас двоих». Нас – двое. И уж своих предков я точно к нам не подпущу.

Калякин снова отпустил Егора, в этот раз из объятий, и, отойдя на несколько шагов к калитке, повернул голову. Ему очень хотелось увидеть, как Рахманов радуется и улыбается оттого, что Кирюха неплохой, в общем-то, малый, и мнение о нём, вновь спикировавшее ниже плинтуса, оказалось ошибкой. Намеренной шуткой. Но никаких улыбок, естественно, не было. Егор всё также пребывал в задумчивой прострации и не поднимал глаз. Он напоминал зайца из сказки, в избушку к которому напросилась пожить лиса, а теперь хозяйничает там и вот-вот выгонит.

Однако дело заключалось не только в жилье и проблемах, как в сказке. В реальности сейчас были замешаны чувства – теплится ли у Егора что-нибудь в груди? Поверит ли он в искренность слов любви? Сочтёт ли себя достойным кусочка личного счастья? Даст ли шанс им двоим?

Кирилл уловил метание в мыслях Егора и, быстро шагнув назад, попросил:

– Пожалуйста, занимайся своими делами, а я сам справлюсь с огородом.

Сказав, он так же быстро развернулся и ушёл в дом переодеваться, а потом отправился в огород. Егор ещё стоял на улице, выбор перед ним стоял, видимо, трудный.

42

Кирилл ползал по грядкам, заканчивал первые две. Через каждые три минуты оглядывался: не покажется ли меж ветвей яблонь Егор, но того не было. И слава богу! Пусть не приходит, занимается матерью, братом, живностью, мотоциклом, пусть без дела валяется на диване и плюёт в потолок. Кирилл молился об этом Деве Марии, Николаю Угоднику и всем святым, каких мог припомнить поимённо, и всем им скопом.

Удивительно, но усердия в работе при страхе быть изгнанным только прибавлялось. Он выдирал траву, даже не думая о своих действиях, механически. Не ныл от впивающихся в кожу через перчатки колючек – не замечал их. Не считал, сколько метров осталось, не бурчал под нос, что сейчас упадёт мордой в землю и сдохнет. Ему не мешали ни грязь под ногтями, ни периодические попадающие между ступнями и подошвой шлёпок твёрдые, как камни, комья сухой почвы. Его не вгоняли в уныние огромные размеры картофельной плантации. Наоборот, Калякину хотелось, чтобы грядки не кончались. В мозгу сложилось некое суеверие: пока он выдирает сорняки и сваливает их в кучи, его из дома не выдворят.

Конечно, он непрерывно анализировал, искал причину, по которой Егор не шёл возобновлять неприятный разговор. Кирилл не верил, что Рахманову нужен батрак, как сказали родители, или что решающую роль сыграли пакеты с едой, уже унесённые в дом. Да при чём там еда! Эта семья не пойдёт против совести даже за мешок с бриллиантами! Кредо этой семьи – лучше бедно, но честно.

И нельзя думать, что Егор боится этого разговора, оттягивает его. О нет, этот парень с хрупкой фигуркой и длинными волосами совсем не трус, в нём закалённый адским пламенем стержень. Не будет он медлить с разговором, тем более, когда пропалывают его огород.

Значит, остаётся…

Кирилл вспомнил мягкий поцелуй в плечо после секса прошлой ночью, снова ощутил на коже невесомое касание губ. Вспомнил, что рука Егора всё время сна обнимала его. Может, где-то здесь и кроется причина. Егор ведь уже должен был понять, что от его постояльца, набивающегося в любовники и члены семьи, опасности не исходит.

И всё же Кирилл беспокоился. Он закончил с двумя грядками, вытряхнул сорняки из ведра в кучу на меже – широкой полоске травы, за которой густые заросли американского клёна обозначали границу участка, да и, наверное, всей деревни в целом. Позади этих зарослей вроде бы шла необрабатываемая полоска земли, а дальше уже пашня.

Вытерев пот и пыль с лица перчаткой, Кирилл присел отдохнуть на несколько минут на перевёрнутое вверх дном ведро. Вглядывался в лабиринт строений, скрывающихся за ветками всяких плодовых деревьев, в возвышающуюся над всем этим двускатную крышу дома. Обращённая к солнцу оцинковка отражала лучи и сияла, как само небесное светило. Во фронтоне имелась чердачная дверь.

Так сидеть и разглядывать местность можно было долго. Кирилл встал, жалея, что не взял с собой курево и воду. Попить бы сейчас не помешало, ведь в рот наверняка попали частички грязи, высушили его.

Кирилл принялся за прополку, взял ещё две грядки и передвигался по ним на корточках. Солнце жгло, пекло в макушку. От такой духоты не было ни комаров, ни оводов, ни слепней. Только муха какая-то настырная пристала, садилась сзади на шею, вспотевшую от жары. Отогнать или убить её никак не получалось.

– Да уйди ты, блять, дура! – Кирилл в сотый раз взмахнул рукой, отгоняя муху от шеи.

– Это ты с кем? – раздался спереди звонкий мальчишечий голос. Кирилл вздрогнул от неожиданности: он уже привык находиться на огороде в одиночестве, будто последний человек на планете. Было так же тихо, как и после смертельной эпидемии гриппа или какой ещё заразы, выкосившей весь люд – только белый шум: шелест листвы, крики птиц, жужжание, сука, насекомых.

– С мухой, – ответил Калякин и отбил очередную атаку поганого насекомого. Потом поднялся на ноги и посмотрел на Андрея. Тот пришёл со штыковой лопатой и светло-зелёным маленьким тазиком. Или большой миской. Миску держал в пальцах здоровой руки, а черенок лопаты зажимал под мышкой. Вроде был по-обычному весёлым, недружелюбия не выказывал.

– Понятно. Те ещё гады. Осенью вообще злые, кусаются, знают, что скоро каюк им, – Андрей заливисто засмеялся и со своим скарбом переместился к прополотой части картофельных грядок, ближе к подсолнухам. Прошёл по грядкам и остановился, воткнув лопату. – А меня за картошкой послали. Ты есть хочешь? Сейчас накопаю и сварю. Люблю молодую картошку, а ты?

– Наверное, тоже, – наугад ответил Кирилл. Рот наполнился слюной, он бы сейчас любую еду умял, а молодую картошку… да он уже толком не помнил, когда её ел вот так, прямиком с огорода. Им картошку в последние годы привозили разные фермеры уже с толстой кожурой, а может, её покупали в магазине или на рынке, или ещё где. Кирилл понятия не имел, как конкретно этот корнеплод попадал на обед в их семье. Его это и не интересовало, важнее было то, что его зовут к столу! Изгнание отменяется!

Андрей не замечал, что на него внимательно пялятся, читая как книгу. Он поставил тазик на землю. Взялся одной рукой за черенок и, помогая себе плечом, надавил ногой на край блестящего стального полотна лопаты. Земля вспучилась, развалилась, являя на свет желтоватые крупные и помельче клубни. При этом Андрей продолжал болтать:

– Больше люблю с маслом. Со сливочным, конечно. Вкуснота! А Егор любит с… ну, знаешь, в салате из огурцов, помидоров и лука жижа такая получается… Вот он так любит. А ты как любишь?

– По-всякому, – отмахнулся Кирилл, мотая сведения на ус.

– А, ну хорошо! Я салат сделаю, будете есть. Огурцы и помидоры, пока вы в город ездили, я уже набрал. Ты салат с майонезом любишь или с подсолнечным маслом?

– Я? – Кирилл дёрнул плечами, его мать на дух не переносила вредное подсолнечное масло и не жаловала майонез, но он всё это ел по разным кабакам и хатам. – Не знаю. А Егор как любит?

– С майонезом, конечно! Майонез вкусный! Особенно если на перепелином яйце.

Кирилл слушал и вдруг понял, что уже минут пять наблюдает, как Андрей копает, наклоняется и выбирает картошку из земли, ссыпая её в тазик. Хлюпает носом, пыхтит, высовывает от усердия язык, а дело движется не быстро, потому что одной рукой неудобно.

– Андрюш, давай я накопаю, – спохватился Кирилл и пошёл по грядкам к нему. Только сейчас обратил внимание, что небольшой клок картофельной делянки перерыт, из грядок не торчит жухлая коричневая ботва. Следовательно, эта вылазка за молодой картошкой не первая.

– Да нет, не надо, – возразил пацан. – Я уже почти нарыл. Картошка крупная, три раза копнул, и готово! Правда, теперь надо больше, ведь ты теперь у нас живёшь.

Эти слова бальзамом потекли на встревоженную до крайней степени душу. Кирилл всё-таки присел на корточки и стал выбирать клубни. Они были гладкими, чистыми и сухими, земля к ним не приставала.

– Андрей, а… Егор что-нибудь говорил? – Сердце Калякина сжалось, боясь ответа на только что заданный вопрос.

– О чём? – не понял мальчишка, переходя к новому кусту картошки.

– Ну… обо мне, и вообще. Какое у него настроение? Где он сейчас?

Андрей остановился, не до конца вытянув картошку на поверхность. Узкие тёмные брови сначала съехали к переносице, потом взметнулись вверх:

– А, так вы поругались? Поэтому он меня выпроводил с улицы?

– Мы не ругались.

– Ага, так я и поверю! А что вы тогда делали, когда из города приехали?

– Ничего не делали. Ко мне предки приехали, я с ними базарил, а Егор ждал, – признался Кирилл, видя в младшем брате союзника. – Вот и всё.

– И зачем твои предки в наши края заехали? – Андрей был полон здорового детского скептицизма. – Э-ээ, дай угадаю! Тебя с Егором спалили?

– Ага. Суки одни сдали меня.

– Ничего, не переживай, чувак. Когда-нибудь тебя оставят в покое.

– Да хер с ними! – Кирилл повернул голову и сплюнул через левое плечо. Слюна впечаталась в землю белой пеной и стала впитываться. – Андрюх, про Егора давай: что он говорил?

– Ничего не говорил.

– А где он?

– В подвал пошёл за мелкой картошкой, скотине варить будет. Соседям продукты разнёс, воды натаскал, мамке… – паренёк внезапно замялся, будто поняв, что не обо всём можно рассказывать посторонним, выкопал ещё куст картошки и убрал лопату, опёрся на неё. – У Егора летом всегда дела есть, а я как назло руку сломал. Хорошо, что ты помогаешь, а то бы он совсем запарился. – Андрей помолчал и добавил: – Егорка молодчина, а ведь мог себе и ленивого найти!

Кирилл хотел усмехнуться – это он-то не ленивый?! Но что-то было не до усмешек. Неопределенность глодала поедом, выгонять его вроде бы не собирались, а там кто его знает? Андрюшка вон считает его полноценным парнем брата, а Егор слишком занят, чтобы уделить ему капельку времени. Ещё и внутренний голос проснулся и нашёптывает, мол, бежать отсюда надо, ведь нормальной жизни, безудержной любви тут не обломится: любовничек будет целыми днями вкалывать, не выделяя времени на шуры-муры, да и тебя будет припрягать, умаешься. В какие-то моменты голос был очень даже убедительным. Кирилл боялся дать слабину и поддаться его увещеваниям. Однако пока его рука механически выбирала картошку из земли, большим пальцем счищая с клубней остатки грязи.

Наконец, последняя мелочь была отправлена в тазик, еле поместилась на вершине картофельной горки.

– Донесёшь или помочь? – поднимаясь на ноги, спросил Кирилл. Похлопав ладонями, отряхнул перчатки.

– Конечно, донесу! – воскликнул Андрей, словно у него опять спросили несусветную глупость. – Лопату только здесь оставлю, потом принесёшь? И помоги поднять.

Калякин нагнулся и поднял тазик. Ручек в нём не предусмотрели. Хотя одной рукой и с ручками не донесёшь такую тяжесть. Андрей оттопырил руку и кивнул на образовавшийся между ней и левым боком промежуток:

– Давай сюда.

Кирилл выполнил просьбу, прислонил тазик к телу мальчика, а тот подхватил ношу и прижал к себе.

– Аккуратно – тяжёлый, – проинформировал Кирилл, убирая руки.

– Да я уже понял. Донесу как-нибудь.

Андрей собрался идти, но Кирилл его удержал и спросил то, что давно вертелось на языке, и что частично он знал. Спросил, хоть и понимал, что парню тяжело стоять с полным тазом картошки, к тому же на солнцепёке.

– А предыдущий парень Егора?.. Ты его знал?

Рахманов наморщил нос, словно услышал о чём-то мерзком, как козявка из носа. И это уже порадовало Кирилла.

– Видел один раз, когда он к нам с Егором приезжал, – ответил Андрей, тазик в его руке играл вверх-вниз. – Ещё у Егора его фотография есть.

– Он её хранит?

– Ага.

Это выясненное обстоятельство свело на нет только что промелькнувшую радость, на сердце повеяло могильным холодом: фотографии хранят не просто так.

– Егор любит его? – спросил Кирилл и откашлялся, возвращая голосу силу. Холодно вдруг стало не только на сердце: жаркий воздух внезапно защипал морозцем. А мальчишка как специально не отвечал мучительно долго – секунды полторы!

– Не знаю. Они давно дружили, ещё в институте. Учились на одном курсе. А когда Егорка бросил учёбу, Виталик бросил его. Спроси лучше у самого Егора, а я побегу, а то рука уже отсохла держать.

Андрей, извиняясь, взглянул на него и быстро, перешагивая грядки, потопал к капустной делянке, а потом скрылся в саду за деревьями.

Кирилл остался стоять посреди вскопанных грядок, тупо глядя на весёленькие подсолнухи, поднявшие навстречу солнцу свои крупные, полные недозревших семечек цветы. Даже вновь привязавшаяся муха, та самая или другая, не могла отвлечь его от мыслей. Виталик, значит? Виталик, который бросил Егора, когда Егор забрал документы из института и уехал навсегда в деревню, чтобы ухаживать за матерью. Виталик, чью фотографию уже два или три года хранит Егор. Увидеть бы этого грёбаного Виталика!

Не из-за этого ли пидора – во всех смыслах слова – сердце Егора Рахманова разбилось и противится новой любви? Естественно, из-за него, из-за кого же ещё?! Нет, конечно, пидораса Виталика можно было понять, рассуждая, что это Егор первым уехал от него, что никому не хочется встречаться на расстоянии, и прочее, прочее. Рахманов со своей дурацкой философией добра и справедливости скорее всего так и рассуждал, понял и простил. А Кирилл не считал себя обязанным оправдывать суку, бросившую в трудную минуту человека, которому наверняка признавался в любви! На Егора тогда свалилось огромное несчастье, и в придачу куча бытовых забот, ему нужна была поддержка, а вместо этого на него наплевали. Поэтому Калякин на хую вертел оправдания такой гниде, как Виталик.