Текст книги "Селянин (СИ)"
Автор книги: Altupi
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 55 страниц)
– Ла… Ларис… – выдавил Калякин. Речевой аппарат будто заклинило. Ухо, к которому прижимал смартфон, вспотело.
– Отыскался? – зло перебила его банкирша. Чего она так взъелась? Она ведь радоваться должна, что соперник свалил за горизонт! Егору действительно было так хреново?
Кирилл сел на кафельный пол. Провёл по лицу ладонью. Паузы между фразами слишком затягивались, хватило бы денег на звонок.
– Ларис, – снова выдавил Кирилл, – как Егор? – Сердце застучало о грудную клетку, в ушах возник ватный шум.
– Да уж не твоими молитвами, – огрызнулась Лариса. Сука драная, по-человечески ответить не может?! Но агрессия сейчас была не рациональна, да на неё не имелось и сил. Только на жалкие вопросы.
– Ты с ним общаешься… сейчас?
– Кирилл, забудь про него. Не рви ему душу. Не нужен ты ему. А он тебе тем более. Наигрался и хватит.
Калякин стиснул губы. Досчитал до десяти, примеривая счёт к ударам сердца.
– Андрей живёт у тебя?
Лариса помолчала и затем вздохнула. В трубке послышался её шумный выдох, сопровождающийся протяжным «ох». Так вздыхают, когда вынужденно приходится менять о собеседнике заранее составленное негативное мнение. Наверно, она предвидела поток нецензурной лексики со скрежетом зубов на свои фразы, но не дождалась их, взамен брани получила заботливо-неэгоистичный вопрос. Кирилл вовсе не хотел показывать себя перед ней смиренным мальчиком, но раз такова была цена за сведения, он готов был её заплатить.
– Да, – снизошла Лариска. Одно единственное слово, но уже крошечная брешь в её мстительном отфутболивании. Кирилл тут же задал следующий вопрос, руки уже не так крупно дрожали.
– Галине операцию сделали?
– Да.
– Успешно?
Послышалось сопение, и брешь закрылась.
– Кирилл, послушай… – Лариса вновь стала деловой и неприступной.
– Мне надо знать! – закричал Кирилл. Под лестницу всунулась чья-то лопоухая стриженная голова, и он, бешено вращая глазами, вскинул руку с отогнутым средним пальцем. Голова стремительно скрылась.
– Кирилл, у Рахмановых всё хорошо, – холодно сказала банкирша, – А без тебя будет ещё лучше.
– Ларис! Мне надо знать! Когда они прилетают?
Ответа не было. Характерных потрескиваний проводной линии тоже. Кирилл рванул трубку от уха и уставился на дисплей: на нём были иконки рабочего стола – разговор окончен! Сука Лариса! Кинула!
Калякин набрал номер ещё три раза. В первый там взяли и сразу повесили трубку, во второй и третий раз на экране появилось сообщение, что абонент занят. Вероятно, Лариска просто сняла трубку с аппарата и кинула рядом, чтобы он не донимал её звонками.
Дать бы ей по ебалу за это!
Кирилл положил вытянутые руки на колени, прислонился затылком к холодной крашенной синей краской стене. Закуток под лестницей показался склепом. Пахло здесь гадко, и свет сюда почти не проникал, отопительных батарей не было, а пыль на полу за давностью влажной уборки сбивалась в комья, лежала на советском коричневом кафеле мохнатой коркой. Теперь и его джинсы будут не чище. Похую. У Егора всё хорошо, но любит ли Егор до сих пор его? Блядская ревнивая банкирша, херова защитница чужой чести, о чём её, конечно, не просили, так ничего и не сказала!
Винить Егора не в чем, даже если он перетерпел и заглушил любовь, и нельзя рассераться «А чьими стараниями у него всё хорошо? Кто организовал ему заграницу?» Аргументировать «Мне было также херово, как и тебе, может быть, даже хуёвее» – не по-мужски, как блеяние маменькиного сынка. Лариску Кирилл тоже понимал, хотя это понимание ему было противоестественно и до блевоты противно, но, что ни говори, сам заслужил презрения. Однако, соглашаться, что Егору лучше без него – нет, увольте! Лариска не знала их жизни, а Кирилл отлично помнил, каким селянин был с ним счастливым, с какой нежностью смотрел ему в глаза и сжимал ладонь, как страстно брал его в постели, и они лежали потом разморённые и просто смотрели друг на друга, улыбаясь. В нём и только в нём Егор нашел человека, с которым, интуитивно чувствуя поддержку, делился сокровенными переживаниями. Неправда, что им лучше порознь. Порознь – совсем пиздец.
По лестнице ходили чаще и чаще, поодиночке, а теперь целыми группами. Кирилл встал, не видя смысла сидеть дольше, и так не явился на пару по мировой экономике. Похлопал по заднице, стряхивая пыль, по икрам. Разгибаясь во весь рост, стукнулся головой об уклон бетонного лестничного пролёта. На черепе взорвалась маленькая атомная бомба, и боль ударной волной разошлась во все стороны.
– Блять, – прошипел Кирилл и, нагнув голову, вышел из закутка. Настроения не было. После разговора с Лариской не полегчало, а стало хуже. Тоска по Егору разрослась и пустила корни в каждую нервную клетку, хоть ложись и помирай или бери билет на самолёт и лети к нему.
По лестнице зацокали каблуки, через несколько секунд через перила верхнего пролёта показались три пары ног в женских сапогах и колготках с лайкровым блеском. Кирилл поспешно ретировался в холл, к своей аудитории. До отвращения никого не хотелось видеть.
На следующем перерыве Калякин вернул Машке мобильный, а после четвёртой пары, смертельно уставший от мыслей и нудных лекций, в которых ни черта не понимал, забрал её, чтобы ехать домой. Машка была красоточкой, дикий холод на улице её не пугал: она носила мини-юбки и тощую курточку, шапки в гардеробе не признавала. Кириллу было на неё наплевать, а себя он утеплил даже перчатками и шарфом, чтобы не заболеть к прилёту Егора.
– Потопали! – отходя от зеркала в раздевалке, махнула рукой Машка и первая пристроилась в поток прущих на выход студентов. Кирилл влился следом, кивнув на прощанье ребятам из группы. Бойкот постепенно изжил себя, но отношения почти не потеплели: Кирилл сам не желал ни с кем общаться, подобная Пашкиной дружба вызывала приступы тошноты.
Толкаясь в толпе, он прошёл через холл и турникет. Входные двери хлопали туда-сюда, звук неприятно резал слух. С уличной стороны веяло промозглой сыростью. Вне здания ощущения близкой зимы усилились. Небо лежало на городе свинцово-синими высасывающими радость облаками. Гнилая трава, серые лужи, ржавые трубы, мокрые собаки и коты.
– Время самоубийц, – сказала нарисовавшаяся рядом Машка. Кирилл с удивлением посмотрел на неё – уж не просветлела ли она умом, но Азарова засмеялась и надула розовый пузырь жвачки. – Так мы едем или как? Хули тут торчать?
Нет, с ней всё было в порядке.
– А хули ты ещё не в машине? – сдвинул брови Калякин. – Дуй давай. – Он накинул рюкзак на плечо и спустился с порожек, пошёл вдоль здания, стараясь не зацепить никого из людей. Беспонтовая, а ещё больше понтующаяся молодёжь его раздражала до зубовного скрежета. Стояли, ржали, курили, матерились, слушали идиотскую музыку из портативных колонок, а если шли, то уставившись в телефон или считая ворон на крышах. Тупые эгоистичные ублюдки.
«Ой ли?» – фыркнул внутренний голос. Кирилл тут же попросил его не тявкать. Да, он сам был таким. Наверно, в какой-то степени и продолжает таким быть, пусть и собирался не лезть в чужие дела, как Егор, но с волками жить – по-волчьи выть. Просто он измотан. Просто выжат до единой капли счастья. Просто с каждым днём страх вгрызается всё глубже и глубже, червём точит душу: вдруг Егор не простит? А если простит, вдруг их не оставят в покое? Не оставят, как пить дать, не оставят.
Впадая в депресняк, Кирилл свернул за кирпичный угол институтского корпуса к стоянке и резко остановился. Скакавшая сзади Машка сослепу затормозила в его рюкзак.
– Ёбаный… Ты, блять, придурок! Я чуть губу…!
– Заткнись, нахуй, – шикнул Кирилл. – Родичи мои.
– А! – понимающе притихла Машка и встала рядом. Их обходили студенты, некоторые ругались, что растопырились на проходе. Беспрерывное мелькание людей сейчас было на руку, в нём можно было спрятаться.
Мать с отцом стояли у «Пассата» в пол-оборота к ним. Отец в тёплой куртке с цигейковым воротником положил локти на крышу машины и что-то говорил матери, которая зябко переступала с ноги на ногу и грела руки в карманах голубого, сшитого точно по фигуре пальто. Видимо, давно поджидали, раз замёрзли. Жаль, в сосульки не превратились.
– Запомни, ты залетела, – бросил, чуть повернув голову, Кирилл и уверенным шагом направился к родителям. Машка догнала его и взяла под руку. Идти стало неудобно, тесно, Кирилл не любил этих телячьих нежностей, девчачьих привычек, однако признал, что у Машки соображалка работает, парочки именно так и передвигаются.
Мать вертела покрасневшим от холода флюгером и увидела их за несколько секунд до того, как они подошли, или, возможно, обернулась на шелест шагов.
– Что вы тут делаете? – шмыгнув носом, спросил Кирилл. Остановился напротив повернувшегося лицом отца. Машка очутилась перед матерью, с ухмылочкой на неё посмотрела и надула большой пузырь. Жвачка с треском лопнула. Елена Петровна дёрнулась, будто её с ног до головы забрызгало розовыми ошмётками. Причём ошмётками с кислотой. Едва не начала отряхиваться. Кирилл засмеялся. Отец тоже видел эту нелепую пантомиму, облажавшуюся жену, хохочущего над ней сына.
– Кирилл, – посуровев, оборвал он, – веди себя нормально.
– А что я? – взметнулся младший. Бросил в него ответный непримиримый взгляд. – Так что надо от меня?
– Если Маша беременна, – вступила в разговор мать, осматривая поочерёдно её и сына, – нам…
– Ага, беременна, – поддакнула Машка. Перебитая на полуслове мать остолбенела, скривила идеально накрашенные губы и обратилась к сыну, демонстративно не принимая вероятную сноху в расчёт:
– Нам надо обсудить это.
– Зачем? – вопросил Кирилл. – Всё и так заебательски. – Вся его безответственность, попустительство были нарочито показными, он их отыгрывал с элементами прошлой беспечности. Только тяжкие вздохи и охи, намекающие, как обрыдли слежки и нравоучения, были по большей мере настоящими.
– Как зачем, Кирилл? – выпучила глаза мать. – Такие дела просто так не решаются!
На её крики заозиралась проходящая мимо группа девочек-первокурсниц. Какой-то пацан поднял телефон и, вероятно, включил камеру. Пританцовывающая от холода Машка его сначала отогнала отборным матом, потом достала из рюкзака тонкие дамские сигареты и, залихватски щёлкнув зажигалкой, закурила. Опомнилась, выплюнула жвачку под колёса стоявшей рядом с «Пассатом» заниженной «Приоре».
Мать от возмущения потеряла дар речи, так и застыла с открытым ртом. Отец реагировал с ледяным спокойствием. Ему происходящее тоже не нравилось, но в руках себя держать он умел.
Кирилл, проследив за действиями Машки, мысленно её похвалил, потом повернулся к остолбеневшим родителям.
– Да не ваше это дело, не ваше, – сказал он с отцовским спокойствием, но безапелляционно. – Наш ребёнок, мы и решим.
– Но время идёт! – встрепенулась от паралича мать, косясь на дымящую в сторонке девушку.
– Для чего? Для аборта? Говорю же – мы ещё не решили! И прекратите за мной шпионить!
– А её родители? – спросил отец.
– Машкины? Мы им не говорили ещё. Да им пофигу будет: от депутатского сына залетела же, а не от Васьки на «шестёрке».
Было интересно наблюдать, как вытягиваются родительские лица, жаль засмеяться было нельзя. Хотя, конечно, маменьке и папеньке этот вариант пришёл в голову одним из первых, но они всё равно пошли красными пятнами. Матери не помог даже слой пудры и тонального крема, она выглядела как пятнистая жаба. Жабой и была.
– Кирилл, – начала мать, и под гусеницами её танка затрещали ломающиеся деревья, – мы знаем, что ты действуешь нам назло, но необдуманными решениями ты можешь погубить себе жизнь. Ты ещё молодой для детей. Да и какой ребёнок у вас может родиться – посмотри, она курит! Больной, с пороками развития! Ты хочешь всю жизнь…?
Кирилл взревел, как разбуженный за два часа до весны медведь. Глаза налились кровью, пальцы сжались в кулаки.
– Теперь тебе Машка не нравится? – Он сделал шаг вперёд, наскочил на мать. Перестал контролировать свою злость, только где-то в подкорке зудело, что нельзя признаваться в истинных чувствах и намерениях. – Может, будешь мне сама подбирать, кого трахать? Кто достоин моего хуя, королева английская?
– Успокойся, Кирилл, – отодвигая за куртку, вступился отец. – Перестань орать и успокойся. Люди косятся.
– Да я спокоен, – махнув плечами, отпихнул его руки Кирилл, сбавил накал. – Заебали лезть в мою жизнь. За дурака меня считаете? Думаете, я не способен сам понять, что мне хорошо, а что плохо?
– Ты уже один раз оступился, – напомнил отец.
– А теперь расплачиваюсь. Много нормальных девок хотят с пидором мутить? Паша с Никитосом ведь всем распиздели, что я пидор. Был пидором.
– Скоро забудут, – сказал отец, мать кивнула. Своей тирадой Кирилл хотел перевести стрелки на них, сделать виноватыми в своих проблемах, но не тут-то было. Прожжённые политиканы смотрели сочувственно, но всё сожаление относилось к его несмышлёной дурости: «А ведь мы говорили! А ведь мы предупреждали!»
– Забудут, куда денутся? – согласился Кирилл, обернулся к задубевшей, мелко подпрыгивающей на месте Машке и снова к родителям. – Вы это… денег мне дадите? Я Машке подарок обещал… айфон последний.
– А не много ли ей? – выскочила мать.
– Жмотничаете?
– Нам твои увлечения дорого обходятся, – попрекнул отец.
– Вы про лечение? Уже оплатили?
Кириллу не ответили.
– Хорошо, вечером переведу тебе деньги, – внезапно засуетившись, вытаскивая и складывая обратно содержимое карманов, предпочёл откупиться отец.
Кириллу этого было достаточно, проблема с оплатой за спектакль решилась, хмурый день стал немного ярче. Он довольно гыгыкнул.
– Ого, нормально. Спасибище. – И, придвинувшись поближе, снова оглянувшись на греющую дыханием руки Машку, сказал: – Ладно, вы не думайте, мне этот ребенок тоже без надобности. Может, он и не от меня вообще… Но если вы опять будете лезть в мою жизнь, шпионить… подкарауливать… вот тогда и узнаете, как я могу назло. Машка ведь не парень, на котором я официально не могу жениться.
Кирилл в упор смотрел на мать, умоляя, чтобы она вняла угрозе. Гляделки длились мучительно долго, за это время можно было слетать на Марс, заложить там сад, собрать урожай и вернуться обратно. Наконец мать норовисто отвела глаза, зыркнула на мужа, тот дал молчаливое согласие. Конечно, это в первые секунды они растерялись, а потом бы покумекали на пару и тоже нашли бы действенный способ, как не дать жениться, избавиться и от безродной шалавы, и от её ублюдка. Но сейчас они спасовали. Возможно, поверили в его исповедь и проблески здравого смысла. В любом случае, взамен на обещание не рубить сгоряча они пообещали оставить его в покое и ретировались в переулок, где припарковали машину.
Кирилл забрал Машку и поехал домой – проголодался и замёрз.
96
Родители отстали. По крайней мере, не высовывались и не донимали, поторапливая с решением судьбы несуществующего ребёнка. Кирилл сам отзванивался раз в день, вешал лапшу на уши и быстро сворачивал разговор. Учился, спал, ел, выгуливал Машку в людные места и считал часы.
Каждая прожитая минута давалась тяжело. В пятницу выпал снег, хотя было только второе ноября. Он лежал только на газонах – маленькими белыми барханами на чёрной уродливой траве – и к утру растаял, погрузив город в унылую сырость и грязь.
Кирилл не спал. Проснулся в половине четвертого, сходил в туалет и затем прошёл на кухню. Взял из холодильника литровую коробку апельсинового сока – темноту на несколько мгновений прорезал желтый клин света и исчез с тихим хлопком дверцы – и встал у окна. Смотрел в чёрную, расцвеченную оранжевыми и синеватыми фонарными огнями ночь. Машины по дороге не ездили, люди не ходили, лишь электрические точки расплывались в глазах многоконечными вифлеемскими звёздами, да белые пучки мёрзлой воды расползались на хлопья и исчезали.
Глубокая ночь – короткий период городской тишины. Солнце встаёт поздно, дни короткие и холодает. Скоро в витринах появится новогодняя мишура.
Кирилл смотрел на качающиеся во тьме ветви деревьев, на исчезающий белый ковёр и давил в себе депрессию. Уже почти зима, природа гола и уныла, а они расстались с Егором, когда ещё всё зеленело, день был большим и от жары рубашка моментально прилипала к телу. Два месяца – будто долгая-долгая жизнь. Беспросветная и бездарная. Искусственная, картонная жизнь. Не жизнь вовсе.
Почему она стала такой?
Из-за любви?
Была беззаботной и яркой, теперь превратилась в пытку. Непонимание со стороны… абсолютно всех преследовало на каждом шагу. Из эмоций наиболее частые – глухая, давящая печаль и спонтанная агрессия.
Так может эта любовь во вред? Жил бы да жил припеваючи, не задумываясь над несправедливостью мира. Пил, гулял, кутил в толпе приятелей и поклонниц.
Ноги прижимались к тёплой батарее, по обнажённому, кроме трусов, телу разливалась согревающая благодать. А что сейчас у Рахмановых? Печку надо корячиться, топить, иначе чуть остынет – холод. Сортир на улице, жопу с яйцами, пока погадишь, отморозишь. Грязь по колено – только в резиновых сапогах и выйдешь, а машина по пороги утонет. Красивая природа сдулась, по дворам лисы рыщут, возможно, и волки. От тоски, серости и двух каналов по телевизору повесишься. А в благоустроенной квартире всё шикарно – горячая вода, ванна и туалет, интернет, цифровое телевидение, саундбар, центральное отопление, мягкая широкая кровать и пахать, как вол, не надо.
Эти мысли приходили в голову не в первый раз. Кирилл думал их, осмыслял, находил рациональными и не лишенными здравого смысла, потом внезапно спохватывался, словно ловил себя с поличным на краже булки из магазина, и понимал, насколько труслив. Боится труда и проблем, уходит от них, как страус. Только суёт голову не в песок, а в унитаз своей квартиры.
Любовь – это счастье. Чудо, которое надо заслужить, заработать. Она сняла с его глаз розовые очки и показала, как в реальности выглядит мир. Сто платных каналов, бесконечные сайты сети, горячая вода и ванна с пенной шапкой не сравнятся с одним рукопожатием Егора. А если он улыбнётся, прижмёт к своему тонкому, но сильному телу, поцелует – за это легко горы свернуть и звёзды взорвать.
Кирилл верил, что сможет перебороть трусость, ведь и так сделал громадный рывок вперёд, прыгнул выше своей головы. Это безделье и коммунальный комфорт его снова размягчили, опять покрыли коркой лени. К тому же, необязательно жить всегда в деревне. Как только мама Галя поправится, будет себя обслуживать, они поговорят о переезде в город или в большое село близко к городу, где есть природный газ, водопровод и туалет в доме.
Или как-нибудь по-другому. Лишь бы всё было хорошо, а там разберутся. Под «хорошо» Кирилл определил для себя три вещи. Прежде всего, это здоровье мамы Гали. Если лечение не принесёт желанного результата, Егор впадёт в хандру, его будет трудно расшевелить, любовь перестанет его интересовать. При удачном же исходе операции, Егор, наоборот, будет пребывать в радостном расположении духа, у него появится больше времени на личную жизнь, но сначала возникнет потребность поделиться своим счастьем, он охотнее выслушает и простит. Именно прощение и было вторым пунктом «хорошо». Насчёт первого Кирилл не сомневался: операция дала положительный результат, иначе не потребовался бы реабилитационно-восстановительный период, и Рахмановы бы уже вернулись.
Страх вызывало третье условие. Оно было самым трудновыполнимым – чтобы от его личной жизни отстали. Кирилл не был уверен, что родители успокоятся и не найдут нового способа вбить клин между ним и Егором. Он совершеннолетний, вправе сам решать свою судьбу, но когда это останавливало церберов?
За окном не светлело, но пешеходов и машин прибавлялось. Они шли, ехали по мокрой, отражающей свет фонарей и фар земле. Наверняка, мрачные и хмурые, ведь никто не будет улыбаться, отправляясь на работу промозглым субботним утром, когда большинство людей спят в тёплых кроватях. Машка тоже спала в гостиной на разложенном диване, занятий в институте у неё сегодня не было. У Кирилла тоже значился выходной, но спать не давало гнездившееся в груди и мозгу чувство – предвкушение? Мандраж? Сомнение в своевременности поступка? Боязнь всё испортить своим капризом? Каждое по отдельности и все вместе. Внешне всё было нормально, руки не тряслись, поднося ко рту коробку с соком, глаза чётко смотрели сквозь стекло и отмечали, что его пора бы уже помыть. Внутри же было зыбко.
Глаза привыкли к плотному сумраку. Кирилл отошёл от окна к кухонному столу. Потряс коробку – на дне почти не плескалось – и выкинул её в ведро под раковиной. Часы на микроволновке зелёными электронными цифрами показывали семь-десять утра. Ступни, несмотря на центральное отопление и горячие радиаторы, замёрзли.
Калякин зашёл в туалет, вылил там выпитый сок и стал собираться в дорогу.
Он взял такси – так казалось надёжнее на случай маячков в «Пассате». Машину заказал не к подъезду, а за три квартала от дома, в глухом дворе. Надел абсолютно нейтральный чёрный пуховик, в каких ходит полгорода, козырёк бейсболки опустил на глаза, сверху накинул капюшон. Хотел ещё тёмные очки, но решил, что и так перегибает палку с перестраховкой. Однако лучше перебдеть, чем недобдеть: он очень боялся разоблачения, чувствовал себя то ли вором, то ли шпионом, что одинаково бесило, потому что ничего плохого он не планировал.
Названия населённого пункта Кирилл не помнил, только бывшего колхоза – «Путь Ленина». После поисков по карте оказалось, что это поселок Воздвиженский и до него сто двадцать шесть километров. Таксист запросил три штуки за туда и обратно. Кирилл заподозрил развод «на лоха», но деньгами его неплохо снабжали, а тратить родительские бабки впустую превратилось в дополнительное удовольствие.
– Погнали, – согласился Кирилл и пристегнулся ремнём безопасности. Водитель, конечно, ожидавший долгий и нудный торг за каждый полтиник, расслабился и тронул с места. Разговорами не докучал, включил нейтральную музыку, что-то из эстрады восьмидесятых или девяностых, и сосредоточенно уставился на дорогу. Вёл плавно, не дёргая, как сумасшедший, на светофорах и поворотах, чем грешат многие таксисты, да и машина у него была сравнительно приличная – свежий «Фокус».
Когда проезжали пригород, Кирилла разморило, он заклевал носом. В дрёме пугался, вскидывал голову, разлеплял глаза, но видел перед собой только однообразный унылый пейзаж с чёрными вспаханными под зиму полями, мокрым бурым бурьяном на обочинах или голыми, словно обглоданные кости, посадками. Трасса, знакомая до каждой выбоины по многочисленным поездкам этим летом, пролегала в обход деревень. Кирилл снова погружался в дрёму.
– Приехали, – ворвалось в его сон.
– Что? – Кирилл открыл глаза и увидел сбоку посреди бурьяна ржавую конструкцию с названием колхоза. – А, хорошо. – Горло было сухим. Пришлось откашляться, а заодно сесть прямо, так как во время сна сполз по сиденью вниз. Въехав в населённый пункт, такси сбавило скорость, медленно катилось по узкой асфальтовой дороге. Кирилл проморгался и теперь узнавал местность, особенно группу трёхэтажек за частными домами. Дальше располагалось кладбище, огораживающий его розовый бетонный заборчик в серой унылости выглядел зловеще, в обнажившихся ветвях высоких тополей, словно дохлые мухи в паутине, висели грачиные или вороньи гнёзда.
Наконец они выехали на маленькую площадь, по периметру которой находились продуктовый магазин, контора сельхозпредприятия, в которое Кирилла приглашали на работу будущей весной, и ещё несколько одноэтажных зданий с государственными флагами и нечитаемыми издалека вывесками.
– А школа где? – покрутил головой Кирилл.
– Я не знаю, – пожал плечами таксист, – навигатор не показывает.
На улице не было ни души. Пришлось зайти в магазин и спросить дорогу у кутающейся в телогрейку достаточно молодой продавщицы. Она, с любопытством разглядывая незнакомого, помятого со сна парня, любезно объяснила, в какую сторону двигаться и в какие проулки свернуть, на какие достопримечательности ориентироваться.
Кирилл, стараясь воспроизвести в точности, пересказал это водителю.
Школа располагалась на дальнем краю посёлка, практически на опушке леса или большой рощи, омерзительно чёрной и скользкой в начале ноября. Дорога до неё петляла, вилась то по грязным, что колёса утопали в вязкой жиже, улочкам, то вдоль мутного пруда, то мимо часовни-новодела. Была она двухэтажной, из белых, а вернее, уже серых панелей – такая, какую Кирилл видел на фотографиях в альбоме. Рядом стояло ещё одно двухэтажное здание с качелями, горками и сказочными скульптурами – детский сад или… тот самый приют. Оба здания были обнесены сетчатым забором. Вокруг лепились частные домики.
И в такую даль каждый день ходил Егор, а сейчас ходит Андрей.
Таксист подогнал машину прямо к сваренной из металлических прутьев калитке.
– Долго? – осведомился он.
– Не знаю, – честно признался Кирилл, – как получится. Ждите, я же плачу за это.
Калякин вышел из салона. Холод и свежий ветер сразу забрались под воротник, под подошвами заскрипел гравий. Вычищенный от жухлой листвы и мусора школьный двор был безлюдным, в соседнем дворе хриплым басом лаяла собака. Подняв капюшон, Кирилл зашагал по узкой асфальтированной дорожке к украшенному подобием колонн входу в здание. Сердце билось тревожно и радостно. Если его и разоблачат родители, уже ничего не поделаешь и вообще – пошли они на хуй.
Кирилл взошёл на четыре порожка, остановился перед дверями – их было четыре и они, несмотря на облезлый вид школы, были по-современному сделаны из белого пластика. Вверху висел деревянный стенд с синими трафаретными буквами «Добро пожаловать!»
Кирилл собрался с духом и потянул за ручку ближайшей двери – она не подалась. Вот тебе и «добро пожаловать»!
Вторая дверь тоже оказалась закрытой. Кирилл занервничал, опасаясь, что школа по субботам не работает или её во избежание террористических атак на время уроков запирают изнутри и никого не пускают. Собрался пойти, заглянуть в окна, хоть они на первом этаже располагались высоко, горит ли в каком-нибудь классе свет – утро ведь пасмурное. Или элементарно постучать в дверь. Однако тут его взгляд упал под ноги, где от порожков по узкой бетонной площадке шла грязно-мокрая дорожка следов… к последней двери, сука, шла!
Матерясь на эту странную логику, не позволившую сделать входной ближайшую дверь, Кирилл прошёл по дорожке, потянул за ручку и выдохнул. За ней был небольшой тамбур с лампочкой и всего одна дверь в холл. Кирилл вытер ноги о заботливо разложенную на полу почти сухую тряпку из мешковины и преодолел это препятствие.
Холл был пустым, широким и светлым, с большими окнами по обе стороны от двери. Перед входом в нише стояли горшки с цветами и пальмами. Справа от этого садика к стене крепилось с десятка два полок, заставленных золотистыми спортивными кубками. Дальше размещались стенды с дипломами и грамотами, фотографиями, рисунками, какими-то листами с отпечатанным текстом, с крупной надписью: «При пожаре звоните 01 или 101». Рядом находилась красная коробочка пожарной сигнализации. Пол устилал нейтральный линолеум, двери кабинетов…
– Молодой человек! – окликнула и отвлекла от размышления, куда теперь идти, вышедшая из одной из дверей женщина пенсионного или предпенсионного возраста. По виду она напоминала вахтёршу, уборщицу, а никак не учителя: в бесформенной кофте и юбке сине-чёрных тонов, в подобии сапог, только из мягкой войлочной ткани на жесткой подошве, натянутых на шерстяные колготки, встрепанные волосы хоть и были окрашены в каштаново-рыжий цвет, но уже давно, на висках пробивалась седина, из макияжа – настороженный взгляд и недружелюбно скривлённые губы. Вслед за ней вышла ещё одна тётка, похожая на первую, как клон, – как на лицо, так и одеждой. Обе, подходя ближе, уставились на Кирилла.
– Здрасте, – сказал он, неловко потирая скулу. Встретить подобную охрану не готовился, но оно и к лучшему.
– Вы с какой целью? – У тёток брови были сдвинуты к переносице.
– Мне нужен Рахманов Андрей. Из седьмого класса.
Брови тёток заползли на нос. Руки упёрлись в бока.
– Зачем? – осведомились вахтёрши в один голос. Кого они видели перед собой – рецидивиста, похитителя детей, растлителя несовершеннолетних, наркодиллера? Смешно, да не очень: Кирилл вдруг понял, что ему могут не позволить поговорить с пацаном. Мальчишка сейчас оторван от семьи, и педагоги в полном праве защитить его от любых контактов с сомнительными личностями. Выпячивать своё вседозволенное «я» себе дороже.
– Я друг его брата, – смиренно сказал Кирилл и тут же прикусил язык, поздно спохватившись, что это обстоятельство, если здешние работники в курсе ориентации Егора, может только усугубить положение. – Мне только узнать, как проходит лечение их мамы, – добавил он, надеясь, что хорошая репутация бывшего ученика и людская жалость к сирым и убогим сильнее предрассудков. – Вы же знаете, что Галина Рахманова сейчас на лечении в Израиле? Это мой отец денег достал.
Тётки выслушали его и переглянулись, после их каменные лица немного смягчились.
– Сейчас урок идёт, – сказала вторая. – У седьмого класса математика. Контрольную пишут – четверть заканчивается, каникулы завтра.
– А звонок через сколько? – спросил Кирилл, гася внутреннее негодование, что приходится скакать на задних лапках перед какими-то там уборщицами. Он всё ещё топтался у двери.
– Двенадцать минут ещё.
– Хорошо, я подожду. Здесь можно постоять, а то на улице холодно?
Ему разрешили пройти и сесть на стул, несколько штук которых стояли под окном рядом с полками для сменной обуви. Уборщицы спросили его имя и фамилию, записали в пухлый журнал, лежавший на парте по другую сторону двери и уселись в старые потрёпанные кресла возле этого стола. Завели разговор про какого-то мужика, который вчера напился и порубил соседских кур, а сами не спускали глаз с посетителя. Кирилл делал вид, что не замечает. Садиться не стал – встал лицом к окну, облокотился о широкий деревянный подоконник, разглядывал сначала старую двойную раму, замазанную белой краской, потом кустистый папоротник в синем пластмассовом горшке, около которого пристроился, потом повернулся передом к коридору и пытался расслеповать, что изображено на фотографиях на противоположной стене, но те были размером десять на пятнадцать, а люди на них – меньше тараканов.
Наконец, первая из вахтёрш подняла зад из кресла и поплыла в конец холла, там нажала на прикреплённую к стене кнопку. Резкий оглушающий дребезжащий звук откуда ни возьмись наполнил помещение. В школе Кирилла звонок звучал точно также раздражающе, в детстве он даже затыкал уши.
