Текст книги "Селянин (СИ)"

Автор книги: Altupi

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 55 страниц)

Кирилл зверел с каждым словом. Начиная с того, что прыщавый урод первым взял Егора и заканчивая циничным пренебрежением, с которым охуевший ботаник говорит о порядочной семье. Гнев паром валил из ушей.

– Закрой хавальник! – встряхивая за грудки, прорычал он. – Ещё одно ёбаное слово из твоего уебанского рта, и я сам научу тебя вежливости! Хочешь проверить, какой из меня учитель? Говори, урод! – Кирилл тряхнул ещё раз, сильнее. Затылок Виталика с глухим звуком стукнулся о стену, рука, останавливая, вцепилась в предплечье обидчику.

– Не хочу, – заикаясь, промямлил он. – Пусти… Пусти… Пожалуйста. Я не понимаю, при чём здесь Егор? Я его почти не помню. Он мне не нужен. У меня были другие парни, получше него… Он обычный деревенский тупица…

Кирилл ударил. Не собирался бить, но глаза застлала алая пелена, а после пальцы сами сжались в кулак и засадили под дых.

– Дерьма давно не жрал?

Согнувшийся пополам Виталик издавал какие-то звуки, причитания. Кирилл пнул его под зад. Виталик развалился на изрытом ямами асфальте, одежда измаралась в пыли, из сумки высыпались разноцветные тетради и ручки, Кирилл на них наступил.

– Ты у меня сейчас собственное дерьмо сожрёшь! Всё дерьмо, которое может произвести твоя раздолбанная пидорская задница! И я чую, что уже пованивает: такие тупые уроды сразу в штаны кладут!

Виталик, как огромный раскормленный червяк, возился в пыли, пытаясь подняться на колени. Шипел, смотрел на ладони – они были в грязи и самую малость в царапинах и крови. Грозился что-то себе под нос.

– Я не понимаю, – более внятно пробормотал он. Кирилл наклонился над ним, давя на чувствительные точки, стиснул пальцами напряжённую шею, зафиксировал, не давая встать.

– Потому что ты тупой уебан, поэтому и не понимаешь, – выплюнул он и присел на корточки. – Извиняйся. Перед Егором.

– Но его нет!

– Я ему передам. Извиняйся. За всё извиняйся. – Кирилл сдавил шею сильнее. Виталик взвыл, захныкал, лицо приобрело жалкое выражение.

– Я извиняюсь! Извиняюсь! Перед Егором! За всё!

– И признаёшь, что ты тупой уебан, – подсказал Калякин.

– Признаю! – вопя от боли, выкрикнул Виталик.

– И недостоин Егору зад лизать.

– Да! А-аа! Отпусти!

Кирилл, вставая, толкнул. Голубец не упал, у него только руки подогнулись, а так он устоял на четвереньках. Жмурил глаза, тихо хныкал и подвывал. Уёбище лесное, Егора он чпокал, ага. Ссыкло вонючее. Кирилл плюнул ему на спину и, отряхивая ладони, пошёл к воротам.

– Почему он тебя подослал? – понеслось сзади. – Егор любит меня до сих пор?

Ох сколько чванства, высокомерия и тупости было в этом голосе! Калякин развернулся на сто восемьдесят градусов. Шагнул к поднявшемуся на колени Виталику – тот сразу попятился, – и остановился.

– Егор любит меня. А я люблю его. А тебя никто не любит и никогда любить не будет. Потому что ты не человек, а дерьмо собачье.

Кирилл вновь развернулся и вышел за ворота. Засунул замёрзшие руки в карманы куртки и устремился по серой улице ко двору, в котором оставил машину. Не видел пешеходов, не видел несущихся автомобилей, не видел сигналов светофора, опадающих на голову листьев, рекламы и домов. Представлял Егора с жалким, только что растоптанным, хнычущим чмом. Сердце ныло. За что Егор полюбил этого отброса? Как мог ему отдаться? Конечно, тогда они были детьми, Виталик первым обратил внимание на застенчивого парня, запудрил ему мозги, навешал лапши, наобещал чего-нибудь, возможно, даже прошёлся по его самооценке, понизив её на несколько уровней, манипулировал.

И всё же Егор любил этого уродца. Он сам говорил это. Кирилл помнил, какой при этом был у него затравленный, полный боли взгляд, какие глубокие раны оставило на душе предательство и как долго ему самому пришлось пробиваться сквозь броню недоверия. Кирилл признавал, что сам не сахар, но было как-то… несправедливо. Несправедливо, что Егор, его девственность, первые нежные чувства, трепетная открытая первая любовь достались другому. Слизняку, который не любил, не ценил, а только использовал для своих целей, донжуан прыщавый.

Деревенский парень Егор нуждался во внимании, в друзьях, вот и повёлся. Как любому семнадцатилетнему, ему хотелось секса, большой и чистой любви. Хорошо воспитанный на старых традициях, он, естественно, верил, что любые отношения искренни, а чувства взаимны, бескорыстны и навсегда. Это не так, совсем не так. Существует секс ради секса. Красивые слова ради секса и даже признания в любви, обещания звёзд с неба ради секса. Что угодно до секса и дырка от бублика после него. Кирилл об этом мог роскошную книгу написать, если бы умел складно писать. С Егором у него всё было наоборот. Не так был важен секс, как желание просто быть рядом, смотреть в выразительные колдовские глаза и держать за руку.

Егор обжёгся, сильно повзрослел. Перемолол предательство. И вот опять. Кирилл ненавидел себя, ненавидел весь свет. Хотя после извинений Виталика ему стало легче.

Когда Калякин уже подходил ко двору, затрезвонил мобильник. Он догадался, кто это и был прав – мать. Елена Петровна потеряла сына и паникует, как бы он не удрал из-под контроля и не ускакал к своему пидору. Или его брату, который находится ближе.

Продолжая шагать, Кирилл приложил трубку к уху и традиционно не произнёс приветствия.

– Кирилл! Где ты? Что ты делаешь в институте управления и права?

Кирилл запнулся на шаге, чуть было, нарушая собственные запреты, не вопросил: «Откуда ты знаешь?» – и не побежал со всех ног прочь, пока его не догнали. Но было поздно: он уже завернул за угол многоэтажки и попал в поле зрения матери. Та в брючном костюме, на высоком каблуке стояла у распахнутой дверцы своей маленькой «Тойоты» с телефоном у уха, второй рукой упиралась в бок. Машина перегородила въезд – и выезд – во двор, раскорячилась посреди дороги.

– Кирилл! – Мать видела его, расстояние между ними насчитывало меньше десяти метров, но всё равно говорила в трубку. – Кирилл!

Как же он устал от шпионства! Неужели они засунули маячок ему в машину?

Калякин, опустив смартфон, подошёл, встал рядом. Мать тоже убрала мобильный.

– Кирилл, зачем ты сюда приехал? – Несомненно, она знала, что в институте по соседству с этим двором учился Егор.

Кирилл не ответил. Мать состроила недовольно-обиженную рожу.

– Сколько можно молчать, Кирилл? Мы с отцом заботимся о тебе. Мы тебе не чужие. Мы любим тебя. А ты… ты опять за своё.

– Я люблю его, мам, – первый раз за неделю подал голос Кирилл, тихо и апатично, – а вас – нет.

– Что ты такое говоришь? – ужаснулась она вполне натурально, заломила руки.

– Вы сделали из меня предателя.

Мать возмущённо задрала нарисованные брови, покачала головой, что-то фыркнула.

– Снимите запреты, мам, отмените свой ультиматум. Дайте мне Егора успокоить. Хотя бы просто успокоить по телефону.

Вместо разрешающего ответа Кирилл увидел непреклонно сжавшиеся ярко-красные губы. Всё ясно. Он сплюнул и ей под ноги и зашагал к своей машине. Грудь сжимала глухая тоска.

88

Пашка Машнов подошёл к нему через две недели, в первый день октября. Встретил на улице возле института. День был хмурым, темнело, по небу неслись свинцовые дождевые тучи, ветер задувал за воротник. В лужах на асфальте отражался скучный, замызганный город. Грязь тонким слоем липла к подошвам кроссовок, забивала протектор.

Пашка был одет в лёгкую болоньевую куртку, нос покраснел, того и гляди из него потечёт.

Он приблизился, как-то боком, озираясь на обходящих лужи студентов, будто боялся быть застуканным с пидором или чувствовал вину перед ним. Кириллу было насрать, он остановился-то только потому, что у него подушечка арбузной жвачки в грязь упала, а другая не желала из фольги выковыриваться.

– Здорово, – смущённо и немного заискивающе заглянул в глаза Пашка.

Кирилл покосился на него и не ответил, вернулся к выковыриванию жвачки.

– Да ладно тебе дуться, всё же нормально, – продолжил Пашка беззаботно и даже весело, как будто они всего-навсего настучали друг другу совочками в песочнице. И всё же он робел, жался, как цыплёнок, глубоко засунув руки в карманы вельветовых штанов, перекатывался с пятки на носок.

– Это я дуюсь? – уточнил Кирилл, выковырнув наконец жвачку и отправив её в рот. Арбузная свежесть заволокла мятой горло.

– Ну брось, Кира! – взмолился Пашка. – Ну повыёбывались и хватит! Мне так тебя не хватает!..

Калякин ему поверил. Машнов никогда не умел долго кого-то ненавидеть, злиться, обижаться. Он был отходчивым. В основном это над ним глумились, подшучивали, а он уже через пару дней забывал, общался, как ни в чём ни бывало, лип. Сейчас он побил все свои рекорды по исчезновению из поля зрения, а ведь они всегда были неразлучными корешами, вместе выжрали не одну цистерну пива и водки.

Но себя Кирилл к быстро отходчивым не причислял. К Паше у него имелись особые счёты.

– Ты окно нам разбил, – предъявил он, – и дружков-дебилов на нас натравил.

– Ой, ну, Кирюх… Ну не начинай! По пьяни всё это было! На трезвую я бы ни-ни!..

– Да мне по хую, Паш. Уёбок – вот кто ты. Говори, что надо, а то я дальше в игнор отправлюсь: нет желания с тобой базарить.

– Ну… ну… ну… – Пашка запрыгал перед ним, схватил за рукав, будто задерживая на месте. Преданно заглядывал в глаза. – Ну, извини, блять, Кирюх. Извини дурака. Ты ведь мне как брат! И Егорка… ну, помнишь, я к нему нормально относился, когда ты его обсирал?

Кирилл стиснул зубы. Эти воспоминания он мечтал выжечь из своего мозга.

– Я слышал, он мать в Израиль повёз? – продолжил Машнов. – Ты сейчас один… Скучаешь по нему, наверно?

– Чего тебе надо? – отрывисто, сжав кулаки, процедил Кирилл. Он замёрз и устал от этого разговора. Жвачка потеряла вкус и клеилась к зубам, как сопли. Люди на территории иссякли, в окнах зажёгся свет.

– Пойдём в клубешник? – сразу переключился Машнов. Глазки у него сделались просительные-просительные. – В «Облаках» сегодня вечеринку мутят крутую. Посидим, выпьем… за понимание, а? Мне правда тебя не хватает. Вот тебе, блять, крест! – Он быстро и неумело перекрестился. – Обещаю даже заплатить за тебя.

– Я сам за себя заплачу, – буркнул Кирилл, чувствуя, что даёт слабину. Внутренний голос тут же подсказал оправдания: слишком сильно эмоционально перенапрягся в последний месяц, нужна разрядка, отдохновение, алкоголь до полного отрубона, танцы до упаду, в общем, надо развеяться и выпустить пар.

– Отлично! – просиял Пашка, который, вероятно, и рассчитывал не платить. – Значит, идём?

– Идём, – со вздохом подтвердил Кирилл. Будто себя уговаривал.

– Замётано! Узнаю братуху! Дай пять! – Пашка выставил ладонь.

– Иди в жопу, – огрызнулся Калякин.

– Ну и ладно, – не расстроился Машнов, убрал ладонь. – В девять я за тобой зайду. Не опаздывай – не барышня. Или ты теперь барышня? Какие там у вас с Егоркой роли?– Говорил он беззлобно, по-дружески подтрунивал и только это его спасло. Кирилл снова послал его в пешее эротическое путешествие. Не заметил, как перестал хмуриться и засмеялся. Возвращение приятеля с извинениями пролило бальзам на самолюбие.

Они разошлись по сторонам. Пашка потопал ещё к каким-то корешам, Кирилл сел в машину и поехал домой. Он не видел ничего зазорного в том, чтобы сходить в клуб и оторваться. В конце концов, он не праздновать собрался, а напиться с горя. Чтобы забыться и выплакать потом на плече у друга свои нервы. Он каждое утро думает, что сорвётся, и вот время пришло. Невыносимо дольше сидеть в четырёх стенах одному, тупо пялиться в телевизор, в ноутбук, злиться, рефлексировать, проклинать, молить бога, разговаривать с Егором в мыслях.

Всего один раз. Для разрядки. Вдвоём. Целомудренно.

Потом снова закроется в раковине и будет смиренно ждать окончания госпитализации.

Приехав, Кирилл поел всухомятку, лёг перед телевизором, включил боевик, закутался в одеяло. Дома было холоднее, чем на улице, центральное отопление ещё не работало, греться в родительской квартире с индивидуалкой гордо отказался.

В половине пятого позвонила мать. Кирилл поговорил с ней об учёбе и питании. Сквозь зубы, сухо, но недавно начал отвечать на вопросы: деньги кончались, а кроме родителей, пополнить его бюджет некому. Они восприняли возвращение к нему дара речи, как хороший знак и подвижку к исправлению.

– Вечером с Пашей идём в клуб, не разыскивай меня, – предупредил он.

– Не будем, – уверила мать. – Идите. Молодцы!

Теперь она согласна на Пашку, втянувшего сына в историю с коноплёй, на всю компанию алкашей, которых раньше гоняла из квартиры. Не согласна только на умницу Егора, который благотворно влияет на разгильдяя и тунеядца. Лучше спившийся несчастный натурал, чем счастливый и довольный гей. Л – логика.

Кирилл кинул смартфон на подушку и снова погрузился в грёзы. День, когда Егор и мама Галя вернутся домой, он прокрутил в голове уже три тысячи раз. Боялся, что наткнётся на отчуждение. Потом, когда-нибудь, восстановившись в институте и обретя новую любовь, Егор будет рассказывать, что его предали дважды.

Нет, после двойного предательства Егор замкнётся и не захочет новой любви.

Кирилл его никому и не отдаст. Ни за что. Будет ночевать под его калиткой, ползать на коленях, умолять. И ни за что не попрекнёт деньгами, которые надыбал на операцию.

Звякнул телефон, оповещая о входящем сообщении. Пополнение счёта банковской карты на десять тысяч. Предки на радостях спонсировали его гулянку. Кирилл не удивился.

Пашка пришёл ровно в девять, словно стоял с секундомером у двери и ждал момента вдавить кнопку звонка. Он был при полном параде, в своём лучшем белом вязаном свитере, но всё в той же тоненькой курточке, в которой только мёрзнуть от холода в стремленьи подхватить скарлатину. Кирилл оделся демократичнее – мятые джинсы, байковая клетчатая рубаха, демисезонная куртка, утеплённая бейсболка. Машнов оглядел его скептически, но резюмировал, что по сельской местности сойдёт.

Они поймали такси, доехали до «Облаков», заплатили по полштуки за вход. Столик им достался средненький, у стены, но в бойком месте. Музыка грохотала, светомузыка била в глаза, полуголые девочки сновали туда-сюда, на них невозможно было не обращать внимания. За девочками ходили парни, пытались клеить. Знакомых, которые могли бы нагло вторгнуться в их дуэт, не наблюдалось.

Кирилл пил. Пашка щедро потчевал водкой. Из закуси имелся овощной салат, фрукты и апельсиновый сок. Есть не хотелось – только пить. Много.

– Меня обложили, Пахан, со всех сторон обложили, – с пьяными слезами в голосе пожаловался Кирилл. Собираясь на встречу, он запретил себе затрагивать тему Егора и родительского ультиматума, но алкоголь развязал язык, душа требовала поплакаться в жилетку, причём сочно, с подробностями. Отвыкший от крепких спиртных напитков организм быстро напитался отравой, потеря связи с реальностью становилась явственнее с каждой минутой, Кирилл за ней не следил.

– Вообще-то я их понимаю, – сказал Пашка. Он активно закусывал и был трезвее, хотя не сильно превосходил в ясности ума. – Я вот тоже не хочу созерцать тебя пидорасом, вот хочешь обижайся, хочешь нет. Можешь, мне даже в рожу дать, но я скажу тебе, Кирюха, честно: мне ты нужен гетеросексуалистом. Мне же надо с кем-то баб снимать?

– Никаких баб! – Кирилл решительно поднял руку и покачал указательным пальцем… двумя указательными пальцами. – Я Егору не изменяю. Я люблю его. Ты знаешь, Пашка, что такое любовь? Ты любил хоть одну тёлку? Хоть одну самую сисястую любил?

– О, сопли развёл… Ты мне это кончай! Я в это дерьмо вляпываться не планирую лет до тридцати пяти… или сорока пяти. Только трахать, чпокать и ебать. И никакой любви. Давай выпьем за баб, которые нам давали. Пусть продолжают в том же духе.

Они чокнулись и выпили. Кирилл не почувствовал вкуса водки. Не чувствовал и своего тела, еле-еле управлял руками, ногами и разумом. В желудке плескалось тепло.

– Знаешь, какой он замечательный? Ты видел, какие у него глаза? Чёрные! Как два озера ночью! В них можно утонуть… Блять, я тебе реально это говорю… я тонул в них. Смотрел в них и тонул… А какие руки, какое тело… ты видел? Божественное! А член? Ты видел его член? Сказка, а не член…

– Кирюх, будешь так расписывать, пойду и влюблюсь в него.

– А вот тогда я тебя убью. Чесслово, – заплетающимся языком пообещал Кирилл, поморгал, прогоняя мутную пелену перед глазами. Из-за этой грёбаной пелены он не мог видеть Пашку, Пашка расплывался светлым пятном в разноцветной мерцающей кутерьме и никак не собирался обратно в человека.

– Я тогда тебе во сне являться буду, – пригрозил Машнов, налил ещё. – Вот посмотри туда. – Он ткнул пальцем в сторону мерцающего танцпола. – Видишь тёлок?

Кирилл напряг зрение: светлые, тёмные пятна, руки, ноги, кони, люди.

– Вижу, – преувеличил, чтобы не казаться лохом, он. На всякий случай раскрыл глаза шире.

– Какая нравится?

– Никакая, – честно признался Кирилл, не понимая, как может нравиться то, чего он не видит.

– И Настюха не нравится? – удивился Пашка. – У неё дойки пятого размера, ты ей между них пихал. В какие дырки ты ей только не пихал. – Машнов захихикал.

Кирилл что-то такое вспоминал… в памяти, разгребая коричневые какашки, копались муравьи… тьфу, блять!

– А вон, смотри, новенькая, – продолжил, не обращая на него внимания, Пашка. – Чего-то я её раньше здесь не видел… может, приехала откуда, в универ поступила… Мелкая, но тоже ничего… Попка ладненькая… Не нравится? Я бы сам ей засадил между булочек. Эй, ты чего, Кирюх? – Пашка потормошил его за рукав. – Тебе хуёво? Поблевать?

Кирилл повернул голову, как флюгер, на голос. Попытался увидеть Пашку. Взмахнул рукой, убирая его клешни. Нормально он себя чувствовал… зашибись просто, не надо считать его слабаком…

– Мне зашибись, – сквозь судороги пищевода, выдавил он. – Наливай.

Что-то радостно хрюкнуло, потом зазвенели стаканы, забулькало. В пальцы втиснулось стекло.

– Ты молоток, Кира! Молоток! Пей давай, пока не остыла. Нравится?

– Нравится…

– А девка нравится? Ну, где твоё мужское «я»?

– Нравит…

Пелена. Голоса. Звуки. Пелена. Звуки. Пелена. Пелена. Пелена.

89

Мучила жажда. Желудок настойчиво требовал воды. Будто он весь иссох и сморщился складками, как кленовый лист под палящими лучами. Только вода могла спасти его. Хотя бы один глоток живительной влаги. Нет, не глоток, а целое море. Море воды. Минеральной. Солёной. Рассола. Какое вкусное слово – рассол. Помидорный. Или хотя бы вода, обычная, из-под крана, с привкусом хлорки.

Воды. Дайте кто-нибудь воды.

Кирилл пошевелился, понимая, что спит… вернее, больше не спит.

Во рту гадко пахло. Он не чувствовал запаха, но знал – пахнет отвратительно, как из помойки. А ещё – что рот сухой, как и пищевод, и желудок. И голова кружится, вращается вертолётом. За хером было вчера столько пить без закуски?

Вчера… точно – вчера.

А где он сегодня?

Кирилл попытался открыть глаза, но веки налились… свинцом? Нет, ртутью. Открыть он не смог.

Под затылком – высокая подушка, под спиной – мягкий матрас. Сверху засунут между ног клок одеяла. Неудобный, падла: свернул набок член и прищемил яйцо.

Кирилл дотянулся рукой, поправил.

Кровать. Хорошо. Чья?

Так. Тишина. Приглушённые… стеклопакетами?.. звуки – раздражающие детские вопли, скрип качелей, тарахтенье моторов, стук каблуков по асфальту, лязганье чего-то металлического. Заебали, успокойтесь… Замолкните – голова раскалывается.

Тихое сопенье рядом. Пашка-козёл?

Нет – Пашка после пьянки храпит и брыкается, бормочет что-то во сне, отбивается от чертей и белочек, а это сопенье совсем тихое, мерное, тоненькое… Женское?

Кирилл подпрыгнул, сел. Сразу прошла головная боль и прекратила мучить жажда. Взамен глухо забухало сердце и кровь застучала в висках.

Рядом с ним на кровати, свернувшись креветкой, лежала голая тёлка. Миниатюрная, точёная. Лица почти не видно из-за упавших на него длинных прямых русых волос, практически не спутанных. Торчал лишь один закрытый глаз, остренький кончик носа и круглый подбородок. Щека приплюснута подушкой. Согнутая рука закрывала медленно вздымающуюся грудь, не очень-то выдающуюся, размера второго-третьего. Из-за позы худые ноги были чуть раздвинуты, между ними…

Хватит!

Кирилл чуть не заорал. Ужас обуял его. Волосы встали дыбом, прошиб пот. Он быстро откинул одеяло с себя, надеясь, что на нём внезапно окажутся трусы, ватные штаны и, желательно, чугунный пояс верности. Ещё когда поправлял член, он убедился, что без белья, но всё равно надо было увидеть это своими глазами, будто только так он готов поверить…

Кирилл метнул взгляд на пах, и паника достигла предела: член стоял! Да, блять!

Это утренний стояк! Всего лишь утренний стояк! Он не возбудился на голую бабу!

Он не трахал её! Не прикасался! Он не изменял Егору!

Кирилл рывком, будто надеясь убежать из самого страшного кошмара, свесил ноги на пол, подался вперёд, вставая, но… ступня попала на что-то склизкое, противное, как банановая кожура, проехалась по нему. Калякин опустил голову и чуть не разрыдался: презерватив! У кровати… у его собственной кровати, в его квартире – он только что это осознал… валялся свёрнутый соплёй гондон, розоватый, с пупырышками, а в нём, раздавленная его ногой, растеклась мерзкая тухлая молофья.

Это пиздец. Пиздец всему.

Немного мести

Кирилл измученно застонал. Захныкал. Заплакал. Заорал. Бессвязное «А-аа!» разнеслось по комнате и разбилось о стены. Вскочив, он пнул презерватив, мечтая зашвырнуть его, как мяч, пробить стекло, на головы визгливым детям, но тонкая плёнка не объёмная сфера, подцепить с психа не удалось, и лишь пятка проехалась на скользкой резинке по гладкому ламинатному полу.

– Сука! – сжимая кулаки, сгибаясь пополам, заорал он сквозь зубы. Потом осел на пол рядом с гандоном и лужицей вытекшей спермы, прислонился спиной к кровати, подпёр лоб ладонями.

Тёлка на кровати зашевелилась.

– Потише можно? – выпяченными со сна губами почти неразборчиво пробормотала она. – Я же спать хочу…

Кирилл повернул голову, чтобы увидеть, как тёлка распрямилась из позы креветки, почесала живот, подмяла под щёку подушку, затем стянула под бок одеяло и перекинула через образовавшийся бугор стройную ногу с розовым лаком на ногтях. И всё это, не открывая глаз и продолжая спать. Первым и казавшимся единственно правильным порывом было схватить её за ногу и вышвырнуть из своей квартиры, пусть бы летела туда, откуда пришла, но сил подняться, сил воевать не осталось. Жажда иссушала, головная боль давила на череп, а силы, которые ещё оставались, он потратил на бессмысленный выплеск эмоций. Хотя, возможно, смысл был – выпустил пар и вернул способность к трезвому мышлению. Главное, не пороть горячку, логически рассуждать, как это всегда делал Егор.

Кирилл внимательнее посмотрел на девушку. Глаза сразу сдавило болью, но он постарался не отводить их. Смог бы переспать с этой шлюшкой? Сейчас нет, а в прежние времена – да запросто! Не толстуха, не уродина, жопа, сиськи на месте, доступная, в рот возьмёт без приглашения, мозги ебать заморочками про вечную любовь не будет – чего ещё пацану надо? Он таких пачками в свою постель таскал и каждую не по одному разу.

Второй вопрос, посложнее – мог ли он сегодня ночью чпокнуть её? Кирилл попытался вспомнить, но не получилось. Насчёт вчерашнего в голове была пустота. Пелена. Последнее, что он помнил, это как к ним подсаживался народ, Никитос вроде с ними был. Они базарили, мирились, братались, пили. Откуда взялись девки и конкретно эта тёлка точно не помнил. Однако своё состояние хорошо представлял – крайне упитое уже на середину вечера. До провалов в памяти. Как он вообще домой попал?

Глаза всё глядели и глядели на спящую тёлку, голова болела. Отбросив посторонние размышления, Кирилл усилием воли сосредоточился на главном: мог ли? Неважно, что он не помнит фактов, ведь вопрос звучит: «Мог ли?» Мог ли он пьяный в хлам отъебать бабу? Раньше это отлично получалось. Ну не в ста процентах случаев, но в девяти из десяти раз. Примерно.

Блять.

Зло разбирало на самого себя. На свою нормальную эректильную функцию, провались она пропадом! Кирилл ещё раз посмотрел на член, будто прямо сейчас, как грёбанный Шерлок Холмс, по каким-то обыденным деталям каким-то дедуктивным методом за считанные секунды раскроет тайны вселенной. Не Шерлок Холмс он! Он тупой безмозглый баран, которого поманили морковкой, и он пошёл! Кирилл был уверен, что тут руку приложил Паша. Угорали теперь над ним во все глотки. Или нет, скорее не угорали, а вполне искренне лечили от пидорства: «Ты мужик! Молодец, Кир, ты мужик! Ну какой ты пидор? Врал ведь про пидора!»

Суки. Все друзья суки.

«Они снова для тебя друзья?» – издал ехидный смешок внутренний голос.

Голая задница на твёрдом полу затекла, левая, неудобно вывернутая нога при попытке разогнуть её пошла острыми иглами. Кирилл закусил губу и стал растирать лодыжку. Зверская боль от тысяч тонких уколов придала ему злости – на всё происходящее и на разлёгшуюся в его кровати бабу.

– Ты кто такая? – цедя сквозь зубы, спросил он, хотя девка вроде как спала, посапывая, подёргивая губами. Невинная такая, ути-пути-боже-мой. Подъём, блять, шалава!

Тёлка недовольно задрыгала ногой, заелозила, уткнулась носом в скомканный край одеяла. Не спала, значит. Дремала. Или притворялась. Она тоже вчера бухая была? Головка бо-бо? А кого это ебёт?

– Ты кто такая? – повторил Калякин настойчивее. – Слышь, с тобой разговариваю! Проснулась, блять, быстро!

Девка забубнила что-то нечленораздельно-нецензурное, но, как сломанная шарнирная кукла, или лучше сказать, как зомби из могильной ямы, поднялась из груды одеяла и села, беспомощно опустив руки, сгорбившись. Русые волосы соскользнули на плечи, личико открылось смазливое, но опухшее и с сеточкой вмятин от складок постельного белья, с размазанным макияжем – так и выглядят на утро шалавы. Глаза она приоткрывала и закрывала, взгляд и поза вопрошали: «Ну что тебе, козёл, надо?»

– Машка я, – проворчала она. – Ты, что, блять, не помнишь? – Её «что» звучали по-гопницки как «чё» и только жвачки во рту не хватало, да ещё семок и сиги.

– Какая, нахуй, Машка? Что ты здесь забыла?

Машка ощетинилась, распахнувшиеся глаза стрельнули агрессией:

– Ты, урод! Ты сам меня пригласил! Трахал меня!.. А я девственницей была! Ты!..

– Заткнись, нахуй! – у Кирилла возникло желание вломить ей. – Я бухой был, у меня не встаёт у бухого! – Для пользы дела он лукавил. Всё бы отдал, чтобы на прошедшую ночь стать импотентом.

– А у кого, у меня, по-твоему, вставало? Я сама себя девственности лишила? – Машка перегнулась над дальним краем кровати, что-то там высматривая, потом переползла к другому. Сиськи болтались. – Вот! – ткнув пальцем в презерватив, крикнула она. – Твой гондон! И ты гондон, раз не помнишь!

У Калякина лопнуло терпение… ну, или сдали нервы. Он вскочил, схватил всё ещё свисающую с края девушку за предплечье и, приподняв, с силой швырнул спиной на матрас.

– Рассказывай всё, блядина ёбаная!

– Урод! – крикнула она инстинктивно. Но испугалась, здорово испугалась. Защищаясь, потянула на свои мослы одеяло.

– Говори, кто ты и как попала сюда! – Кирилл нависал над кроватью, готовый применить грубую силу. – И правду говори, не вздумай пиздеть!

– Машка я, говорю же! – она вместе с одеялом отодвинулась ещё дальше, чуть не свалилась с другого края. – Мы из клуба вчера ушли вместе! Нас Пашка привез сюда на такси! Ты нас сам пригласил! И меня!.. А потом мы в кровать легли, и ты меня девственности лишил…

– Заебала, блять, шкура! Ты со всем городом перееблась, а на меня сваливаешь?

– Нет! Мы трахались!.. Вот! – Машка, двигая жопой и ногами, отползла и показала бурое пятно на простыне размером с недоразвитый кленовый лист. Засохшая кровь. Кровь…

Кровь прилила Кириллу к голове и резко отхлынула. В глазах помутилось. Он ткнул в Машку пальцем.

– Врёшь! Врёшь! Я не трахал тебя! Я голубой! У меня есть парень!

Калякин закрыл лицо ладонями и ещё секунду, и опустился бы задом на кровать, разрыдался, но дверь открылась, и в комнату на заплетающихся ногах вошёл Пашка. На нём были только боксы в красную полоску. Он протирал вывернутым запястьем узкие, как у китайца, глаза и им же тёр нос. Волосы стояли дыбом и в разные стороны.

– Чего вы тут орёте, а? – сквозь зевок, поинтересовался он, и сам плюхнул костлявую жопу на кровать. – Машка, привет! Ну как тебе Кирюха – супермен?

Машка оскорблённо отвернулась. Кирилла от глухой тоски снова кинуло в гнев.

– Ты что, здесь ночевал?

– А где мне ещё ночевать? – по-свойски развёл руками Машнов. – У меня денег на такси больше не было. Да ты не ссы, Кирюх, я вас не подслушивал, я сразу заснул – в зале на диване. Комары закусали. Ты хоть бы москитную сетку….

– Я тебе сейчас такую сетку!.. – проскрежетал зубами Калякин и, схватив чунеющего Пашу за плечо, выволок из спальни, бросил спиной об стену между ванной и туалетом. Паша приложился затылком о выключатель, зашипел. Зажмурил глаза и обиженно схватился за ушибленную тыковку.

– Ты сдурел? Шишка же будет!

Кирилл протянул руки, чтобы схватить его за грудки, но пальцы цапнули лишь воздух у голых ключиц, и пришлось припереть к стенке, уперев руки Машнову в плечи.

– А ты не охуел? Ты захуем мне эту блядь подсунул? Я же тебя просил, Паша!

– Не подсовывал я тебе никого! – на чистом глазу ответил Пашка и оттолкнул. – Ты сам её захотел. Она вообще-то с Никитосом пришла, а ты отбил. Я-то тут при чём? Я просто вас до дома доставил, а то ты прямо в клубе её пялить собирался.

Паша говорил с такой искренней обидой на недоверие, что Кирилл поверил. Сдался, принял наконец свершившийся факт. Мотнул головой, надеясь, что этого хватит в качестве извинения. После обречённо привалился к двери туалета, попутно и совершенно ненужно отметив, что всё ещё абсолютно голый, прикрыл ладонью гениталии. Сокрушенно вздохнул. Пенять на друга не стал.

– Паш, у меня же Егор есть… Почему ты меня не остановил?

– А я знаю? Я и сейчас нихрена не соображаю, а вчера мы восемь пузырей водки раздавили…

– Паш, ты должен был меня остановить…

– Ну извини, братан. Ну сглупил. Я же не знал, что у тебя так серьёзно. Я же нихуя в ваших пидорских вещах не соображаю. Подумал, ты сиськи увидел и вылечился от гомосятства. Я же не знаю, как это происходит у вас, я же не пидор. Ну извини, Кира. – Паша тоже сокрушался и раскаивался, преданно смотрел в глаза. Кириллу с каждым его словом становилось хуже, желание жить таяло песком сквозь пальцы. Накатывала безнадёга. Калякин понимал, что можно не говорить Егору, тот никогда не узнает, но эта ложь отравит их отношения. Егор будет верить ему, а он будет улыбаться любимому, строить планы и каждую минуту напоминать себе, что изменил, что теперь по-настоящему предал. Ложь убьёт их любовь. Признание в измене, пусть пьяной, нечаянной, навсегда лишит доверия и тоже в конце концов убьёт любовь.