Текст книги "Кукуют кукушки"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

III

Будильник, как всегда, сработал безотказно. В комнате раздался такой трезвон, что Ляна вскочила будто ошпаренная, еще не совсем проснувшись, прикрыла рукой часы, нажала кнопку. Счастливо засмеявшись, положила будильник на стул и порывисто встала с постели.

В окно заглядывало яркое, по-весеннему праздничное солнце, и в комнате все смеялось и радовалось. Совсем иными, новыми показались Ляне и шкаф, из которого она только что достала платье в синий горошек, и стулья, и стол, и даже перепачканные туфли – сегодня все играло и блестело в солнечных лучах.

Ляна спешила: забыла о радио, сегодня не до зарядки, о душе, плеснула в лицо водой, быстро натянула платье, сунула ноги в туфли. Не стала есть приготовленный мамою завтрак. Схватив портфель, Ляна выбежала из дома и счастливо прищурилась: в глаза брызнули такие яркие и ослепляющие лучи, таким по-летнему теплым и приветливым было солнце, что она даже засмеялась. Сразу бросилась в огород, взглянула на вершину вяза. Сердце сперва встрепенулось тревожно, а потом забилось от радости: аистиха сидела на гнезде, будто высиживала аистят, аиста не было. Сначала это напугало девочку, но тут же она обрадовалась: если аист улетел на охоту, то он здесь уже не гость, а хозяин.

Не успела Ляна достать из портфеля записную книжку, одну из тех, что дарил папа после разного рода совещаний и конференций, как из-за соседних зданий выплыл на распростертых крыльях аист. Он легко и грациозно спланировал над вязом, вытянув вперед длинные тонкие ноги, опустился на гнездо и вдруг, к радости Ляны, заклекотал сухо, запел свою дивную аистиную песню. Аистиха весело подняла голову в ответ, вытянула навстречу аисту клюв. Клювы их встретились. И Ляна замерла от неожиданности и счастья – аист кормил из своего клюва аистиху!

Дрожащими руками записывала Ляна то, что видела, а аист неторопливо, с короткими перерывами кормил свою подругу, будто малого ребенка.

Потом он снова заклекотал на всю округу, да так победно, будто оповещал всех о каком-то чрезвычайном событии. Взмахнул крыльями, поднялся в воздух, закружил над городом и полетел в степь, к озеру, туда, где всегда можно найти поживу Аистиха осталась дремать в уютном гнезде.

Ляна забыла о времени – все было до того интересным, что она не могла не записать происходящее со всеми деталями, боясь что-то пропустить.

Через некоторое время аист вернулся в гнездо – принес в клюве сухую хворостину. Ляна сразу занесла этот факт в блокнотик. Она была так увлечена, что не придала особого значения возникшему спору: аистиха даже на ноги встала, заклекотала возмущенно, с укором, а аист в ответ сердито щелкал клювом, голову запрокидывал, выходил из себя в своем птичьем гневе. Будь Ляна опытным орнитологом, она бы знала, что птицы по-настоящему ссорятся, как и люди. Аист, обследовав окрестности, убедился, что можно провести лето здесь, на старом вязе, и, чтобы не рисковать здоровьем супруги, решил достроить гнездо, обосноваться тут прочно. Аистиха же, хоть и больная, возмутилась, рассердилась на аиста. Не понравилось ей, что изменил он любимым деснянским просторам, променял родное гнездо на раскидистом дубе на это жалкое пристанище, забыл озорного Харитошу-почтальона ради незнакомой девчонки.

И аистиха решительно и настойчиво, как и всякая особа женского пола, запротестовала против единоличного решения самоуверенного аиста.

Ляна, не знавшая языка аистов, не могла разобраться в переливах и оттенках их голосов и поняла все по-своему. Она решила, что в гнезде аистов происходит радостная церемония новоселья.

Окончательно поверив, что аисты поселились здесь навсегда, девочка записала это в блокнот, украсив запись несколькими восклицательными знаками. Затем встревожилась: кому первому сообщить столь важную и радостную новость? Решила, что первым должен быть осчастливлен не кто иной, как ее славный дедушка Макар Ерофеевич Журавлев, который по Ляниной просьбе (вернее – требованию) и заложил на старом вязе основание для гнезда.

Макар Ерофеевич, отец матери, персональный пенсионер, жил на другом конце поселка, на улице, называвшейся улицей Журавлевых, и был отнюдь не обычным, а, как и надлежит деду такой особы, как Ляна, знатным дедом.

Ляна вбежала в дом, торопливо набрала номер дедовского телефона и, захлебываясь и сбиваясь, заговорила:

– Это персональный пенсионер товарищ Журавлев?

Уважаемый пенсионер солидно подтвердил, что он самый, и поинтересовался, уж не кандидат ли в двоечники и второгодники «товарищ Ляна» беспокоит представителя его величества рабочего класса.

«Товарищ Ляна» подтвердила, что тревожит его именно она, но не второгодник и не двоечник в перспективе, а будущий выдающийся природовед и ученый-орнитолог.

Дед не понял, что значит «орнитолог». Слышно было, как хмыкнул в усы.

– Теперь немало их развелось, разных «тологов» и «нитологов». Что у тебя там, внучка?

– Аисты, дедушка! Самые настоящие. На вязе, в гнезде, которое мы заложили (оказывается, уже и Ляна закладывала то гнездо), поселились аисты. Двое. Он и она…

Дед наконец сообразил, о каких аистах идет речь, поинтересовался:

– Что же они, ненормальные какие-нибудь?

– Почему? – обиделась Ляна. – Самые нормальные. Клекочут, и клювы красные. И красные лапы… «Ненормальные»!

– Ежели с крыльями и хвостами, то вроде нормальные. Но какой леший заставил их там селиться? В сталевары они записаться решили, что ли?

Ляна, поняв, что дед, как всегда, шутит и дразнит ее, поспешила закончить разговор:

– Приходи, дедушка, вечером, непременно. Только без напоминаний, а то я тебя знаю… Тогда обо всем и поговорим, а то я в школу спешу, будь здоров!

На урок она опоздала. Никто даже представить себе не мог подобное. Ляна – и вдруг опоздание?! Не сразу поняла это и сама Ляна. Шла по коридору, размахивала портфельчиком и жалела, что так рано явилась в школу. И вдруг уловила ту знакомую тишину, которая бывает лишь во время уроков, когда то из одного, то из другого класса вдруг донесется голос учителя или ученика, отвечающего у доски. Тяжелая догадка кольнула в сердце, а по спине пробежал холодок, который, добравшись до головы, ударил в виски теплом. Поравнявшись с кабинетом директора, Ляна испуганно взглянула на часы и с ужасом обнаружила, что занятия идут уже пятнадцать минут. От испуга и неожиданности она остановилась и выпустила из рук портфель. Он ударился об пол, и этот стук показался девочке раскатом грома. Из кабинета выглянула директор школы Нина Павловна, вопросительно посмотрела на школьницу, блеснула стеклами очков.

– Добрый день, – скорее механически, чем сознательно поздоровалась Ляна.

– Добрый день, – с ноткой иронии ответила ей Нина Павловна, не отводя взгляда от растерявшейся ученицы.

Ляна понимала, что она должна объясниться, развеять недоразумение. Все еще не верилось, что она очутится в списке опаздывающих. Спасительная мысль возникла неожиданно, и Ляна, поверив, что все именно так и есть, заметила:

– А школьные часы спешат…

– Ты в этом уверена, милая? – еще выше вскинула очки Нина Павловна, и в ее серых глазах как бы появились два больших вопросительных знака.

Директор знала Ляну как лучшую ученицу, знала и ее родителей, но сейчас назвала девочку обезличивающим словом «милая», с которым всегда обращалась к самым злостным нарушителям дисциплины, прогульщикам и всем другим, порочившим честь школы. Ляна поняла – оправдания ее проступку нет.

– Та-ак, – протянула директриса, выходя из кабинета в коридор. – Так, так, – повторила она.

Директорское «так, так» знали все, боялись его больше всяких громких тирад и многословных нравоучений.

– Иди, милая, попроси учителя: может быть, он пустит тебя в класс. А о часах побеседуем после…

Нина Павловна говорила незлобиво, как бы с материнским теплом в голосе, но именно этих материнских ноток и дружеских советов не хотелось слышать ученикам.

Сказала и снова исчезла в своем кабинете, еще и дверь за собой прикрыла плотно.

Какое-то время Ляна ловила ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Первым желанием было убежать домой, забраться в постель, закутаться с головой в одеяло и с досады и стыда вволю выплакаться. Но она этого не сделала, так как была дисциплинированной ученицей. Если Нина Павловна велела попросить разрешения войти в класс, значит, надо попросить. Хотя и знала, что это напрасно. Первым уроком была математика, а Олег Панкратович не из тех, кто разрешает входить в класс всяким соням.

Олег Панкратович только что начал объяснять новый материал, дверь несмело приоткрылась, и Ляна пробормотала:

– Олег Панкратович, разрешите?

Учитель остановился на полуслове, мигнул раз, другой. Класс загудел, но сразу замер. Олег Панкратович имел твердую точку зрения на опоздания: появился ученик сразу после переклички – впустить. Если же идет опрос или объясняется новое, можешь не проситься. Поэтому он удивленно смотрел на школьницу – разве она не знает порядка?

– Ляна, закрой дверь с той стороны, – наконец произнес Олег Панкратович под довольное гудение всего класса.

Многие одноклассники Ляны были на нее злы: и сегодня подвела, не явилась вовремя на помощь! Учитель, перед тем как приступить к объяснению нового материала, уже не одному поставил полновесную двойку.

Ляна покорно притворила дверь. Отошла к противоположной стене, сгорбилась возле окна, не в силах опомниться от удара, который так неожиданно обрушился на нее.

Во двор прибежал мальчишка. Растрепанный, неумытый, не парень – сущее недоразумение. Ляна знала его – один из тех, кого на каждом собрании, на всех линейках и педсоветах пробирают и за опоздания, и за прогулы, и за двойки, и за озорство.

Ляна с горечью поморщилась. Теперь он не один, подумала она, теперь их двое…

IV

Это был, пожалуй, самый тяжелый день в ее жизни. Ляна, переживая свое, все время почему-то думала об отце – на его долю выпадало много жизненных невзгод. Уже по выражению его глаз она угадывала, что у отца какие-то неприятности… «Опять нагоняй, папа?» – сочувственно спрашивала она. Чаще всего отец печально кивал головой, доверчиво гладил ее по волосам, подмигивал: «Хуже, Ляна». «Служебные неприятности?» – «Они самые» Дочь старалась помочь отцу: «Так, может, позвонить министру?» Она, видите ли, с самим министром была, как говорится, на «ты». Отец отказывался от опеки, говорил, что неприятности небольшие, местного значения. Ляна успокаивалась таких она не признавала, резонно считая: сами возникли, сами и рассосутся. «Переживешь», – подбадривала она отца и принималась за свои дела.

Сегодня Ляна поняла, что неприятности «местного значения» ничуть не менее ощутимы, чем какие бы то ни было другие. С ней они приключились впервые, а бед и хлопот полон рот И главное, помощи ждать неоткуда: родителям об этом лучше не говорить, а учителя не заступятся, наоборот – спросят вдвое. Недаром сказано: малые проступки подлежат большим наказаниям.

По неопытности Ляна ошибалась, ожидая серьезной кары. Ей, правда, пришлось немного поморгать, довелось покраснеть, когда прозвенел звонок и в коридор высыпали ребята. К ней бросились подружки:

– Что случилось?

– Ляна, что с тобой?

– Ляна, это на тебя не похоже!

Сочувственные, дружеские слова сыпались со всех сторон. Она сразу почувствовала: класс ее не осуждает, а подруги убеждены, что такой серьезный человек, как Ляна, не способен просто так нарушить дисциплину.

– Часы, – выдавила Ляна лишь одно слово, и все поняли причину ее опоздания.

– Часики любят, чтобы их вовремя заводили, – едко заметили мальчишки, те, что ежедневно пользовались ее дружеской помощью.

Значительно неприятнее был разговор с классным руководителем. Слава Федоровна, сама казавшаяся десятиклассницей, преподавательница английского языка, работала у них в школе всего третий год, но уже зарекомендовала себя серьезным педагогом.

– Как это понимать, Ляна? – с раздражением спросила она. – Что это значит?

– Часы… – прошептала Ляна, словно она совсем разучилась говорить и из всей богатой лексики в ее распоряжении осталось одно лишь это слово.

– Часы, часы! На этот несчастный примитивный аппарат, явившийся гениальным изобретением в свое время, все привыкли валить вину за собственную лень и расхлябанность. Это не ответ, Ляна! А как жили люди, не имевшие часов?

Слава Федоровна всегда выражала свои мысли книжно, театрально, несколько иронически и довольно туманно. Ляна скромно молчала, рассматривая туфельки на ногах учительницы.

– Ляна, ты меня слышишь?

– Они жили по солнышку, – ответила Ляна, посмотрев прямо в глаза Славе Федоровне.

Та заморгала – не такого ответа она, видимо, ожидала.

– Кто жил по солнышку? При чем тут солнце?

– Ну, люди… Те, кто не имели часов.

Слава Федоровна какой-то момент обдумывала весь этот диалог, затем невольно рассмеялась и, предупредив, чтобы это было в первый и последний раз, оставила Ляну в покое.

Тем временем в учительской тоже шел разговор о злосчастном опоздании… Оно стало сенсацией, и все педагоги, собравшиеся на короткий отдых, окружили Олега Панкратовича.

– Да не может быть! – не поверила сообщению математика учительница природоведения. – Вы ошиблись, Олег Панкратович! Это кто-то другой опоздал.

Олег Панкратович на миг даже засомневался – может, действительно перепутал? Затем быстро раскрыл классный журнал, ткнул длинным, испачканным мелом пальцем в пометку «нб», которая жирно значилась против фамилии Ляны.

– Опоздала самым обыкновенным образом, – констатировал он.

– Ну и что? – нашлась учительница природоведения. – Ничего не вижу в этом особенного.

Другие учителя также не увидели в этом ничего особенного.

Нина Павловна ежедневно после первого урока интересовалась, как прошли занятия в классах.

– В седьмом одно опоздание, – краснея, призналась Слава Федоровна.

– Знаю, – бросила на нее недружелюбный взгляд директриса, не жаловавшая модниц, которые носили юбки выше «среднеучительского» уровня и красовались в модных туфлях.

– Я говорила с ней, – доложила учительница.

– Я тоже имела удовольствие, – сказала Нина Павловна. – Часы, безусловно, причина, но все-таки. Этой ученице можно поверить, но принять меры…

В разговор вмешался Олег Панкратович. Он не мог позволить кому бы то ни было, пусть даже в корректной форме, обижать молодых учителей, да еще таких, как Слава Федоровна.

– На вашем месте я выразил бы Ляне благодарность за некоторые существенные недочеты, выявленные в нашей школе.

Нина Павловна молча нацелила на него стеклышки в золотой оправе, ожидая пояснения.

– Я убедился, что за спиной Ляны вольготно живут безответственные балбесы, которые не выполняют домашних заданий, а бессовестно пользуются трудом отличницы…

Зазвенел звонок, в учительской все пришло в движение.

На большой перемене у Ляны был неприятный разговор со старшей пионервожатой. Галина Светозарова, или Несокрушимая Нюрочка, как ее за глаза звали все пионеры, терпеть не могла прогульщиков, разгильдяев и лодырей. Опоздание она также считала немалым грехом, небезосновательно усматривая в нем переходную или начальную ступень разгильдяйства.

– Не ожидала от тебя, Ляна, никак не ожидала! Иметь такую безупречную репутацию, считаться образцом для всех остальных – и так отличиться!.. Невероятно! Пока сама не увидела классный журнал, не поверила. Что случилось, Ляночка, скажи.

– Часы, – твердила Ляна, потому что была убеждена: именно они подвели ее.

– Да выкинь ты их! – деловито посоветовала Нюрочка.

Ляна растерянно заморгала:

– Но ведь это дедушкин подарок. И еще совсем новые…

Несокрушимая Нюрочка не настаивала на уничтожении дедушкиного подарка, но пообещала разобраться во всем на собрании класса, которое не стоит откладывать в долгий ящик, а необходимо устроить сразу после уроков.

На уроках Ляна забывала о нависшей над ее головой угрозе, но на переменах ее снова охватывала тревога.

Собрание действительно состоялось. Славу Федоровну больше, чем опоздание, интересовала шефская работа ученицы. Ляна объяснила все, как было: ей поручили подтягивать отстающих, вот она и подтягивала. Добросовестно, каждодневно, себе в ущерб. Ее подопечные аккуратно являлись перед уроками, внимательно слушали объяснение. То же самое сказали и те, кто пользовался помощью Ляны.

– Ляна умеет объяснять, – твердили они. – Не хуже учителя объясняет, а то и лучше! Почетную грамоту бы ей за это… Вот если б только дисциплину не нарушала. А то с дисциплиной у Ляны не все в порядке: и вчера и сегодня подвела весь класс, такое пятно теперь! Сколько двоек в классном журнале появилось, а все почему? Часы поленилась завести.

– Не по-пионерски поступила Ляна, – критиковали подружку девчата-отличницы. – Ей поручен такой важный участок, а она и вчера не пришла в школу своевременно, а сегодня и вовсе опоздала. Выговор нужно ей записать…

Слава Федоровна неожиданно сломала боевое настроение спорящих:

– А не следует ли дать выговор тем, кто не выполнил домашнего задания, ожидая чьих-то консультаций?

Даже Ляна подняла выше тяжкую от позора голову, вопросительно поглядывая то на учительницу, то на пионервожатую.

– Не кажется ли вам, что помощь Ляны не на пользу, а во вред некоторым лентяям?

Те, кто активно пользовался Ляниной помощью, сразу склонились над партами, внимательно разглядывая всевозможные надписи и узоры, а девчонки дружно потянули вверх руки.

– Никакой пользы тем, кто привык выполнять домашние задания под Лянину диктовку, не было, – зашумели в один голос девчата. – Как не стыдно мальчишкам бить баклуши!..

– Только мальчишкам? – раздался удивленный полубас с задней парты.

– Ну, и некоторым девчонкам, конечно…

– Так вот что, миленькие…

Ученики притихли, насторожились, поняли, что слово «миленькие» взято из лексикона Нины Павловны, а это означало: не от себя говорит Слава Федоровна, а от имени директора. Понимали: все сказанное будет приказом.

– Запомните, дорогие мальчики и девочки, что такого метода помощи, каким вы пользовались, больше не будет. И тебе, Ляна, на полчаса раньше не нужно бегать в школу. Пусть каждый сам готовит уроки, а уж кто как это сделает, учитель разберется…

– А как же шефская помощь? – снова полубас с задней парты.

В ответ засмеялись. Смеялись и отличники, и ударники, смеялись и Лянины подшефные.

На этом собрание закончилось. Никакого взыскания Ляна не получила, вышла из класса с облегченной душой. Сразу вспомнила про своих аистов. Теперь у нее будет достаточно времени и она по-настоящему займется исследовательской работой, по-иному распределит свой рабочий день, и уже не случится такого, как сегодня.

Окрыленная, побежала домой.

V

Дедушка Журавлев всю свою трудовую жизнь ходил на работу и возвращался домой пешком. Трудиться он начал еще тогда, когда автобусов, троллейбусов и мопедов не было и в помине, когда рабочий люд отправлялся на шахты и на заводы прямиком через овраги да балки. Лишь выйдя на пенсию, обзавелся «Москвичом», но и теперь, если приходилось куда-нибудь отправляться, забывал о машине, палку в руки – и в путь.

Жил дедушка Журавлев в стороне от завода, от внучки тоже не близко – в так называемом Старом поселке, в собственном «имении», отделенном от улицы каменной оградой, а с тыла обнесенном проволочной сеткой, чтобы не было со стороны степи доступа к саду.

До недавнего времени в этой части поселка улицы не имели названий, но несколько лет назад, когда поселок был присоединен к городской зоне, всем улицам и переулкам дали звучные, красивые имена. Ту, что вела прямо в Кривую балку, на дне которой по весне и осенью бурлил ручей, назвали улицей Журавлевых. Почему Журавлевых? Да потому, что отсюда по белу свету разбрелось столько Журавлевых, что если б их всех собрать, то они, пожалуй, не уместились бы в Старом поселке. Шли с этой улицы Журавлевы в шахтеры и в сталевары, в учителя и в инженеры, в летчики и в милиционеры. С десяток Журавлевых ушли отсюда на фронты Великой Отечественной войны. Только Макар Ерофеевич живым вернулся, а от остальных лишь боевые ордена да медали на память остались. Один из Журавлевых сгорел над Констанцей – ушел из жизни простым летчиком, а возвратился на родную улицу в звании Героя Советского Союза. Слава другого Журавлева еще до войны гремела на шахтах Донбасса. Ну, а Макар Ерофеевич стал известен уже после войны, когда возле их поселка вырос металлургический гигант и бывший солдат Журавлев у сталеплавильных печей вырос в непревзойденного мастера своего дела, Звезду Героя Социалистического Труда выплавил из тысяч тонн сверхпланового металла.

Дела семьи Журавлевых не забылись. Кто-то из руководителей поселкового Совета разумно заметил, что Журавлевы имеют право на собственную улицу; так она и была названа, после чего деда Ляны величали торжественно: «Журавлев с улицы Журавлевых» или «сталевар, что живет на собственной улице».

Макар Ерофеевич был человек скромный. Имел много орденов и медалей, но надевал их лишь по большим праздникам. И когда они сияли на обоих лацканах его праздничного костюма, к деду было боязно подступиться даже Ляне. В обычные дни дедовы награды лежали в металлической, искусно гравированной шкатулке с хитрым замком.

На пенсию дед уходил неохотно. Кто-то из руководителей завода решил, что дед падок на деньги. Посулив деду хорошую пенсию, намекнул, что на отдыхе дедусь сможет мастерить чудесные ножи, секретные замки, диковинные коробочки и портсигары из нержавеющей стали с выгравированными на них мудреными вензелями.

Не было у Макара Ерофеевича близкого друга, который не носил бы в кармане, не берег бы, как драгоценную реликвию, журавлевский сувенир. У Ляны тоже был ножичек, по которому вздыхали все ребята в классе да и во всех параллельных, старших и младших. Это был чудо-ножичек. Глянуть со стороны – обыкновенная металлическая колодочка: с двух боков блестящие стальные пластинки, вороненые, разрисованные такими веселыми узорами, что глаз не оторвешь. Кто не знает, повертит в руках, подумает – обыкновенная игрушка, а присмотришься повнимательней да нажмешь вороненую пластинку – откинется она в сторону, и сразу увидишь сверкающее лезвие. Повернешь пластинки, сведешь их – и в твоих руках ножик с острым, как бритва, лезвием: и карандаш заточить, и яблоню привить, и сало пластинками нарезать да есть с хлебом.

За такими ножами в поселке охотились. Пробовали их изготовлять и другие мастера, но таких, как у Журавлева, ни у кого не получалось – работа Макара Ерофеевича была видна издалека.

Все начальство, заводское, районное и городское, мечтало удостоиться внимания сталевара Журавлева, всем хотелось иметь такой подарок, но не каждому выпадала подобная честь. Немало друзей Макара Ерофеевича похвалялось драгоценными сувенирами. Именно на это и намекал тот деятель, поторапливая деда идти на пенсию.

Макар Ерофеевич посмотрел на него, словно на мальчишку-попрыгунчика, спросил:

– Молодой человек, вы что же, полагаете, что деньги – высшее устремление человека?

Как оказалось, молодой человек вовсе этого не полагал, но и шире он не думал тоже.

Макар Ерофеевич на пенсию все же пошел. Годы брали свое, пришлось распрощаться со сталеплавильными печами. Встали возле них люди помоложе. Старый мастер не забывал о них, пока они не становились опытными сталеварами. Однако Макар Ерофеевич и теперь частенько появлялся в цеху: он имел постоянный пропуск на завод. Подолгу наблюдал за плавкой, не отрывая глаз от раскаленного металла, и, словно помолодевший, взбодренный, шел в заводоуправление. Здесь у него находилось дел не меньше, чем когда-то в цеху.

Сегодня, сразу после телефонного разговора с Ляной, он тоже отправился на завод. Шел не спеша, любовался весенним небом, дышал теплом солнца, окидывал взглядом далекий горизонт, окутанный не то весенним туманом, не то поредевшим заводским дымом.

Весна пришла в Донбасс. Ночные дожди, что пролились неожиданно, выполоскали степь; на солнце грелась пушистая верба; пчелы звенели над цветущими кронами вишен, искали вишневого «клея»; в огородах зеленела рядками клубника, первые цветы выбрасывали свежие листочки. Все это после зимы радовало глаз, истосковавшийся по живому.

Журавлев шагал посреди улицы – автомашины здесь утрамбовали ровную колею, – шел молодецки; ему хоть и перевалило за семьдесят, однако на здоровье не жаловался. Грушевую палку с хитроумной резьбой держал под мышкой; не имея в ней нужды, носил ее просто так, «для порядка».

Он был высок, немного сутуловат, шаг держал твердый. При ходьбе становились заметней упругость мускулатуры и нестариковское проворство. На крупном продолговатом лице, обрамленном пучками негустых то ли русых, то ли с рыжинкой волос, строго щурились голубовато-серые глаза, немного вздернутый нос лоснился от пота, над губами топорщилась густая щетка седых усов. Бороду Макар Ерофеевич старательно брил ежедневно.

Молодо, словно на комсомольское собрание, прошествовал Макар Ерофеевич через весь Старый поселок, промаршировал весенними, подметенными работящим ветром улицами Нового поселка, очутился в районе заводских зданий, миновал проходную да еще задал немало работы ногам, прежде чем добрался до сталеплавильного. Тут уж ноги отдохнули – пока присматривался к булькавшему металлу, пока перебросился словом с мастерами, пока окинул взглядом соседние цеха, – можно было и к внучке в гости отправляться.

Только двинулся, набирая спортивный шаг, как его окликнули:

– Папа!

Журавлев узнал голос своей младшей дочери, того самого технократа в юбке, что занималась обучением всех инженеров завода и зовется уважительно: Клавдия Макаровна. Мать Ляны возвращалась с работы и обрадовалась отцу, словно маленькая.

– Здравствуй, папочка!

– Здорово, дочка!

Поздоровавшись, они всегда какое-то время молчали, будто обдумывали, какие вопросы необходимо обсудить.

– Как там наши? – наконец спросила дочка.

– Прыгают, – как всегда немногословно, ответил отец.

Дочь поняла: дома в семье все по-старому, дальше можно не спрашивать.

– Как твой?

Клавдия Макаровна знала, что этот вопрос отец задаст если не первым, то обязательно вторым – старик очень уважал зятя, гордился им.

– Может, сегодня откликнется…

Переговариваясь, они незаметно подошли к дому.

– Ляна утром звонила. Аисты у нее там появились, что ли?

– Сидят…

Макар Ерофеевич бросил удивленный взгляд на дочку. Та поняла – старик рад этому не меньше Ляны.

Они молча наблюдали за аистами, а думали каждый о своем. Затем отец с пристрастием осмотрел хозяйство дочери, нашел, что в огороде у нее порядок, довольно погладил усы.

– А смородина уже распускается, – отметил он. – И пахнет приятно. Чаем пахнет.

Кто знает, то ли Макар Ерофеевич намекал, – дескать, надо чайком побаловаться, – то ли случайно вырвались у него эти слова, но Клавдия Макаровна поняла: отца нужно поскорее пригласить в дом и угостить как подобает.

На газовой плите пел в кухне чайник, а в гостиной у стола важно сидел Макар Ерофеевич и вел разговор о зяте. О нем он всегда говорил уважительно, с любовью, и не потому, что тот приходился ему роднею, был мужем его любимой Клавочки. Такого человека, как зять, даже будь он ему чужим, Макар Ерофеевич уважал бы не меньше. Уважал бы за знания и твердость в делах и взглядах, за способность и действовать, и мыслить широко, настолько широко, что Макар Ерофеевич не всегда мог постигнуть.

«Что я? – говаривал при случае сталевар. – Мое дело – мелочь. В металле кумекаю, в цеху все вижу, я директор над собственными руками и головой. А он всеми цехами руководит, всем производством. Светлая голова у него, а главное – хватка рабочая!»

Гордился старый сталевар своим зятем, любил его и как сына и как товарища. И потому ревниво следил за каждым его шагом, печалился его неудачам, радовался успехам.

Беда позвала зятя в дорогу, и как раз об этом, удобно устроившись в мягком кресле, повел Макар Ерофеевич разговор с опечаленной дочерью.