Текст книги "Кукуют кукушки"
Автор книги: Юрий Збанацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)
Весна роскошествовала.
Ублаготворенные лежали за городом степи, дыша полною грудью. Над ними стояла полурозовая прозрачная дымка, незаметно сливавшаяся с небом, высоким и таким синим, каким оно может быть в апреле только на юге Украины. Среди этих зелено-каштановых и черно-сизых безбрежных степей затерялся, припав к высокому холму, город Новотуржанск. И если бы не прямые, высокие трубы, похожие на ряд зубьев гребня, то его издали, пожалуй, и разглядеть было бы трудно. Трубы эти лениво дымили, и дым их походил на ту дымку, что лежала над степью. Где-то в стороне, неподалеку за городом, все эти дымовые шлейфы, что извергались из труб, соединялись в одно огромное покрывало, тянувшееся вдаль, сливавшееся там с испарениями нагретой весенним солнцем земли и исчезавшее из поля зрения, будто оно и не было выпущено на волю новотуржанским гигантом.
Новотуржанск праздновал весну. В центре, ближе к Туржанску и в нем самом, гордо белели и розовели многоэтажные здания со сплошными рядами оконных проемов. На балконах домов уже зеленел закрепощенный городскими жителями виноград, в деревянных ящиках появились на белый свет первые цветы. На крышах поднялись деревянные перекладины, сплелись ушками металлических отводов – новотуржанцы уже не могли жить без телевизоров, ловили интересные и неинтересные передачи.
Новотуржанск, как все молодые да и старые города, застраивался неровно, на первый взгляд без системы и планировки, так как рядом с многоэтажными громадами еще ютились самые обыкновенные одноэтажные, в несколько комнат, а иногда и однокомнатные халупы, слепленные сразу же после того, как отгремели бои. В них поселились солдатские вдовы и те, кто подымал из руин новотуржанский гигант. Но это только казалось, что город застраивался бессистемно. В горисполкоме висел генеральный план Новотуржанска во всю стену, на котором рукой архитекторов были нанесены все будущие здания, все улицы и проспекты, все скверы и садики, все культурные и бытовые сооружения. И выглядело это очень красиво. На месте улицы Журавлевых, окраинной, расположенной вблизи оврагов и воронок, в будущем должен был появиться городской парк с диковинными устройствами для развлечений детей и взрослых.
Деда Макара это ничуть не тревожило:
– Пока дойдет очередь до улицы Журавлевых, старый Макар ничего этого не увидит. Оттуда, куда он отправится, не видно будет, как его старое гнездо экскаваторами сносить станут.
Так бодро, оптимистично предвещал дед Макар конец своему дому, своему саду и халупе в саду. Однако Харитон безошибочно различал в дедовом голосе тоску по прошедшему, минувшему; понимал, что дед с величайшим удовольствием остался бы здесь, на земле; не хотелось ему отправляться ни в какие дали и оттуда смотреть на то, что невозможно увидеть.
Дед Копытко еще оптимистичнее смотрел на будущее своего сада.
– Это хорошо, что тут место для развлечений планируют. Значит, найдется местечко и для моего садика. Ведь жаль с корнями вырывать такие яблони, такие груши, сливы и абрикосы. Сорта у меня особенные, сами знаете. Ни у кого не подымется на них рука. Пусть растут себе в парке! Детки малые будут бегать, плоды собирать – полакомятся яблочком или сливкой, порадуются, расти будут. А как же, оно хоть и хорошо в будущем станет людям житься, а на садик, когда он цветет, всякому полюбоваться захочется, так-то!
– А мою малину выкорчуют, – тоскливо смотрел в землю дед Кузьма. – Ягоды вкусные, а сама колючая, не пожалеют…
Помолчав, деды отгоняли от себя картины будущего, поглядывали в котел, где закипала пшенная каша, возвращались к действительности, снова и снова обсуждали вопрос: получится или не получится?
В тот день должны были разрешиться все сомнения. Встревожены и возбуждены в этот день в Новотуржанске были все: руководители горкома партии и горисполкома, директор завода и его сотрудники, начальник литейного цеха и все мастера огня и литья.
Как раз в то время, когда Ляна и Харитон старательно повторяли в классе формулы и теоремы, так как программа по всем предметам в основном была пройдена и теперь занимались только подготовкой к выпускным экзаменам, в литейном цеху Новотуржанского завода начиналось ответственнейшее и самое важное, ради чего так старались знакомые всем школьникам старики, над чем столько думали секретари горкома и директор завода, чего с таким волнением, верой и неверием ждали новотуржанцы.
Школьники занимались спокойно, ничего не подозревая. Им специально не сказали, что событие совершится сегодня. И правильно сделали, так как, вероятно, ни один ученик, а особенно из тех, кто состоял в кружке юных металлургов, ничего не услышал бы, что́ говорилось в классе.
Отставные металлурги явились в этот день в литейный цех так, будто снова нанялись на работу. Оделись по-прежнему, в униформу людей, стоящих близко к огню. К этому весеннему чудесному дню сталевары пришли не случайно. Ему предшествовала большая и напряженная работа: во-первых, была сделана не одна проба отливки художественных деталей из бронзы, во-вторых, к этому дню были подготовлены и все технические средства, чтобы осуществить процесс: построена специальная печь для плавки нужного количества металла, мастера-формовщики создали сложнейшие формы для отливки деталей будущего памятника.
Школьникам, и то не всем, а лишь юным металлургам, велели остаться после уроков, сказали, что будет внеочередное занятие кружка. Олег Панкратьевич, чем-то взволнованный и какой-то необычный, долго знакомил ребят с новой статьей известного академика-металлурга, расхаживая по классу, и тревожно поглядывал на часы. Кружковцы внимательно слушали, волновались тоже: им передалось беспокойство учителя.
Потом им разрешили пойти домой, подкрепиться, а к вечеру всем собраться у проходной.
– А зачем? – не вытерпев, спросил кто-то.
– Увидите…
Учитель был суров, не сказал больше ни слова, но и говорить ничего не стоило – кружковцы догадались сами: именно сегодня должно произойти то, чего они с таким нетерпением ждали.
У ворот завода в назначенное время собрались все. Тихо переговариваясь, терпеливо ждали Олега Панкратьевича, человека весьма пунктуального. Школьники собрались за полчаса до назначенного срока, а учитель пришел минута в минуту – ценил человек время. Не медля, двинулись к проходной. Здесь их уже знали, была на них и соответствующая бумага у вахтера. Торжественно, сосредоточенно один за другим, словно настоящие рабочие, пройдя через металлическую вертушку, очутились на заводском дворе. Старательно обходя мазутные пятна, многотонные металлические болванки, ловко разминулись с подвижными мотовозами, направились к литейному.
На заводском дворе, в цехах чувствовалось праздничное настроение или, быть может, просто так показалось Харитону. Люди двигались в этот день как-то иначе, будто нервничая, да и было их значительно больше, чем в обычные дни. А в сталеплавильном и вообще многолюдно, празднично, но в чем состояла эта праздничность, сразу распознать было трудно. Только потом Харитон заметил, что в просторном, самом большом из цехов сегодня было подметено, пол вымыт, огромные, до самого потолка, окна протерты. Поэтому и солнце светило сюда так радостно, его золотые лучи купались в испарениях газа, поблескивали на побеленных стенах, играли зайчиками на полу.
В углу, рядом со сталеплавильными агрегатами, колдовали ветераны-деды и несколько мастеров и подмастерьев из сталеплавильного цеха. Доступ к ним был для всех закрыт, специальная веревка с нацепленными на ней красными лоскутками останавливала каждого, кто пытался пройти туда, где творилось таинство художественной отливки. Даже директор завода в окружении своих помощников и заместителей стоял поодаль.
Вадим Андреевич будто вообще не интересовался тем, что происходит за ограждением, весело говорил с людьми, рассказывал, видимо, что-то интересное. Когда юные металлурги приблизились к толпе, то среди присутствующих увидели секретаря горкома партии. Харитон его знал хорошо, он частенько, особенно в последние дни, заезжал к Макару Ерофеевичу домой, подолгу беседовал со стариками, подбадривал, убеждал, что не стоит волноваться, так как все должно обойтись наилучшим образом.
Ребята остановились возле группы инженеров – технических и руководящих работников завода, украдкой посматривая на них и прислушиваясь к тому, что говорил Олег Панкратьевич. Уже в который раз объяснял он, что бронза – это сплав меди с оловом и некоторыми другими элементами. Можно сплавить медь с цинком и получить латунь, медь с никелем превратилась бы в мельхиор. Ученики обозначали бронзу буквами «Бр», а к этому «Бр» добавляли буквенные названия примесей и их процентное содержание. Учитель рассказывал монотонно и немного скучно о том, какие бывают бронзовые сплавы. Разные, оказывается, бывают. Оловянистые, характерным признаком которых является примесь фосфора; алюминиевые, имеющие высокие литейные и антикоррозийные качества; кремниевые, самые дешевые среди других, хотя они и могут с успехом заменить оловянистые; бериллиевые, отличающиеся высокой прочностью и упругостью; свинцовые, выдерживающие высокую рабочую температуру и поэтому используемые для турбин, дизельных и других механизмов; кадмиевые, из которых изготовляют телефонные и телеграфные провода; германиевые, которые отличаются очень высокой антикоррозийной стойкостью; циркониевые, известные своей высокой электропроводностью; титановые, что с течением времени становятся все прочнее.
Харитон слушал внимательно, стараясь запомнить каждую из формул большого разнообразия бронз, и чувствовал, что все они, эти бронзы, расплываются и смешиваются в его представлении, как медь с разного рода добавками. Увидев, что некоторые из сообразительных кружковцев записывают объяснение учителя, пожалел, что сам этого не сделал, но тут же успокоился, придя к выводу, что если кто-нибудь записал эти сухие, но мудрые объяснения, то они вскоре станут достоянием всех. Слушал, а сам следил за тем, что делали там, в углу, металлурги, и ничего понять не мог.
Тем временем учитель объяснял, что многие пластические и декоративные свойства, а также сравнительно легкое изготовление и обработка бронзы обусловили широкое применение этого благородного сплава в монументальной станковой пластике и декоративном искусстве. Для изготовления художественных изделий бронза применялась еще до новой эры.
Особенного развития бронзовая монументальная скульптура достигла в советское время – это и многочисленные памятники в городах и селениях, и украшения для метрополитенов, дворцов и выставок…
С этим Харитон вполне соглашался, так как сам в Киеве видел не один чудесный памятник. Да что там готовые памятники, когда вот здесь, на глазах у всех, славные деды Макар, Иван и Кузьма отливали из бронзы памятник Владимиру Ильичу Ленину! Поддавалась им бронза, превращалась в жидкость, лилась, будто молоко, приобретала ту форму, какой добивались неугомонные старые мастера.
Выходит, на свете нет ничего такого, что было бы недоступно человеку или чего человек не умел бы. Олег Панкратьевич на память, не заглядывая ни в записную книжку, ни в учебник, перечисляет все названия бронзовых сплавов, так и сыплет химическими формулами, а старики, мастера своего дела, льют расплавленную бронзу, словно обыкновенную воду, в формы, изготовленные формовщиками.
И Харитон уже не слушал разговоры в цеху. Он думал над тем, какая правда заключена в словах деда Макара: не боги горшки обжигают. Получалось, что и он, Харитон, в свое время тоже «горшки обжигать» будет из чего вздумает и какие захочет.
Он смотрел на сталеваров, отделенных от всех веревкой с красными лоскутками, и представлял себя на их месте.
А время летело, на землю спустились сумерки, за широкими окнами тускло синело небо. Сталевары давно уже залили в формы расплавленную бронзу, вышли из-за веревочного ограждения, смешались с присутствующими: дед Макар разговаривал с секретарем горкома и Вадимом Андреевичем, улыбался, но от Харитона не укрылось, что он волнуется, руки его мелко дрожали. Весело что-то твердил окружившим его со всех сторон рабочим дед Копытко. Кузьма Степанович не отступал от форм, заполненных сплавом, ходил озабоченный, задумчивый.
Теперь оставалось ждать. Можно было и домой идти, но никто не покидал цеха. Наоборот, с каждой минутой прибывали всё новые люди. Все ждали чуда – ждали руководители завода, руководители города, юные металлурги. Но больше всех его ждали и больше всех волновались, конечно, сталевары.
Дед Журавлев и Копытко, перешагнув через веревку, снова топтались возле форм, возможно, определяли, достаточно ли застыла бронза, можно ли явить миру то, что отлито. Это нужно бы сделать тихо, без лишних свидетелей, но попробуй-ка, если весь завод, весь Новотуржанск в эти дни волновался не меньше мастеров.
Харитон, пробравшись к самой веревке, молча следил за каждым движением деда Макара. Он считал, что именно от дедовых рук, от дедушкиного умения и уверенности зависит успех дела, и ему так хотелось, чтобы старикам повезло, вышло так, как они задумали!
Медленно, очень медленно плыл огромный кран, так, как все сейчас медленно двигалось в цеху, потому что все здесь нетерпеливо ждали и словно застыли в этом нетерпении. Большой крюк подцепил форму, такую маленькую, необычно миниатюрную в сравнении с теми деталями, какие отливались здесь, поднял ее, перевернул, поставил на большую металлическую плиту. И незаметно, медленно отплыл, замер, сделав свое дело.
Мастера быстро отделили боковые запоны формы, те отвалились. Затем постепенно начала отпадать и осыпаться серо-белыми кусками масса, из которой была вылеплена форма. Вдруг что-то блеснуло, засияло, и люди не успели опомниться, как перед их глазами возник бюст Ленина. Мастера обступили со всех сторон скульптуру, определяли, все ли удалось. Но и без их осмотра всем собравшимся, а особенно тем, кто стоял ближе, было видно – дерзновенный опыт новотуржанских мастеров литья и огня завершился успехом.
Цех сперва ахнул, потом замер. Мертвая тишина стояла минуту-другую. Вдруг раздался чей-то глуховатый, но такой отчетливый голос. Он взлетел над головами людей, поднялся под перекрытия просторного цеха:
Вставай, проклятьем заклейменный…
В едином порыве запевалу поддержали все, кто был в цеху:
Весь мир голодных и рабов…
Могуче, торжественно взметнулся над людской толпой горячий, будто расплавленный металл, твердый, как сталь, пролетарский гимн. Пели все, пели торжественно, в разных регистрах и тембрах, но все это сливалось в один мощный звуковой сплав. И те, кто пел, тоже образовали могучий людской монолит, всесильный, непобедимый.
Харитон тоже пел. Он почувствовал себя неотъемлемой частицей этого крепкого людского сплава, живым атомом в живом теле, называвшемся человеческим коллективом. И думал о себе в этот момент Харитон Колумбас: с таким коллективом, в этом живом сплаве он бессмертен; потому что если бы его, маленького атома, и не было в этом огромном человеческом мире, жизнь все равно существовала бы, человечество все равно жило бы так же, как и до Харитона, как будет жить после того, как Харитон отживет свое, отработает свой славный человеческий век.
И еще почувствовал Харитон: никакая сила, никакая беда, никакие тайфуны и штормы не вырвут его из этой жизни, не оторвут от этого объединения людей, от заводского коллектива.
Рабочие пели «Интернационал». И на них смотрел Ленин.
VIIОтшумел Первомай. Для каждого традиционные майские дни – радость, а школьникам – в первую очередь. Не спится им в эти дни, не сидится за книжками. На люди бегут, собираются с одногодками, тянет их на улицы, в парки, к речкам, на приволье, где веселье и смех.
На следующий день после первомайских торжеств к директорскому дому подкатил «Москвич», неслышно остановился у самых ворот. Хлопнула дверца, и дед Макар вошел во двор.
Харитон и Ляна шумели возле умывальника. Харитон, голый до пояса, бегал среди деревьев и кустов, увертывался, а Ляна, набрав в пригоршни воды, гонялась за ним, стараясь во что бы то ни стало облить.
Макар Ерофеевич, не прерывая веселой ребячьей забавы, пристально и удивленно разглядывал гнездо аистов. Птицы по-свойски расположились на крестовине. Гнездо напоминало мохнатую шапку, в которой уже успели устроить свои жилища две парочки счастливых воробьев.
Аисты, построив для себя жилье во дворе Ляны, успокоили ее непомерное самолюбие, выполнили желание девочки. Аистиха уже насиживала яйца, аист неутомимо летал за город на охоту и возвращался довольный и счастливый, кормил супругу, а потом подолгу клекотал на всю округу или дремал, стоя на одной ноге.
Ляна с Харитоном не замечали деда и продолжали носиться по огороду, пока старику это не надоело. Он решил унять их, хорошо зная, как это сделать.
– Ляна! – окликнул дед. – Разве можно так беспокоить птиц, когда они высиживают птенцов?
Ляна тут же угомонилась – игривость с нее словно рукой сняло, – выплеснула из ладошек остатки воды.
– Здравствуйте, дедушка, простите, что не заметила…
– Стариков замечать не обязательно, а вот птиц уважать стоит. Сама знаешь, как нелегко они приживаются на новом месте. А ты носишься по саду, кричишь, пугаешь их…
Дед говорил тихо, растягивая слова, ласково и по-стариковски поучительно, а Ляне хотелось, чтобы он накричал на нее, пригрозил, тогда бы ей не так стыдно было.
– Да это Харитон… – как всегда это делают некоторые девчонки, попыталась она свалить вину на другого.
– Что Харитон? – встал на его защиту дед. – Харитон вынужден убегать, когда за ним с холодной водой гоняются.
– Это мы играли… – спохватилась Ляна.
– Вижу, что не камни ворочали. Поэтому и говорю: вам игра, а ведь аистам птенцов высиживать надобно.
– Я об этом не подумала, – виновато опустила глаза внучка.
– Надо думать, чай, не маленькие…
Дед говорил так, будто винил обоих – и Ляну и Харитона. Но они, в самом деле уже не маленькие, понимали, что дедовы укоры касаются только Ляны и дед говорит так затем, чтобы его замечания не были столь чувствительны и точней попадали в цель.
Приуныла было Ляна, расстроилась. Чтобы закончить неприятный разговор, дед перешел на другой тон:
– Собирайтесь, воробьята, к Донцу поедем, на маевку. Деды Иван и Кузьма уже подались туда, таганки для каши готовят. И мы за ними вдогонку.
И они отправились на маевку. У товарища директора и в праздники была куча дел, он пообещал, что приедет с Клавдией Макаровной позднее, а Ляна и Харитон, словно птахи, впорхнули в дедов «Москвич».
Не успел Макар Ерофеевич включить скорость, как уже проскочили Первомайскую, свернули на проспект. Едва полюбовался Харитон акациями и каштанами с молодой листвой, а машина уже выбежала на городскую площадь. И сразу сбавила ход, потому что навстречу им словно бы вышел Ленин.
Новотуржанцы в день столетия Ленина торжественно открыли памятник вождю.
Никогда не забудет Харитон того дня. С утра небо хмурилось, даже дождик теплый накрапывал, тихий, веселый, прибил пыль, разогнал дым заводских труб. После завтрака солнце стало пробиваться сквозь облака, развеселило землю, молодая травка и листья деревьев на глазах росли, радовали сердце.
Вышли на площадь рабочие и служащие, школьники и комсомольцы, из ближних сел прибыли колхозники. Легонький ветерок покачивал белое полотнище, под которым угадывалась скульптура…
Харитон через стекло «Москвича» смотрел на памятник, а перед глазами вставал тот апрельский день, на всю жизнь запомнившийся новотуржанцам, старым и совсем юным.
Дед Макар тоже какое-то время любовался творением рук своих, был взволнован, будто впервые видел монумент. Потом, медленно тронув с места машину, повел ее через площадь, обогнул Дом культуры, свернул на главную городскую магистраль и направил «Москвич» за город, туда, где в зеленой низине протекал Донец.
Город вскоре остался позади, ощущение праздничности развеялось, завязался разговор. Как всегда, его начала Ляна, и, как всегда, чрезвычайным сообщением.
– Дедушка, – щебетала она, – а у нашего Харитона есть что-то такое, чего вы никогда не угадаете!
– Новая удочка?
– Нет. Не то. Предмет одушевленный.
– Это как же – одушевленный?
– Ну, живой, значит. Отвечает на вопрос «кто».
Дед Макар не моргая смотрел вперед, только брови, седые, даже слегка желтоватые, изгибались то вопросительно, то с удивлением.
– Может, воробушек какой-нибудь?
– Вот и не угадали! – торжествовала Ляна. – Невеста есть у него, вот кто!
Харитон не ожидал ничего подобного, весь вспыхнул, но тут же почувствовал, что вовсе не стыдится этих слов, а наоборот, они теплом разлились в сердце.
Дело в том, что накануне праздников Харитон получил телеграмму. В ней сообщалось коротко и ясно: «Поздравляю великим праздником тчк Никогда тебя не забываю зпт обязательно приеду тчк Хочу учиться вместе тчк Ярися». Телеграмма, прежде чем попасть адресату, побывала в руках Ляны. Она тогда ни единым словом не уколола брата, даже не спросила, от кого телеграмма и кто такая Ярися. А тут на́ тебе – выдала деду.
Харитон видел в зеркальце глаза деда. При словах внучки они сузились, но не насмешку и осуждение прочитал в них Харитон, а уловил нечто теплое и хорошее, такое, что успокаивает.
– Невеста, говоришь? Ну и что ж? Это хорошо, что у хлопца невеста есть. Не маленький. А у тебя, Ляна, есть на примете какой-нибудь лоботряс?
Ляна, видимо, не ждала такого поворота. Думала – подвернулся очередной случай загнать Харитона, как говорится, в угол да потешиться, а тут сама попалась. Харитон остался в стороне, а она покраснела и стала доказывать дедушке:
– Чтобы я думала про какого-нибудь задаваку?! Да все они, эти ребята, дедушка, хвастуны и отсталые люди! Только и слышишь: «я», «я», а что «я» – и сам не знает. Да я никогда в жизни ни с одним из них не свяжусь! Нужны они мне!..
– Все так говорят.
– Не брошу маму и папу! И вас не брошу, дедушка!
Ляна ластилась к дедушке. Харитону даже неприятно стало: смотри какая – все ребята ей хвастуны и отсталые люди, а сама кто?
Дорога привела к цели. Машина нырнула в ложбину, на горизонте сразу же зазеленела рощица, засинели озерца, запетлял в зеленой пойме красавец Донец. Ляна захлопала в ладоши, закричала «ура». Это «ура» подхватил Харитон, и с гамом и криком въехали они на мост, пересекли реку, достигли поворота и соскользнули на знакомую лесную дорогу.
Дед Копытко уже приспосабливал казанок, а дед Кузьма сидел с удочкой и нещадно бил на своем крутом лбу мошкару и комаров.
Лес в эту пору был неповторимо прекрасным, каким он бывает в донецкой стороне лишь в начале мая. Деревья покрылись молодою листвой, даже еще не каждое из них гордилось весенним нарядом; трава стояла густая, зеленая; первые цветы, желтые и синие, голубые и темно-пурпуровые, светились на полянках.
Подкатили к деду Копытко.
– А, дорогая молодежь, смена наша! Ляночка, голубушка, да ты растешь не по дням, а по часам! Невеста, да и только!
Дед Копытко всплеснул руками, а Ляна так и замерла от радости, смутилась, но быстро отвела от себя удар:
– И вовсе не я невеста! Это у Харитона невеста.
Дед Копытко с усмешкой глянул на Харитона:
– А что ж? Такой хлопец, такой орел, такой красавец, – как ему не иметь невесты!
Снова не удался Ляне коварный маневр, не высмеивали деды Харитона, и всё тут.
Подошел дед Макар. Хозяйственно огляделся, приказал:
– А ну, юнцы, бегом по дрова!
Они бродили в чаще, отыскивая сухие сучки. А вверху, в кронах деревьев, распевали птицы. Каких трелей только не выводили!
Неожиданно закуковала вблизи кукушка. Прокуковала и раз и другой. Потом – дальше больше. Так же, как прошлой весной в Боровом.
Харитон считал вслух. Долго считал, сбился со счета, а она всё куковала. И он подошел к деду Макару, чтобы сказать ему приятное слово. Но, взглянув на его белую голову, на густые морщины, услышал затрудненное дедово дыхание, промолчал. Вспомнил: напророчили деду Андрею щедрые кукушки…
Кукушка смолкла.
Отозвался дед Макар. Он, оказывается, тоже слыхал кукушкины пророчества:
– Это вам… Тебе, Ляна, и тебе, Харитон. Долгие годы сулит кукушка на радость и счастье.
Харитон с благодарностью глянул на деда.
Куковали кукушки…
1972—1974
