Текст книги "Кукуют кукушки"
Автор книги: Юрий Збанацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)
В Харитоновой хате хозяйничала тетка Тонька. Дети отправились в школу, а она принялась наводить порядок в опустевшем доме. Ко всеобщему удивлению, Харитон быстро пришел в себя – то ли успокоился, то ли примирился с горем, но держался твердо, правда больше молчал. Многие опасались, что он станет плакать, убиваться, а он вел себя как настоящий мужчина. Внимательно прислушивался к теткиным советам. А тетка Тонька не зря десять классов окончила, не забыла, что отличные оценки получала за сочинения на свободную тему. Умела поразмыслить, предвидеть, порассуждать. Убеждала Харитона, что не всему написанному можно верить. Взяли, вишь, и написали в газете, а разве кто видел, как все случилось? Никто не видел! Поэтому нужно терпеливо ждать, – может, и вправду поехала куда-нибудь в дальние села; может, где захворала, слегла да и отлеживается у добрых людей, все может статься… Негоже сразу верить пересудам. Не может такого быть, чтобы человек исчез бесследно.
Харитону и не хотелось верить. Он не представлял себе, как это может человек вот так взять и погибнуть. Мама жива, она непременно вернется! И Харитон отправлялся в школу. Яриська как бы незримо вела его. Утешала и рассуждала так же, как ее мать:
– А разве такого не бывало? Вон в книгах пишется о случаях в годы Отечественной войны. Пришлют кому-нибудь извещение, что их сын пал смертью храбрых, а он, глядь, через полгода – год заявляется домой: «Здравствуйте, вот и я, жив-здоров…» Что, скажешь, не бывало так?
Такое бывало. Кто-кто, а Харитон знал об этом, он любил читать книжки о войне да и в кино видел. И он не соглашался с газетным сообщением, гнал его прочь из своего сознания.
Тетка Тонька топила печь, варила обед и старательно разбиралась в хозяйстве Галины Колумбас. Перерыла, как говорится, все мышиные норы, не переставая удивляться. Чтобы так бедно жил человек, да еще кооператорша, перед которой открывались все склады! У нее ведь весь дефицит в руках был! Антонина Горопаха до этого дня считала Галину скрытной, неискренней. Не могла поверить, что у той ничего нет за душой про черный день. Частенько допытывалась: «Ну, что у тебя из одежи лишнего, много ль в запасе продуктов?» Галина только посмеивалась: «А зачем они мне, запасы?»
Не верила ей Антонина Горопаха. Сетовала Евмену: «Вишь вот, какие на свете люди. Ты к ним всей душой, а они тебе кукиш в кармане прячут…» Евмен, правда, всегда держал Галинину сторону: «А может, и так. Может, ничего не имеет женщина, одинокая ведь…»
Перерыла тетка Тонька все закоулки, обшарила полки, печурки и все уголки на печи и под печью. Нашла только самое необходимое, что есть в каждом доме: пачку соли, связку луковиц на жердочке, картошку в углу, немного пшена, макарон две пачки, полпачки «Геркулеса», горшок смальца, бутылку масла да еще кое-что из приправ – перец, лавровый лист, корицу. И все. Да если бы у нее, Тоньки, была такая бедность, она бы загрызла Евмена!
Может, в кладовке скрывала свое добро Галина? Но и в кладовке оказалось пусто. Только муки немного нашлось в деревянной кадке да гречневой крупы килограмма два, мешочек фасоли, сала в бочке килограммов десять – зимой Галина кабанчика заколола. Не густо было и в чулане, мышам, как говорят, и то нечем поживиться. Однако любопытство все равно мучило тетку Тоньку, и она, позабыв, что в печи кипит и жарится, полезла в подпол. И здесь увидала только картошку в закроме, кучку свеклы и моркови, несколько кочанов капусты, почерневших сверху, да еще заприметила кадку, в которой плавали соленые огурцы.
«Те-те-те! – про себя приговаривала Антонина. – Вот так богачи, вот так заботливые хозяева!..»
Разочарована была тетка Тонька. Даже обижена. Надо же быть такой беззаботной, как Галина! Тьфу, тьфу, пусть уж простит покойница, что так про нее подумалось! Да если б она, Антонина Горопаха, стояла у прилавка, то у нее чулан не пустовал бы, ветер не гулял бы по полкам. Все, все, что получше, лежало бы вот здесь. Висели б рядком и копченые колбасы, и окорока, а банки и баночки выстроились бы в ряд. Мед бы золотился, крупы разные красовались, варенья да соленья. Нет, не думала Антонина, что живут на свете такие бестолковые люди, такие простаки.
Пересмотрев запасы продуктов, принялась она за одежду. Может, если покойница о харчах не заботилась, то хоть одежонкой подзапаслась? Пальто и шубы, туфли и модельные импортные сапожки, отрезы на платья и прочий товар – все, все в руках было.
Затаив дыхание, Антонина отперла шкаф. И дух захватило – набит, полнешенек! Принялась перебирать платья, костюмы, но все это она не раз видела – старенькое, ношеное, что еще от Андрея Ивановича Громового-Булатова принесла Галина. Флотский костюм, пропахший нафталином, выцветший – одежда мужа, сложившего голову где-то в море.
Харитонова одежонка в основном такая, из которой он вырос. Большой ведь уже парень. Белья, правда, хватает, но тоже не новое, стираное-перестиранное. Похоже было, что за последние годы Галина Колумбас ничего не покупала себе из одежды.
Отставив подальше от огня чугунки и горшки с борщом и кашей, чтобы не выкипели, Антонина принялась осматривать всю Колумбасову усадьбу. Осматривала с тщательностью самого придирчивого ревизора. В кладовке все перевернула – те же старые кожухи да стопка постельного белья; видать, любила покойница чистое, душистое белье. Не оказалось ничего ценного ни в погребице, ни в хлеве. Тонька разволновалась не на шутку. Обидно ей сделалось за подружку, что так бедствовала, жить не умела. Забыла про печь, про борщ с кашей, сидела на лавке и думала: неужели правда мог так существовать человек?
Но недолго она сидела сложа руки. Подумалось ей вдруг: «Уж не такая, наверно, Галина была простофиля, чтобы, работая на прибыльной должности, собирать всякое барахло. Видно, держала весь этот утиль просто для отвода глаз…»
И тетка Тонька еще придирчивее взялась перекапывать все мышиные норки в жилище подруги. Теперь она ничуть не сомневалась, что все свои сбережения Галина предусмотрительно перевела в золото и другие ценности, а может, денежки копила. Еще и еще раз обнюхивала все щели на печи и на полках, в шкафчиках и за ними. Наконец напала на то, что искала. В самом углу нижнего ящика шкафа лежала заваленная всякой всячиной небольшая красивая шкатулка. Тяжелая, она была заперта на ключ, и когда тетка Тонька ее встряхнула, то у нее сердце замерло от сладкого предчувствия. Внутри шкатулки что-то едва слышно тоненько звякнуло. Так вот ради чего стоит человеку жить всю жизнь и без круп и без импортных сапожек и туфелек!
Лихорадочно искала Антонина ключ и никак не находила. Догадалась: наверно, в кармане каком-нибудь спрятан. Тщательно проверяла все карманы, а сама злорадствовала: «Вот так и верь людям! Думаешь, они так же к тебе, как ты к ним, с открытым сердцем и душою, а они тебя за последнего дурака принимают… А уж какой искренней и откровенной казалась покойница! Будто ничего и не таила. А оно, вишь, как хитро люди живут – в золото, в бриллианты все свои накопления, а потом в такую маленькую шкатулку складывают… А я, дура, – в свиней, в сало, в кожухи…»
Ход теткиных мыслей был прерван неожиданной находкой – в одном из карманов оказалась книжечка. Обыкновенная серая книжечка вкладчика сберкассы. Даже в лихорадку бросило тетку Тоньку. Вон как живут люди!
Книжка оказалась на имя Харитона Колумбаса – сумма небольшая, но вклад давний. Внесен еще при жизни моряка Колумбаса. Прикинув по времени, тетка Тонька догадалась, что это отец положил деньги на имя сына, когда вернулся из плавания.
Вздохнув, положила книжку на место, повесила голову. «Ну и скрытный же человек Галина! Имела вклад на сына и не похвалилась…»
Уже солнце поднялось к зениту, уже скоро из школы ребята должны явиться, борщ и каша упрели в печи, а она все искала заветный ключик. И не услышала, как на дворе раздались шаги. Словно воровка, заметалась по хате, спрятала в сумке найденную шкатулку, глянула в окно…
По двору медленно брел Андрей Иванович Громовой-Булатов.
«Только тебя здесь и не хватало!» – со злостью подумала Антонина Горопаха, бывшая ученица и воспитанница директора Боровской школы.
С тяжелым чувством шел Андрей Иванович в дом Галины. В последние годы он иногда наведывался сюда, делая вид, что не замечает безразличия и даже враждебности дочери. Внимательно расспрашивал, как Галине живется, интересовался успехами Харитона. Дочь отвечала, что живет она хорошо, ни в чем не нуждается, что сын у нее лучше всех сыновей на свете, и Андрей Иванович, изображая счастливого дедушку и отца, грустно покидал их дом. Теперь, когда камень, угнетавший их обоих много лет, был снят, пришло новое, непоправимое горе.
Что помогло ему выдержать этот удар? Может быть, капли и чудодейственные порошки, привезенные из столицы сыном? Или забота об искалеченном лосенке отвлекла от тяжелых дум? Или, может, мысль о Харитоне?
Услышав рассказ следователя, Андрей Иванович потерял покой. Не находил себе места в доме, бродил по двору, не замечал никого, кроме лосенка. Подкладывал ему душистого сена, молодые побеги осины. Менял воду в корытце. Лосенок, забившись в темный уголок хлева, наблюдал за ним, переставлял с места на место больную ногу.
Учитель глядел на одинокого, больного, покинутого матерью лосенка, а перед глазами у него стоял Харитон. Вот так же и он, дитя человеческое, сиротою остался на белом свете. Был у него отец, хоть и не совсем надежный, хоть и непоседливый, а все же отец – не стало его у мальчишки. Была мать, любящая, заботливая, для которой не существовало большей на свете радости, чем сын, – нет теперь у него и матери. Родственников не осталось у моряка Колумбаса, нет их и у Галины. Только он, Андрей Иванович Громовой-Булатов, самый близкий Харитону человек.
Андрей Иванович смотрел на больного лосенка, а сердцем рвался в Бузинное, в дом Галины, к внуку. Что с ним, знает ли он о свалившейся на него беде? Утешает ли его кто или сидит он один-одинешенек в нетопленой хате, беспомощный, как вот этот лосенок?
Надломленному горем Андрею Ивановичу забота о Харитоне не позволила слечь в постель. За свою жизнь он привык к тяжелым потерям. Каждую из них было нелегко перенести. Но учитель знал, что такое жизнь, знал, что пройти по ней не так-то просто, не миновать утрат, пока наконец и сам не станешь такой утратой для друзей и близких. Андрей Иванович страдал, тяжело переживал несчастье, но становился еще крепче духом, не поддаваясь лихому натиску судьбы.
Сопротивлялся он и этому удару. Знал – Галину, завершившую так преждевременно и неожиданно свой жизненный путь, не вернешь, не поставишь в ряды живых. Судьба отмерила ей короткую жизнь, но для ее сына она должна быть длинной и славной. И ему, народному учителю, сейчас нельзя биться подстреленной чайкой, нельзя посыпать голову пеплом. Он должен прийти на помощь ребенку, взять его к себе в дом, из последних сил воспитать внука, чтобы вырос парень достойным, настоящим человеком.
Не спалось в ту ночь Андрею Ивановичу. Перед глазами прошло минувшее, всех вспомнил, все передумал. Перед ним как живая стояла Галинка. Не та, уже взрослая, немного чужая, а такая, какую разыскал он когда-то в детском доме за Волгой, щебетунья, выросшая в их доме.
Порошки от бессонницы не помогали, уснул перед самым рассветом. Еще с вечера договорился, что его переправят через Десну на моторке. Моторист, тоже бывший ученик, уже поджидал Андрея Ивановича возле его дома, не одну сигарету успел выкурить.
Неподалеку дремало широкое озеро, связанное с рекой целой системой речушек и проток, через которые можно было выбраться на Десну, а там рукой подать и до Бузинного. За последние дни вода прибыла. Она унесла лед с Десны, очистила и озера, сделала водный путь свободным. Через какой-нибудь час Андрей Иванович уже шагал по улицам Бузинного, направляясь к дому Галины.
Окинув хозяйским глазом двор, увидел, что здесь давно ни к чему не прикасалась рука человека; на огороде тоже было голо и уныло. Только на дубу переступали в гнезде с ноги на ногу аисты, приветствовавшие учителя веселым клекотом. Андрей Иванович зажмурил глаза, как от боли. И прежде, когда он приходил в гости к дочери, его никто не встречал во дворе, не бросался на шею. Но тогда он заставал в хате хозяйку. Она то ли вспыхивала от радости, то ли терялась от неожиданности, и на щеках у нее появлялся румянец. Теперь его никто не встречал на дворе, никто не встретит и в хате.
На пороге появилась Антонина, бывшая его ученица.
– Добрый день, Андрей Иванович! – первой поздоровалась она, по школьной привычке. – Проходите, пожалуйста, проходите!
«Только ее здесь и не хватало!» – с неприязнью подумал Андрей Иванович, пытаясь вспомнить девичью фамилию Антонины.
«И принесет же не вовремя!» – думала Антонина Горопаха, приглашая учителя войти в дом и горестно приговаривая:
– Заходите, Андрей Иванович, погорюем вместе, поплачем – уж такая беда…
Андрей Иванович тяжело переступил порог.
IXНекоторое время они не знали, с чего начать разговор. У Андрея Ивановича комок застрял в горле. Он осматривал хату, будто оказался здесь впервые. Над кроватью Харитона увидел портрет моряка Колумбаса – чтобы сын помнил отца и рос героем. Учитель опустил глаза – обманул его тогда морячок, не так повел себя, как положено порядочному человеку. Долго смотрел на фотографию Галины еще тех времен, когда жила она в доме Андрея Ивановича. Сосредоточенное, с горькой улыбкой лицо, большие булатовские глаза. Платьице ситцевое, обнаженные до плеч руки, худощавые руки подростка. Показалось, что Галина улыбается живой улыбкой, хочет сказать что-то приветливое.
Повлажнели глаза у учителя. Боялся он, что хлынут слезы, боялся расчувствоваться в присутствии Антонины, человека, которого он почти забыл. И вот неожиданно снова встретил. Теперь-то он знал, что это она, оказывается, взбаламутила спокойствие Гали, лишила учителей Громовых-Булатовых счастья.
Растерялся было Андрей Иванович, встретив в хате дочери чужого ему человека, коварную Тоньку. Решил не подавать виду, что Галина рассказала ему обо всем, что долго носила в сердце, – ведь все равно ничего не вернуть и не поправить. Ему неприятно было видеть эту женщину, разговаривать с ней.
Антонину Горопаху тоже не обрадовала столь неожиданная встреча. Но ее тревожило не то, что учитель может упрекнуть за сказанные когда-то злые слова. Она была раздосадована тем, что ей помешали увидеть содержимое таинственной шкатулки… Антонина терялась и чувствовала себя неловко еще и потому, что хоть и была зрелой женщиной, матерью двух школьников, но все еще побаивалась бывшего учителя.
Молчание затянулось. Кому-то следовало нарушить его, но ни учитель, ни бывшая ученица не находили нужных слов. Антонина бросилась к печи, где упревали борщ и каша, а Громовой-Булатов придирчиво отыскивал следы пребывания здесь своей любимицы, будто они могли заменить ее самое. Заметив слезы в глазах учителя, Антонина и сама так расчувствовалась, что забыла о находке, все время не дававшей ей покоя, всхлипнула открыто, по-женски:
– Разве ж кто ждал? Пусть бы от болезни или от горя какого, а то на́ тебе – словно из рук вырвали, так неожиданно, так быстро… А ведь этого могло и не случиться.
«Да, да, могло и не случиться…» – с болью думал учитель. Он вдруг остро ощутил собственную вину за то, что отпустил из дома Галину. Нужно было преградить ей дорогу, не отпускать среди ночи. Обвинив себя в самом тяжком грехе, он, как и каждый человек, тут же начал искать оправдание: а мог ли он ее остановить? Разве она не сильнее и телом и духом, разве не рвалась она, как и всякая мать, к ребенку? И могло ли ему прийти в голову, что именно в тот момент, когда она ступит на лед, Десну взломает, пойдет круговерть и река, тихая река, сделает свое черное, страшное дело?
– Да куда ж мы смотрели, да что думали, позволили улететь голубоньке нашей! – голосила, причитая, как причитают над покойником, тетка Тонька. – Да если б я знала, да если б ведала, что такое горюшко нас постигнет, да я бы поперек дороги легла, да я бы ей путь заступила, не пустила б ее, а сама в гроб легла б за нее!
Андрея Ивановича всегда раздражали эти бабьи причитания, тем более что и в словах, и в голосе Антонины чувствовалась глубоко скрытая фальшь. Лучше б раньше ты, добрая женщина, не говорила глупостей, не ссорила хороших людей, не оскорбляла лучшие человеческие чувства, тогда бы всего этого, может быть, и не случилось. Не бросилась бы ночью ехать Галинка, а то ведь от обретенного счастья полетела, ребенка хотела обрадовать, скорее собраться к отцу…
Антонина как начала внезапно голосить, так же внезапно и оборвала причитания. Видно, решила, что необходимый этикет соблюден, а убиваться сверх меры – это лишнее, да и всем ясно, что не от глубины души и не от чистого сердца.
– А вы-то как поживаете, Андрей Иванович? Как ваше здоровьице? Давненько, дюже давненько не виделись…
Андрей Иванович, хоть и не показывал виду, не любил, когда его расспрашивали о здоровье. Какое там здоровье у человека его возраста. Кроме того, понимал, что бывшая ученица лишь ради приличия расспрашивает его. Пропустил вопрос мимо ушей, а на замечание о том, что давненько не виделись, тихо, с иронией произнес:
– Как видишь, Антонина, только гора с горой не сходится. А может, это и лучше, что горы не встречаются?
Вскоре разговор перешел на Харитона. Антонина принялась рассказывать, правда не столько о переживаниях мальчишки, сколько о своей к нему доброте: все дела, видите ли, бросила, не оставляет парнишку одного – утром в школу отправит, поесть приготовит, вот и сейчас поджидает бедного сиротинку из школы.
Андрей Иванович собрался уходить.
– Да куда же это вы так быстро? Может, борща отведаете? А?
– Спасибо, хочу повидать Харитона. Галина накануне гибели была у меня. К сыну спешила, ночевать у меня не осталась. Договорились, что ко мне переедет, а случилось такое… Заберу к себе внука!
У Антонины Горопахи отнялась речь. Она поняла, что ход событий круто изменит нечто важное в ее намерениях.
– Как это заберете, Андрей Иванович? – переспросила она, и учитель почувствовал в этом вопросе не только любопытство, но и протест.
– Воспитал Галину, выведу в люди и внука.
Антонина поняла: этот седовласый человек заберет у нее то, что она уже считала своей собственностью.
– Почему же это вы его должны взять? Разве вы, старый, немощный человек, обеспечите его всем, что необходимо ребенку? Или, может, не найдется достойных людей, чтобы поставить хлопца на ноги?
– Кто же это его на ноги поставит? – произнес он с горечью в голосе.
– Мы с Евменом вырастим. И воспитание дадим…
Старый учитель внимательно посмотрел на лесничиху. Ничего, абсолютно ничего не осталось в ней от той молчаливой Тоньки, стыдливо прятавшейся когда-то за чужие спины. Только какая-то неуловимая тень той девчонки угадывалась в этой дебелой, хорошо развитой физическим трудом молодой женщине с колючим и упрямым взглядом. Вздохнув, Андрей Иванович проговорил:
– Как раз больше всего мне и не хочется, чтобы ты, Антонина, воспитывала моего внука.
Антонина подбоченилась, будто перед нею не бывший учитель, а лесник Евмен.
– Да какой он вам внук?! Покойница одинаково нам с вами родственница, только мне подругой была верной, а вам – уж не знаю кем…
Старый учитель на какой-то миг заколебался – стоит ли раскрывать душу перед человеком, который этого не достоин, – и все же решился:
– Галина мне сама тогда… в тот вечер рассказала… Все рассказала… Поверить трудно, что ты, Антонина, спасая родственника-предателя, возвела поклеп на меня, своего бывшего учителя, и так бессовестно обманула Галину…
У Антонины Горопахи язык прилип к гортани. Она вспомнила, как настраивала Галину против отца, вспомнила, что не только она, – весь род ее говорил то же самое. Но сейчас и глазом не моргнула. Наоборот, в душе у нее с новой силой вспыхнула злоба и ненависть к учителю, которая с годами как бы притупилась. Сперва Антонина хотела весь свой гнев, все то, что таилось в душе, выплеснуть учителю прямо в глаза. Но, удержавшись в первый момент, успела одуматься, сообразить, что не стоит сейчас защищать дядьку-изменника, которого она даже и в глаза-то никогда не видела. Успела сообразить: никто сейчас, когда нет в живых Галины, не докажет, что такой разговор когда-либо был между ними. И Антонина, вместо того чтобы взорваться гневом, заговорила с видом оскорбленного человека:
– Вот тебе и на́! Что еще выдумаете? Никому ничего я о вас не говорила, даже и не собиралась. А что люди болтали – мне какое дело, люди чего только не наговорят…
Андрей Иванович, хотя и чувствовал неискренность этих слов, возражать Тоньке не стал. Только еще больше утвердился в мысли, что Харитона никак нельзя оставлять на воспитание Антонине. Поэтому примирительно произнес:
– Люди, они, конечно, говорят… Хотя не всегда их слова бывают справедливыми. Однако тебе, очевидно, лучше всех известно, кем была для меня Галина и кем доводится мне ее сын.
Антонина уже не была молчаливой, забитой ученицей, прятавшейся от учительских глаз на задней парте. Она, взрослая женщина, имевшая жизненный опыт, знала, как повести себя, как действовать, чтобы взять верх. Она не стала спорить с учителем и равнодушно произнесла:
– Да уж вам, Андрей Иванович, виднее. Прибежит Харитон, спросим: где захочет, там и жить будет. Может, у вас, может, здесь останется. Он ведь уже не маленький…
Андрей Иванович на это ничего не ответил. Решил зайти в школу, поговорить с Харитоном и с директором.
– Куда ж вы? Вон уж и хлопец бежит…
Во дворе клацнула щеколда, хлопнула калитка – так ее всегда закрывал Харитон. Топая сапогами, в хату спешили Харитон и Яриська.
Кто знает, как бы жил Харитон, если б не Яриська… Она не отступала от него ни на шаг. И главное, в школе никто этому не удивлялся, никто, даже из самых заядлых насмешников, не скривил рта в хитрой улыбке. Ни ребята, ни девчата ни о чем Харитона не расспрашивали, делали вид, что все так, как было и раньше. Однако отношение к нему изменилось. Чуткие, напряженные нервы тонко реагировали на все, и Харитон сразу же уловил суть этой перемены: его жалели. Снисходительно относились к нему и учителя. Никто из них не напомнил о недавних прогулах, не вызывал к доске. Они как бы не замечали Харитона, будто его и в классе не было. Но Харитона это ничуть не обижало. Все смягчало присутствие Яриськи – она была рядом, доверчиво и понимающе заглядывала в глаза, и ему начинало казаться, что с ним мама и потому незачем волноваться и отчаиваться.
Однако он никак не мог сосредоточить внимание на чем-либо, и это было тем единственным, что выдавало в нем чрезвычайное напряжение от крайне обостренного ощущения непоправимого горя. Он не мог уловить логическую связь в том, что говорили учителя; слышал слова, фразы, а что они означали, не понимал. Находясь среди людей, он в то же время был одинок, ощущал лишь одно – присутствие Яриськи, как бы заменявшей ему мать. Время от времени он поглядывал на нее только ради того, чтоб убедиться: она здесь! Уловив же ответный взгляд, всем своим видом молил: не оставляй меня!
Кто знает, каким чутьем – чутьем ребенка или, быть может, женщины, жившей в ней подсознательно, – Яриська безошибочно читала в глазах Харитона каждое его желание, одним взглядом успокаивала: не бойся, Харитон, я здесь, я с тобой!
На переменке Харитона окружали ребята. Каждый старался рассказать что-нибудь интересное: кто-то видел ночью волков, а кто-то поймал на удочку такую щуку, что еле донес. Другие диких гусей спугнули с болота. А были и такие, что кабанов прогоняли с поля. Знали, с чем подойти к Харитону: его хлебом не корми, а только расскажи какую-нибудь небылицу про рыбу, птицу, зверя. Харитон внимательно слушал, а думал свое, испуганным взглядом искал Яриську, держался за нее, словно малыш за руку матери среди чужих людей.
В учительской тихо переговаривались учителя. Как быть с Харитоном? Кто присмотрит за ним, кто возьмет над ним опекунство? Директор сказал, что говорил об этом в правлении колхоза, и там тоже думают, как устроить парнишку. Уже не одна семья колхозников изъявила желание усыновить сироту. Одно лишь неясно: как об этом сказать Харитону, как подойти к нему, чтобы не ранить.
Мария Петровна, преподавательница математики, одинокая женщина, пережившая некогда семейную драму, сказала, что охотно взяла бы Колумбаса на воспитание. Учителя промолчали – не то одобряли такой ее шаг, не то, напротив, сомневались, удастся ли ей укротить своенравного вольнолюбца.
– Все постепенно утрясется, – сказал директор, который никогда не решал наспех ни одного вопроса. – Какой-то выход найдется, – уточнил он, твердо убежденный, что время его подскажет.
– Он к семье лесника тянется, – напомнил кто-то из учителей. – С Яриськой дружит. Быть может, пока побудет у лесника?
Директор тоже склонился к этой мысли. И когда окончились уроки, когда Яриська с Харитоном направились к его хате, никто из учеников не хихикнул им вслед, а учителя проводили их спокойными взглядами.
– У Колумбасов в доме лесничиха хозяйничает, – сказал директор. – И Громовой-Булатов, говорят, уже там.
Упоминание об Андрее Ивановиче, которого уважали все учителя района, сразу успокоило педагогов Бузиновской школы. Если сам Громовой-Булатов явился, можно не тревожиться за судьбу паренька – он что-то надумал, он внука не бросит на произвол судьбы.
Подходя к дому, Харитон заволновался. Его все-таки не покидала надежда: откроет дверь, а мама хозяйничает в хате… Вместо мамы он увидел деда Андрея. И сразу бросился к нему, уткнувшись лицом в полы его пиджака, по щекам потекли слезы. Он только теперь понял: случилось то, чего не должно было случиться. Если в дом явился дедушка, сам дедушка Андрей, которого он очень любил, которым гордился – ведь таким дедом может гордиться каждый, – то его появление могло означать только одно: горе, в которое Харитон еще не верил, его не минуло.
Он тихо плакал, прижавшись к деду, а Андрей Иванович ласково гладил сухой старческой рукой волосы внука, глядел куда-то вдаль, видя там свое, далекое, невозвратное. Застыла у порога Яриська, стояла растерянная и подавленная, сразу утратив ту магическую силу, что держала Харитона в равновесии.
Плакала, стоя у печки, тетка Тонька, которая, как и всякая женщина, не могла без слез смотреть на такие сцены.
Не скоро Харитон оторвался от деда. Молча, отвернувшись, вытирал рукавом глаза.
– Харитончик, умойся, милый, холодной водицей, – сказала тетка Тонька.
Эти простые слова были сказаны ласково, и опять будто все стало на свое место, будто и не было той тяжелой немой сцены.
Харитон умывался, а Андрей Иванович думал трудную думу. Он, старый и опытный педагог, сейчас не мог найти слова, которые точно попали бы в цель. Антонина, хоть и не была педагогом, не разбиралась в тонкостях чужой души, безошибочно поняла, что учителю нелегко будет найти путь к сердцу внука. Она решила, что промолчит, так как в подобном случае молчание убедительней всяких слов. Молча наливала в тарелки борщ, украдкой поглядывая на Андрея Ивановича. А ему и впрямь, как он понял позднее, не стоило сегодня начинать этот разговор. Нужно было отложить переговоры с внуком, нрав которого он знал лишь с чужих слов, до более подходящего времени. Но, сам угнетенный трагической гибелью Галины, жалея осиротевшего паренька, он, побуждаемый благороднейшими чувствами, пошел напрямик.
– Зашел я к тебе, внучек… – начал он и тут же запнулся, заметив короткий, будто выстрел, взгляд Антонины, в котором уловил злорадное торжество: лесничиха была заранее уверена в провале затеи учителя. – Лосенка наши юные натуралисты поймали, стоит в хлеву. Больно забавный лосенок…
Андрей Иванович сообразил, что нельзя прямо говорить с Харитоном о своих намерениях. Нужно подойти к нему со стороны, заинтересовать чем-то таким, что может увлечь пытливый ум ребенка.
Харитон, который уже умылся, навострил уши. Даже Яриська, поливавшая ему одной рукой из алюминиевой кружки, а другой торжественно державшая белоснежный рушник так же, как это делала мать, когда принимала самых почетных гостей – Евменовых начальников из лесничества, – стрельнула любопытными глазами в деда.
Антонина, почувствовав, что торжествовала преждевременно, что Андрей Иванович не перестал быть педагогом, хоть и ушел на пенсию, поспешно бросилась спасать положение:
– Ну вот, потом и поговорите, а сейчас садитесь к столу. Борщик горячий, дети проголодались, да и вы с дороги пообедайте с нами!
Старый учитель не обманулся, сообразив, что это шахматный ход, ход коварный, и на него не просто было ответить. От борща он отказался, но Харитону с Яриськой подкрепиться советовал. И они сели за стол. Тетка Тонька металась от печи к столу, а Андрей Иванович сидел и размышлял. И только хотел было начать рассказ о школьном живом уголке, как его опередила лесничиха:
– Ешь, Харитончик, наедайся, да в Боровое пойдешь. Вон дедушка хочет забрать тебя к себе жить.
Харитон на полпути задержал ложку. Яриськина ложка упала в миску с борщом. Этой елейно-доброжелательной фразой Антонина уничтожила Андрея Ивановича, нанесла, возможно, непоправимый удар по его плану. Подумал: почему Антонина так заинтересована судьбой Харитона? Из-за любви к подружке или у нее другие расчеты?
Чтобы исправить дело, сказал:
– Место жительства всяк выбирает себе сам, по собственному желанию, а погостить у деда, пока все уладится, Харитону не помешает.
«А школа?» – прочитал учитель вопрос в глазах Харитона.
– Школа в Боровом хорошая. Средняя. После восьмого класса учиться в ней все равно придется.
Видно, совсем состарился Андрей Иванович, потому что не мог контролировать каждое свое слово, и оттолкнул Харитона от соблазнительной перспективы побывать у деда. Сам того не подозревая, дед подтвердил слух о смерти мамы.
Харитон со страхом взглянул на Яриську. Прочитал в глазах у девочки испуг, перемежавшийся с надеждой и мольбой. Нет, как ни интересно ему было бы пожить у деда, но он не оставит Яриську. Никогда теперь ее не оставит! Ведь она одна-единственная у него во всем белом свете…
– Так что же, Харитончик, к деду пойдешь или с нами будешь? – сладко пропела тетка Тонька, уже предвкушая свою победу. – Скажи дедушке, ответь, не стесняйся. Ведь он уже старенький, ему нелегко такую дорогу мерить.
Андрей Иванович видел, что он, опытный педагог, проиграл еще молодой, но хитрой бабе битву за юную детскую душу. И потому не удивился, когда услышал:
