Текст книги "Кукуют кукушки"
Автор книги: Юрий Збанацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)
В Боровом царило настоящее, в самом разгаре, лето.
Это была пора, когда все живое на земле достигает расцвета.
Пустующий зимами и веснами небольшой огород учителя, затененный переплетающимися ветками старых деревьев, в летнюю пору полнился зеленью, которая тянулась кверху, напирала на изгородь, переползала через тын. Тетка Мария, не советуясь с хозяином, от собственной щедрости понатыкала между бороздами и фасоли, и подсолнухов, и тыквы, и маку, и кукурузы, и все это сейчас цвело, сплеталось, заползало на деревья, завязывало длинные зеленые стручки, удивленно смотрело на мир, переползало стежки, превращало огород в джунгли.
Как страж этого безудержного пышного роста, на самой меже возле дороги высилось узловатое дерево в тяжелой, роскошной шубе из листьев, на вершине которого чернело, все в белых потеках, большое и нескладное гнездо аистов, едва вмещавшее большую птичью семью. Старые аисты выглядели сытыми и здоровыми, их перья лоснились. Молодые тоже успели опериться и уже совсем почти не отличались от взрослых, разве что клювы были не такие красивые. Усевшись в гнезде, семья аистов заняла его целиком. Даже удивительно, как это столько черно-белых птиц могло уместиться на таком мизерном островке.
Луга полны трав; куртины густо-зеленых кустов оплетены горошком, ежевикой и хмелем. Странным казалось, что, после того как тут совсем недавно блестели водные плесы, все так буйно заросло зеленью. В ее гуще исчезли круглые и продолговатые луговые озера и озерца, надежно замаскировались в зеленом половодье. Десна спокойно и неприметно текла меж песчаных берегов, думая свою вековечную думу, творя свое вековечное дело.
В полях желтела рожь, бронзовела пшеница, молочной пеной закипала гречиха, под синим небом шелестели травы, одурманивающий запах источал картофель – не поля это были, а живой, драгоценнейший, искуснейший ковер, та самая скатерть-самобранка, что и впрямь давала людям все необходимое для довольства и достатка.
Тетка Мария принесла вечером горшок молодой жареной картошки с мясом, угощала и вела разговор о щедрости земли:
– И откуда оно все берется? Ну так все разрослось, всю землю укрыло! У меня в огороде тыквы такие вымахали, что и вдвоем не поднять. Еще бы немного, и земля б не выдержала…
Харитон уплетал жаркое и мысленно посмеивался над теткой Марией. Десятилетку женщина окончила, физику, химию изучала, а закона Ломоносова не запомнила: из ничего ничего и не получается, материя лишь меняет форму, а масса ее постоянна. Пусть тыквы у тетки какими угодно крупными растут, земля выдержит!
Он был очень доволен своей рассудительностью и в душе гордился собою. Но, как и всякий умный человек, не высказывал этого вслух, ел и помалкивал.
Андрей Иванович тоже ничего не сказал на это – может быть, не расслышал. Стал он немного туговат на ухо, хотя и не признавался в этом. Разлука с внучкой печалила его, угнетала. Он или сидел, погруженный в собственные мысли, или же, удрученный, ходил по саду, не оставляя свою одному ему известную думу. Мария потому и начала разговор о щедрости земли, что хотела отвлечь учителя от невеселых мыслей. Она-то знала – он всегда беспокоится о том, чтобы земля уродила, радуется, если весна и лето предвещают обильный урожай.
Врача Андрей Иванович не вызывал, считал себя здоровым, но доктор – тоже один из учеников Андрея Ивановича – частенько навещал его сам. Подолгу расспрашивал о самочувствии, давал советы, оставлял пилюли и пузырьки с лекарствами. Обычно старик ни к чему этому не прикасался, а если и прикасался, то очень редко.
Чаще всего врач появлялся в предвечернюю пору, после приема больных. О чем они говорили с дедом, Харитон не слышал, своих дел хватало. Он редко в такое время оказывался дома – возился в зоопарке, а теперь еще и размышлял над тем, где искать Земфиру.
Летняя пора для школьников – рай. Ни тебе домашних заданий, ни ранних вставаний, ни боязни опоздать на уроки или быть вызванным к доске, когда не знаешь, что отвечать.
Гуляй все лето, расти, набирайся сил, загорай, чтобы тело стало шоколадным, наслаждайся красотой, одним словом, делай что хочешь! Купайся в Гастюше. Лови на крючок или любым другим допотопным способом в озерках рыбу. Отыскивай в лесу вкусные ягоды. Вышаривать в прошлогодней пожухлой листве и мху грибы – тоже немалое удовольствие. А потом – орехи в лещинниках. Не успеешь оглянуться – яблоки и груши в садах, а там арбузы и дыни на баштанах поспели. Можно устраивать туристские походы на лоно природы – в леса и дубравы, к рекам и озерам. Можно экскурсии – в музеи, по дорогам бойцов и партизан…
Боровским школьникам все это было доступно. Сама мысль, что они могут делать все им угодное, тешила их. И все-таки они больше говорили и мечтали о летних удовольствиях, чем пользовались ими. Могли посещать музеи, плыть туристами по Десне от Бузинного до самого Киева, а то и еще дальше по Днепру – все могли, но для этого не хватало времени. Откладывали до следующего лета, ждали момента поудобнее, жили мечтами о необычных путешествиях и волнующих приключениях. Думали: почувствует себя лучше Андрей Иванович – в поход партизанскими тропами поведет, не одно лето водил он так своих питомцев. Вернутся из отпуска учителя – вспомнят о своих воспитанниках, повезут в Киев, покажут сокровища «Золотой палаты». Говорят, открылась такая в музейном городке Лавры. Все будет!
А пока что всех мучило одно: куда делась Земфира? Без нее и без Ляны стало тихо и грустно в школьном зоопарке. Не только юннаты – обитатели живого уголка тосковали.
– Может, ее волки загрызли?
– А может, чего-нибудь испугалась и куда-то убежала?
Это предположение принималось всеми, рождало надежду, заставляло ежедневно организовывать дальние походы, неутомимо искать.
Лето – благодатное время для отдыха и развлечений, если б ребята не имели воспитателей более бдительных и придирчивых, чем учителя. С последним звонком в школе учителя исчезали: этот уезжал в отпуск, тот отправлялся в путешествие, кто-то брался за науку. Родители же оставались дома и пристально следили за детьми, не упуская ни малейшей возможности занять дочь или сына не развлечениями, но домашней, а то и колхозной работой. Работы такой отыскивалось немало. В огороде и в саду, возле дома хватало всяких занятий; скотину надо было пасти или траву для нее рвать. Полевые работы в колхозе также не минули ребят. Многие родители вполне резонно считали, что ребенка полезно с детства приучать к труду. Неплохо опять же, если он и несколько трудодней к отцовским добавит…
Даже Харитон, человек, можно сказать, независимый, лишенный родительской опеки, и тот все время выполнял определенные обязанности. Дедушка ни к каким работам его не принуждал, но время от времени устраивал аврал в саду или в огороде: то прополоть что-нибудь надо, то яблоки-падалицы подобрать, то подмести дорожки или подгрести во дворе мусор. Дед никогда не заставлял. Он просто-напросто сам принимался за работу. Но разве Харитон не был восьмиклассником, значит, почти взрослым человеком? Разве он не понимал, что если дед взял тяпку или грабли, корзину или лопату, то надо немедленно забрать их в свои руки, строго сказав при этом: «Дедушка, сядьте и отдохните. Я ведь не маленький, чтобы смотреть, как вы гнете спину». А ведь известно, что если делаешь что-либо под теплым, ласковым взглядом, то стараешься выполнить работу так, чтобы заслужить похвалу. Да и самому приятно, когда занимаешься чем-то нужным и полезным.
Харитон хорошо понимал, для чего дед заводил с ним разговор о колхозных профессиях, о машинах, на которых работают комбайнеры и трактористы, шоферы и мотористы. Харитон знал, что наше время – это время техники и каждый более или менее культурный человек должен овладеть моторами. Заговаривал дедушка и о кузнечном ремесле, ремесле почетном. Ведь тот, кто в наш век железа и стали владеет тайнами металла, полезен людям и в селе и в городе, чувствует себя уверенно в нашем беспокойном мире.
Харитон все больше задумывался над тем, что ему следовало бы поменьше рыбачить и купаться, хоть это и приятно, а больше заниматься полезными делами. С некоторых пор он зачастил в кузницу. Соловьятко водил его туда, как к себе домой. Колхозные кузнецы, и прежде всего дядька Марко, хотя он и был мало приятен Харитону – бывает же такое: насколько он уважал тетку Марию, настолько не любил дядьку Марка! – встречали ребят радушно. Харитон не замечал в их советах ни насмешки, ни пренебрежения. Позже догадался: всякий мастер относится уважительно к тому, кто интересуется его профессией.
Соловьятко в кузнице был своим человеком – еще бы, отцовский наследник! А что и Харитон присматривался к их ремеслу, это кузнецам тоже нравилось:
– А, будущая смена! Ну, давайте, давайте, ребята, ежели не шутите. Это ты, Степан, сагитировал друга?
– Приглядывайся, Харитон, – не то серьезно, не то в шутку отзывался Черпак, лицо которого было так измазано копотью, что стало неузнаваемым. – Усваивай наше ремесло. Хлеб кузнеца хоть и труден, но сытен. Тут, голубчик, так: молотком стукнул – копейка, посильнее ударил – рубль.
Харитон внимательно присматривался к чудесам, творившимся на неуклюжей наковальне, возле горна. Не отрываясь следил за работой кузнецов, восхищался их мастерством. В одном сомневался: сумеет ли когда-нибудь сам вот так легко и ловко выхватить железными клещами из раскаленных углей металл и в один миг бесформенный кусок превратить во что-то нужное и полезное людям?
Вечером увлеченно делился своими впечатлениями с дедом, а тот одобряюще кивал головой, хвалил усердие внука, рассказывал что-нибудь о металлах, их удивительных свойствах, да так, что Харитон заслушивался, а утром снова поскорее бежал в кузню, чтобы проверить все это на практике.
Посещения кузницы прекратились, лишь когда исчезла Земфира. Харитон и Соловьятко взялись за розыски пропавшей. Розыски не дали результатов, лосенка нигде не было. Ребят расспрашивали, но они ничего утешительного сказать не могли.
– Жаль, жаль, красивый был зверь!
– Не найдут! – металлическим голосом сказал дядька Марко. – Ежели не волки съели, то кто-нибудь подстрелил. Откормленная была, сытая, а на жирный кусок немало охочих…
Харитону стало не по себе, и он не задержался в кузне надолго. Вернулся домой, повозился в живом уголке, ждал, покуда вернутся отправившиеся на поиски и какие вести они принесут.
Искавшие вскоре вернулись и принесли черную весть.
– Нет больше Земфиры, – сказал председатель юннатского кружка.
У Харитона перехватило дыхание – его ошеломила эта новость. Представить, что случилось с Земфирой, он не мог, но понял: ее нет и никогда не будет…
Утерев кулаком слезы, председатель пояснил:
– Голову нашли за Долгим и шкуру. Какой-то негодяй убил Земфиру…
Не заметили, как наступил вечер, как сгустились сумерки, высыпали звезды, пала на землю живительная прохлада. Потрясенные, сидели на бревне юннаты. По одному разошлись кто куда.
Последним поплелся домой Харитон.
К Андрею Ивановичу в тот вечер заглянул Семистрок. Захотелось побеседовать о том, что завтра в колхозе начинается важная и ответственная работа – покос.
В придеснянских колхозах, как и во всех других, уборка сена – событие. Будет сено – ты настоящий хозяин: корм для скотины – главное. Сегодня корм заготавливается всюду, где это возможно: и силос, и сенаж, и кукурузная сечка, разные концентраты и отходы пищевой промышленности – все идет в дело. Но самый драгоценный корм – луговое сено. И поэтому в колхозах, имеющих заливные луга, сенокос не только важная и тяжелая работа, но и праздник.
Сенокос – дело сезонное. Все заняты на нем, на него бросают всю рабочую силу. Об этом председатель колхоза и говорил со старым учителем, хотя тому и было все хорошо известно. Но существует на свете много такого, о чем слушать и говорить приятно. Так и о покосе. Молодо загорелись глаза у Андрея Ивановича, с лица исчезло выражение усталости и старческого безразличия. Он вновь стал тем Андреем Ивановичем, каким когда-то давно его знали боровчане.
– Непременно приду на луга! – пообещал учитель.
– Да что вы, отдыхайте!
– Належался я и наотдыхался. Косы не потяну, а беседу в час отдыха проведу. Возле озера у Мельничных пересыпов.
– Соберемся. Приходите!
Уже совсем стемнело, когда председатель вышел из дома учителя. На тропинке встретил понурившегося Харитона, сказал ему что-то ласковое, но тот даже головы не поднял. Вошел, стал у порога, не мог смотреть в глаза дедушке. Тот даже испугался, увидев внука:
– Что случилось?
Харитон всхлипнул:
– Земфиру… убили…
Андрей Иванович почувствовал, как что-то словно оборвалось у него в груди. Молча, глядел на мальчишку, шевелил губами, но не мог вымолвить ни слова.
– Я знаю, кто это сделал, – твердо сказал Харитон.
Дед не стал расспрашивать. Он тоже знал, кто мог поднять руку на беззащитное существо.
VIIIБоровое проснулось рано. Его разбудил раздававшийся в каждом дворе звон старательно отбиваемых кос. Во время покоса в ход шла вся техника: косилки, конные грабли, ну и, конечно, не забывали о старых дедовских косах и граблях. Небо над деснянскими лугами было безоблачно, горячее солнце быстро высушивало траву, и председатель колхоза стремился как можно быстрее завершить одну из самых трудоемких работ.
Раненько встал и Марко Черпак. На покос он мог и не идти – кузнецам и в кузнице дел хватает. Но не таков был Марко, чтобы прозевать десятую копну, обещанную каждому, кто выполнит норму на уборке сена.
Он старательно отбивал и без того острую, будто бритва, косу, а Мария укладывала в торбу еду и робко у него допытывалась:
– Сам будешь сено сгребать или мне пособить?
– Не велика барыня, не переломишься, если какую копну нагребешь.
– Лен у нас заглушило, пропалываем…
– Не уйдет твой лен!
– Лен, сам знаешь, культура…
– Не талдычь! Сказал – значит, делай.
Мария умолкла – кто знает, обиделась на мужа или нет.
Сердиться на хозяина ей запрещалось. Марко в семье был строг, приходилось молчать. Во всяком случае, она прямо не высказывала того, что думала, что хотела, а если и пыталась, то только намеками.
Отзвенела на Черпаковом дворе коса, положили ее вместе с косовищем и точильными принадлежностями. Мешок с харчами был приготовлен на завалинке. Марко переоделся в белую полотняную рубаху, расстегнутую на груди, в парусиновые штаны, приобретенные вскоре после женитьбы и залежавшиеся до того, что их можно было носить разве что на работу. Надвинул на коротко остриженный ежик соломенную шляпу.
– По прежним временам запряг бы конягу в телегу, положил бы все это да и ехал бы словно пан. А теперь на горбу должен переть…
– Так не ходил бы, – несмело отозвалась Мария, – не ворчал бы понапрасну…
– Не талдычь!
– Да на что оно нам, это сено? Вон еще позапрошлогоднее на чердаке лежит.
– Не помешает! Коли есть возможность урвать копну-другую, то рви…
Мария сокрушенно вздохнула.
Марко, почувствовав полную победу над женой, становится мягче, бросает снисходительный взгляд на нее: что ни говори, а хорошая у него жена – красивая, ласковая, послушная, покладистая, рассудительная, слова поперек не молвит.
Со вздохом Марко снова вспоминает времена, когда на покос ездил с отцом в телеге, не тащил на плечах тяжелый мешок и косу.
– Ежели хорошенько пригреет да высушит, после обеда возьмешь грабли, прибежишь на часок, поворошишь сено. Я попробую рекорд поставить. Договорился с завхозом, что один косить буду, отхвачу гектарчика два. Не желаю, чтоб кто-нибудь под ногами путался, ведь теперешние косари слабаки…
– Не отрывался бы, Марко, от людей…
– Опять заталдычила! – недовольно буркнул Марко, хотя в душе зла на жену не имел, наоборот – даже расчувствовался, что она так о нем заботится. – Сама знаешь, какие теперь косари. Тот стар, тот мал, не дорос. Смотри, еще и Громовой-Булатов за косу возьмется, вчера заходил к нему председатель…
– Не до косьбы Андрею Ивановичу.
– Да. Сидел бы уж в холодке, так не сидится…
Так, бормоча себе под нос, Марко вышел за ворота и, словно наколдовав, тут же на стежке повстречал Андрея Ивановича.
Громовой-Булатов тоже проснулся на рассвете. Его разбудил дружный звон отбиваемых кос, клекот аистов и воробьиный гам за окном. Лежал, полузакрыв глаза, в душу вливалось что-то приятное, почти забытое. Покос он любил с детства.
На лугах раздавался знакомый шум косилок, приглушенный гомон людских голосов, доносился перезвон стальных кос. Андрей Иванович загляделся на тихую гладь Гастюши с синеватой дымкой над нею, улыбался белым лилиям, что выныривали на поверхность, боясь пропустить восход солнца…
И вот лицом к лицу столкнулся с кузнецом Марком Черпаком.
Первым, как и положено младшему, поздоровался Марко:
– Доброе утро, Андрей Иванович!
Украдкой насмешливо взглянул на учителя – сколько живут здесь, не было между ними доверительных отношений. Хоть и нельзя сказать, что Марко не любил своего учителя, однако относился к нему с той непонятной задиристостью, которую можно оправдать только у ребенка. Андрей Иванович тоже смотрел на Марко иначе, чем на других своих питомцев, будто не замечая, что тот уже не мальчишка, а мужчина в расцвете сил.
– А, здравствуйте, Марк Степанович!
Марко неожиданно для самого себя растерялся. Его сбило с толку, что учитель обратился к нему так почтительно.
– Что это вы… Недостоин я такого величания…
Марко Черпак ошибся. Сказал не то, что должен был сказать. Редко кто называл его по отчеству, и он просто растерялся.
– Да неужто? – сразу ухватился за эти его слова Андрей Иванович, словно за конец ниточки. – Это почему же недостоин?
Черпак почувствовал, что допустил оплошку, в невыгодном свете предстал перед учителем, но, стараясь выкрутиться, опять сказал не то, что следовало:
– Мы, знаете, люди темные…
– Пора бы и просветиться. Не в джунглях живем, меж людьми крутимся. Газеты читаем, телевизионный шест торчит над крышей…
Все это прозвучало как откровенная насмешка, и Марко Черпак сразу опомнился, растерянность с него будто рукой сняло.
– Ежели кого с малолетства неправильно учили, то ему и взрослому ни радио, ни телевизор не помогут…
Андрей Иванович сразу понял, в чей адрес это было сказано. Пристально посмотрел на Марка, стараясь поймать его взгляд.
– Думаешь, жеребята родятся без лысины? Напрасно так считаешь. Лысина у коня – это одно, а что в черепной коробке у человека остается – это уже дело другого рода. Человек потому и называется человеком, что всю жизнь обогащается духовно, совершенствуется, достигает вершин…
– Вы, Андрей Иванович, такую науку тут развели, что моей темной голове и не постигнуть…
– Жаль, что не постигнуть. А надо бы!
Глянуть со стороны – идут по-над Гастюшей двое лучших друзей, обожаемый учитель и любимый ученик. Один несет на плече косу, спешит на работу, а другой прогуливается, дышит утренним воздухом, провожает на луг товарища. Невозможно было со стороны заметить, что шли двое людей, которые ни единой клеточкой своего «я» не принимали друг друга.
Над лугами кружили аисты. Это молодняк вставал на крыло, учился летать. Летали радуясь, быстро уставали и после короткой передышки снова взмывали в небо. В небесной голубизне размеренно и привычно гудел самолет. Здесь проходила трасса из Киева на Москву, и воздушные лайнеры беспрерывно шли на такой высоте, что на них и внимания не обращали.
Некоторое время учитель и его бывший ученик молчали, каждый думал о своем. Андрей Иванович на какое-то мгновение даже забыл, что рядом с ним идет Марко Черпак. Ему вспомнились давние, забытые времена, когда он, еще молодой учитель, горячо агитировал боровчан за новую жизнь, доказывал, что придет время, когда в небе и на земле, на воде и под водой будут трудиться машины, когда жизнь станет разумной и прекрасной. Маленькие его питомцы в это верили, взрослые недоверчиво улыбались. А он знал свое, убеждал – доживем до поры, когда всего будет вдоволь: и хлеба, и к хлебу, и одежды, и тканей, а главное – не будет недостатка в знаниях, в светлых головах.
Андрей Иванович верил всегда, что все зависит от самих людей. Он был убежден: человек, если захочет, может творить чудеса, а может и сам себе причинить вред. И сейчас, в конце жизненного пути, он верил, что добрые дела только начинаются, что скоро люди на земле заживут, словно в сказке, и сказка та будет не фантазией, а живой действительностью, и сотворение этой действительности зависит от самих людей.
Марко тоже думал, но мысль его не была такой крылатой, как у учителя. Была она куцая и трусливая, словно заяц. Прикидывал про себя: знает Андрей Иванович, что именно он, Марко Черпак, съел мясо лосенка или нет? Известно ли старому учителю, что и сам он отведал этого мяса, или неизвестно? Будто бес подзуживал сказать Громовому, что и он ел лосятину, ел и не умер; доказать, что на свете существуют два разных понятия: слово и дело; одно – на словах заботиться о природных богатствах и ресурсах, а совсем другое – прикладываться к этим ресурсам, отрывать для себя некоторую их долю.
– Да, говорят, будто урон в вашем хозяйстве получился, Андрей Иванович? – хитро блеснул он глазами в сторону учителя.
– А? Что? – очнулся Андрей Иванович от своих дум. – Урон, говоришь?
– Да лосенок будто пропал…
Андрей Иванович тут же интуитивно сообразил, к чему этот вопрос, и упорно посмотрел на Марка:
– Не рисуйся, Марко, нечем тут рисоваться. Браконьерство остается браконьерством, независимо от того, поймали виновного или ему посчастливилось выкрутиться.
– Не понимаю, к чему клоните, Андрей Иванович…
– Что же тут понимать? Разве это секрет, что лосенком поживился Марко Черпак? Это ми для кого не тайна…
– Вы уверены? – как-то испуганно спросил Марко, бросив злобный взгляд на учителя.
Громовой-Булатов был спокоен и сдержан, как всегда, разве стал чуть бледнее обычного. Марко видел – Андрей Иванович все знает, он докопался до правды, он учитель, от него не спрячешься. И его взяла злость – пусть он был учителем в те давнишние времена, пусть тогда нельзя было спрятаться от Андрея Ивановича, но какое право он имеет сейчас?..
– На словах мы все праведники, все законники! А на деле – каждому подай мясца. Вы, Андрей Иванович, тоже лосятинкой лакомились, ей-ей, лакомились. Не отпирайтесь, ей-богу правда!
Черпак захлебнулся беззвучным смехом. Он был доволен собой, был убежден, что Громовой-Булатов не сообщит никому о его браконьерстве, поэтому не придется отвечать перед законом за этого никчемного лосенка. Да, наконец, если б и пришлось отвечать, он согласен штраф уплатить, даже денег не пожалеет на то, чтобы хоть раз в жизни увидеть этого праведника и правдолюбца вот таким растерянным и уничтоженным!..
– Вот видите, Андрей Иванович, как оно получается! Совсем не так на деле, как на словах. На словах все мы святые да божьи, а коснись дела – каждому свежатинки охота…
Учитель будто не слышал этого наглого хихиканья. Только на лице его еще глубже прорезались суровые морщины. Не взглянув на Черпака, он глухо спросил:
– Мария об этом знала?
Черпак перестал смеяться. Подсознательно понял, что в этом поединке он проиграл, что выглядит сейчас жалким и ничтожным человеком. Испуганно зыркнул на строго сведенные брови учителя, внутренне вздрогнул. Много бы он сейчас дал за то, чтобы слова, сказанные им по глупости минуту назад, не были произнесены.
– Ничего она не знает… Она…
Черпаку не хватало слов. В один миг дошло до сознания, насколько он ничтожен в сравнении с женой, а в особенности рядом с Андреем Ивановичем, к которому его всю жизнь тянуло словно магнитом и из-под могучей власти которого он так хотел высвободиться.
– Оно известно, хоть и лосенок… – начал было он виновато, надеясь, что все как-нибудь уладится. – Зверь, одним словом, не мы, так другой кто… Не бывает же такого, чтобы дичина своей смертью умирала…
Понурив голову, оскорбленный до глубины души, безразличный ко всему, шел Андрей Иванович. Обида сдавила горло, сжимала грудь. Нет, не на Марко, не на какого-то определенного человека гневался он. Он и сам не мог понять, что его угнетает, колет в сердце. Никого не хотелось ни видеть, ни слышать. Перед глазами стоял лосенок, доверчивое существо, случайно спасенное человеком, та самая Земфира, поверившая в людскую доброту, доверившая свою жизнь людям и так жестоко обманутая ими. На миг представил себе тот момент, когда Земфира доверчиво подошла к Марко, к его рукам, учуяв, что они пахнут хлебом. Не угощение она получила – над ее головой блеснула молния…
Андрей Иванович даже зажмурился, представив это, почувствовал, как что-то тяжелое подкатило к горлу, сдавило грудь. Но он шел, сосредоточенно глядя перед собой на тропу.
Марко виновато плелся позади. Коса сделалась тяжелой, какой-то горячей. Теперь он понял: не столько из-за своего поступка, сколько из-за того, что так цинично повел о нем разговор, он навсегда утратил уважение своего учителя, которому всю жизнь хотел подрезать крылья, но в то же время никак не мог выйти из-под его влияния, хотел во что бы то ни стало принизить его, скомпрометировать и вместе с тем не мог избавиться от невольного чувства уважения к нему и даже любви, жившей тайно на самом дне его существа. Марко не боялся, что учитель сообщит о его преступлении, знал – этого не случится. Ему было бы легче, если б это произошло; больше того, это бы стало спасением для Черпака, моральной основой для самооправдания. Учитель на него не пожалуется. Он просто вычеркнет, он уже вычеркнул его из своей жизни, не считает больше Марко Черпака за человека.
– Она же дикая, ничейная, одним словом! Не я, так кто-нибудь другой…
Марко походил на пройдоху-школьника, который нашкодил, а теперь сам не знает, как оправдаться, как снова завоевать уважение и доверие.
– Они хотя и лоси… Писали, что дать им волю, то недалеко и до беды… Они ведь такие, что…
Андрей Иванович шел, не прислушиваясь к этому комариному писку, шел, низко склонив голову, молчал. И его красноречивое молчание сильнее каких бы то ни было слов не то что терзало – изничтожало Черпака. Случилось то, что нередко происходит с людьми. Бывает – живет, живет человек, не замечает чего-то, не видит и только в какой-то момент, в какую-то необычную минуту поймет то, что следовало понять давно. Марко Черпак как-то вдруг сразу увидел всю низость своего поступка. Он только сейчас осознал, на что поднял руку. Произошло чудесное, когда ломаются установленные, привычные нормы существования, когда рождается нечто новое, неизведанное. К детям, к людям потянулось доверчивым и добрым сердцем вольнолюбивое существо, завязалась непостижимая и величественная дружба между человеком и зверем, возникло такое, что никому разрушать не дозволено.
А колхозный кузнец, человек, почитаемый и признанный всеми в селе, и не только в своем, – Марко Степанович, как назвал его сегодня учитель, – поднял на это руку, подрубил под корень то, что уничтожать не имеет права ни один человек, если он только человек.
Марко почувствовал во рту горечь.
– Не думайте, Андрей Иванович, я могу и штраф… и что угодно…
Учитель не остановился, не оглянулся. Будто не слышал этих запоздалых слов раскаяния.
Марко какое-то время топтался на месте, раздумывая, идти ему на покос или догонять учителя, который то ли не слыхал его слов, то ли не хотел слышать. Сегодня Марко не способен был делать что-либо. И он, постояв, подумав, вздохнул и повернул обратно домой. Коса, лежавшая у него на плече, показалась такой тяжелой, что он еле донес ее до двора.
