Текст книги "Кукуют кукушки"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

III

Весна властвует в поле и на лесных полянах. В глубь леса ей забираться пока что не хочется.

В сосняках лежат непроходимые снега, отутюженная полозьями дорога заледенела, блестит, когда на нее падают солнечные зайчики.

Харитон лежит на сене, смотрит по сторонам, дядька же Евмен тяжело ступает рядом с санями, а то и позади них – Сивка знает дорогу, ему не впервой бывать здесь, он сам и накатал ее.

У всех хорошо и мирно на душе. Евмену радостно, что выбрался в милую сердцу лесную тишь, не слышит ни укоров, ни поучений тетки Тоньки; Харитон позабыл обо всем на свете – школу, учительницу, обещавшую его «погонять» по всему учебнику, маму, которая уж точно не простит ему такого проступка – он сейчас жил красотой леса, жаждал увидеть в лесной чаще если не лося, то хотя бы какого-нибудь захудалого зайчишку; Сивка же был рад, что выбрался из темного, пропахшего прелым сеном и навозом хлева в полный озона лес. Шел размашисто, весело, громко пофыркивая, будто старался распугать всю лесную дичь или, может, хвастал своею силой, тем, что тащит тяжелые сани, и не с чем-нибудь, а с сеном, картофелем – лакомствами, которые так полюбились лесным обитателям.

Дядька Евмен говорит, потому что не может молчать, и кто знает, кому предназначается эта исповедь – Харитону или просто лесу, а может, Сивке:

– Есть же такие, что завидуют Евмену. Живет, дескать, на широкую ногу, картошкою объедается, кабаниной да олениной закусывает, сеном на ночь обкладывается, сам его жрет, потому ненасытный этот лесник Евмен…

Харитон отчетливо слышал каждое слово, понимал, о чем речь идет, но его совсем не трогала дядькина обида – в голове у него вертелись свои мысли, свои заботы-желания.

«Вот если бы на ту поляну олень рогатый выскочил или лось, вот насмотрелся бы! А потом всем в школе рассказывал, пусть позавидуют, самой Марии Петровне, чтобы не носилась со своей геометрией и не думала, будто без геометрии все живое на земле пропадет!..»

– А того не видят, как Евмен все лето напролет косу из рук не выпускает, косит да сушит, в валки стаскивает, в копны складывает. От них же, завистников, еще по ночам и сторожить должен, чтобы не растащили. Никто в толк не возьмет, что бедняга Тонька все лето тяпку из рук не выпускает. Хоть и языката, а сердцем добра…

«Что верно, то верно, каждый должен заниматься своим делом. Кому косой да тяпкой махать, а кому в школе над учебниками штаны протирать. Что верно, то верно, – невольно вздыхает Харитон. – Но ведь и школьника надо понять: нет у него свободного дня. Ему, хочешь не хочешь, каждый день надо бежать в школу. И домашние задания готовить, ведь учительница ничего понимать не желает: знаешь ты, не знаешь, спрашивает, стыдит при всех. Мало того, что стоишь, глазами хлопаешь, так еще двойку в журнал ставит…»

– …А того никому не известно, что у Евмена забот полон рот. Сколько ни заготавливаешь сена, а глядишь – и нехватка, сколько ни накопаешь картошки по осени, а кабанята за зиму всю подберут. А им и невдомек, что Евмену каждая зверушка дорога, будто она в твоей хате живет, потому у тебя за нее и душа болит, и на сердце неспокойно. Думают, Евмен всю эту лесную братию бережет, чтобы потом на сковородке поджарить. Не понимают люди, что дикого кабанчика так же жаль, как и своего собственного борова – этот в хлеву сидит, в тепле, накормлен, присмотрен, ему ни мороз, ни серый волк не страшны…

«Как бы поскорее вырасти да школу окончить, а то просто житья нет! Разные науки интересно изучать, природоведение, например. Марина Антоновна так хорошо про животных и растения рассказывает, и книжки читать разные интересно. Вот если б не геометрия да Мария Петровна со своими двойками… А как вырасту, стану лесником, чтобы не видеть ни геометрии, ни Марии Петровны… Буду с дядькой Евменом по лесу возить зверям сено да картошку, пусть едят, пусть знают Харитонову доброту…»

– …Принесло волчищ откуда-то. Не было, не было, как в раю – звери жили без страха, и я хлопот не ведал, а тут появились. Волк и волчица. Волк, правда, молодой, хоть и здоровенный вымахал, а еще глуп, видать. Волчица же коварна, хитра, что ведьма. Так и вынюхивает след, все молодняк ловит, а сама под выстрел не идет. Ежели и дальше так разбойничать будет, пожалуй, облаву придется устраивать, без этого не обойтись…

Харитоновы мысли побежали по новому руслу. Позабылась школа, всякие неприятности, он уже по кабаньим лежбищам да по козьим тропкам бежал, огромная волчья морда хищно уставилась на него желто-зелеными глазами, скалила острые зубы. Хотелось знать, как живут лесные обитатели. Видно, не просто так бегают звери по лесу. Они здесь как дома, рождаются, растут, играют, есть у них враги и друзья, свои горести, заботы и радости. Захотелось Харитону хоть на денек превратиться в зайчишку, а то в козочку. Нет, в зайчишку не стоит – он всех боится, от всех удирает, несется словно ошпаренный, пока лисе или волку в зубы не попадет. Козочкой тоже не с руки – на нее все охотятся, все зарятся, а у нее только и радости, что сенца поесть или травки пощипать. Может, лучше стать волком или медведем – те никого не боятся, наоборот, их все избегают. Да, пожалуй, лучше всего стать медведем, ходить по лесу, реветь хищно, а зимой в берлоге лежать да посасывать лапу…

Представив себе такую картину, Харитон чуть было вслух не рассмеялся. Но тут новая мысль пришла в голову: интересно, как встретили бы его, если бы он, медведь, появился вдруг в классе? Приоткрыл дверь, просунул медвежью морду – и: «Здравствуйте, Мария Петровна! Спросите сегодня по геометрии». Только представить себе, какими глазами глянула бы на него учительница, как застыли бы с перепугу за партами одноклассники! И он хихикнул себе под нос, бросив взгляд на дядьку Евмена – смешно ли тому?

Но тот чужих мыслей не читал, он о своем толковал:

– Теперь дураков и среди лесников нет. Только один Евмен и живет в лесной сторожке, а все другие давно лес покинули. Опустели лесные сторожки, к людям человек тянется. Если б и моя сторожка не рядом с селом, то разве ж я усидел бы в ней? Вон и ребятишек надо учить, и жена к культуре тянется, ей тоже, вишь, не с руки день и ночь одной в хате сидеть, томиться… Я бы никогда по селу не заскучал, привык к лесу, сызмальства в лесу живу, в нем и родился. Как бегать научился, так и стал отцу помогать в лесном деле, а другому вишь, не хочется лесную музыку слушать, дикого зверя оберегать. Им телевизоры подавай, электричество, магазины, буфеты, кружки разные, кинотеатры да танцы, веселой жизни хочется.

Наверное, они еще долго бы так ехали, – дядька Евмен изливал бы свою душу, а Харитон, лежа на сене, воображал бы себя то лесным жителем, то наблюдал бы за лесными зверюшками, – если бы не козья стайка.

Вышли на поляну рогатый козел, две длинноногие козочки и перелеток-козленок – уже не козленок, но еще и не коза. Ушами прядают, хотя и боятся, но не убегают. Видать, признали дядьку Евмена, проведали, что его бояться не следует, наоборот, поближе к нему надо. Он и накормит, и от хищного волка защитит.

– А, мое вам почтеньице, лакомки горемычные! – ласково окликнул их лесник, чем и обратил внимание Харитона на лесных обитателей. – Захотелось сенца душистого? Как же, оно всякому есть-то хочется, а только не всяк знает, где ухватить. Один косит да носит, а другой на готовенькое зарится…

Козья семейка и впрямь зарилась на готовенькое. Медленно, как бы неохотно, отступили козы в чащу – ждали щедрого угощения.

Дядька Евмен остановил Сивку, впервые за всю дорогу поднял взгляд на Харитона.

– Эй, Харитон, не задремал там? Ишь, пригрелся в санях… А ну скидай козам сенца! Пускай пожуют, дармоеды. С них хоть и пользы, что с козла молока, а жалко… сильно жалко, уж больно красивы.

Харитон поспешно сбрасывал с саней сено, а сам глаз не сводил с козочек. Козел с нетерпением бил копытом, – видать, сердился, что Харитон долго возится, никак не сбросит столько сена, сколько велит дядька Евмен, а козьему семейству так хочется есть.

– Завтракайте, лентяи, – разрешил Евмен и взялся за вожжи.

Сани поехали дальше, а Харитон снова разлегся на сене и глядел на коз. Они какое-то время стояли неподвижно, смотрели вслед саням, не спешили завтракать. И, только когда Евмен с Харитоном проехали поляну и углубились в лес, осторожно подступили к куче сена. Первым набросился на еду козленок, за ним козочки, а уж потом и козел. Он взял в рот клочок сена и, высоко подняв красивую голову, наблюдал по сторонам. Уж таков закон лесных жителей: ешь, да смотри, чтоб и тобой кто-нибудь не позавтракал.

И опять тихо ползли сани, и снова думал Харитон, и снова сам с собой говорил Евмен.

– Вон оно как: еда каждого манит, а голод и врагов сдружить может. Вот хотя бы и козы: летом забиваются в чащу, убегают за тридевять земель, а зимой возле сторожки так и трутся, знают, что сенца перепадет да и волк подальше ходит. Как-то зимой погнались волки за козами, а они прыг во двор, под поветь забились. Выскочил я из хаты, пальнул из ружья, волки испугались, удрали, а козочки до самого рассвета стояли, даже Рекса не побоялись. Он, правда, тоже как почуял волчий дух, так в конуру забился и голоса не подавал. Каждому, видать, смерть страшна…

Харитон вспомнил Яриську, дочь лесника, и что-то теплое шевельнулось возле сердца. Она в классе всем рассказывала: «Выхожу из дома, а на дворе полно коз». Ей никто тогда не поверил, даже он, Харитон, подняли на смех, она заплакала. Харитону стало жаль девочку, но все равно в ее россказни он не верил – уж не настолько глупы козы, чтобы по двору дядьки Евмена разгуливать, будто домашние. Теперь он отчего-то порадовался: молодец Яриська, значит, настоящая пионерка, говорит всегда только правду! Вспомнил Яриську, а перед глазами школа: придет завтра – будет о чем рассказать и ребятам и девчонкам. Вот только учителям что бы такое сказать, как все объяснить директору, когда вызовет на расправу?

Начал было раздумывать над тем, что ответить Павлу Максимовичу, но дядька Евмен снова остановил лошадь, завозился возле саней, стал выдергивать из-под сена мешок с картошкой и свеклой, оттащил его в сторону и высыпал овощи на утоптанный снег. Теперь и Харитон заметил, что снег утрамбован копытами так, что превратился в черную ледяную лепешку, которая даже весной не таяла. Догадался – это для диких кабанов угощение. Стал шарить глазами по кустам и обширному болоту, густо поросшему рыжею осокой. Зверей не было видно, и все же Харитон знал, что кабанчики здесь, что они ждут, не сводят с него и дядьки Евмена своих поросячьих глаз.

– Ну, идите, идите, не бойтесь! – приглашал лесник зверей на трапезу. – Жуйте на здоровье!

Сани снова, поскрипывая полозьями, двинулись дальше, а Харитон пристально всматривался в заросли. И увидел: из густой осоки выбежал сперва худющий длинноногий поросенок, постоял немного, втягивая воздух своим вытянутым острым рылом, а когда к нему приблизилась большущая, вся в щетине кабаниха, первым бросился к свекле и картошке. А потом выбежали один за другим подсвинки, одновременно и хищные, и какие-то жалкие, запуганные, взлохмаченные.

Харитон сказал дядьке, что их подарок не остался не замеченным. Евмен даже не оглянулся на свиней, он шагал за санями, продолжая философствовать:

– А что ж, на дармовщинку всякий кидается. Не только свинья, но и люди попадаются такие же падкие – палкой не отгонишь. Либо он дерево срубит, либо дрова утащит, а то сено крадет или зверя подстерегает. А прогони, так еще сердится, сплетни распускает: «Живет Евмен, ни в чем не знает нужды, ровно сыр в масле катается…» А лучше бы, чем завидовать, взял да пожил в глуши, посидел бы день и ночь, постерег бы общественное добро. Не хочет. Не желает жить волком, не хочет зверью послужить, смотрит, кабы шкуру с него содрать да мясо сожрать, вот какие есть люди!..

Дорога то петляла, то тянулась лентой по квартальной просеке, и тогда Харитон видел вдали сизое поле и низкие над ним тучи. Через каждый километр лесник останавливал лошадь, сбрасывал с саней оберемок сена или корзину картошки. Звери то появлялись сразу, то выжидали, покуда подвода удалится в глубь леса. Евмена это не трогало – он знал, что подарки его не останутся без внимания. И только в густом осиннике лесник, сбросив с саней остатки сена, долго топтался на месте, прислушивался и приглядывался к лесу, встревоженно бормоча:

– Видно, загнали серые разбойники горбоносую с ее малышом. И следов не видать, не слыхать старушки в лесу. Вот зверюги пакостные! Придется-таки за ружье браться либо охотников из района кликнуть. Беспорядок чинят в лесу серые охальники. Жаль телку, такая потешная лосичка росла. Все лето гуляла вон там по долинке, меня совсем не боялась, хлеб из рук брала, словно вовсе не дикая…

Долгонько они дожидались появления лосей – сено лежало копешкой, к нему никто не выходил. И не вышел. Так они и уехали, встревоженные и удрученные. Видно, с лосихой и ее теленком что-то приключилось.

IV

Яриська возвратилась из школы, уже и домашние задания выполнила – не в ее правилах откладывать на потом – и только после этого вышла во двор и присоединилась к брату, второкласснику Митько. Этот, наоборот, все откладывал на поздний вечер или на раннее утро, отдавая предпочтение практической деятельности. Поскольку же учитель не требовал таковой от Митька, он с достойным удивления упорством и изобретательностью сам придумывал себе занятия. На сей раз он сооружал собачью упряжку – всю зиму о ней только и мечтал, а теперь, когда в лесу дотаивали последние сугробы снега, взялся запрягать Рекса и Тузика в старые санки.

Работа была нелегкой. Рекса, огромную кудлатую полукровку-овчарку, еще можно было уломать. Он давал надеть на себя шлею – ему это куда приятнее, чем изнывать на цепи, – а вот Тузик, этот вертлявый пес, черный с белою лысинкой на лбу, непривычен к насилию над собой. Он носился вокруг хаты, шарил по лесу, вынюхивал и гонял зайцев, считал себя во всех отношениях независимой личностью собачьего рода и никак не хотел становиться в упряжку даже рядом с таким важным и покорно-снисходительным Рексом.

Митько давно уже призывал на помощь сестру, но разве могла Яриська бросить спряжение глаголов, поступиться общественными обязанностями ради какого-то развлечения? Вот теперь дело другое: работа закончена, пожалуйста, она готова не то что собаку – кота в сани запрячь.

– Я этому Тузику ноги когда-нибудь перебью, – грозился Митько. – Уж больно умен!..

Хитрец Тузик слушал эти слова и понимал их – смеялся одними глазами, разрешал надевать на себя самодельную мягкую шлею, жался к боку кудлатого рыжего Рекса. Вместе с Яриськой, раскрасневшейся от удовольствия и восторга, Митько наконец составил упряжку и уже был готов выехать на заснеженную поляну за лесною сторожкой, туда, где росли взгонистые высокие березы, но тут псы навострили уши, почуяв приближение постороннего. Тузик сердито заворчал, Рекс гавкнул басом, и они дружно бросились со двора, потащив, на радость Митька, за собой санки, на которые он моментально шлепнулся. Еще и сестру кликнул:

– Яриська, скорее прыгай в сани, а то они меня понесут да еще расшибут о какой-нибудь пень!..

Яриська то ли не успела, то ли не захотела сесть. Она просто бежала вслед за лающей упряжкою, сразу же за двором убавившей свою прыть, так как из леса выехал лесник. Рядом с ним в санях восседал Харитон Колумбас, которому Яриська, как староста класса, должна была сегодня поставить в журнале самый обыкновенный прогул.

Заприметив прогульщика, Яриська пошла степенным шагом, а затем и вовсе остановилась, сурово сдвинув на переносье черные бровки, издали напоминавшие ласточкины крылья, что изогнулись над глазами, такими же, как у тетки Тоньки. Яриська осуждающе и вопросительно глядела на Харитона.

И тот невольно почувствовал, как предвечерний холодок пробежал у него по спине; сам того не замечая, он съежился и виновато шмыгнул носом. Сивко в свою очередь фыркал, видно обрадовавшись, что вернулся домой. Дядька Евмен довольно усмехнулся и помотал головой:

– Ну и анахвема же этот Митько, ну и сорвиголова! Собак запряг! Скоро, что твой чукча, по лесу на нарте станет гонять.

Рекс, а особенно Тузик, решив, что это не их дело – таскать чукотскую нарту, энергично высвобождались из веревочных шлей.

Дядька Евмен посмеивался себе под нос, велев Митьку выпустить собак, а сам принялся распрягать лошадь.

Пока отец с сыном занимались каждый своею упряжкой, к Харитону, успевшему слезть с саней и хмуро размышлявшему, что лучше – ждать, пока его прогонят со двора, или уйти самому, – подступила Яриська.

Харитон исподлобья посматривал на нее, выжидая, что она скажет, знал: ее слова будут для него малоутешительными. Ему хотелось разозлиться на Яриську, но никак не получалось. Она была единственной из всех девчонок в школе, кого он уважал и даже побаивался. Тонюсенькая, длинноногая, острая на язык и такая ясноглазая, что будто не глаза ее на тебя смотрят, а звезды сияют, и нет защиты от их сияния. Как глянет своими очами на Харитона – а у него и руки опустятся, и голос пропадет, и сердце оборвется. Других девчонок он и за косы мог подергать, и пинка под бок дать, а Яриське – ни за что! Если б узнал, что ее кто-то обидел, – не жить бы тому на свете.

Сейчас она жгла его своим взглядом, пренебрежительно скривив розовые губки, и молчала. Харитону стало не по себе, хотел отвести от нее глаза, но вместо этого выдохнул глухо:

– Ну, чего смотришь? Не видела?..

Яриська будто только и ждала такого вопроса.

– Конечно, не видела! И никто не видел. Ах да, вас, кажется, сегодня не было в классе?

Еще и бровью повела, точь-в-точь как это делала Мария Петровна.

У Харитона даже под ложечкой заныло. Скажи это кто-нибудь другой, он бы ни за что не сдержался, а на Яриську даже рассердиться не мог.

– Ну, не было, ну и что? Солнечное затмение сделалось в классе, что ли?

Теперь заморгала глазенками Яриська, растерялась; она не ждала такой отповеди. С удивлением и интересом смотрела девочка на Харитона, в глазах ее появилось нечто новое. Они теплели, в них появилось сочувствие и даже одобрение его словам.

Сказал он, собственно, не ахти какую мудрость, но независимый тон, рыцарское бесстрашие возвысили его в глазах девочки. Ей захотелось сказать ему что-нибудь приятное.

– Между прочим, мы тебя выгородили…

Теперь захлопал глазами Харитон, даже рот раскрыл, с удивлением и недоверием глядя на Яриську.

– Ну да!

– Вот тебе и «ну да». Федько, как всегда, ляпнул, что Колумбас отправился в путешествие, а я сказала, что у тебя зуб заболел, и мама повезла тебя в поликлинику…

Харитон поморщился. У него и впрямь сразу же заныл коренной зуб, тот самый, с дуплом. Зубная боль Харитону была ненавистна, но еще страшнее казалась бормашина – при одном воспоминании о ней холодело внутри.

Девочка тотчас поняла его состояние и сразу же сделалась прежней, беспощадно-насмешливой Яриськой, положившей его на обе лопатки:

– Но ты не думай, что все обойдется. Мария Петровна пообещала вечером зайти к матери.

Яриська знала, чем испортить Харитону настроение. Сник парнишка. Он не слышал, как дядька Евмен звал в хату, стоял посреди двора, смотрел под ноги, думал. Уже вечерело, солнце вот-вот спрячется, скоро наступят сумерки. Конечно, лучше бы с Митьком погонять по лесу собак, поболтать с Яриськой да и заночевать в лесниковой хате. Но тогда завтра пришлось бы вместе с Яриськой идти в школу, а главное – объяснять маме, где был, где пропадал. Самое разумное было сходить к Десне, проверить, не тронулся ли лед, дождаться вечера, прокрасться в хату, незаметно взобраться на теплую печь и заснуть. Так лучше всего хоть на какое-то время избежать неприятного объяснения с мамой. Но и с Яриськой не хотелось расставаться вот так сразу.

– Соку березового хочешь? – спросил он неожиданно.

Яриська сразу все поняла. Она уже шла напрямик со двора, она уже летела в березовую рощу, туда, где из белокорых деревьев струился в стеклянную посуду прохладный напиток. Она очень любила этот щедрый дар весны и сама себе удивлялась, как могла об этом забыть. К ним вскоре присоединился Митько, за ним увязались Рекс с Тузиком; они весело резвились, скакали по лесу, лаяли на белку, гоняли наперегонки. К вечеру примораживало, березовый сок медленно собирался на кончиках ледяных сосулек и капал в переполненную посудину. Первым схватил холодную зеленоватую банку Митько, пил, захлебываясь, не слушая Яриську:

– Ненормальный, глотаешь ледяное, опять горло заболит, потом кто виноват будет?

Митько косился на нее лукавым глазом, жадно глотал холодную жидкость. Она стекала по подбородку, капала зелеными каплями на пальто, на носки рыжих сапог, на утоптанный снег. Напившись, он передал банку сестре, небрежно бросив:

– На́, жадина, пей и не кричи! Воды ей жалко…

Яриська не стала препираться, не обиделась на дерзкие слова. Пила, запрокинув голову, щуря от удовольствия глаза. Митько некоторое время с любопытством смотрел на сестру, и в глазах у него вдруг запрыгали чертики. Резким движением руки он поддал банку, на грудь Яриськи пролился сок, он стекал на ноги, намочив чулки и ботинки. Митько, хохоча на весь лес, бросился наутек, потому что сестра не простит, поймает; хорошо, если за ворот нальет соку, а то и уши надерет. Но Яриська за ним не погналась, даже не рассердилась, рассмеялась и, вместо того чтобы наказать брата, плеснула недопитым соком на Харитона и, белкой шмыгнув за березы, смотрела оттуда озорными глазами. А Харитону так тепло, так хорошо на душе сделалось, он даже пожалел, что соку ничуть не осталось, он готов был выкупаться в нем, лишь бы видеть эти веселые, задорные глаза, сиявшие только для него.

Потом в одиночку возвратился в село. К Десне подошел, когда совсем стемнело. Лед крепко держался за берег, и Харитон подумал, что и нынче он напрасно поверил собственной интуиции, и отправился смотреть, как вскроется река. Десна, видать, еще не скоро тронется, потому как и морозец крепчает и воздух уж больно свеж, настоянный на березовых почках; небо такое чистое и высокое, словно молодой лед на озере, луна повисла над селом, круглая и огромная, золотистая то ли от солнца, то ли от земного тепла. Вокруг все так прозрачно, так празднично, что и домой возвращаться неохота, тем более что там ждали его одни неприятности. Мама уже вернулась, учительница успела ей наговорить такого, что она плачет и с нетерпением ожидает провинившегося. Ох, эти мамы! Лучше, если бы был отец, – он бы наказал так, без всяких укоров и слез. Как раз маминых слез и упреков больше всего не терпел и боялся Харитон. Чуть что – и начнется: такой-сякой, неблагодарный, бессердечный, матери не жалеешь, не уважаешь, был бы отец жив, он не позволил бы издеваться над беспомощной женщиной!.. А разве Харитон виноват в том, что у него нет отца? У всех ребят отцы домоседы, в селе живут, из дома никуда, а его отец без моря жить не мог, смелый был, настоящий морской волк, не боялся ни тайфунов, ни штормов, плавал и в Арктику, и в Антарктику, не раз тонул в море среди хищных акул. И погиб в шторм, когда иностранное судно спасали. Много людей спас матрос Колумбас, да только сам не уберегся…

Плелся берегом Десны, старался думать про отца, образ которого стерся в детской памяти, знал его Харитон только по фотографии, висевшей на стене, а из головы не выходила Яриська. Если бы отец не погиб, то и у Харитона, возможно, была бы такая сестричка. А теперь не будет, потому что мама сказала: другого папу не желает. Ну, а мама – с характером. Недаром она партизанская дочка.

Уж очень хотелось Харитону иметь сестричку, похожую на Яриську! Пусть бы насмехалась, пусть бы березовым соком или холодною водой его обливала – он все стерпел бы. Приятно становится у человека на сердце, когда на него тревожно и с живым интересом посматривают такие горящие и немыслимо красивые глаза, как у Яриськи. Человеку веселей жить, когда есть на свете такая добрая душа, которая даже перед учительницей за тебя готова постоять. Вон как весело Митьку Горопахе: у них в хате и утром и вечером звенит нежный Яриськин голосок. А у них дома тишина. Мама все время на работе – ее в сельпо продавщицей поставили. Если сама не идет на работу, бывает, что и ночью поднимают. Понадобится кому-то что-нибудь – барабанит в окно: «Открой лавку, Галина!» А Харитон должен один вечерами сидеть, изнывать над домашними заданиями. Телевизора-то у них еще нет, ну вот и ищет себе развлечений… Займется чем-нибудь, а маме это не нравится, сердится. Вот если бы у них Яриська жила, тогда другое дело. И Харитон был бы Харитоном. Вместе домашние задания выполняли бы, вместе в школу бегали, о разных интересных вещах говорили… Но нет у них Яриськи! И не будет… Придется, что ли, у Горопахов забрать, так ведь не отдадут, скажут – пусть подрастет, тогда… А как приведешь ее взрослую? Ведь засмеют же! Скажут: «Женился Харитон, окрутили Харитона!» А зачем ему эта женитьба? Жил столько лет не женатый и еще проживет. Не нужна ему никакая взрослая Яриська, ему бы такую, какая она сейчас…

За этими размышлениями не заметил, как дошел до села, ступил на улицу, что к Десне ведет. Село жило обычной своей жизнью: из печных труб высокими столбами валил к небу дым; то подымаясь, то опускаясь, скрипели колодезные журавли; лениво и протяжно лаяли собаки, верещал чей-то поросенок, и голос радио доносился из центра села – из той радиоточки, что висела на столбе возле маминого магазина. Был ранний вечер, только что стемнело, а на улице ни души. Харитон знал: в это время все сидят за столом, ужинают, один он плелся голодный по улице, и никому до него не было дела.

Он ускорил шаг – засосало под ложечкой. Вспомнил, что блины ел у тетки Тоньки давно, проголодался, странствуя по лесу. Мама тоже, наверное, в ожидании сына ничего не ела. А может, бегает по селу, разыскивает его – исчез куда-то бесследно… Ясное дело, была бы в доме своя Яриська, и он не бегал бы невесть где, а сидел в хате, так нет…

Наконец добрался до дома и невольно замедлил шаг – то спешил, а тут враз не хватило духу войти в хату. Но когда увидел темные окна, – значит, дома никого нет, – смело скользнул в калитку, разыскал в потайном месте ключ, отомкнул дверь, вдохнул знакомое тепло родной хаты и начал быстро раздеваться. Значит, мама и на сей раз задерживается в своей лавке, он спокойно поест чего-нибудь тепленького, ляжет в постель и уснет. А чуть свет проснется, незаметно выберется из дома – и опять к Десне: должен же он наконец увидеть, как вскроется река!

Удивило, что печка холодная, все стоит на тех же местах, как и утром. Харитон включил свет и убедился: мама домой еще не приходила. Отрезал ломоть хлеба и кусок сала, очистил луковицу – очень ему по вкусу такая еда, – ужинал и раздумывал, где же его мама.