Текст книги "Кукуют кукушки"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

V

Как приехала Ляна неожиданно, так и уехала.

Не успела ничего доделать до конца – по лугам не набегалась, с дедушкой не наговорилась, Земфирой не натешилась, в Гастюше не накупалась, с воровскими однолетками не наигралась. Только и успела весь зефир извести на Земфиру, так ее к себе приручить, что та, словно тень, бродила за девочкой.

Теперь лосенка ежедневно выпускали не только из хлева, но и со двора. Земфира медленно, будто была не лесной дикаркой, а обыкновенным домашним животным, выходила за ворота, лениво направлялась к Гастюше, останавливалась, высоко подымала ушастую голову, отчего на спине вздыбливался круглый, точно булка, горб, осматривалась и только тогда входила в воду. Войдя по колено, припадала губами к живому серебру и, звонко чмокнув, начинала жадно пить. Запивала Лянин зефир. Перебравшись в луга, скрывалась в густом кустарнике, откуда поначалу был слышен треск и шорох. Затем все стихало. И уже никто не мог обнаружить Земфиру – то ли она паслась, то ли, улегшись в холодке, отдыхала.

На придеснянских лугах в эту июньскую пору было необыкновенно красиво, особенно в вечерние и утренние часы. Все утопало в зелени, цвело. Откуда что взялось? Каждая травинка тянулась кверху и похвалялась цветком – красным, розовым, голубым, синим, белым, бледно-розовым, розово-голубым, пурпуровым, желтым, ярко-огненным… Все сплелось пестрым кружевом. Мягкий ковер шелковистых трав выстилал землю. А над всем этим неугомонно мелькали веероподобные крылышки – красные и белые, синие и розовые, с черными и белыми прожилками, с бархатистым отливом, с радужным трепыханием… Мелодичный гул висел над лугами – пчелы жужжали, гудели шмели, звенела мошкара. Казалось, густой травяной покров шелестел и шевелился. Птицы, большие, поменьше и совсем крошечные, такие, что и разглядеть трудно, трепеща крылышками, взлетали из травы, трещали, свистели. Камыши грациозно сгибались над водой, в густых зарослях прятались озера и озерца, а на самих озерцах, больших и маленьких, чистых и поросших осокой и аиром, поблескивали плесы серебристо-синей воды, на плесах покачивались и нежились белые и желтые лилии.

Время от времени из-под берега срывалась пара чирят или крякв, жалобно стонали чайки да утята с дикими воплями чуть ли не падали на голову. Ляна, попав в луга, забывала обо всем, смотрела на окружающий мир широко раскрытыми глазами. Здесь она не чувствовала себя всезнайкой.

– Дедушка, а дедушка! Почему не построили наш завод здесь, возле Десны? Смотрите, как было б удобно! Завод, а вокруг такая красота. После работы все в реке бы купались…

Харитон смотрел на Боровое, представлял на горизонте гигантские трубы и снисходительно улыбался. В рассуждениях Ляны он видел проявление бурной фантазии, однако соглашался с тем, что крупного завода здесь не хватало.

Дедушка отвечал:

– Только завода здесь и недостает. На каком сырье он бы работал? Здешние травы да кусты лозы можно превратить в мясо, но не в стальные болванки.

Харитон усмехался, понимал, что всезнающая Ляна на сей раз опростоволосилась. Завод, да еще металлургический, где попало не построишь, хотя, возможно, деснянские луга и оказались бы удобными для тех, кто на нем стал бы работать.

Ляна тут же забыла о своем предложении. Заинтересовавшись каким-либо растением, она подробно расспрашивала дедушку, как оно называется, какие имеет целебные или иные свойства, и потом категорично заявляла: годится для гербария. Восхищенная красотой бледно-розового соцветия, звала:

– Соловьятко, эй, где ты, Соловьятко! Сорви эти цветы, они мой гербарий украсят!..

Соловьятко брел среди трав, обремененный тяжелым снопом цветов, собранных Ляной.

Он был счастлив, что его взяли на прогулку, а точнее в научную экспедицию, что именно ему, а не кому-то другому Ляна доверила нести собранные сокровища.

Позади всех шествовала Земфира, привыкшая к людям. На нее теперь не обращали внимания, знали, что не отстанет.

Андрей Иванович шел впереди, седоголовый, одетый во все белое, с посохом, собственноручно выструганным из твердого боярышника. Ему было радостно слышать веселые ребячьи голоса, топот легких ног, интересно было спорить и отвечать на вопросы, что сыпались как из рога изобилия. Коротко, но исчерпывающе отвечал он на каждый вопрос, интересовавший его спутников, подробнее останавливался на том, на что следовало обратить внимание ребят.

Все свое время Андрей Иванович отдавал внукам. Харитон, правда, частенько исчезал из дому – у него было множество дел на стороне, – Ляна же оставалась с дедом. Он не уставал слушать и ее по-взрослому серьезные рассуждения, и детски наивное щебетание, охотно отвечал на каждый вопрос. Говорил то серьезно, то полушутливо, то иронически, то намеком, в зависимости от темы и тона разговора. Ляна расцветала – ей так нравилась дедушкина манера беседовать! За разговорами засиживались допоздна, пока Ляна не вспоминала, что дедушке необходим отдых.

Быстрей всех засыпала Ляна, чем она, кстати, очень гордилась. Спала спокойно, глубоким сном, думая, что и дедушка с Харитоном следуют ее примеру. Хвасталась Харитону, что давно уже тренируется по программе космонавтов, потому что мечтает повторить подвиг Валентины Терешковой.

Харитон убедился, что совсем не способен быть космонавтом. Каждый вечер он подолгу лежал с открытыми глазами – его одолевали разные мысли.

Дедушка тоже не годился в космонавты. Непонятно, когда он спал и спал ли вообще. Когда бы Харитон ни проснулся, дедушка был уже на ногах. Не спешил укладываться в постель и после того, как ложились внуки. Харитон слышал, как дедушка подходил к Ляниной кровати, садился на стул, слушал ровное дыхание девочки и сидел неведомо сколько.

Не было у Андрея Ивановича в эти дни более важной заботы, чем оберегать сон внучки. Старческие глаза едва различали черты любимого личика. Думы, стариковские думы одолевали, но были они не грустными, а светлыми, утешительными. Андрей Иванович знал: жизнь его пролетела, промелькнула, как молния на небосклоне. Будто и не жил, если окинуть взглядом минувшее. И вместе с тем столько пережил, столько перевидел и столько перечувствовал, наконец, столько сделал.

Уже перед рассветом, когда на горизонте загоралась яркая утренняя заря, когда горлица несмело начинала ворковать на гигантской груше-дичке, росшей в самом конце сада, измученный бессонницей Андрей Иванович, переполненный нежностью к внукам, проверял, не раскрылась ли Ляна, не замерз ли в своей комнате Харитон, и шел на веранду. Здесь стоял скрипучий топчан, на котором летом любил спать Вадим, отец Ляны, когда еще жил дома. Окна веранды и днем и ночью были открыты, только плотно затянуты марлей от комаров и мошкары. Долго примащивался Андрей Иванович, чтобы уснуть. Просыпался, когда на веранде было светло, в саду заливались птицы, обитатели зоопарка терпеливо ждали завтрака, ветви деревьев купались в ярких лучах солнца.

В это утро Андрея Ивановича разбудил резкий гудок машины. Он проснулся, раздумывая, почудилось ли ему это или действительно кто-то сигналил возле дома.

Затем услышал – хлопнула дверца, скрипнула калитка, раздались неторопливые шаги. Андрей Иванович выглянул в окно. По двору шел водитель автомашины, той самой, что привезла ему на радость. Ляну.

Не спешил выйти навстречу водителю. Знал – тот станет бродить по двору, терпеливо ждать, покуда проснутся в доме. Потом решил – надо все же будить Ляночку, ведь если так рано прибыла министерская «Волга», значит, внучке надо успеть к самолету.

Андрей Иванович вышел во двор.

– Доброе утро! – поздоровался водитель.

– Что так рано, Степаныч? – ответив на приветствие, поинтересовался хозяин.

– Самолет, Андрей Иванович, турбины разогревает, Ляну ждет.

Ничего на это не ответил Андрей Иванович, только сердце заныло, почувствовал, как в душу заползает тоска разлуки. Пошел будить внучку:

– Ляночка, Харитон, вставайте!

Харитон тут же зашлепал голыми пятками по полу, а Ляна даже не шевельнулась.

– Что случилось, дедушка? На луг идем?

– Буди Ляну.

Ляна долго не могла проснуться, пока наконец не поняла, что за ней пришла машина, а в Борисполе готов к отправке самолет.

– Ой, как хорошо! – заговорила она весело, но, взглянув на посеревшее, грустное лицо дедушки, спохватилась: – Как хорошо, что хоть гербарий упаковала. Я так и чувствовала, что машина свалится, будто снег на голову, а мне, дедушка, так не хочется от вас уезжать! Земфирочка одна останется, скучать по мне будет. Я тоже все время и о ней и о вас, дедушка, думать буду. Но что поделаешь, если надо ехать в «Артек». Врачи все твердили о гландах, а их без моря не вылечишь… Дедушка, я же ненадолго, на будущий год непременно опять приеду и все лето буду с вами. У вас тут так хорошо, как нигде на свете!..

Трудно было Андрею Ивановичу расставаться с внучкой. Только вошла в его душу как нечто неотделимое и дорогое, а тут раз – и все сломалось, развеялось счастье, исчезло спокойствие! Старательно собирал он Ляну в дорогу. Харитон следовал за ним по пятам, готовый выполнить каждое его распоряжение, он тоже хотел угодить Ляне, оставить у нее добрую память о себе. Дед наставлял внучку перед дорогой, а сам силился что-то припомнить, о чем-то спросить.

Ляна повертелась в зоопарке, попрощалась с Земфирой, которая осталась равнодушной, потому что в руках у Ляны не было зефира; нашлись у девочки нежные слова и для волчат и для лисички.

Заплакала, прощаясь с дедом, сунула руку Харитону и, всхлипывая, села в машину.

Машина исчезла за поворотом, а дедушка с Харитоном, опечаленные, осиротевшие, стояли у ворот, будто ждали какого-то чуда. Чуда не случилось, машина не вернулась. Они поплелись в дом, где стало скучно и неуютно.

– Так неожиданно… – бубнил Андрей Иванович.

VI

Земфире часто снилась Ляна, вся бело-розовая, веселая, с полной коробкой зефира в руках.

Лосенок просыпался, тревожно вострил уши, озирался в темноте. Жадно втягивал воздух, узнавая знакомый запах хлева. Успокоившись, сразу забывал и сон, и Ляну, и сладкий зефир.

Живя в зоопарке, Земфира стала совсем иной, чем была на воле. Уже не дикарка, она привыкла к людям, уверилась, что не все живое враждебно лосям и угрожает им гибелью.

Когда она бродила по лесу вместе с матерью, вокруг были одни лишь деревья да травы, рои насекомых летом, снега и трескучие морозы зимой. Малышка всегда старалась держаться поближе к матери. Она ощущала ее даже во сне, бросалась к ней при всяком необычном шуме, при приближении любого постороннего существа. Любила ли она мать? Скорее всего любовь была ей неизвестна, но чувство близости к старой лосихе родилось вместе с ней, она ощущала себя неотделимой от матери. Инстинктивно повторяла те же движения, что и мать, срывалась на бег, когда та бежала, останавливалась, прислушиваясь к лесу, если настораживалась старая лосиха. Даже не слыша ничего подозрительного, малышка знала, что опасность где-то поблизости, если неспокойна мать. Всем существом своим ощущала одно: в бесконечном мире, зеленом летом, черном осенью, белом зимой, они существуют только вдвоем и приближение кого бы то ни было третьего нарушает их спокойствие, угрожает гибелью.

Первые дни малышка лежала в хлеву ни жива ни мертва. Она скучала по матери, хотя уже начинала забывать ее. Вернее, даже не скучала, а томилась необычностью окружающего, дрожала от нестерпимого одиночества. Она не понимала, что холодные, молчаливые стены надежнее укрывают ее от хищных глаз, чем могла это сделать мать. Ей казалось, что лежит она у всех на виду, открытая всему враждебному, всем опасностям, какие только существуют на свете. Она и не подозревала, что есть у нее друзья и защитники, и, когда приходили юннаты, старалась забиться в угол, лежать неподвижно, инстинктивно прячась от всего живого. А ей так хотелось вскочить, броситься к выходу, шмыгнуть в квадратный просвет двери… Но чрезмерным напряжением всех мускулов заставляла она себя быть неподвижной, казаться незаметной.

Со временем голод заставил ее общаться с этими непонятными существами, враждебными ее дикому естеству. Она потянулась скорее не к людям, навязывавшим ей свою дружбу, а к пище в их руках, привлекавшей аппетитным запахом. И раз эти существа не причиняли ей никакого вреда, а, наоборот, угощали вкусными ветками лозы и осины, она, сама того не желая, машинально брала пищу и с жадностью ела, утоляя невыносимый голод.

Она переступила порог новой, пока непонятной для нее жизни, постепенно забывала о той, в которой существовала прежде, почувствовала – именно эти прочные и неподвижные стены надежно защищают ее от всяких опасностей. Сначала ее беспокоил и раздражал этот непривычный, далекий от леса, полный неизвестности мир, который она постепенно познавала. Чуткие ноздри улавливали запах лисы и зайца, барсучка и ежей, птиц. Это были уже знакомые запахи, она не раз слышала их и в лесу, но там каждый из них воспринимался отдельно, а тут все они слились воедино. Затем неожиданно появился волчий дух, особенно для нее ненавистный, напоминавший те времена, когда она убегала, несмотря на нестерпимую боль в ноге, именно от него.

Там, на свободе, среди лесного приволья, они с матерью в таких случаях бросались в чащу, и чужие запахи развеивались, исчезали. Здесь, в хлевушке, от них никуда нельзя было скрыться, к ним следовало привыкать. И, убедившись, что они не таят смертельной опасности, малышка с ними смирилась.

Появление Ляны еще больше приблизило животное к неведомому, когда-то чужому и даже враждебному окружению. Девочка со звонким, мелодичным голоском внесла в ее жизнь что-то светлое и очень приятное, такое, чего малышка никогда не ощущала.

Девочка неожиданно исчезла, и Земфира забеспокоилась, заскучала. Рвалась за ворота, а ее не выпускали. Тревожно кружила по двору, чутко прислушивалась, различала далекие призывы, произносимые приятным голоском: «Земфира!»

Уныло сделалось во дворе. Будто сонные, бродили в вольерах лисички и барсук, птицы сидели нахохлившись, волчата дремали в своей пропахшей волчьим духом клетке. Словно каменные изваяния на древнеегипетских гробницах, застыли ко всему безразличные коты-браконьеры.

Грустно поникли ветвями отягощенные зелеными плодами яблони и груши; огород, в котором поднималась к солнцу, словно опара в деже, буйной листвой зелень, внезапно тоже как-то изменился: осела и приникла к земле вялая листва. Все ждало чего-то, все томилось и млело, объятое предчувствием перемен. Даже солнце и то было не таким, как во все предыдущие дни: укуталось в горячее марево, не светило, а как бы растапливалось и плавилось, словно воск горящей свечи, рождая вокруг такую духоту, от которой и в тени не было никакого спасения. Все живое искало себе надежной защиты. Пташки, раскрыв клювики, млели от истомы; куры, вялые и осоловевшие, купались в песке; скот, искусанный оводами, бежал в село, чтобы укрыться в хлевах.

Положив кое-какую еду зайцам, козочке, не забыв и хищников, юннаты не задерживались в зоопарке. Харитон заглянул к Земфире, подкинул ей в кормушку немного привядшей, пропаренной солнцем травы и убежал со двора. Земфира бросилась было за ним, но, немного поколебавшись, выходить ей из хлева или нет, решила остаться в тенечке. Харитон хлопнул калиткой, и спустя минуту голоса его и Соловьятки слышались уже возле Гастюши; оттуда долетали звуки барахтанья в воде, и Земфира сразу уловила запах речной влаги.

Не показывался во дворе и старый учитель. Андрей Иванович, хотя и любил солнце, сейчас не выносил жары, особенно в те дни, когда парило, когда стояла густая духота. Сердце учителя тогда гулко стучало, его охватывала тревога, он вынужден был принимать лекарства и искать прохладного убежища, укладываться в постель или устраиваться в кресло, отвлекая внимание от тревожных симптомов книгами и журналами.

В этот день читать не хотелось. Он вспоминал внучку, походы и прогулки, которые удалось совершить вместе. Чувствовал, что думы о Ляне, беседы с ней, оставшиеся в памяти, – самые лучшие лекарства в такую пору. Мысли о внучке придавали силы, успокаивали. Ляна уехала, а ему представлялось, будто она здесь, рядом, будто смотрит на него, согревает теплом своих глаз. Уж очень он любил ее! Ему так хотелось, чтобы и она, и Харитон, и Соловьятко, и все-все дети, сколько их есть на свете, были счастливы и никогда не знали того, что познал он, что познали все те, кто пережил ужасы войны. С тех пор прошли десятки лет. Родилось и выросло новое поколение, которое даже не представляет, что такое война, какие она несет страдания людям. Он был готов еще раз пройти через прежние муки, лишь бы их никогда не испытала Ляна и другие дети. Мечтал о том, что и Ляна, и Харитон вырастут в мире и счастье, верил в это. Становилось легче на сердце, когда думал, что скоро и Ляночка, и Харитон станут взрослыми, уважаемыми и почитаемыми людьми встретят двадцать первый век.

Каким он будет, этот век? Что подарит человечеству? Размышляя об этом, Андрей Иванович грустно улыбался. Удивительна все же человеческая мечта, удивителен и сам человек! Когда он, Андрей Громовой, ждал в сыром подвале пули деникинца, то, забившись в угол, думал: дожить бы до дня победы, а уж потом и умереть можно… В партизанском отряде в самые трудные времена, когда смерть подстерегала его, он мечтал: дожить бы до победы над фашизмом, а там и смерть не страшна. Сейчас, старый и немощный, с сердцем больным и своенравным, он, размышляя о судьбе своих внуков, желал одного: дожить до полной победы светлого разума над тьмою, убедиться, что в мире не случится беды, а потом умереть…

Предвечернее тревожное настроение в природе, среди птиц и зверей, среди людей и даже безмолвных деревьев достигло апогея. Дышать стало нечем. Иссохшие листья висели на ветках измятыми тряпками. Солнце так раскалилось, что, казалось, вот-вот из него хлынет, как из доменной печи, огненная лава на истомившуюся, разомлевшую землю…

Но надвинулась тяжелая туча, незаметно накопившая силы где-то за деснянскими лесами и дубравами, исподтишка навалилась на землю, завернула черным одеялом солнце, закрыла небо, до предела насторожив на земле все живое, принесла с собой неимоверную тишину и вдруг разбудила все окрест разбойничьими громами с перекрещивающимися ослепительно белыми молниями, пролилась таким обильным и теплым дождем, что все враз и ожило, и обрадовалось, напилось вдоволь и вольно вздохнуло полной грудью.

Земфира, как и всякое животное, напуганная громом и молниями, инстинктивно забилась в темное укрытие, притаилась в углу, прижавшись к горячей стене в ожидании неминуемого. Но, услыхав плеск живительных дождевых потоков, не удержалась, вышла под ливень, ощутила всем своим естеством то наслаждение, какое после изнуряющей жары приносит всему живому долгожданный проливной дождь.

Ливень быстро налетел, как разухабистое веселье, и так же быстро, просверкав, прогремев, исчез за селом, понес облегчение и радость соседним селениям, изнывающим от жажды полям и лесам, долинам и лощинкам. По селу горланили ожившие петухи, ворковали горлицы на старой-престарой груше. Играли в будке волчата, тонко скулила, сама того пугаясь, лисичка-сестричка, белочки кружились в клетке – ожили все обитатели зоопарка, принялись за свои обычные занятия. В гнезде неуклюже вытанцовывали аисты, стряхивали с крыльев капли дождя.

Земфира кружила по двору. Ее привлекала калитка, она нетерпеливо ждала, когда ее откроют. За воротами шумело приволье; Гастюша манила свежими запахами воды, мокрыми листьями верб и лоз; стлались лесные тропинки. Земфире хотелось после такой очищающей грозы порезвиться на воле. И она дождалась.

Соловьятко, пересидев ливень в хате, выскочил за ворота, засучил выше колен штанины, прошлепав по лужам, прибежал к Андрею Ивановичу: мама, мол, спрашивает – принести что поесть или, может, дедушка с Харитоном придут сами, Мария такую ароматную окрошку приготовила на березовом квасе со свежими огурцами да с вяленой рыбкой, что у Соловьятка даже слюнки потекли. Прежде чем открыть калитку во двор учителя, Соловьятко решил заглянуть в зоопарк, убедиться, что все там живы-здоровы, поглядеть, не оглушило ли кого громом, не залило ли водой. Отворил Соловьятко настежь калитку, а навстречу ему молнией метнулась Земфира, махнула к Гастюше, в один миг погрузилась в парившую воду. Соловьятко понял, что получилось нехорошо, быстро захлопнул калитку. Даже не взглянув на остальных зверей, он побежал к Андрею Ивановичу, быстренько пересказал ему все, что велела мама, и, перепрыгнув через тын, задами направился к отцу в кузню.

Кузнец Марко идти домой не захотел, велел, чтобы ему сюда принесли окрошку. Соловьятко пообещал выполнить желание отца. Похвастался, какой сообразительной стала Земфира: не хочет больше сидеть в хлеву, уже в Гастюше купается.

– Пусть купается! – засмеялся отец. – Нагуляла жирку на дармовых харчах, так, может, и докупается…

Соловьятку стало жутко от отцовских слов. Он не любил в такие минуты отца, понимал, что не должен говорить такое взрослый человек. Молча вышел парнишка из кузни.

До самого вечера Земфира разгуливала в лугах. Школьницы бродили по лугам, собирали щавель, и Земфира смело подошла к ним. Тянулась к рукам. Очевидно, искала Ляну с зефиром.

В надвечерье Земфира переплыла Гастюшу, но в зоопарк не попросилась, побрела по улице. Забрела в кузницу. Кузнецы залюбовались ею, а Марко даже рот раскрыл от удивления.

– Ты смотри, как раздобрела, словно телушка с фермы!

На ночь Земфира вернулась в свое стойло. Все следующие дни умудрялась вырываться на волю, бродила по лугам, заходила на поля, доверчиво приближалась к людям, тянулась к рукам и, не найдя белоснежного шарика, шумно вздыхала и отходила прочь.

В один из вечеров она запропастилась, домой ночевать не вернулась. Наверно, далеко ушла от села. Утро и несколько следующих ночей провела в своем хлеву. А потом неожиданно исчезла, будто в воду канула.

Юные натуралисты тревожились, разыскивали Земфиру повсюду, расспрашивали. Выяснилось, что разгуливала она по лугам и полям, но в последние два-три дня ее никто не встречал и не видел.

Загоревали юннаты. Встревожился Андрей Иванович. Места себе не находил Харитон. Выцвело, расплылось от дождя на двери хлева слово «Земфира». Без лосенка и зоопарк не зоопарк, посетители уходили из него разочарованными…