Текст книги "Кукуют кукушки"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

IX

Андрею Ивановичу казалось, что время остановилось как раз на том моменте, когда в их с Екатериной Федоровной доме появилась маленькая Галинка. Тогда она впервые доверчиво прижалась к его груди, а он, зажмурив глаза от счастья, положил ей на голову жаркую руку.

Теперь его слабая рука лежала на голове женщины средних лет, женщины, познавшей нелегкую жизнь, а ему казалось, будто его холодеющую руку согревает тепло крохотного существа. Плотно сомкнув веки, Андрей Иванович испытывал блаженство, чувствовал, что болезнь исчезает из его груди и она наполняется волнующе-щемящей радостью.

Галина тоже не смела шевельнуться; она подсознательно понимала, что иллюзия полного счастья длится, пока у нее на голове лежит рука отца, покуда в комнате царит молчание. Там, где жизнь, нет неподвижности.

Галина откинула назад голову, пристально, с сочувствием и мукой посмотрела в лицо Андрею Ивановичу, а он, прищурившись, ловил ее взгляд и улыбался.

– Ну что вы, ну как вы… папочка?

Это давно забытое, беспредельно дорогое «папочка» теплом разлилось в груди учителя, он кивнул головой:

– Воюем, Галинка…

Она не успела засыпать его вопросами, которых у нее было великое множество, как он сказал:

– Жаль, что вчера не заглянула, с Вадимом бы встретилась.

– Вадим был? – оживилась Галина.

– Телеграмму кто-то дал, а кто – не признались, вражьи дети. Оторвали человека от дел поважнее, чем моя персона. Он теперь у нас, – может, слышала? – большой человек. Таким заводом командует! Был я несколько лет назад у него на заводе – не поддается моему разумению это чудо… А он руководит… Директор!

– И что же он так быстро уехал? – спросила Галина.

– Да ведь дела у него, завод большой, ответственность какая, а тут я своей болезнью из колеи выбил. Неудобно мне было перед Вадимом. Он бы еще остался, да я, можно сказать, вытурил – в первую очередь дела государственные, а уж потом, при безвыходном положении, личные. Зачем было приезжать да сидеть возле отца? Еще, слава богу, я не помер… да не так уж и болен…

Галина любовалась отцом. Вот он, весь такой, каким был когда-то. Сперва общее, а уж потом свое, личное…

– Так что с вами, папа?

– Ничего особенного. Поприжало немножко. Ничего удивительного – пора уже и прижать нашего брата. Все обошлось, не впервой…

Он на какое-то время задумался: рассказать о предыдущих «разах» или промолчать? Промолчал, так как тот первый «звонок» прозвенел, когда она, Галинка, нарушила их семейный покой, а второй – когда Екатерина Федоровна осиротила его.

– Тот, кто выплыл из воды трижды, уже не утонет. Стало быть, на сей раз я получил продолжительный отпуск.

Галина немного успокоилась. Недавняя тревога, с какою она шла в этот дом, развеялась, теперь она побаивалась другого – о чем они станут говорить?

Андрей Иванович, все время следивший за выражением лица гостьи, повел речь о том, что сразу же направило мысли и чувства Галины совершенно в другую сторону.

– Как там наш Харитон свет Иванович, моряцкий сын, в науках плавает? Большой ли вырос?

– Ой, беда мне с Харитоном Ивановичем!..

Долго, с подробностями рассказывала о сыне, и жаловалась на него, и радовалась, что он у нее такой самостоятельный, и сокрушалась, что от рук отбился.

– Ничего удивительного, – рассуждал Андрей Иванович. – Моряк в нем проснулся, ему мужская рука нужна, наставник твердый. Общество матери ему хоть и приятно, да только недостаточно…

Галина доверчиво, со страхом бросила взгляд на отца – как он прочитал ее мысли? Она и сама догадывалась, что другой вожак нужен Харитону. Не ей, женщине, воевать с упрямым мальчишкой.

– Что же мне делать, папа?

– Что делать?.. Заколачивай окна в своей хате, бери Харитона и переходи ко мне. Пока жив, сына тебе поставлю на правильный путь. И не таких в люди выводили…

Галина невольно опустила глаза. Андрей Иванович заметил это, встревожился:

– Или, быть может, жизнь не раскрыла тебе глаза, может до сих пор носишь в сердце что-то против меня?

Склонила голову. Значит, не миновать разговора… Удивилась только – откуда он проведал, что́ у нее на сердце?

– Не знаю, Галина, что именно разрушило наши добрые отношения, но уверен – случайное, несущественное, а переступить через него трудно. Поразило известие, что я не родной?

Ясными глазами заглянула в глаза отцу. Теперь невозможно избежать объяснения, нельзя кривить душой…

Он молча ждал. И она не утаила того самого важного, самого опасного, что могло вызвать четвертый удар; возможно, последний. К счастью, Андрей Иванович этому не придал особого значения. Известие не было для него новостью. В одно время прошел среди людей слух, будто ветер прошелестел ветвями деревьев, что, мол, Громовой сжил со света своего самого большого друга только ради того, чтобы самому выйти на первую роль. Об этом у него даже официальный разговор состоялся с людьми, в обязанности которых входило выяснять подобного рода дела. Вскоре тот наговор погас, однако, оказывается, не прошла бесследно клевета, отвратила от него доверие и сердце человека, которого он любил, как родного.

– Кто сказал тебе это, дочка?

Галина колебалась – сказать или нет? Заглянула отцу в глаза, поняла: нельзя утаить ни слова.

– А ей кто сказал такое, Антонине?

– Ее дядька, что в партизанах был…

Андрей Иванович покачал головой:

– Вот оно что… дядька… А не сказала ли часом, что у нее был еще один дядька, брат того партизана? Сельский староста и партизанский связной… Одну полечку танцевал, только на две стороны. Оккупантам служил, покуда не разоблачили. Судить пришлось по закону. И твой отец Харитон Булатов судил. А обрушилось, вишь, на меня, хотя это не так страшно. Самое страшное – что ударило по тебе, Галинка, по Харитоновой дочери…

Пошел в другую комнату, порылся в ящике письменного стола. Позвал Галинку.

– Почитай, деточка. Это письмо твоего отца.

Дрожащими руками взяла пожелтевший конверт Галина Колумбас, осторожно извлекла из него письмо. Не сразу поняла, что письмо писано не мужскою рукой, а женской, скорее девичьим, мягким и ровным почерком, точь-в-точь таким Галина сама писала в девятом классе. Не обратила внимания, что не на обычной бумаге чья-то рука начертила послание Харитона Булатова к Андрею Громовому, а на глянцевой стороне топографической карты, той самой километровки, которой пользовались на фронте офицеры.

Галина не замечала и того, что ветхий листок мог легко распасться.

«Дорогой мой боевой друг, мой верный побратим и любимый товарищ Андрей! – Такими словами начиналось письмо, развеявшее, точно свет мощного прожектора, все сомнения Галины. – Славные наши соколы вывезли меня на Большую землю, неутомимые доктора сделали все, чтобы спасти мне жизнь, а тебе товарища. Но, пожалуй, ты зря трудился, разыскивая меня на поле боя, напрасно нес на своих плечах в безопасное место, напрасно вез меня за тридевять земель, в поисках партизанского аэродрома, – чувствую, Андрей, что дни мои сочтены, что жить осталось недолго.

Попросил сестричку, чтобы написала тебе. Она, правда, уверяет, что я зря паникую, а я твержу: «Ты пиши. Если твоя возьмет, то письмо всегда сжечь успеем, а если моя правда – передай его через пилотов в далекие леса моим партизанам-побратимам, пусть не ждут, пусть без меня лютой смертью карают фашиста, пусть и за меня мстят врагу за все его злодеяния».

Добрый брат мой и дорогой друг! Умираю, но благодарю судьбу хотя бы за то, что имею свежую голову, мыслю трезво, помню все до подробностей, утешаюсь воспоминаниями обо всем пережитом. Я ничего не забыл из того, что сдружило нас, что побратало на всю жизнь. Помнишь, друг, нашу погранзаставу и нас, юных, зеленых, бдительных пограничников, наши «секреты» в непролазных полесских болотах, наши молчаливые раздумья в долгих дозорах? И вечера самодеятельности, походы в подшефные села, встречи с сельской молодежью, дни, которые были нашей неповторимой юностью… Я, коренной сибиряк, всею душой полюбил украинскую землю, украинский народ и сам стал чем-то на них похожим, – возможно, тем, что научился петь задушевные украинские песни.

Потом мы с тобой разлучились – я остался в кадрах, а ты вернулся в свою школу. Но мы с тобой по-прежнему были родными – кто подружился в солдатах, тот подружился навек.

Судьба нам предназначила встретиться и в эту страшнейшую из войн. Мой трудный путь от границы на восток пролег через твой район, и я шел, ни на минуту не сомневаясь, что встречусь с тобой. Интуиция не обманула меня, пограничника: тебя оставили в подполье, иначе и быть не могло. Нелегким оказался наш путь, немало горького пришлось вкусить на трудном партизанском пути, но думал ли я, что все так закончится? Я готов был сложить голову в бою, потому что ранение для нашего брата – все равно что смерть. Мое ранение не было ни для меня, ни для кого другого неожиданностью, неожиданностью было то, что ты меня отыскал раненого и сумел эвакуировать в тыл.

Сделано невероятное, партизан должен жить, но партизан – умирает.

Дорогой друг мой, не подумай, что Харитон испугался, что Харитону умирать страшно: я был солдатом и умираю как солдат. Только обидно мне, что лежу обессиленный, будто птица с перебитыми крыльями. Только об одном жалею: что умираю безвременно, а враг еще топчет нашу землю, сеет смерть и горе среди людей. Одним утешаюсь – вы, мои боевые побратимы, партизаны мои славные, будете бить его и за меня, Харитона Булатова, не успевшего допеть свою боевую песню. Мстите врагу и моею рукой, прошу вас, молю вас!

И еще прошу тебя, как брат, – выполни мою последнюю волю, сделай так, как договорились. Если останешься жив, то поставь мою фамилию рядом со своей, пусть объединятся в одну твоя и моя жизни, пусть навечно сольются воедино фамилии русского и украинца, пусть потомки несут их в грядущие века.

И еще прошу тебя – если сумеешь, то разыщи мою жену, а также мою единственную дочку, мою Галинку, будь ей отцом, чтобы не росла безотцовщиной, чтобы знала родительское тепло и заботу. Вырасти ее человеком, а обо мне расскажи ей, когда станет взрослой, когда поймет все до конца…»

Галина не смогла дальше читать. Слезы набежали на глаза, горло сдавило.

Андрей Иванович ей не мешал. Оставил ее наедине с письмом, сам возвратился в гостиную.

Верным другом остался до последнего дыхания Харитон Булатов, ее отец, с гордостью и честью нес по жизни его славное имя учитель Андрей Иванович Громовой.

Галина долго не выходила из комнаты. Она успела успокоиться, поразмыслить, все взвесить, сделать единственно правильный вывод.

Когда она вошла в гостиную, на столе стояли стаканы янтарно-прозрачного, горячего, ароматного чая. Встретилась с сочувственно-вопросительным взглядом Андрея Ивановича. Ни словом не обмолвилась о письме. Только спросила так, будто вопрос давно был решен и, собственно, ради этого она и пришла сюда:

– Так когда мне лучше переехать, папа?

В глазах учителя вспыхнули такие знакомые с давних пор юношеские огоньки! Он деловито нахмурил брови, на высоком лбу собрались морщины, с минуту обдумывал этот сложный вопрос.

– Да когда ж… Думаю, что все ближайшие дни, начиная с завтрашнего, будут удобными.

Мирно, как в давние времена, чаевничали. Степенно переговаривались, не касаясь самого важного, самого заветного, понимая, что для этого впереди будет достаточно времени. Сегодня сказано было самое главное, выяснено самое существенное, и этого на первый раз вполне достаточно.

Андрей Иванович не хотел отпускать дочь среди ночи, но она категорически заявила:

– Харитон, разбойник, заждался.

– Ночь темная, опасно… – предупреждал отец.

– А я дважды партизанская дочь! – с затаенной гордостью возразила Галина, и впервые за все это время улыбка засветилась на ее похудевшем лице.

Было за полночь, когда она уехала в Бузинное.

X

За селом лосиха остановилась. Подождала, пока до нее доплетется лосенок, обнюхала его, будто придирчиво проверяла, не подменили ли на чужом огороде ее детеныша. Лосиха лизнула его языком в еще не успевшую стать горбоносой продолговатую мордочку, шевельнула ушами а снова замерла. Замер и лосенок: очевидно, сообразил, что должен стоять тихо, если мать тревожно всматривается и прислушивается.

Лосиха чуяла волков. Они были не близко, но не замедлили бы появиться, чтобы преследовать ее, как они делают это уже не первый день.

Совсем по-человечьи лосиха вздохнула. Она была встревожена судьбою малышки. Своим звериным чутьем понимала, что беда нависла над ее детенышем. Малышка прежде весело скакала вокруг матери, при самом быстром беге не отставала, а сейчас еле плелась, припадая на заднюю левую ногу, болевшую с тех пор, как к ее копыту приклеилось что-то издававшее такой незнакомый, дурной запах. Лосенок носил на ноге беду, и лосиха не могла не тревожиться. Она не умела заглядывать в завтра, не могла себе вообразить, что случится с малышкой, когда она останется одна, но инстинктивно чувствовала, что им нельзя расставаться.

Трагическое положение, в каком оказались лоси, безошибочно оценили старая волчица и ее взъерошенный, пока еще трусоватый сын-переярок. Волчица чувствовала, что не за горами время, когда они попируют, потому что всякий зверь, слабый на ноги, рано или поздно становится добычею волчьей стаи. И волки терпеливо шли за лосями, не давая им передышки.

Когда лоси на какое-то время укрылись в селе, волки тоже получили отдых. Они залегли в тальниках, вдали от человеческого жилья, чтобы их запах не тревожил собак. Молодой волк дремал, а старая волчица даже вздремнуть не могла – она издали чуяла запах лосенка, самою судьбой предназначенного ей на обед. Лежала на животе, грела оставшейся шерстью влажную землю, промытую талым снегом и обласканную первым весенним солнцем, жадно облизываясь – она почти зримо представляла, как ее зубы вопьются в теплую лосиную шею.

Волки чрезвычайно чутки. Стоило лосям покинуть укромный уголок в Колумбасовом огороде и очутиться за селом, как волчица уже знала, что можно продолжать охоту. Тихо взвизгнув, подняла на ноги ленивого сына и осторожно потащилась тальниками. И стоило только ей тронуться с места, как и лосиха почуяла, что волки опять угрожают ее лосенку. Путь к лесным дебрям, туда, ближе к лесниковой сторожке, был отрезан. Лоси должны были выходить либо на оголенные, вязкие от весенней влаги пашни и озимые посевы, что едва просыпались после зимней спячки, либо направляться к Десне, форсировать ее по старому, ноздреватому льду, который вот-вот должен был тронуться.

Лосиха направилась к реке. Шла нехотя, как идут обреченные, те, кого загоняют в безвыходный тупик. Вперед пропускала лосенка, горбоносою мордой время от времени подталкивала его, давая понять, что он должен идти впереди. Малышка тяжело припадала на ногу, хотя и не стонала, не жаловалась, потому что не умеют лоси ни стонать, ни жаловаться.

Волки на какое-то время потеряли лосиный след. Лосиха тоже, как ни принюхивалась, кроме резкого запаха талого льда и испарений лугов, ничего не чуяла и немного успокоилась. У зверей такой закон: помнить о другом звере до тех пор, пока терпкий угрожающий запах врага тревожит чуткое обоняние.

Лоси подошли к реке и остановились. Десна спала, но не зимним, а уже весенним, беспокойным сном. Где-то сбоку, там, где Бузинка впадает в Десну, хлопало и крякало – то первые дикие утки нашли для себя желанную полынью. Чуткое ухо лосихи улавливало едва слышное течение воды, почти беззвучно струившейся подо льдом. Лед на реке то поднимался, то оседал, готовясь к тому неуловимому моменту, когда вся устоявшаяся за зиму бело-зеленоватая неподвижность вдруг оживет, всколыхнется, затрещит и расколется, закружится в водовороте, раздробит все, что сковывалось лютыми морозами, в один миг превращая окрестный пейзаж в совершенно незнакомый и новый.

Лосиха пристально всматривалась за Десну, вдыхала запахи оживающих лугов; она стремилась туда, инстинктивно чувствуя, что именно там найдет спасение для своей малышки, избегнет преследователей. Но не решалась ступить на некрепкий лед, под которым ее чуткое ухо улавливало движение неведомых ей бурлящих сил, незримых и поэтому еще более опасных. И она растерянно брела берегом, мимоходом, чуть ли не у самой земли острыми зубами срезая набухшие горьким соком красные побеги лозы, без аппетита жевала, не забывая время от времени прислушиваться к окружающему. Уставший лосенок даже не тянулся к лозе. Он дремал, низко повесив голову и отставив больную ногу…

В селе громко залаяли собаки. Сперва одна, а там и все, сколько их было в Бузинном, заливисто, с каким-то непривычным подвыванием, будили ночную тишину. Лосиха сразу сообразила – волки в поисках лосиного следа, забыв осторожность, приблизились к селу.

Лосиха тревожно повела ушами, подтолкнула детеныша лобастой головою. Лосенок понял – надо идти вперед, к реке, ступать на скользкую твердь, прокладывать свою лосиную тропу.

У них и впрямь оставался единственный выход: пока волки, обеспокоенные собаками, настраивают свои чуткие уши-радары на другую волну, решительно преодолев ледяную препону, очутиться в задеснянских лугах, переселиться в другую зону, исчезнуть из опасного для них края.

С песчаного берега лоси ступили на лед, не побоявшись узенькой водной преграды между берегом и слежавшимся за зиму льдом. Негромко зацокали копытами, зачастили мелкими шажками, осторожно, но все ближе и ближе подходили к противоположному берегу.

Малышка послушно семенила впереди, мать часто останавливалась, принюхивалась, озиралась на покинутый берег. С некоторого времени ее начали беспокоить непонятные звуки на том берегу, куда она направлялась. Эти звуки были далеко, но лосиху они тревожили.

Черная подвижная тень выскочила на ледяной простор Десны неожиданно, лосиха даже замерла, пораженная этой внезапностью. Но она быстро успокоилась – ведь не раз видела такое в лесу и не боялась, потому что после приезда лесника Евмена лосиное семейство имело в достатке и вкусное сено, и сочные корнеплоды.

…Галина Колумбас только тогда опомнилась, когда старая послушная лошадка, имевшая немалые заслуги перед бузиновцами за доставку дефицитных и недефицитных товаров, решительно остановилась перед опасной преградой.

Если б не ночная темень, то, пожалуй, можно было бы заметить, как женщина помолодела за несколько последних часов, переполненных счастьем. Теперь, когда она снова слилась сердцем и помыслами с прошлым, с человеком, который был для нее всегда самым дорогим на свете, Галина опять возвратилась в счастливую юность, в те дни девичества, которые никогда не повторяются. Всю дорогу она обдумывала, как и когда вернется в Боровое, вернется не одна, а с Харитоном, своим непокорным сыном. Теперь, когда у него будет всеведущий и авторитетный дед, обязательно станет хорошим мальчишкой, таким, каким был он до пятого класса. Харитончик непременно будет таким, не может не стать, потому что в жизни все должно возвращаться на старые тропы, так же как добрая доля возвратила Галине тропу к родимому дому.

Если б не сын да не товары в санях, Галина уже сегодня не поехала бы в Бузинное, она должна отвезти все полученное на базе и передать новому продавцу. Пусть кто-нибудь другой торгует теперь вместо нее, а она забьет крест-накрест окна в Ивановой хате или сдаст ее кому-нибудь из учителей. Ей не жаль угла, в котором она прозябала столько лет, ей ничего не жаль, что оставалось позади. Вся жизнь ее впереди. Позади – ничего. Ей будто приснилось все это, вон как та темная полоска на горизонте, простирающаяся позади саней. Не принес ей счастья моряк Колумбас, не было удовлетворения и от работы, которую она выполняла в Бузинном. Сейчас она чувствовала, что призвана свершить нечто большее. И она это свершит. Будет учиться, непременно будет учиться! Посвятит себя Харитону, вырастит его настоящим человеком, а это немало для матери. Мать, воспитавшая хотя бы одного ребенка, нужного людям, способного на добрые дела, достойно выполнила свой великий долг перед обществом.

Эти раздумья согревали Галину, радовали сердце. Она спешила попасть домой, хотела скорее высказать свою радость сыну и уже сегодня ночью начать упаковывать все необходимое, что должна взять с собой. Нельзя терять ни одного дня! Тем более, что Десна не сегодня завтра вскроется и тогда придется ждать окончания ледохода или ехать в объезд, а это далеко. Об этом она подумала уже тогда, когда старая опытная кляча решительно остановилась перед глубокою трещиной во льду.

Галина знала, что в такое время переезжать реку опасно. Еще вчера ее предупреждали – не стоит ехать, подвергать себя риску. Андрей Иванович тоже просил – будь осторожна. И она не спешила на лед, а сперва осмотрела берег, вышла на санную дорогу, ударила несколько раз каблуками в толстый податливый лед. Снег, за зиму укатанный санями, был рыхлым, но еще прочным. Осмотрев след полозьев, Галина затем окинула взглядом дорогу и вдруг увидела, какое синее и звездное небо висит над головой, засмотрелась на одинокую яркую звезду над горизонтом, весело мерцавшую, переливавшуюся разными цветами, красивую, живую, – такую можно увидеть лишь по весне на чистом бездонном небе. Скользнула взглядом в одну сторону реки, в другую и заприметила гиганта зверя, что тревожно, вскинув кверху голову, к чему-то чутко прислушивался. Она узнала лося и обрадовалась: если лось переходит реку – значит, лед крепок, опасаться нечего. Лосиха не знала, что своей отчаянностью побудила неведомое ей существо из рода человеческого к решительному поступку. Она была озабочена другим – ей отчетливо слышался ненавистный запах волка, и поэтому она невольно тряхнула крупною головой.

Зоркий глаз животного на какой-то миг уловил хищный зеленоватый огонек – в волчьем глазу отразился теплый свет красавицы звезды и полетел в пространство холодным лучиком, вздыбив шерсть на лосихиной спине.

Лосенок уже добрался до берега. Он снова дремал, низко опустив голову и немного отставив покалеченную ногу. Лосиха решительно двинулась вперед, а в это время скрипнули, ударившись о лед, дубовые полозья, тревожно зафыркала лошадь. Галина Колумбас преодолевала Десну.

В жизни много случайностей, стечений обстоятельств, которые могут быть или счастливыми, или несчастливыми для тех, кто в них очутился. Уже несколько дней бузиновцы ждали вскрытия реки, одни пророчили, что лед вот-вот тронется, другие уверяли, что его и снарядом не пробьешь. Не случайно Харитон с самого утра безуспешно патрулировал у реки, а теперь, разочаровавшись в своих ожиданиях, спал крепким сном праведника.

Услышал ли кто в селе резкий, отчетливый треск, прокатившийся по реке сверху донизу, понял ли, что тот громоподобный грохот был моментом, когда сонная река в один миг сбросила с себя непосильную тяжесть, принялась рушить ненавистные оковы, рваться на свободу?

Лосиха даже присела на задние ноги. Она готовилась к саженному прыжку, но, когда увидела перед собой нечто похожее на ползущую змею, обмерла с перепугу и неожиданности. И, только когда четко означенная на льду трещина начала расходиться и перед зверем открылась широкая полынья, ошалевшая от ужаса и обреченности лосиха, напрягши до предела все свои мускулы, прыгнула вперед. Передними ногами она достала припаянной к берегу льдины, но задние ноги уже не ощутили тверди…

Галина Колумбас не сразу сообразила, откуда донесся этот необычный треск, встревоживший устойчивую тишину окрестности, и, только когда увидела, что старая лошадь начала как-то странно оседать на передние ноги, поняла все. Неведомая сила выбросила ее из саней, и выбросила своевременно – в следующий момент сани оказались на одной льдине, а она, Галина, стояла на коленях на другой. Она видела, как темные сани исчезли меж двух подвижных льдин, потянув за собою и лошадь.

Женщина порывисто вскочила на ноги. Ей некогда было ни пугаться, ни обдумывать пути спасения. Из груди вырвался чужой, хриплый крик, он означал, что человек звал на помощь, молил о спасении. А льдина уже раскалывалась пополам, стремительно разворачиваясь, спешила налететь на другую, сбоку надвигалась еще более крупная, а между ними чернели широкие и узкие разводья, сердито шумела вода, вокруг шуршало, двигалось, оживало…

Еще один хриплый крик вырвался из пересохшего горла женщины, прежде чем льдина, на которой она стояла, налетела на соседнюю, вздыбилась и распалась на мелкие куски. В какой-то миг обреченная почувствовала, как ноги заскользили, увлекая за собой все тело. Широко раскрытыми глазами Галина в отчаянии обвела все вокруг и увидела на воде тяжело покачивающуюся большую горбоносую голову лосихи, в глазу зверя вспыхнувшей искрой отразился свет красавицы звезды, изменчивый в своем непокое над беспредельным весенним горизонтом.