Текст книги "Кукуют кукушки"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

– Никуда я из дома не пойду, вот еще!

Задвигалась в Яриськиных руках ложка, заблестели глубокой благодарностью глаза девочки.

Андрей Иванович растерянно перекладывал с колена на колено руки, которые сразу сделались какими-то лишними, а тетка Тонька старательно наполняла тарелки горячей кашей.

X

Зима отступала, уже бессильная перед весной, но еще сопротивлялась. Днем она не могла противостоять солнцу, а ночью, призвав на помощь заморозки, выбеливала землю заново. Бывало, что и вода в лужах к утру покрывалась тоненькой светлой корочкой льда. Но все равно зима уже не могла удержаться, с каждым днем все больше выбивалась из сил.

Хороши были весенние дни. С самого утра, выпутавшись из нежных тенет тумана, вдруг выпрыгивало солнце, начинало веселое путешествие по небу – и радовалось ему все живое. Заморозки словно корова языком слизывала, ледок таял, с треском ломался, вода в Десне веселилась, пузырилась возле берега, гнала вниз мусор и старые прутья.

Начинались полевые работы.

Бузиновский колхоз «Звезда» торжественно встречал каждую весну. День массового выхода техники на поля превращался в подлинный праздник. Зачастую приходился он на воскресенье, выходной день становился рабочим, но от этого не пропадала праздничная торжественность. Напротив, всем представлялся случай выйти на сельскую площадь, собраться вместе.

Еще с вечера механизаторы выводили на площадь возле правления колхоза и сельсовета всю технику: тракторы, сеялки, разбрасыватели навоза и минеральных удобрений, грузовики. Авторитетная комиссия во главе с председателем колхоза и агрономом придирчиво осматривала каждый агрегат, от их глаз не могла укрыться ни одна недоделка.

Всю ночь потом горел свет в кузне, освещая Бузинное. Грохотали молоты, звенели наковальни, урчали моторы, перекликались люди, подчас не хватало времени, чтобы управиться до рассвета. И все же доделывали. Уже после завтрака инвентарь, механизаторы, вспомогательная сила были на местах – все было готово к бою за новый урожай.

На площадь сходились не только взрослые. Все школьники и даже дошколята приходили на праздник. Учителя, классные руководители предупреждали: на торжествах обязательно быть всем! Они могли бы этого и не делать – все равно никто без особых на то причин не упускал случая побывать на площади: начало полевых работ случалось раз в году и в такую пору, которая тоже бывает только раз в году.

Возможно, дети не бежали бы на колхозный праздник, если б когда-то, вскоре после войны, кому-то из сельских руководителей не пришло в голову поручать именно школьнику награждать в этот день лучшего механизатора-передовика снопиком пшеницы или ржи, тем самым снопиком, который в прошлом году вязали последним на поле и, рапортуя об окончании уборки хлебов, торжественно везли в правление колхоза как символ гордости хлебороба. Всю зиму сноп стоял в колхозной конторе, на самом видном и почетном месте.

Весной, когда старые и малые собирались на колхозную площадь, чтобы торжественно благословить начало массовых полевых работ, нарядно одетые девочки-школьницы в венках, с сияющими глазенками на виду у всех выносили его из конторы и ставили на импровизированной трибуне. Традиционный сноп золотился на солнце, клонил книзу тяжелые колосья, будто он и не зимовал в доме, а только что привезен с поля. И в этом было что-то волнующее, такое родное и дорогое сердцу хлебороба, что все, кто был здесь, не могли оторвать глаз от снопа, этого живого символа нового урожая, этой надежды на будущий большой хлеб.

В прошлом году этот сноп привезла передовая бригада, та, что первой закончила уборку хлеба и собрала наибольший урожай. Сегодня сноп вручали механизатору, который быстрее и лучше других подготовил свой трактор к полевым работам.

Харитон стоял в толпе семиклассников и смотрел на золотой сноп. А может, и на Яриську. Ей выпала великая честь: она была отличницей, и классная руководительница велела ей надеть новое шерстяное платьице, чтоб не замерзла, и белый фартучек, убрать голову барвинком и цветами, принять серьезный вид и вместе с восьмиклассницей Валентиной торжественно держать сноп на виду у всех. Везет же Яриське! Харитон одновременно и завидовал ей и радовался. Ему тоже хотелось оказаться перед праздничной толпой, ощущать в руках это золото, но ничего не поделаешь… Правда, каждый раз кому-нибудь из хлопцев поручали держать сноп, стоя на тракторе, когда тот шел из села в поле, но Харитону этого не доверят – есть отличники и активисты, ему до них далеко.

Харитон и не подозревал, что на сей раз именно ему выпадет честь стоять со снопом в руках рядом с лучшим трактористом на тракторе, идущем впереди всей колонны. Когда председатель колхоза спросил: «А кто же сопровождает сноп на тракторе?», директор школы ответил: «Харитон Колумбас».

Никто не удивился, никто не допытывался, как это он удостоился такого почета. Разве он отличник или активист? Юный следопыт или заядлый натуралист? Никто не спросил об этом. Знали одно: Харитон остался круглым сиротой. У Харитона острая боль в сердце, а чем ее лечить? Все согласились, что лучшей кандидатуры директор предложить не мог.

Когда окончился короткий митинг, когда над притихшей площадью отзвучали пламенные слова ораторов, горячо приветствовавших в столь знаменательный день тех, кто должен за лето слова надежд претворить в дело, вырастить щедрый урожай, председатель колхоза сказал:

– А теперь попросим ученика Харитона Колумбаса украсить трактор почетным снопом.

Харитон сначала не поверил, что это его имя было названо, что ему такая честь. За что? Он переминался с ноги на ногу, тревожно поглядывая на товарищей, а они его настойчиво подталкивали в спину:

– Иди, Харитон!

– Иди, тебя назвали!

Он бросил взгляд на Яриську. Она сияла от радости, была больше довольна за Харитона, чем за себя.

Он поверил в счастье и, сутулясь и краснея, сквозь живой строй пробрался к трибуне. Ему ободряюще улыбались руководители села, кто-то одобрительно похлопал по плечу, кто-то легонько подтолкнул в спину – не стесняйся, мол, не задерживай церемонии! Тогда Харитон решительно подошел к девочкам.

Нарядные и торжественные, они не мигая смотрели ему в глаза и с большой осторожностью, бережно передали сноп. Харитон взял его обеими руками – запомнил, как в прошлом году это сделал другой счастливец, – высоко поднял над головой, повернулся кругом и сошел с помоста.

– Кто же за ним присматривает? – спросил председатель сельсовета председателя колхоза, кивнув вслед Харитону.

– Лесничиха взяла шефство, – отвечал тот.

Харитон не слышал этого разговора. Он вообще ничего не слышал и не видел, кроме узенькой щели в толпе людей, расступавшихся перед ним, освобождая путь к трактору, на котором сидел взволнованный тракторист, уже немолодой дядька Иван, ближайший сосед Колумбасов. Ласковыми глазами смотрел он на Харитона, позабыв, что всего лишь прошлым летом этот самый хлопец хозяйничал у него на усадьбе, там, где дозревали на солнце полосатые арбузы. Дядьке не так было жаль арбузов, как того, что этот пакостный мальчишка не дал им дозреть. Так и не узнал механизатор, выспевают в Бузинном арбузы южного сорта или нет.

Харитон хорошо помнил инцидент с дядькиными арбузами и, хотя осуществлял «арбузную операцию» не по собственной инициативе, а выполнял волю своих товарищей, охочих до арбузов, все же чувствовал себя перед дядькой Иваном неловко, смотрел не на него, а на трактор и под ноги, опасаясь, что не словом привета, а ехидным вопросом встретит его тракторист. Сердце стучало тревожно, однако Харитон понял, что сейчас не тот момент, когда вспоминают и высказывают давнишние обиды, к тому же и арбузы-то оказались совершенно зелеными и непригодными к употреблению.

Харитон смело подошел к трактору, стал ногой на выступ, дядька Иван заботливо подал ему руку, пропустил к себе в кабину. Харитон устроился так, чтобы удобно было и самому и золотой сноп был виден всем. Не сразу сообразил, почему его потряхивает и млеют ноги, и, только когда трактор тронулся с места, понял, что это от работы двигателя.

Трактор медленно шел широкой улицей Бузинного. Тракторист Иван внимательно следил за дорогой, Харитон держал сноп, стараясь поднять его как можно выше, а шумная детвора – Харитоновы школьные приятели – бежала рядом, боясь попасть под огромные колеса.

Лишь Антонину не интересовало то, что происходило на колхозной площади. Хватает своих забот! К тому, что должна была делать в лесной сторожке, прибавилась работа и в Харитоновом доме. Уже и в своей семье она была редкой гостьей. Евмен и скот убирал, и в хате порядок успевал навести, а жена хозяйничала на чужом дворе. Даже посторонние люди заметили это, хвалили Антонину Горопаху, говорили, что редко теперь кто-нибудь проявляет такую заботу о ближнем. И никому в голову не пришло, что тетка Тонька неспроста все перемывала и выбеливала в чужой хате, наводя порядок и в амбаре и в хлеву, копалась в огороде…

Она все же умудрилась открыть таинственную шкатулку. Ключа не нашла, поэтому пришлось всунуть лезвие ножа между створок. С силой нажала, замок щелкнул, и шкатулка открылась. Даже сердце зашлось у женщины – надеялась увидеть золото, драгоценности и прежде всего часики, которые моряк подарил когда-то Галине. Эти часики, ей, Тоньке, всю жизнь не давали покоя.

Часиков в шкатулке не оказалось, так же как бриллиантов и каких бы то ни было золотых украшений. Там лежали разные вещицы, известные Тоньке со школьных времен, что дарили на праздники покойная Екатерина Федоровна или Андрей Иванович. Очень красивое красного, будто спелая смородина, цвета ожерелье с крупными посредине, уменьшающимися к краям бусинами, Екатерина Федоровна подарила это ожерелье дочке в день ее совершеннолетия. Она и сама получила его когда-то в подарок от матери. Галина тогда нарадоваться ему не могла, Тонька просто умирала от зависти, а сейчас равнодушно перекинула с ладони на ладонь – грош цена этому старомодному украшению…

Еще что-то позвякивало в шкатулке, какие-то брошки, дешевые перстеньки, браслет из причудливых ракушек – подарок мужа-моряка, несколько юбилейных монет. Не ахти какие сокровища оказались у Галины Колумбас…

Пересмотрев все это, Антонина только вздохнула.

Но снова вспомнила о самой большой Галинкиной драгоценности, которую не раз видела, – о часиках, и даже по лбу себя хлопнула. Тетеря! Так она и поверила, что все сокровища покойницы хранятся в этой несчастной шкатулке. Где-нибудь в потайном месте спрятаны драгоценные вещи и вместе с ними, конечно, чудесные золотые часики. О том, что именно эти часики отсчитали последние минуты жизни подруги, Антонина Горопаха мысли не допускала. С трепетной дрожью, с усиленной тщательностью принялась она заново обследовать все укромные уголки.

Антонина взялась подбеливать печь и трубу, а затем освежила всю хату – ведь наступали первомайские праздники. Было бы неудобно, если б хата ее подруги осталась не побелена. Трудилась она в поте лица. Не раз впрягала Евмена: он помогал выносить из хаты мебель. Тонька все мыла и перетирала, а сама присматривалась к каждой щелке, выстукивала и выскребывала ножом каждую полочку, каждую ножку от стола. Ведь и в кино видела, и по радио не раз слышала, как умелые люди ухитряются прятать свои драгоценности.

В мебели, во всех печурках, в стенах не обнаружилось подходящего места, где бы можно было спрятать сокровища. Тогда принялась она за пол. Вымыла его, проверила каждую доску и, заметив при этом, что одна из них шатается, заперлась в хате, взяла топор и давай ковырять. Доска поддалась легко; больше того, даже переломилась – сгнила или, может, грибок поселился уже в Колумбасовой хате. Тонька осмотрела все углы – никаких признаков того, что в подполе что-нибудь спрятано, не было.

Еще никогда не бывало такого порядка в хлеву – уже давно в нем не хрюкали свиньи, не мычали коровы и телята. Только и живности у кооператорши – с десяток кур да ленивый кот, прозванный Харитоном на морской лад Боем, который все отсыпался на чердаке возле теплого дымохода! Поиски не давали результатов, а тетка Тонька все не успокаивалась. Наведя порядок в хате и пристройках, она принялась за огород. На собственном огороде паровала земля, ждала посева, а Горопашиха, не разгибаясь, трудилась на чужом. Копала глубоко, особенно старательно окапывала деревья и с замиранием сердца ждала: вот-вот заступ скребнет о что-то твердое, металлическое, на свет появится то заветное, что не давало ей спать по ночам…

Хмурая и глубоко обиженная, тетка Тонька вернулась домой. Мало того, что ничего не нашла, так еще и надрывалась на чужом, будто ненормальная… Хоть и прикидывалась убитой горем из-за гибели подруги, но даже Харитон заметил, что в глубине теткиных глаз поселилось что-то чужое, даже враждебное.

XI

Колумбасова хата стояла прихорошившаяся, вымытая, вычищенная, ждала гостей. Гости не шли. Даже Харитон и тот не бывал дома, разве что забежит на минутку. Словно нитка за иголкой, тянулся он за Яриськой в лесную сторожку. Только ночевать возвращался домой.

За последнее время Харитон заметно изменился – вытянулся, похудел, щеки провалились, выступили скулы, круглое лицо сделалось продолговатым. В подростке обозначился будущий юноша, мужчина. Похожие на крылья ласточки брови все чаще собирались на переносице, из-под крутого надбровья на окружающий мир смотрели настороженно-недоверчивые, а то и растерянно-испуганные глаза. И все чаще люди говорили: новый моряк Колумбас растет. А главное, неузнаваемо изменилось поведение хлопца – стал он аккуратным и послушным, вежливым с учителями, никогда теперь не возникало конфликтов у него и с учениками. Ежедневно выполнял домашние задания – под влиянием и нажимом Яриськи, конечно, – тихо сидел на уроках, а когда вызывали к доске, шел охотно, отвечал четко и уверенно. В школе облегченно вздохнули.

– Вот что значит осиротеть! – посочувствовала парнишке старейшая из учительниц.

Горе и в самом деле изменило характер Харитона. Он все еще не верил в то, что случилось, все ждал чуда, подсознательно понимая, что его не будет, и все-таки жил неясной надеждой. Нет, не могло так статься, чтобы мама ушла из дома, ушла, как всегда, по делам, задержалась, не вернулась и теперь никогда не вернется… Этого «никогда» Харитон никак не мог ни постигнуть, ни тем более с ним примириться. Как это понимать – никогда не вернется? А он, Харитон, как жить будет, так и останется один? Ну, пусть отец погиб, не вернулся с моря. Харитон его совсем не помнил, но чтобы мама… Она же ходила по земле… Единственным утешением Харитону была теперь Яриська. Когда она оказывалась рядом, он чувствовал себя спокойней; когда его охватывало тяжелое раздумье, когда боль отчаяния сжимала сердце, он заглядывал Яриське в глаза, находя там не просто поддержку – спасение.

И все же, как и всех мужчин на свете, его не покидало влечение к свободе, к независимости. Иной раз ему хотелось вырваться из-под Яриськиного влияния, махнуть в лес, в поле, проплыть в челне-долбунце по Бузинке, выбраться на Десну, закинуть в тихой заводи удочки, ловить судаков и лещей, варить уху и подставлять весеннему солнцу свое худое ребристое тело.

Бывало, он отрывался от Яриськи, бежал с товарищами в поле к механизаторам, но делал это не по своей воле – пионерский отряд посылал их, ребят покрепче, помогать колхозникам. Помощь была посильной: разносили газеты, журналы, в обеденный перерыв выступали с самодеятельностью. Поскольку Харитон не пел и не танцевал, его вскоре оставили в покое.

В этот день он решил непременно порыбачить. Яриське об этом не хотел говорить и, когда она стала звать его в лесную сторожку, краснея и запинаясь, принялся толковать, что, дескать, надо присмотреть по хозяйству – кур покормить и в огороде поработать. Яриська почувствовала: Харитон ее обманывает. Не выказав подозрения, ответила, что он может делать все что угодно, но она, к сожалению, сегодня помочь не может, велено, мол, после уроков сразу идти домой. Харитон не заметил ничего особенного в этих словах и облегченно вздохнул. Это не ускользнуло от Яриськи – расстались они холодно: девочка понуро зашагала своей дорогой, а Харитон чуть ли не вприпрыжку побежал домой.

В прибранной хате пахло пустотой. Харитону стало даже не по себе – ночью он этого не замечал. Внутренне вздрагивая и ежась, наскоро привел в порядок самую удачливую свою удочку, накопал под старым дубом червей, поговорил с аистами, которые уже давно обжили гнездо и высиживали в нем аистят.

Через каких-нибудь десять – двенадцать минут Харитон был на Десне. Дрожащими руками разматывал удочку, прислушиваясь к знакомым звукам: кигикали чайки, посвистывали кулички, вода чуть слышно струилась, мошкара в молодой травке звенела, перекликалась. Чудесно было на берегу реки, так чудесно, что и не выразить! Просто удивительно, что все так быстро меняется в природе: давно ли на реке взломало лед, сейчас такая красота, не за горами дождливые, холодные дни, а там и зимние вьюги.

Мудрствовать и философствовать было некогда. Червячок уже извивался-крутился на крючке, нужно скорее забрасывать в воду на приманку рыбе. Плюнул на него раз, и другой, и третий – на рыбацкое счастье, – без этого, говорят, рыба наживку берет неохотно.

Настоящий рыбак, если он рыбак по призванию, если он спортсмен, а не просто рвач, не стремится выхватить во что бы то ни стало из речки рыбину и съесть ее, даже не посолив. Настоящий рыбак уж коли закинет удочку, то ни о чем больше не думает. Ему хочется одного: ощутить, как живое неведомое существо, таинственно плывущее где-то там, в водной стихии, вдруг подкрадется к наживке и осторожно так тронет ее – именно тронет, для пробы. И это прикосновение, почти не ощутимое, незаметное, электрическим током пробежит по удилищу, достигнет рыбацкой ладони, пронзит нервы, щекочущей радостью стукнет в сердце, разбудит его, взвеселит теплом охотничьего азарта, ради которого и стоит сиднем сидеть на берегу, жариться на солнце, изнывать без еды. Да, да, настоящему рыбаку достаточно того, что рыбка примеривается к наживке, нежно касается ее своим круглым ртом, лаская рыбацкое сердце, а уж поймается или не поймается – не в этом суть. Рыбаку главное – почувствовать, что в воде есть рыба и она интересуется его червячком. К таким настоящим рыбакам принадлежал и Харитон. Поэтому, высидев приличное время на берегу, забрасывая удочку в разных местах, где когда-то рыба клевала, и нигде не дождавшись прикосновения к наживке, он постепенно утратил интерес к рыбалке. «Еще не время», – сказал он себе и смотал удочку.

Возвратился домой довольный, потому что настоящий рыбак никогда не испытывает огорчения от неудачи. Для настоящего рыбака главное – не улов, а сам процесс ужения. Харитон всласть позакидывал удочку, досыта нагляделся на воду. Она до сих пор стояла у него перед глазами, текла куда-то вдаль. Спрятав удочку в надежное место и не осмотрев подворья, побежал с него, будто с пожарища. Его властно тянуло к лесной сторожке, его звали глаза Яриськи.

В усадьбе дядьки Евмена не оказалось никого. Он обошел вокруг дома, побежал по огороду, заглянул в окно и под навес – ни души. Сперва загрустил и даже растерялся, а потом вспомнил, что сейчас время такое, когда люди не сидят дома. Но куда подевалась Яриська?

Делать нечего, он взялся за книжки. На завтра было кое-что задано да нужно и пройденное повторить. Ведь скоро конец учебного года, перед тем как перевести в восьмой, спросят, и еще как!

Каждый день они с Яриськой учили уроки в хате за широким удобным столом. Харитон не стал искать ключ, вспомнил, что маленький Митько устроил себе «кабинет» на чердаке хлева. Не раздумывая, взобрался туда по лестнице, осмотрелся и остался доволен: хитрец этот Митько, оборудовал себе такое удобное помещение, лучше, чем в хате. Сперва ему показалось, что здесь стоит полумрак, но вскоре глаза привыкли. Света было достаточно, и ничто не отвлекало внимания. На чердаке с зимы осталось порядком слежавшегося сена, в котором Митько устроил себе постель. Притащил сюда старое одеяло и спал, когда захочется. Неподалеку стояла большая круглая кадка – тетка Тонька хлеб не пекла, – она-то и служила Митьку партой.

Налюбовавшись «кабинетом» Митька, Харитон достал из портфеля учебники, разложил на кадке, поудобней уселся и приступил к работе. Оказалось, что учителя не задали ничего сложного, надо было лишь кое-что перечитывать и делать некоторые пометки. Поэтому с уроками Харитон управился быстро и принялся за интересную книжку. Читал – не читал; здесь, в приятном полумраке, в мягком тепле, под аккомпанемент щебета ласточек, воробьиного чириканья, Харитона стало клонить ко сну. Положив голову на слежавшееся сено, он укрылся одеялом и сладко заснул.

Долго ли, мало ли спал – проснулся сразу. Разбудил его басовитый дядькин голос. Незлобиво ворчал Евмен на Сивку, заводя его в хлев.

Надо было слезать, а так не хотелось! Сон и лень крепко взяли хлопца в объятия, и он, разомлевший, блаженно лежал на чердаке и слушал, как дядька Евмен разговаривал с конем, будто бы тот мог все уразуметь и посочувствовать леснику.

А тут, слышно, и тетка Тонька явилась.

– С кем ты там болтаешь, Евмен? – спросила.

– А ни с кем…

Дядька Евмен, слышно по голосу, смутился. Неудобно – застала жена, с конем разговаривает.

– Я-то слыхала…

– Ты все слышишь… Коня вон в хлев ставил… А ты где была? Ждал, что придешь, уже допахал…

– Да что у меня, ходьбы мало? Думаешь, жена у тебя лежебока, спит целыми днями или в лесу цветы собирает? Вот там, за поляной, картошки-скороспелки малость посадила, пускай будет ранняя…

Харитон хотел было спуститься, да неловко. Дядька с теткою ссорятся, а он вроде подслушивает. Нехорошо получилось, рассердятся, если узнают.

Дядька Евмен закатил под поветь телегу, сел, наверное, на оглоблю, закурил – табачным дымом кверху потянуло.

– Ладный клочок землицы вспахал. Думаю, можно овса кинуть, добрый овес вырастет.

Тетка Тонька, видно, еще не наговорилась вдоволь, все распекала мужа:

– Есть буду, что ль, твой овес?.. Опять коню стравишь, да начальство из лесничества заберет… Лучше бы проса посеял, все-таки каша!..

– Можно и проса, – покорно соглашался Евмен.

С минуту молчали.

– А дети где? – спросил дядька.

– Я, что ль, пастух им? – рассердилась тетка. – Яриську с коровой послала, а Митька́ заставляла, заставляла, да разве его заставишь? «Не погоню!» и все. Небось в лес подался разорять сорочьи гнезда.

– Птиц нельзя обижать, – сокрушенно отозвался Евмен. – А Харитон где?

– Что я, пасу твоего Харитона? – еще сердитее ответила тетка. – Кто его знает, куда его занесло. Может, и он, как батька, головы не сносит…

Чем-то нехорошим пахнуло на Харитона от этих слов, недружелюбным, даже враждебным. Может быть, его поведение и заслуживает осуждения; может, и плохим кажется со стороны, но желать ему лишиться головы…

Будто окаменевший лежал он на сене. Его охватило жаром. Евмен, видно, тоже был озадачен тоном жены и, чтобы смягчить сказанное, заговорил, раздумывая:

– Оно известно, не близкий свет хлопцу сюда бегать. Может, устал, а может, наскучило…

– Я никого на цепи не держу…

Нет, не иначе овод укусил сегодня тетку Тоньку или на дядьку Евмена за что-нибудь зла, а на Харитоне злость срывает.

– Пахал я, а в голову думки разные лезли. Ну, вот и надумал: а не переселиться ли нам в село?

– О-о, никак, в нашем лесу медведь издох! – Голос у тетки Тоньки сделался насмешливо-слащавым. – И как же ты додумался до этого?

– Ты не смейся, – тихо попросил Евмен. – Я подумал, не стоит ли тебе с детьми перейти в Колумбасову хату, а я и один уж тут… в сторожке… чтобы работу, значит, не потерять.

Наверное, тетке Тоньке это до сих пор не приходило в голову. Слова мужа ошарашили ее, она должна была все обдумать и взвесить. А Евмен, увидя, что бросил семя в благодатную почву, продолжал:

– Хата, вишь, пустует. Хлопец больше у нас, чем дома. Ну, допустим, весной и летом домой бегает, а осенью да зимой не отпустишь ведь в темень да непогоду. Глядишь, еще кто-нибудь спалит хату…

Тетка Тонька нетерпеливо кашлянула. Ей понравилась эта заманчивая перспектива, но она покуда молчала.

– Я вот что думаю, нашей должна бы стать хата, как ни кинь, Тоня… Галина, покойница, ни с кем, как с нами, не была дружна, а главное… Главное то, что и дети растут, как голубята… Яриська, сама видишь, к парню все тянется…

У Харитона сердце так застучало, что ему показалось, будто чердак заходил ходуном и сейчас обрушится, накроет телегу, придавит дядьку Евмена, а сам Харитон выкатится из сена во двор, прямо под ноги тетке Тоньке, и умрет от стыда и… счастья. То, что в нем жило подсознательно, чего он желал и о чем в то же время не смел подумать, было высказано дядькой Евменом. А разве он неправду сказал?

– Уже в восьмой переходят, еще три-четыре года – и взрослые. Годы летят незаметно…

Действительно, годы летят, как птицы. Весна, лето, осень, зима – вот тебе и год. Еще несколько лет, и они с Яриськой взрослые.

– Ну и чудак ты, Евмен! – отозвалась наконец смягчившаяся тетка Тонька и рассмеялась. – Уж если что скажешь… Яриська еще ребенок, у нее не то в голове…

– Чего там… Может, и то… Мы ведь с тобой с пятого класса дружили вон… а потом…

– Вспомнил! – вдруг снова вскинулась тетка Тонька. – Ну, и что хорошего? Загубила я с тобой свое счастье. Учиться не пошла дальше… Сижу, как гриб в лесу…

– Живем же… – мягко возразил Евмен.

– Да живем уж… – ехидно повторила тетка Тонька.

– А только я так думаю, – продолжал свое Евмен, – что и хлопца до ума довести надо, и Яриську пристроить…

«Ох, какой же молодец дядька Евмен!» – радовался Харитон и любил его в эту минуту, будто родного отца.

В голосе тетки Тоньки зазвучали металлические нотки.

– Оставь глупые разговоры! Так я и отдала дочь за любого. Что у меня, десять дочек, что ли? Учить буду Яриську, в большие люди выводить. Не в Бузинном ей место – в Киеве жить станет и пару себе, не ровню колумбасовскому беспризорнику, найдет. На хату он рот разинул! Да эту хату я и так могу занять, а о Харитоне и слышать не желаю! Не пара он Яриське!

Харитона будто ледяной водой обдали, а потом сунули в кипяток.

Как обухом по голове стукнули. Не мог поверить в то, что услышал.

– Ну, это ты уже лишнее говоришь, – возражал дядька Евмен. – Хлопчик он хороший, способный и… чего там говорить… может и парою стать…

Теперь тетка Тонька рассердилась не на шутку:

– Умом ты тронулся или вовсе ослеп? Что ты мелешь? Или забыл, каков у него отец?

– А мать?

– И мать такая же! Век прожила – копейки за душой не осталось. Гола, как бубен, – стены в хате да ветер в амбаре. Нет, нет, муженек! Иди лучше в хату да займись делом, а об этом молчи, не трави мне душу!..

– Ну, как хочешь… – только и сказал дядька Евмен. И хотя слышался в этом глухой протест и неудовольствие, но они были так слабы, что тетка Тонька на это не обратила никакого внимания.

Непослушными ногами Харитон спустился с чердака на землю. Нырнул за хлев, огородом выбрался в лес и, не оглядываясь, пошел прочь от сторожки. В голове стучало, лицо пылало от стыда и гнева. Вот оно, значит, как!..

Безучастно брел он лесом, не слышал пения птиц, шелеста деревьев. Не знал, чего ищет, от чего бежит. И не заметил, как натолкнулся на лесникову корову с годовалым теленком, услышал звонкий Яриськин голос.

Первым желанием Харитона было бежать. Даже отпрянул в сторону, но наткнулся на ствол березы, больно ударился о него плечом, упал на землю и от боли и обиды горько заплакал. Плакал и, плача, успокаивался и думал, думал… И пришел к выводу: воля тетки Тоньки – еще не все. Он хочет знать, что скажет сама Яриська.

Успокоившись, вытерся рукавом и пошел на голос. Вскоре увидел и Яриську. Она набрала лесных цветов, сплела венок, нарядилась, будто под венец, и раскачивалась на согнутой березке.

Обрадовалась Харитону, как родному обрадовалась. Щебечет, расспрашивает, где был, как ее нашел, а он стоял насупившись.

– Ну, что с тобой, Харитон-почтальон? – допытывалась она, стараясь развеселить его, точь-в-точь как когда-то делала мама.

Глядя в землю, он глухо спросил:

– А ты, Яриська, когда вырастешь…

Она потупилась и тоже смотрела в землю, будто искала глазами то, что там видел Харитон, и ждала конца вопроса.

– …когда вырастешь… замуж пойдешь?

Она изумленно взглянула на него, зарделась, шутливо толкнула кулачком в спину:

– Скажешь такое…

– Нет, я серьезно.

И она поняла, что хлопец не шутит. Подумав, ответила:

– Все выходят…

– За кого пойдешь? Ну, скажи, за кого? Ага! Не говоришь…

Яриська виновато и вместе с тем стыдливо склонила голову:

– За кого мама велит…

Словно в грудь ударили Харитона. Ничего не сказав, смерил ее уничтожающим взглядом, медленно повернулся и пошел.

– Харитон! Постой! Куда ты?..

Но он только рукой махнул, пробормотал что-то и, не оглядываясь, зашагал лесом.

Растерянная и подавленная, Яриська обиженно моргала глазами и ничего не могла понять.

– Вот шальной!.. – прошептала она с обидой, сорвала с головы венок, сердито бросила его вслед Харитону и залилась горькими, уже не детскими слезами.