Текст книги "Кукуют кукушки"
Автор книги: Юрий Збанацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)
Харитон попал в незнакомый и необычный для него мир. И хотя он не переставал удивляться и восторгаться, его не покидала непонятная тревога, будто заноза в сердце не давала покоя.
Поначалу он не мог надивиться тому, что видел вокруг. Донецкий край оказался совсем-совсем не похожим на придеснянские просторы. Ни Десны, ни лесов, ни лугов, ни лесочков – сплошная степь да терриконы, которые Харитон принял за горы. Куда ни глянь – города, поселки, небо, исчерченное проводами. И повсюду машины. В небе – самолеты, на шоссе – трудяги-грузовики, на рельсах – эшелоны, на полях – комбайны с тракторами. Как показалось Харитону, здесь из-за машин и повернуться негде. И города не такие, как Киев, какие-то необычные, бесконечные – один не окончился, а уже начался другой. В одной стороне завод дышит, будто разбушевавшийся вулкан, а в противоположной – вагонетки из шахты на самую вершину террикона что-то вываливают, и оно там курится, дымит…
Харитон, словно маленький, вертелся в машине, смотрел то направо, то налево и все дергал за рукав дядю Вадима:
– Вон, посмотрите! Гляньте, гляньте! Вот чудо!
Когда же заприметил на дядином лице покровительственно-добродушную улыбку, понял, что дядино внимание обращать на это не стоит, все ему тут давно знакомо, а может быть, и приелось. Харитон настойчиво допытывался:
– А это что такое? Шахта? Домна или завод?
Наконец они выбрались за город, в бескрайнюю донецкую степь. Степь поразила Харитона величием и простором, полями пшеницы, что волновалась по сторонам дороги, словно море-океан. Убаюкала мальчишку хлеборобская бескрайняя степь, где всюду колосилась низкорослая пшеница, достаивавшая последние дни и уже просившаяся в закрома.
Над степью летали самолеты, плавали коршуны. Издали трудно было распознать, какая из этих птиц стальная, настолько они были большими, эти орлы-чернокрыльцы. Воздушные течения над донецкой степью были такими мощными, что птицы могли часами парить, не взмахивая крыльями.
Степь незаметно менялась, спускаясь в долины. В долинах клубились тучей дымы, и снова заводы, огромные и поменьше, преграждали людям путь, привлекали к себе внимание.
Вскоре Харитону, ошеломленному всем увиденным, начало казаться, что попал он в лесной край, в котором вместо деревьев тянутся в небо заводские трубы.
Словно острая колючка впилась ему в грудь, какая-то тревога сжимала сердце. Он подумал: неужели никогда больше не увидит Десны, не услышит голоса Соловьятка, не поиграет в прятки с Яриськой в зеленой роще возле лесной сторожки дядьки Евмена? Ему было здесь непривычно, странно и даже страшно, как и всякому неожиданно сменившему обстановку, особенно если это случается в детстве. Подумать только – утром Харитон прощался с Гастюшей и берегами Десны, в обед поднялся по широкому трапу в самолет, в Донецке, в уютном кафе, подкреплялись после перелета, и еще не пришло время полдничать, а они уже подъезжали к Новотуржанску! Харитону не терпелось поскорее попасть в дядин дом.
– Еще далеко? – все спрашивал он.
– Вон, вон, за тем холмом…
Холмы менялись, степь была безбрежна. Дядя Вадим загадочно улыбался; Харитону уже стало неловко спрашивать, за каким именно холмом они остановятся, а Новотуржанска все не было видно.
На горизонте возникло наконец большое селение. Харитон принял его за цель своего путешествия, но дядя Вадим и на сей раз его разочаровал:
– Это степной хутор…
– Но ведь терриконы… шахты…
– Здесь шахты на каждом шагу. На то и Донбасс.
Когда наконец показался Новотуржанск, Харитон не поверил, что это он. Уж очень маленьким показались ему заводские трубы, выстроившиеся ровным строем, словно зубцы гребешка Вероятно, они воспринимались так потому, что над ними не было обычных кос густого дыма, что поселок грудью припал к степи, замаскировался в тени ровного, округлого плато, раскинувшегося на много километров и уходившего куда-то за низкий донецкий горизонт.
– Вот это и есть твой Новотуржанск.
– Да ну?.. – только и смог недоверчиво произнести Харитон.
Его никто не переубеждал, дядя Вадим лукаво щурился, а тетя Клава, сидевшая на переднем сиденье рядом с водителем, казалось, и вовсе не прислушивалась к разговорам сзади.
Через несколько минут обогнули подошву возвышенности, и перед ними выросли высоченные трубы. Их было много, над ними вился такой нежный дымок, что Харитон, если б его не предупредили, сразу бы решил: такие трубы могли украшать именно Новотуржанский завод, директором которого был его дядя Вадим Андреевич. Ему теперь припомнились рассказы Ляны о своем поселке, из которых вполне можно было понять, и что такое Новотуржанск, и что там за завод, на котором работают ее родители.
По сторонам дороги плясали густые кущи акаций, не похожих на ту, что ранней весной цвела в Бузинном. Здешняя акация посажена с важной целью – задерживать снег и пыль, защищать на крутом косогоре шоссейную дорогу.
Аллея из акаций показалась бесконечной. Харитон не скоро заприметил просветы, сквозь которые виднелись ровные ряды вишен и яблонь, еще молодых, но уже обильно плодоносящих, увешанных красными и желтыми плодами. Сразу за садом показались дома, так не похожие на те, в которых проживают бузиновцы и боровчане. И не поймешь, что это за дома: то ли сельские, то ли пригородные.
Селение возникло так же неожиданно, как и все, что Харитону встречалось на пути. Он вертел головой, удивленно смотрел то в одну, то в другую сторону, стараясь понять: это он, Новотуржанск, о котором Ляна прожужжала ему уши, или другой город? Приглядевшись, догадался, что это обыкновенное степное селение, от которого во все стороны уходили совхозные поля. Новотуржанские улицы пролегли дальше, за холмом, скрывавшим до сих пор от Харитона могучие трубы завода-богатыря.
Ровное шоссе вывело машину на холм, взору открылся Новотуржанск. Тут уж и не хотел бы верить, а все равно сказал бы решительно и безапелляционно: это он! Трубы, казавшиеся издалека игрушечными, теперь закрывали полнеба, а возле них, по равнине, раскинулись правильными четырехугольниками заводские корпуса. Так густо нагромоздились, что, казалось, простерлись они до самого края земли, за ними и места свободного нет. Только теперь Харитон убедился, что Ляна говорила правду, когда так восторженно рассказывала о заводе: «Новотуржанск – это Новотуржанск! Это не ваше Боровое. Это вам индустрия!»
Новотуржанский гигант дышал спокойно, уверенно, даже сонно. Издали, из машины, еще не разглядев деталей, Харитон почувствовал его неимоверную силу.
– Вот тебе и Новотуржанск, – усмехнулся Вадим Андреевич.
Харитон на сказанное не отреагировал. Он увидел щит, на котором металлическими буквами было обозначено название. Его поразила необычная красота Новотуржанска, ничем не похожего на Киев, единственный город, который он видел в жизни и с которым теперь сравнивал все другие города.
Новотуржанск, молодой, донецкий, рабочий, родился и рос по другим законам, и ему незачем равняться на Киев. Еще совсем недавно там, где теперь шумел город, были разбросаны степные села и хутора. Когда же на склоне холма, словно в сказке, вырос гигант завод, они, эти селения, эти донецкие слободы, постепенно слились воедино, взялись за руки и закружились в веселом хороводе вокруг могучего богатыря, что, будто сказочный герой, дышал огнем, но был кроток, ласков и невероятно щедр.
Харитон рассчитывал, что одно– и полутораэтажные коттеджи незаметно перейдут в обычную городскую улицу с многоэтажными зданиями, а машина тем временем свернула и покатилась узкой дорогой, обсаженной кленами и низкорослой акацией, свернула за один угол, потом за другой, поплыла в тени высоких осокорей и вязов, пока не уперлась в самый обыкновенный тупик, остановившись перед глухими воротами.
– Ну, вот мы и дома, – сообщил Вадим Андреевич.
Харитон неохотно соскользнул с мягкого сиденья, выбрался на траву. Переступал с ноги на ногу, ждал – вдруг распахнется калитка и со двора с криком и смехом выбежит Ляна, хотя и знал, что ее нет дома. Харитон несмело, будто чужой, вошел во двор, придирчиво осмотрел все то, что Ляна здесь видела ежедневно. Ему сразу понравились большой директорский дом, увитый настоящей виноградной лозой, окруженный кустами сирени и жасмина, молодой сад за домом, вяз. На нем он разглядел устройство, с помощью которого Ляна с дедом Макаром перехватывали пролетных аистов.
– Харитон, заходи в дом, – пригласил дядя Вадим.
Харитону пока что и на дворе было интересно. Он, как и всякий новичок, старался сперва познакомиться с тем, что его окружало, а уж потом постепенно осваивать и само жилище.
С любопытством осматриваясь и чувствуя, как что-то неприятное посасывает под сердцем, Харитон не замечал, как Вадим Андреевич и Клавдия Макаровна вносили чемоданы на просторную застекленную веранду.
Их никто не встретил, хотя было заметно, что дом не пустовал. Вероятно, тот, кто присматривал за домом, перед их приездом куда-то вышел.
Харитона изнуряла необычная жара. Он сразу почувствовал, что донбасское лето – не полесское, понял, что если степь больше бывает желтой, чем зеленой, то и это не случайно. Не сразу догадался, почему у него так зачесалась спина, а потом и все тело, отчего весь покрылся липким потом.
– Беги в холодок, – посоветовал дядя. – Не стой на солнце, оно у нас кусачее…
Харитон наконец сообразил, что попал на благодатный юг, туда, где летом, в горячую пору, все стремится в тень.
Несмело вошел в дом. На застекленной веранде было душно, может быть еще более душно, чем во дворе. Зато в комнатах, затененных и просторных, царила благодатная прохлада, и Харитон облегченно вздохнул.
Вадим Андреевич, едва переступив порог и поставив чемоданы, направился в соседнюю комнату. Через приоткрытую дверь Харитон увидел, как он взял что-то в руку, услышал тонкое дзинканье. Дядя одним пальцем быстро вертел диск телефона.
– Алло! Петр Артемьевич? Привет!
Видимо, голос на противоположном конце провода не то удивился, не то обрадовался этому звонку, так как Вадим Андреевич небрежно бросил:
– Только-только…
Собеседник говорил, наверное, что-то важное, потому что дядя Вадим слушал, хотя у него нетерпеливо и даже строго подергивались брови. Несколько раз он пытался прервать красноречие незримого собеседника, наконец печально произнес:
– Ничего не поделаешь, закон бытия…
И тут же перешел в наступление:
– Ну, что там у нас?
Собеседник, очевидно, только и ждал этого вопроса, потому что снова надолго завладел инициативой. Вадим Андреевич внимательно слушал, время от времени бросая незнакомые Харитону слова или фразы: «А литейщики что?», «В шлифовальном как?», «А плановики куда смотрели?», но Харитон все же догадывался, что Вадим Андреевич чем-то недоволен, встревожен. Неизвестно, сколько времени допрашивал бы Вадим Андреевич невидимого Петра Артемьевича, если б в комнату не вошла Клавдия Макаровна.
Харитон успел отметить, что жена директора не исключение среди женщин. Она действовала теми же методами, что и все женщины на свете; была категоричной и требовательной.
– Уже у телефона? Не дашь ему отдохнуть. Успеешь, Вадим, наговоришься. Белье для вас с Харитоном в душевой, идите мойтесь с дороги.
Вадим Андреевич тоже не являлся исключением среди мужей. Он сразу как-то присмирел, виновато оглянулся, пообещал позвонить позднее и, не дослушав, положил трубку.
Душевая не похожа была на те, что строятся в городах. Она почти не отличалась от сельских, обычных, напоминающих будки, снабженные сверху объемистыми проржавленными бачками, наполненными водой. Разница состояла лишь в том, что воду в сельских душевых нагревало солнце, а в бачок душевой новотуржанского директора она поступала из заводской котельной.
Харитон любил воду. Летом он, как утка, плескался в деснянской воде, в Боровом привык к Гастюше, в жару чувствовал себя в воде уверенней, чем на суше. Поэтому, попав под струю холодной воды, что крутилась и шипела, будто газированная, и так приятно щекотала, он почувствовал себя на седьмом небе. Довольно покряхтывая, Харитон улыбался, а затем громко рассмеялся, забыв, где он и как попал сюда, отступили и подсознательная тревога перед неизвестностью, и недомогание из-за резкой перемены климата и утомительного путешествия. Снова почувствовал он себя сильным, спокойным, забыл о постигшем его горе и своей беззащитности. Как и все юное, растущее, не ощущал ничего, кроме радости, здоровья и того, что было рядом. А рядом была вода – не холодная и не горячая, а вот такая бархатистая, исцеляющая, смывающая не только липкий пот, но и освобождающая от всяких неприятных ощущений…
Из душевой Харитон вышел обновленным и, главное, почти привыкшим к новой обстановке. Ему сразу понравился и душ по-новотуржански, и вся здешняя атмосфера. Он чувствовал, что попал домой и жить ему здесь будет не так уж плохо.
И верно, не успел он вырядиться в чистые штаны и белоснежную майку, а Клавдия Макаровна уже воркотливо звала:
– Хлопцы, а ну скорее к столу, время подкрепиться с дороги.
Харитону показалось, что это мама Галина его зовет. Она тоже, бывало, так: «А ну, хлопче, скорей к столу…»
Не болью в сердце отозвалось это воспоминание, а тихим успокоением. И Харитон послушно двинулся на зов.
– Как-то там наша Ляночка? – уже за столом вздохнула Клавдия Макаровна.
Но никто ей не ответил.
VСо временем Харитон понял, что колючка, не дававшая покоя его сердцу, – неуверенность в своем положении. Уехал на край света, попал в новую семью, в незнакомую среду, а сумеет ли в ней удержаться, примут ли его здесь и приспособится ли он сам к новому месту?
Все его внимание было сосредоточено на Вадиме Андреевиче. Стал он для него человеком-загадкой, и чем больше присматривался Харитон к дяде, тем непостижимее тот становился.
Еще в Боровом у Харитона сложилось свое представление о Лянином отце. Вадим Андреевич тогда был более понятен, хотя Харитон с ним ни разу не виделся, знал его только по фотографиям и рассказам Ляны. Андрей Иванович частенько с веселой улыбкой вспоминал сына:
«Тихий он у нас, как погожее лето. Как он там на заводе командует, когда дома и голоса его не было слышно, не замечалось в нем административных ноток».
Даже Ляна и та характеризовала своего папочку далеко не в его пользу. Поссорится из-за чего-нибудь с Харитоном, упрется он, как бычок на веревке, начнет возражать, а Ляна упрекает:
«И что ты за человек? Вон мой папа – не тебе чета, директор завода, не кто-нибудь, а маму слушает».
Оказывается, существует правило, по которому все мужчины должны быть покладистыми и послушными с женским полом. И поскольку Ляна принадлежала к этой половине человеческого рода, она тоже требовала от Харитона полной покорности.
Харитон был воспитан на других примерах. Он хотя и не помнил своего отца, не мог знать, слушался он мать или нет, но догадывался, что не очень-то внимал ее советам – не сидел в Бузинном, а бороздил моря и океаны.
Не слишком подчинялись бузиновские и боровские мужчины своим женам. Марко Черпак пропускал мимо ушей слова тетки Марии. Даже дядька Евмен, уж на что имел в хате неугомонного наставника в лице тетки Тоньки, а и тот хотя и молчал, но все равно все делал по-своему, а не так, как хотелось жене.
И вдруг дядя Вадим, директор завода, слушается свою жену, как ребенок! Тут было что-то не так: либо завод был не больше их зоопарка, либо директор его никуда не годился, либо жена его такая, что лучше ей молча покориться, чтоб было тихо-мирно.
Среди многих портретов в доме Андрея Ивановича почетное место принадлежало портрету Вадима. Много его фотокарточек хранилось в папках. На них он был изображен в разные годы: совсем маленьким, чуть побольше, октябренком, пионером, юным футболистом, студентом, инженером и, наконец, директором завода. И всюду был красивым, веселоглазым.
В действительности Вадим Андреевич оказался мало похожим на того, кто доверчиво, чуть весело смотрел на них с фотографий. На фото он выглядел хрупким, высоким, а на самом деле был плотным и, хоть и выше среднего роста, все же не дотянул до отца. Чернявый и черноглазый на фотографиях, в жизни оказался почти блондином с выразительными серыми, поблескивавшими синевой глазами. Умные, пытливые, они привлекали к себе, и нелегко было освободиться из-под власти их взгляда.
Это Харитон обнаружил гораздо позднее. Такие люди, как Вадим Андреевич, сразу не раскрываются, видимо, потому, что не так просты и обычны, как это может показаться вначале. Совсем иным Харитон представлял дядю Вадима по рассказам и портретам, а приехал в Боровое обыкновенный человек в сером костюме, с усталым лицом. Ни на кого не взглянув, прошел в сельский Дом культуры, туда, где стоял гроб, приблизился к нему несмело, будто со страхом, смотрел на покойного, и ни один мускул не дрогнул на его лице, ни одна слезинка не показалась на глазах.
Неожиданно опустился перед отцом на колени, склонил голову, постоял так какое-то время, затем коснулся холодной руки, опустил веки и замер. Харитон, не сводивший глаз с дяди, не мог определить, тяжело дядя переживает смерть отца или совсем безразличен. А может, просто не знает, как выразить свою боль, как вести себя в таких обстоятельствах?
Тетя Клава интересовала его меньше. Женщина как женщина, что-то было у нее общее с Ляной, а Ляну Харитон изучил предостаточно, значит – что нового он мог открыть в ее маме? Как и всякая женщина, тетя Клава не скрывала слез, она сразу закусила губу, поднесла платок к глазам, низко склонилась рядом с мужем. Наверное, так повела бы себя и Ляна, если б приехала с ними.
И в Боровом, и в Новотуржанске Харитон не спускал глаз с дяди. Прислушивался к каждому его слову, подмечал выражение лица, улавливал все, чтобы создать о нем верное представление. Еще в Боровом Харитон заподозрил, что дядя Вадим не так прост, как показался сначала. Что Вадим Андреевич был непритязательным, кое в чем скрытным, чуть ли не до стыдливости скромным человеком, это Харитон сообразил быстро. Такие люди ему нравились, но удивляло одно: среди людей подобного типа он не встречал занимающих высокие должности. В дядином характере было что-то схожее с характером Евмена, а, как известно, должность лесника невысокая и, как утверждала тетка Тонька, Евмен никогда выше и не подымется. И Харитон заподозрил, что ежели и доверили там, в Донбассе, дяде Вадиму завод, то разве что какой-нибудь никудышный. Однако в этом он не был уверен. Завод мог быть никудышным, но почему же сам министр и другие высокие начальники знают и уважают дядю Вадима? Рассказы Ляны о знакомстве с министром Харитон воспринимал как девчоночью выдумку, но то, что он сам видел в Борисполе на аэродроме, его совсем сбило с толку. Может, те дяденьки были, конечно, и не министрами, но все равно, это даже Харитону ясно – большим начальством. Кроме того, самолет… Верно, в самолетах, как имел случай убедиться Харитон, летает разный люд, даже такие сорванцы, как он, а то и значительно младше встречаются пассажиры, вплоть до грудных младенцев, но разве попал бы Харитон в самолет, не имея такого дядюшку?
Круто изменилось мнение Харитона о дяде и тете Клаве тогда, когда он увидел Новотуржанский завод. И дядя как-то сразу переменился, его лицо приобрело совершенно другое выражение, сосредоточилось, не серыми, а как бы металлическими стали глаза. И губы сомкнулись плотно и решительно, как смыкаются только у большого начальства.
– Вот и наш завод, – сказал дядя.
– Вы здесь директором? – захотел убедиться Харитон, не сумев скрыть сомнения.
– Пока что, – улыбнулся тот одними глазами.
И именно потому, что он ответил так, Харитон не уловил в его словах ни иронии, ни сомнения, а убедился, что его дядя сильный и волевой человек.
По-настоящему характер дяди начал раскрываться Харитону, лишь когда они вошли в дом и Вадим Андреевич взялся за телефон.
В голосе его звучали спокойные, но такие твердые и требовательные ноты, которые должны были действовать на окружающих значительно сильнее, весомей, нежели властный окрик и начальническая самоуверенность.
Весь вечер Харитон наблюдал за дядей, прислушивался к каждому его слову и понял – здесь, дома, в Новотуржанске, Вадим Андреевич такой, какой он есть на самом деле. И в Боровом, и в пути он был совсем иным человеком.
Вадим Андреевич прислушивался к каждому слову тети Клавы. Но это была не та покорность, с которой раньше встречался Харитон. Дело в том, что тетя Клава ничего не приказывала. При необходимости она обращалась к нему за советом, как поступить. Он не спешил высказать свою точку зрения, а всегда интересовался, что думает по этому поводу супруга.
– Где же нам лучше поселить Харитончика? – забеспокоилась после ужина тетя Клава.
Дядя Вадим не решил этого вопроса одним махом. Прищурив глаза, отчего они сразу повеселели и потемнели, неуверенно произнес:
– Надо прикинуть, определить наши возможности.
– Может, пока в Ляниной комнате?
– Что ж, это дело. А может, в моем кабинете?
– Неудобно ущемлять директора, – усмехнулась тетя Клава. – Лучше уж мы поселимся с Ляночкой в моей комнате.
– Ведь и наверху есть место…
Харитон в разговор не вмешивался, чувствовал себя немного неловко – столько хлопот доставил людям. Однако ему очень нравилось то, как дядя и тетя решали сложный бытовой вопрос. На следующий день, обследуя дом, Харитон обнаружил наверху уютную и удобную комнатку, о которой можно было только мечтать. За обедом намекнул, что именно там хотел бы жить.
– Что ж, – усмехнулся одними глазами дядя. – Только учти: летом там нестерпимая жара, а зимой холод, как на полюсе.
Харитон решительно занял комнату, чувствуя себя в ней, особенно в ночную пору, словно в раю. Даже та колючка, что было застряла в груди, исчезла. Хотелось одного – чтоб Соловьятко или Яриська посмотрели, где он живет и какой индустриальный пейзаж перед его глазами.
Вечером к директорскому дому шли люди. Первым прибыл тот самый Петр Артемьевич, с которым Вадим Андреевич разговаривал по телефону, совсем не старый, даже моложе дяди Вадима, хотя уже и с заметным животиком и с плешинкой на полголовы. Он оказался главным инженером завода.
Явились и еще какие-то люди. Они работали вместе с дядей и тетей, но их должностей и имен Харитон покуда не знал. Приходили с грустными лицами, с печалью в глазах, а женщины даже со слезами. Каждый выражал соболезнование, но Вадим Андреевич никому не позволял расчувствоваться, потому, наверно, что, так же как и Харитон, улавливал в поведении гостей нарочитость. Он здоровался с гостем за руку, усаживал, успокаивал:
– Закон бытия, закономерная неумолимость…
Гости начинали разговор о смерти и бессмертии, а Петр Артемьевич, поглаживая вспотевшую лысину, бодро подытоживал:
– Умереть не страшно, страшно после себя ничего не оставить потомству.
Как раз при этих словах явился еще один гость – сухощавый и именно из-за этой сухощавости стройный и крепкий, будто юноша, старик с Золотою Звездой Героя Социалистического Труда. Харитон не знал, что это дедушка Журавлев, но с первого взгляда, а вернее, с первой фразы, которую тот произнес в ответ на слова главного инженера, он понравился Харитону.
– Правильно, Петр Артемьевич, оставить надобно много, но не все переиначивать, а то что же тогда будут делать те, что придут после нас?
Дедушку Журавлева охотно поддержали, и разговор сразу перешел на то, что́ должны в будущем делать неопытные потомки. Высказывались сомнения, так ли успешно, как и предыдущие поколения, выполнят они свои задачи.
– Выполнят! – уверенно произнес дедушка Журавлев.
Гости, разбившись на группы, беседовали, а тетя Клава и еще какая-то женщина выставляли все, что нашлось, на стол. Трапеза оказалась более чем скромной. Гости подходили к столу со строгими лицами, снова предавались воспоминаниям, всячески старались если не словом, то видом своим выказать сочувствие хозяевам в их горе.
Первым взял слово дедушка Журавлев.
– Подымем по нашему славянскому обычаю бокалы в память усопшего свата моего Андрея, человека великой и чистой, будто капля этого вина, души. И пусть земля ему будет пухом, и пусть простит меня, что не смог его в последний путь проводить. Пусть не скучает там, скоро увидимся…
Гости пригубили бокалы. Харитон, забившись в угол, раздумывал над словами дедушки Журавлева. Они раскрыли ему что-то доселе неизвестное, то, о чем он никогда и не думал. Вон как оно выходило! Где Боровое, а где Донбасс, сколько меж ними речек, полей и лесов. Это только самолет смог так быстро перебросить человека из одного места в другое. В давнюю пору, когда на волах ездили, все лето пришлось бы преодолевать это расстояние. И вот, несмотря на то что так далеко Боровое от Новотуржанска, и здесь знают дедушку Андрея, вспоминают о нем как о родном. А может, и в самом деле смерти не существует? Может, и в самом деле это, как говорит дядя Вадим, жизненная неизбежность, закон бытия? Если человек исчезает, то добрая память о нем сберегается в сердцах живых, а дела, совершенные им, никогда не забываются, как не забывается все хорошее.
Харитон невольно следил за дядей Вадимом. Он и здесь был молчаливым – если и обронит слово, то изредка. Но, как заметил мальчуган, это было слово весомое, к которому внимательно прислушивались. И еще заметил Харитон, что дядя Вадим был авторитетом, старшим, человеком, который и не должен попусту бросаться словами.
Гости не засиделись; очевидно, понимали, что их присутствие – лишняя забота для хозяев. Прощаясь, еще раз посочувствовали их горю и отправились по домам.
Остался один Макар Ерофеевич.
– Неожиданно… так неожиданно, – вздохнул он.
– Что поделаешь? – пожал плечами Вадим Андреевич.
– До обидного рано и нежданно-негаданно помираем, – возбужденно говорил, шагая по комнате, старый металлург.
Ему не возражали. Дочка и зять с ним были согласны, а Харитон в разговор не вмешивался. Он внимательно присматривался к дедушке Журавлеву. Макар Ерофеевич ему нравился. Ляна не раз рассказывала, какой у нее особенный и заслуженный дедушка, как он умело отливал сталь, чем выделялся среди других сталеваров и как его уважают в Новотуржанске. Запомнилось Харитону, как тепло светились глаза у дедушки Андрея, когда он сказал:
«Макар Ерофеич – человек особой закваски, он и сам будто отлит из стали. Да только ведь кто знает, придется ли еще повидаться…»
Дедушка Андрей печально вздыхал, будто предчувствуя, что никогда больше не свидится с дедом Макаром.
Дед Макар, будто и впрямь выплавленный из металла, был спокоен и уверен в себе.
Заметив Харитона, остановился перед ним, внимательно поглядел, согревая теплом ласковых глаз:
– А это чей же орел к нам прилетел?
– Харитон, племянник мой, – ответил Вадим.
– Ага, это Галинин сынок! – сказал дед Макар.
Подошел ближе, положил руку на худое плечо Харитона:
– Так чего же ты в угол забился? Выходи, парень, на люди, ты тут свой человек! Чувствуй себя как дома…
Харитон догадался, что дед Макар знает о нем все и поэтому так приветлив с ним. Он чем-то напоминал ему дедушку Андрея. Невольно защемило под сердцем, и этот незнакомый дед стал ему роднее и ближе.
– Это хорошо, что к нам приехал, к родне. Хотя в нашей стране ни один человек не обижен, но лучше, конечно, для каждого, если он родную руку и родное слово чувствует, тогда силы у него прибавляется и живется увереннее.
Эти слова, сказанные как бы вскользь, Харитон запомнил и осознал их животворную силу. Ведь и верно, на свете живет много людей, но эти для него – самые дорогие, самые близкие. Дядю Вадима он увидел всего несколько дней назад, но, зная, что он дедушкин сын, что рос под одной крышей с его мамой, Харитон потянулся к нему всем сердцем, а через него полюбил и тетю Клаву, и даже этого жилистого деда Макара.
– Ну что ж, Харитон, давай дружить. Мы с тобой, можно сказать, на одинаковом положении: ты еще мал, а я уже стар, ты своего еще ждешь, а я со своим прощаюсь. Ежели подружимся – наверное, друг другу пригодимся, не так ли?
Харитон был с этим согласен, но не сказал ни слова. Что он мог сказать? Дед Макар его молчание, видимо, расценил по-своему, крикнув дочке:
– Клава, укладывай мальчонку спать, а то за день устал, совсем уж клюет носом!
И так ласково, с такой доброжелательностью это было сказано, с такой заботой и искренностью, что Харитон сразу почувствовал – и спать ему хочется, и утомился он, а главное он не одинок, не забыт, его окружают заботливые люди, у него есть родня. Нет, Харитону везет в жизни, не такой уж он неудачник…
