Текст книги "Зарево"

Автор книги: Юрий Либединский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 57 страниц)

– Пусть слушает! – торжественно сказала мать. – Я вот первый раз вижу вас, но мне, чтобы узнать человека, надо только взглянуть на него. Я вижу: вы человек умный и добрый и, наверно, слушаетесь свою мать и не огорчаете ее.

Константин ничего не ответил. Мать… Сегодня он написал ей письмо и сообщил свой адрес. Но успеет ли он получить ответ до того, как уедет отсюда? Сколько лет он не виделся с ней! В родной городок ему никак нельзя, его мгновенно сцапают… Остается только переписка. А что для нее письма, если она едва разбирает печатный шрифт…

Он задумался и пропустил начало рассказа Дареджаны Георгиевны – речь шла о давнем времени, когда Саша только родился и семья Елиадзе проводила лето в имении родителей Дареджаны Георгиевны.

– Там гостило много молодежи, между прочим, молодой военный инженер Розанов, друг брата моего. Он изъявил желание крестить моего сына, а куму я себе давно уже подыскала – подруга моя Зиночка, из русской семьи, но для меня все равно что родная, она тоже гостила у нас. Александр Федорович и Зиночка моя только познакомились. А церковь наша верстах в трех от нашего имения, в верхнем селении. Я была еще нездорова, мне врачи запретили вставать, Елизбар Михайлович уже уехал в Тифлис, ему нужно было там быть до начала учебного года. Ну, а время это, август месяц, горячее; братья мои, которые вели сельское хозяйство, не могли отправиться в церковь. Дома лошадей свободных в эти дни не было. Ну, наши крестные отец и мать взялись сходить вдвоем и окрестить нашего первенца… Вот пошли они. Почти незнакомые и очень молодые. Нас, знаете ли, в заведении святой Нины воспитывали в таком благоприличии и скромности, что пока с тобой молодой человек сам не заговорит – молчи, жди его обращения. Он обратится – так соответственно его словам найди тон для ответа. Зиночка молчит, ждет, Александр Федорович тоже бережет каждое свое слово… Вот и прошли они так молча до самой церкви. Сашу, разумеется, нес крестный на руках, и он, голубчик, спал всю дорогу… Церковь была заперта, на паперти сидел сторож, и он, как после рассказывал Александр Федорович, был, видимо, пьян. Да и как же иначе? Свадьба ли, похороны ли – церковному сторожу всегда подносят, верно? Вот они рассказали ему, зачем пришли, – сторож как будто понимал по-русски. Александр Федорович дал ему три рубля. Сторож так обрадовался, благодарил очень и скорее побежал за дьяконом и священником. Те пришли сердитые – время, я уже говорила, самое горячее, священнослужителей позвали прямо с поля, и они торопились вернуться обратно.

Открыли церковь, как положено, ударили в колокол, народу немного подошло из села. Началась служба на грузинском языке, которого молодые люди не понимали. Но служба шла как-то странно, священник все что-то говорил, обращаясь к пастве, и показывал на Александра Федоровича и на Зину. Потом он записал их имена и фамилии и долго водил их друг за другом вокруг аналоя, а дьякон пел по-грузински. Они послушно ходили со спящим Сашенькой на руках. Все было как-то сурово, неприветливо… Тут опять зазвонили, все их стали поздравлять. Сашка проснулся и заплакал. Подошла какая-то старушка – оказалось потом, учительница – и говорит им по-русски со слезами: «Ничего, молодые люди, вы не смущайтесь. Если святая церковь грех вам отпустила, значит все хорошо, теперь растите вашего сыночка». – «Какой грех? Какого сыночка?» И все тут разъяснилось: пьянчужка сторож напутал и сказал попу и дьякону, что пришли молодые люди, у которых до брака родился ребенок, нужно поскорее их обвенчать, чтобы покрыть грех. Щедрость Александра Федоровича – ведь у нас не то что за три рубля, а за три копейки человек за двадцать верст сбегает – тоже сбила сторожа с толку.

«Очень хорошо рассказал батюшка о вашем грехе и о достойном поведении их благородия в отношении девушки», – сказала старушка. И тут моя Зиночка, забыв хороший тон нашего заведения святой Нины, заплакала навзрыд. А Саша тоже плачет. Александр Федорович кинулся за священником, а их обоих с дьяконом уже и след простыл, в поле вернулись. Вот и пришлось Александру Федоровичу утешать их обоих. Но разве сразу при таком горе утешишь? Утешал он ее еще несколько дней, а потом уехали вместе в Петербург. Нашего Сашу окрестили уже в Тифлисе, и на этот раз удачно…

– И вы, Саша, отказываетесь посещать людей, которые благодаря вам соединились на всю жизнь? – спросил Константин укоризненно.

– Представьте, да! – сказала Дареджана Георгиевна, и даже глаза ее победоносно загорелась, так как она почувствовала в словах Константина поддержку.

– Нет, вы решительно не правы, – посмеиваясь, говорил Константин, когда они после обеда вернулись в комнату Саши.

– А вы неужели пошли бы к этому совершенно вам незнакомому генералу и стали просить его помочь вам? – спросил Саша, и оттенок неодобрения послышался в его голосе.

– Ну, насчет просьб о помощи – еще не знаю, но, во всяком случае, пошел бы непременно.

– А зачем?

– Ну, мало ли зачем? Может, еще понадобится. И потом ведь просто интересно, все-таки генерал. В нашем деле, дорогой Саша, надо знать, что делается во всех классах общества, и, представьте, даже в верхних слоях его, и в самом правительственном лагере.

Он взглянул на Сашу и сказал:

– А вы все-таки строги.

В этих словах слышны были и одобрение и раздумье, похоже было, что он хотел еще что-то добавить к этой оценке – вроде того, что одной строгости недостаточно.

Саше не хотелось продолжать этот разговор.

– А я ведь вам материал насчет хизанов достал, – краснея от удовольствия, сказал Саша. – Я тут вот списал для вас и кое-что перевел.

– О Саша! Спасибо вам, давайте-ка сюда эти материалы. Значит, даже в газетах статьи были? – Он быстро перелистывал газеты, просматривая отчеркнутые статьи. – Князья Мачабеловы и Мачабели – это одно и то же, конечно. Вот злодеи… И как все бесстыдно, бессовестно!

– А это я нашел в брошюре, хранившейся в библиотеке моего отца, и перевел для вас. Хотите, прочту?

Константин кивнул головой, и Саша стал читать:

– «В селе Думацхо помещиком отобрано у хизана две с половиной десятины пашни, уже подготовленной для посева, и разрушена ограда его виноградника…

В селе Сативе в 1891 году помещик пожелал заключить с крестьянином арендный договор. Крестьянин отказался, помещик силой отобрал у него всю землю, вынудил отдать ему пятьдесят рублей денег, на которые не дал расписки…»

Саша читал медленно, желая каждому факту придать особую выразительность. Константин слушал и при этом вглядывался в лицо Саши, вздрагивающее от волнения, – Константину вспомнилось, как Саша сразу после сходки подошел к нему и так искренне выразил свою приверженность к партии.

«А что ж, пожалуй, годится», – подумал Константин.

– «… Как вам известно, предложение губернатора об облегчении положения хизанов рассматривалось и разрешалось в течение двадцати лет, но вопли дворянства в 1893 году оказались настолько трогательны, что немедленно был издан новый закон, отменявший прежний. В силу нового закона, помещик имеет право прогнать крестьянина с земли, когда ему это угодно…»

– Подождите минутку, Саша, – что это за брошюра? Это, конечно, марксист писал, настоящий марксист.

– Это писал Александр Цулукидзе, папин знакомый один. А брошюра – вот она, называется «Мечта и действительность».

– Обидно не знать языка. Вы мне ее переведете? Ну, а хизаны? Каково их положение сейчас?

– Можно считать, что все осталось по-прежнему. В прошлом году был упразднен институт временнообязанных.

– Это который в России был упразднен в тысяча восемьсот восемьдесят первом году? – живо спросил Константин.

Саша кивнул головой и продолжал:

– По этому закону временнообязанные должны уплатить еще четыре миллиона рублей в продолжение ближайших пятидесяти шести лет.

– Скольких? – переспросил Константин.

– Пятидесяти шести, – ответил Саша. – Но на хизанов этот закон не распространяется.

– Ну, понятно, – неторопливо и потому особенно многозначительно сказал Константин. – Они даже и не временнообязанные, они некогда пришли к помещику, он их, так сказать, из милости пустил на свою землю, а попросту говоря, взял в кабалу, в рабство, – и вот поколение за поколением они работают на него. Так я понял из разговора с моими друзьями рачинцами. И знаете, Саша, они очень просят помочь им отменить этот возмутительный порядок, по которому людей, несколько поколений живущих на земле и возделывающих ее, может согнать паразит помещик. Так как, отменим, а? – спросил он.

И, услышав в этой шутке оттенок силы, Саша ответил серьезно и взволнованно:

– Непременно отменим!

– Заодно уж и насчет пятидесяти шести лет, о которых вы рассказывали, тоже постараемся, верно? И господ дворян, жалобные вопли которых так трогают наше мягкосердечное правительство, навеки успокоим.

– А вот это, может, вам тоже понадобится? – И Саша протянул Константину тетрадь. – Мне показалось интересно. Дядя Михако сейчас составляет об этом докладную записку.

Придя на службу к дяде Михако, другу покойного отца, и заведя разговор о положении хизанов, Саша тут же узнал, что не так давно наместник затребовал у охранного отделения все данные по «аграрным беспорядкам в закавказских губерниях», после чего эти данные были переданы в отдел земледелия и землеустройства «на предмет составления докладной записки». Над составлением этой докладной записки как раз и трудился дядя Михако.

Таким образом, Саша получил полную возможность списать некоторые показавшиеся ему интересными бумаги и принести их домой.

Здесь был рапорт о том, как жители селения Шах-Агы обстреляли отряд полицейских стражников, присланных «для ограждения прав помещика Ахмедхана Талышинского». Нухинский уездный начальник доносил елисаветпольскому губернатору, что некий Казаров, крестьянин селения Джалун, подстрекает своих односельчан отказаться от платежа податей. Особенно часты были столкновения из-за пастбищ. Помещики запрещали крестьянам выгонять стада на общественные пастбища, объявляя их своими, крестьяне оказывали сопротивление, огромными массами выходили на пастбища, избивая порою стражников.

– Похоже, как в Веселоречье, – пробормотал Константин.

– Где? – спросил Саша.

– В Веселоречье – есть такая маленькая народность по ту сторону хребта, – ответил Константин, продолжая просматривать материалы.

– И там было нечто вроде такого же возмущения крестьян?

– Тысяч двенадцать поднялось. Пушки против них выкатили. А они безоружные пришли, понимаете? С царем-батюшкой по-доброму поговорить – ну, вроде как в пятом году, перед Зимним дворцом… Всё предметные уроки истории, – тихо говорил Константин, отодвигая материалы.

Саше очень хотелось спросить о тех двух веселореченцах, которых он отвозил до Баку, – они наверняка после восстания бежали в Тифлис. Может, сам Константин побывал в это время в Веселоречье? Но он не решался спросить.

Константин помолчал, думая о чем-то своем. Потом вдруг прямо и смело взглянул Саше в глаза.

– Знал бы я, Саша, что именно вы поедете в Баку, дал бы я вам несколько поручений!

– А вы знаете, что я был в Баку? – удивленно спросил Саша.

– Как-нибудь мы еще поговорим об этой поездке и о Баку.

Константин протер покрасневшие глаза и сказал:

– Тут стоит воедино собрать все подобные факты. Так, например, в тысяча девятьсот девятом году закончился судебный процесс, длившийся с тысяча восемьсот шестьдесят второго года, то есть около пятидесяти лет. Вели дело рабочие строгановских заводов против владельцев этих заводов, одновременно являвшихся крупнейшими помещиками, как это водится на Урале, где заводчикам принадлежат сотни тысяч десятин земли. Рабочие заводов, в огромном большинстве крепостные, потребовали выполнения закона тысяча восемьсот шестьдесят второго года о наделении крестьян землей. Даже закон, царский, несправедливый и грабительский закон, был на их стороне, и в тысяча девятьсот девятом году сенат предписал пермскому губернскому присутствию наделить крестьян землей, применив закон тысяча восемьсот шестьдесят второго года. Что же произошло? А то же самое, что так ярко описано в брошюре Цулукидзе, отрывок из которой вы мне перевели. Помещики стали плакаться и стенать, и родная душа тут же откликнулась, министр Столыпин дал пермскому губернатору телеграмму: приостановить исполнение указа. А ведь по закону-то, Саша, по царскому же закону, – сенат выше министра. Губернатор приостановил. Новая переписка, новая волокита, снова обращались к министрам. Дело дальше не двигается. Произвол и беззаконие? Верно?

Он помолчал.

– Этот факт приведен в последнем дошедшем до нас номере «Правды». Статья подписана одной буквой «И». Если бы она и совсем не была подписана, все равно по слогу, по орлиному полету мысли можно узнать Ленина. И вот что сказал Ленин по поводу этого судебного дела пятидесятилетней давности: «Смешно говорить о «праве», когда помещики и издают законы и применяют или отменяют их на практике». И это происходит везде – и на уральских заводах, и на полях Украины, и в Грузии, и на пастбищах Северного Кавказа. Вот вы спрашивали меня о Веселоречье. А там как раз и произошло то же самое: жульнически был отменен царский рескрипт, и народ поднялся. «Своих законов не исполняют», – как говорил один симпатичный, но весьма наивный веселореченский деятель.

Константин вдруг замолчал и повернул голову, словно его позвали. Где-то в доме играли на рояле «Песню без слов» Чайковского, как будто, вспомнив о Талибе, этом самом «веселореченском деятеле», он одной силой воспоминания вызвал мотив, звучащий в его душе тогда, когда, стоя с Людмилой на балконе, говорил о Талибе, о том, что веселореченцев обманывают, пользуются их наивностью, доверчивостью.

Музыка смолкла.

– Как это неожиданно! – тихо сказал Константин.

– Что неожиданно? – спросил Саша.

– Неожиданно этот мотив… Это ваша сестра играет? Немного не так, но все равно. Этот мотив – это желание счастья, вера в возможность его. Но когда? И где? «Там за далью непогоды есть блаженная страна…» – тихо пропел он. Потом вскинул голову и добавил по-другому, громко и весело: – «Но туда выносят волны только смелого душой».

Он сунул руку в карман, достал свернутый вдвое листок и прочел:

– «Настало время борьбы! Весь бакинский пролетариат проснулся, все рабочие рвутся в бой с капиталом. Снова возгорелась заря нашего рабочего движения!» Хорошо сказано?

– Можно прочесть всю целиком? – попросил Саша.

– Я вам оставлю эту прокламацию. Но с одним условием…

Константин помолчал, сел на кровать и крепкой своей рукой усадил Александра рядом с собой.

– Да, не был я с вами знаком, когда вы отправлялись в Баку, а то с какими чудесными людьми вы познакомились бы там! – проговорил он, и взгляд его, добрый и какой-то ощутимо-весомый, снова задержался на лице Саши. – Эту прокламацию получили мы из Баку, – сказал Константин.

– Перевести ее на грузинский, да? – с волнением спросил Александр. – Право, я сумею.

– Нет, не просто перевести… А представьте, что вы должны рассказать вашим соотечественникам грузинам о начавшейся в Баку забастовке. Но так рассказать, чтобы все грузинское крестьянство поняло, что в борьбе с «таткаридзевыми» – так, кажется, называют у вас помещиков – есть у крестьян могучий союзник – бакинский пролетариат. И что если борьба с капиталистами в городе дополнится борьбой против помещиков в деревне, тогда это будет означать всенародное восстание, вторую и уже непобедимую русскую революцию! Сумеете так написать?

– Попробую! – ответил Александр.

– Ну и прекрасно! – Константин встал и взял в руки фуражку. – Когда мне зайти к вам узнать относительно комнаты? – спросил он.

– Вам никуда сейчас уходить не нужно. Мама послала уже Кето с запиской к дяде, через час будет все известно.

– О, это превосходно! – Он подумал и сказал: – Тогда, если разрешите, я напишу здесь, за вашим столом, кое-какие письма.

– Пожалуйста, прошу вас, – ответил Саша и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Солнце садилось, подул ветер, принес облака, и белье, развешанное на плоской кровле, расположенное на одном уровне со стеклянной галереей, где находился Саша, раскачивалось, меняя цвета: ярко-красное становилось сумрачно-багровым, синее – голубым, фиолетовое – черным. Там, на крыше, утром играли дети, в вечерний час появлялись женщины и ложились спать. Порою там происходили какие-то торжества, звучала чонгури, шли танцы. Саша часто засматривался на эту открытую перед ним жизнь. Вот и сейчас: веревка, на которой висело белье, вдруг оборвалась, выбежали две девушки и мальчик и с хохотом стали поднимать белье с земли и укреплять веревку. Галерея, примыкавшая к дому Елиадзе, была сильно затенена вьющимся виноградом, и Саша даже никак не мог сообразить, где именно находится эта кровля, с какой улицы на нее можно попасть. Это вызывало у него грусть, неудовлетворенность и ожидание счастья в будущем – поэтически волнующее чувство.

Он ходил по галерее, следил за веселой возней с бельем и думал о том самом важном, что сегодня с ним произошло. Он понимал, что поручение Константина было первым поручением партийной организации, а это означало, что к его намерению вступить в партию отнеслись серьезно.

Словно бы дверь в мир борьбы и подвигов, в широкий мир нужды, гонений, страданий, многовековой несправедливости открылась перед ним, и Александр был уверен, что в этом мире ему будет неизмеримо шире и просторнее жить, чем в ограниченном несколькими улицами семейном мирке.

Вдруг на галерее показался Давид.

На нем была его лучшая черная пара, которую Саша видел всего раза два, и, чего уж Саша никогда не видел, под белым мягким воротничком продет был галстук и так туго затянут, что все жилы надулись на тонкой и сухой шее Давида. Обычно, когда Давид входил, Александр сразу чувствовал на себе его уважительный, взволнованный взгляд. Сейчас он, даже не поздоровавшись, спросил по-грузински:

– Константин у вас в доме?

– Говори по-русски… – сказал Саша.

– Э-э… – досадливо закряхтел Давид, но повторил вопрос по-русски.

– Идем, я тебя провожу, – ответил Саша. – Ты сегодня приоделся. Уж не на свадьбу ли?

Но Давид пропустил эту шутку мимо ушей и, войдя в комнату Саши, сразу бросился к Константину.

– Новости, амханаго Котэ, хорошие новости, помещение нашли.

Он взглянул на Александра, потом обернулся к Константину.

– Может, мне уйти? – самолюбиво спросил Саша.

Константин взглянул на него просто, спокойно.

– Очевидно, так лучше будет.

Александр круто повернулся и ушел.

Константин, взглянув ему вслед, покачал головой.

– Обиделся. Ну, это ничего. Парень он очень подходящий. И, помолчав, добавил: – Даже стоящий. Значит, поймет. Ну, так что у вас, Давид? Да вы садитесь и не изображайте собой фигуры вестника в греческих трагедиях.

– Зачем садиться? Идти надо, смотреть. Нашли помещение. И если не снять его, другим сдадут. Там фруктовый склад был.

– А ну, идем скорее.

Они ушли.

* * *

После того как Константин ушел, Саша обнаружил у себя на столе письмо и открытку, Марки были наклеены, адреса написаны. Оставалось только бросить их в почтовый ящик, но Константин, отвлеченный разговором с Давидом, очевидно забыл их здесь. Наверно, так не следовало поступать, но ведь в открытках никаких тайн не пишут, и Саша сам не заметил, как слово за словом прочел ее.

«Дорогая Людмила Евгеньевна, свидеться нам больше не пришлось, о чем сожалею. Привет всем вашим и Евгению Львовичу особо. Когда буду в Питере, постараюсь найти вас. Если бы вы все-таки иногда вспоминали обо мне, это было бы мне очень дорого. А я помню вас. И «Песню без слов» не забыл, – как прекрасно играли вы ее в тот вечер, когда я последний раз вас видел…»

Подписи не было, и действительно никаких тайн не открывалось в этих коротких, сдержанных строчках. Но Александру сразу послышалось в этих словах глубокое чувство. Что это за русская девушка Людмила? Она будет в Петербурге, а судя по адресу, живет в Краснорецке, Ребровая улица, дом Гедеминова.

Снова Краснорецк, туда уехал слепой мальчик. И Гедеминов – знакомая фамилия. Студент-юрист Гедеминов, беленький, хорошенький, со второго курса, выступал на сходке, говорил быстро, гладко, но о чем – все забылось. Да и Людмила эта, видимо, учится в Петербурге.

Саше мгновенно представились лица девушек-курсисток, с которыми встречался в столовой, – может быть, одна из них? «Песня без слов» Чайковского – так вот почему он так взволновался, услышав ее сегодня…

В дверь постучали.

– Можно, – сказал Саша, спрятав в карман корреспонденцию Константина.

Вошла Натела.

– Константин Матвеевич ушел? – спросила она.

– Да.

– Мама хотела узнать насчет ужина.

– Он не будет сегодня у нас ужинать, – отрывисто сказал Саша.

Натела покачала своей черной, гладко причесанной головой.

– Мы жалеем все. Он хороший человек. И даже мама развеселилась, ты заметил?

Саша кивнул головой.

– Когда он следующий раз у нас будет, ты сыграй «Песню без слов» Чайковского, – сказал он грустно.

– Зачем? – удивленно спросила Натела.

– Он очень любит эту вещь. Ты сегодня играла, и ему понравилось.

Сестра ушла, а Саша в задумчивости сел в кресло. Он был и раздражен и обижен, но ощущение, что с ним произошло за эти дни что-то очень важное, не покидало его.

Как это Константин сказал на сходке: «Огромное зарево на небосклоне Закавказья». И эти такие знакомые и по-новому сейчас освещенные лица, и выражение готовности принять на себя тяжесть, чтобы вместе нести ее куда-то вверх, – право, это для стихов, нет, для музыки, для торжественного марша: вперед, вперед, рабочий народ!..

И все это сделал с людьми коренастый, крепкий человек, тот самый, который потом, придя к ним сюда, был так мил и внимателен к его матери и к детям…

Он ушел, и дверь в тот, другой, мир закрылась. Но чтобы попасть в него, совсем не требовалось уезжать из Тифлиса в Петербург, – этот мир открывался на тех же уроках в воскресной школе. Но входил Александр в этот мир, как слепой в комнату, залитую светом.

Александру стало не по себе, когда он вспомнил, как резко захлопнул перед ним дверь Давид, всегда такой почтительный и признательный, тот самый Давид Мерцая, к которому Саша привык относиться все же сверху вниз.

Все они – и Давид, и Лена, и, может быть, добродушный, медвежеватый Илико – ведут войну, жестокую войну не на жизнь, а на смерть с такими страшными врагами, как самодержавие и капитализм. В этой борьбе Константин – их командир, и, как солдат на фронте, они готовы прикрыть его своим телом…

«Ну, ведь я тоже вступлю в эту армию. Встану рядом с Давидом, с Леной. Бесстрашно буду выполнять приказы Константина и старика Павле. И вместе с ними буду подготовлять ту великую битву за правду, которая называется – революция, великая русская революция».

Точно тяжелые замковые двери с громовым звоном медленно раздвинулись перед ним, красное знамя поплыло перед глазами, тысячи рук взметнулись вверх, – Саша даже вскочил с места.

Горячая кровь древнего воинственного народа, столько раз в неравном бою отстаивавшего свою свободу, с детства слышанные героические сказания об Амирани, Георгии Саакадзе и царе Ираклии, воспоминания отца о Ладо Кецховели, Саше Цулукидзе и Сосо Джугашвили, с которыми его отец вместе начинал свою юность, – все это давно уже шевелившееся в душе Саши вдруг точно вспыхнуло.

«Я буду с ними! Я постараюсь свершить то, на что не способен оказался мой отец», – сказал он себе.

Так стоял он, приложив к груди крепко стиснутые кулаки. Он глядел перед собой, но не видел ни стен своей комнаты, ни улиц и с детства знакомых домов Тифлиса.