Текст книги "Зарево"
Автор книги: Юрий Либединский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 57 страниц)
– Одну минуту… – сказал Александр и подошел к ней. – Почему ты здесь? – резко спросил он ее.
Ласковое приветствие застыло на ее губах, кровь прихлынула к смуглым щекам.
– А что я сделала, что ты так грубо со мной говоришь?
– И ты меня еще упрекаешь в грубости? А почему ты покраснела? Зачем ты здесь, в саду?
– Саша, не нужно так кричать, ведь на нас внимание обращают… Разве ты не знаешь, где живут Беришвили? Я была у Марико. От них через сад прямая дорога.
– Марико… – еще сердито, но несколько успокаиваясь, сказал Александр. – Марико… – заговорил он уже смущенно и посмотрел на Константина, который, видимо, был поглощен газетой, хотя, конечно, не мог не слышать этого разговора.
Александр вдруг подумал, что встреча его с сестрой сейчас оказалась кстати.
– Натела, ты не сердись, – сказал он ласково. – По своей чистоте и невинности ты даже и представить себе не можешь, какие опасности поджидают тебя здесь. Помнишь наш разговор о красных башмачках?
Натела еще сильнее смутилась и кивнула головой.
– Если помнишь, значит поймешь меня и не будешь сердиться. И у меня к тебе есть еще просьба. Я, может быть, вернусь сегодня поздно, поэтому разыщи ключ от двери, которая ведет в сад, и открой эту дверь. Я не хочу вас будить.
– Разве мне трудно проснуться и впустить тебя, Сандро?
– Делай, как я говорю, – хмурясь, сказал Александр.
Она послушно кивнула головой и ушла. Глядя вслед, Саша невольно залюбовался легкой походкой Нателы, и тут же снова подумалось, что красота может ввергнуть ее в беду… И он опять нахмурился.
– Сегодня со мной вместе или, если вам это неудобно, одни вы можете в любое время прийти к нам и переночевать у нас дома, – сказал Александр, возвращаясь к Константину. – Я предупредил сестру свою, чтобы она оставила открытой дверь, которая ведет в наш сад, туда можно попасть через переулок.
– И вы сказали ей, что именно я приду к вам ночевать?
– Нет, я ничего такого ей не сказал, – медленно ответил Александр.
– Вы умница, Саша. Только должен вас предупредить, что со мной нужно быть осторожным: я могу принести опасность вашему дому, если вы…
– Об этом больше говорить мы не будем! – резко сказал Александр. – Дом у нас грузинский, и обычай гостеприимства для нас священная обязанность и большая радость. Дома я скажу, что вы мой приятель по Петербургу. А вы мне можете ничего не рассказывать и не объяснять. Не время ли нам идти в Ботанический сад?
Константин продолжал прерванный появлением Сашиной сестры разговор о хизанах.
– Насколько я мог понять моих собеседников, – говорил Константин, – это самое хизанство является таким страшным пережитком крепостного права, какого, пожалуй, даже и у нас, в Центральной России, не встретишь. А мне как раз пришлось не так давно ознакомиться с этого рода пережитками на Северном Кавказе, по, пожалуй, в более архаической, феодальной форме… Вопрос в высшей степени интересный.
– «Хизаны»… Я вспомнил, конечно я слышал это слово! – воскликнул Александр так громко, что Константин даже дернул его за руку.
– Да, три года тому назад, – снизив голос, продолжал Александр, – и у нас дома… У моего отца был друг… то есть он и до сих пор здравствует, а моего отца нет в живых, – со вздохом поправил себя Александр. – Это давний приятель отца, он служит в управлении земледелия и землеустройства. Так он как-то занимался этим вопросом, должен был писать какую-то докладную записку. И отец еще смеялся и говорил ему: «Ты, Михако, хочешь сделать так, чтобы и волки были сыты и овцы целы, я же, как историк, скажу тебе, что этого не бывает».
– Ваш отец был умный и честный человек, если он так думал и так поступал.
Александр молча кивнул головой. Эта похвала с особой силой вызвала боль недавней утраты.
– А вы могли бы у этого приятеля вашего отца достать материалы о хизанах? – спросил Константин. – Понятно, не упоминая обо мне, для себя как будто бы.
– Мне это нетрудно, – быстро ответил Александр. – Возможно, я не смогу принести их домой. Но, во всяком случае, дядя Михаил знает, что я юрист. Я скажу, что меня интересует правовая сторона этого вопроса, и он позволит мне с ними ознакомиться. А я вам все расскажу.
– А вы юрист?
– В этом году перешел на юридический, но год проучился на историко-филологическом.
– А что, юридический открывает большие возможности? – спросил Константин.
Лицо Александра вспыхнуло, он почувствовал себя оскорбленным.
– Переходя на юридический, я не руководствовался соображениями материального характера, – сердито сказал Саша. – Скорее наоборот, на историко-филологический я подавал бумаги, так сказать, по семейной традиции. Мама до сих пор сокрушается по поводу того, что я перешел на юридический, и сопровождает это сентенциями вроде: «Сыну подобает идти по дорожке отца».
– Ну, а почему вы все-таки не пошли по дорожке отца? – спросил со смешком Константин.
– Очень уж далеко от жизни, – ответил Саша. – Я стал в качестве вольнослушателя посещать лекции по политической экономии.
– А что именно заинтересовало вас в политической экономии?
– Политическая экономия – это сама жизнь, – горячо заговорил Саша. – Это живые, жизненные интересы людей. Человек, который не знает политической экономии, смотрит на жизнь все равно как неграмотный. Да, точно, политическая экономия – это грамота современного общества.
– Смотря какая политическая экономия, – сказал Константин. – Вы «Капитал» читали? А «Развитие капитализма в России»? Тоже нет? А кто у вас читает в университете политическую экономию?
Так разговаривая, добрались они до Ботанического сада. Константин с любопытством оглядел пестро раскрашенный желтым и красным автомобиль, стоявший у входа.
– Хороша штучка… – Константин даже грустно вздохнул. – Только раскраска попугайская.
– И хозяин такой же попугайской окраски, – сказал Александр. – Леон Манташев.
– Нефтепромышленник?
– Да, это он, мерзавец и развратитель! – гневно ответил Александр. – Я при вас сделал выговор сестре, чтобы она не смела показываться в Александровском саду и на Головинском. А почему? Потому, что она стала красавицей и ее нельзя не заметить. Разве нет? И я знаю, что если она попадется на глаза этому мерзавцу Леончику, он погубит ее! Если ему не удастся одурачить, он украдет и… добьется своего и потом еще пришлет красные башмачки, мерзавец. Вот потому-то я и не могу уехать в Петербург! Я не имею морального права оставлять их здесь без защиты.
– Какие красные башмачки? – спросил Константин, с сочувственным любопытством разглядывая разгоряченное, с запекшимися губами лицо юноши.
Константину нравился Александр, что-то симпатичное и забавное было в его гневной выходке.
– А такие башмачки, которые Манташев дарит каждой своей любовнице. И представьте себе, наша Натела, светоч нашего дома, – ее имя означает свет, все равно что русское Светлана, – на днях с милой улыбкой приносит домой, эти дьявольские красные башмачки… Я чуть не убил ее! Оказывается, ей понравились эти башмачки в магазине, и она купила их.
Ведя этот разговор, поднялись они на верхние аллеи сада. Здесь скалистые склоны покрыты были, словно чудесной тканью, сплошною синей завесой глициний. Над ними кактусы поднимали свои колючие головы и высились во всем великолепии своего причудливого уродства…
Но Константин и Александр все ускоряли шаг, они торопились и не заметили того Леона Манташева, о котором Константин расспрашивал Сашу.
На садовой скамье, что стояла на лужайке, откуда видны были окружающие Тифлис голые горы, сидел Леон Манташев. С ним был Рувим Абрамович Гинцбург. В коричневом с веселой крапинкой костюме жокейского покроя, оранжевом в черную полоску галстуке, ярком желтоватом и тоже жокейского фасона кепи с большим козырьком (кепи он держал в руках) Манташев похож был на циркового наездника. Прямой пробор надвое делил его черные волосы, спереди сильно поредевшие и разложенные на кокетливые завитки.
Настороженное внимание было на изрядно поношенном носатом, бровастом лице Манташева с такими синими подглазницами под выпуклыми глазами, что казалось, будто они подведены.
Матовое, чисто выбритое лицо Гинцбурга сохраняло обычное сонно-надменное выражение.
– Что ж, – говорил он медлительно, – если вам этого хочется, я открою карты. Участия в нашем деле Каспийско-Черноморского товарищества мы уже добились – и это наш главный успех. Вы понимаете, конечно, что это определяет позицию ряда других фирм.
– Все эти «соучастники», «Урало-Каспийское товарищество», «Кавказское нефтепромышленное товарищество» – все это мелочь, мелочь… – пренебрежительно проскрипел Манташев.
– А Шибаев? – с усмешкой спросил Гинцбург.
– Что Шибаев?
– С Шибаевым переговоры уже почти закончены.
– Но Шибаев и Ротшильд вместе? – и Манташев усмехнулся. – Вам, наверно, неизвестно, уважаемый Рувим Абрамович, что Шибаев выступил на съезде Союза русского народа с погромной речью о еврейском и армянском засилии в нефтяном деле и прямо назвал Ротшильда и меня.
– Это политика, – спокойно возразил Гинцбург. – У главы фирмы «Шибаев и сыновья» есть определенные политические воззрения. Лично нам они могут быть неприятны, но мы с вами – серьезные люди, и для нас финансовая сторона дела важнее всего. Со времени соглашения, подписанного Шибаевыми в Англии, я убежден, что Шибаевы пойдут за сэром Генри Детердингом, то есть за «Роял Деч Шелл», которое я имею честь представлять… «Шибаев и сыновья» – это они в России так называются – всего лишь русская вывеска с двуглавым орлом. В Сити они именуются «Тэ Шибаефф Петролеум компани Лимитед»… И если сэру Генри Детердингу нужно, чтобы Ротшильд и Шибаев вступили в соглашение, они вступят в соглашение.
– Значит, дело, выходит, только за нами? – тихо спросил Манташев.
– Конечно, – ответил Гинцбург.
Некоторое время оба собеседника молчали. Манташев сквозь зубы насвистывал какой-то шантанный мотивчик.
– Неужели тысяча девятьсот седьмой год, когда вы в результате поражения, нанесенного Немецкому банку, оказались изолированными в финансовом мире, не научил вас тому, что время существования независимых фирм прошло? – спросил Гинцбург.
Манташев пожал плечами.
– Мы входим наряду с другими бакинскими фирмами в Европейский нефтяной союз, – тихо напомнил он.
– Европейский нефтяной союз – это слишком широко и неопределенно, – неторопливо возразил Гинцбург. – Через год или через пять лет, но столкновение великих держав, как вы со мной согласились, неизбежно. Вторая балканская война обнаружила, что Румыния находится под сильным влиянием Германии. Если начнется большая европейская война, немцы должны наложить руку на румынскую нефть. Единственное место, которое может в таком случае стать на Черном море стоянкой великобританского флота, это Батум. Но англичанам, понятно, нужны оба конца нефтепровода – и черноморский и каспийский. И немцам, на которых вы тайно уповаете, мосье Леон, потому в Баку не бывать.
– Пока и Батум и Баку находятся в пределах Российской империи, – сказал Манташев, вставая с места.
– Эта империя не вынесет столкновения с любой европейской державой…
Нефтепромышленник засмеялся и ответил:
– Если Романовы полетят, Манташевым не удержаться.
…Когда Константин и Александр торопливо подошли к большому водопаду, одному из самых оживленных мест сада, здесь уже было малолюдно, даже фотограф, обычно дремавший на одной из скамеек возле высящегося на треножнике аппарата, собирал свои доспехи. Давид вышел им навстречу из-за деревьев…
– Слава аллаху, вы! – сказал он, крепко пожимая руку Константину. – Здравствуйте, Саша, – сказал он по-грузински. – Значит, к нам? Сейчас мы пойдем.
Он ушел в кусты, где скрывался другой дозорный: при появлении полиции или шпионов этот дозорный обязан был подать сигнал. К месту, где происходила летучка, пройти можно было только отсюда. Давид вернулся, и они двинулись.
– Вы знаете, что меня чуть не поймали? – спросил Константин.
– С утра знаю, хозяин вашей квартиры сумел известить Лену. Мы очень беспокоились, думали, что они все-таки поймали вас.
Довольный тем, что с Константином все благополучно, Давид был весел. Константин отвечал то улыбкой, то смешком на смех и шутки Давида.
Но Александр, взглядывая на его серьезное лицо, понимал, что Константин озабочен своими мыслями. И верно, спускаясь вниз по узкой тропинке между кустарниками, Константин собирал все силы своей души для предстоящего выступления.
Поворот, еще поворот, лужайка, и среди низкорослых, усыпанных красными ягодами кустарников – камни, словно самой природой предназначенные для того, чтобы на них сидели люди.
Александр узнавал своих учеников. Лена Саакян с явно выраженным недоумением подняла на него свои светлые, с темными зрачками глаза, кивнула ему и спросила о чем-то Константина. «Обо мне», – подумал Александр. Другие ученики воскресной школы тоже входили и здоровались с Александром обрадованно и с оттенком удивления. Здесь были также и люди, незнакомые Саше, по всему своему облику рабочие разных национальностей.
Александр отошел и сел на камень.
Заговорил Давид. Он говорил по-русски, раздельно и твердо, и Александр, по привычке следя за грамматическим строем его речи, сначала упускал смысл ее. Но вот голос Давида гневно дрогнул, и Александр забыл о грамматике.
– Они хотели воспользоваться тем, что руководящих товарищей выхватили из наших рядов жандармы. И, выдавая себя за руководителей Тифлисской партийной организации, стали с меньшевиками… то есть к меньшевикам ластиться. Запах меньшевизма, – разве мы сами в нашей школе его не чувствуем, а? Они хотят превратить нас, сознательных рабочих, в школьников. Грамматику и арифметику учить – дело полезное, но для этого одного школу можно бы и не открывать. Совесть у них нечиста, потому они скрывают от нас свой отход от учения Ленина, – стыдно им правду о себе сказать! – Давид, зная, что возвысить голос нельзя, поднял палец. – Но мы не школьники, мы сознательные рабочие! – повторил он. – Сейчас к нам в Тифлис приехал один старший товарищ, – и он указал на Константина, – он расскажет нам о положении в стране, о задачах партии и о том, что скрывают от нас наши премудрые примиренцы.
Произнося последние слова, Давид глядел в сторону, где показалась крупная фигура.
– Уста Мамед? – изумленно спросил Давид. Прерывая русскую речь и переходя на азербайджанский, он обратился к Мамеду: – Когда вы прибыли в Тифлис?
– Только что, сын друга моего. Хотел зайти к вам домой, но счастливые звезды над моей головой! Встретил я вашу мать у колодца, и она сказала, что отца вашего взяли насильники.
Они говорили по-азербайджански, но Александр еще в детстве выучился этому легкому и красивому языку, играя с детьми дворника азербайджанца.
– Друзья, – сказал по-русски Давид, – вот наш товарищ из Баку. Если наш старший товарищ простит нас… мы раньше дадим слово бакинцу.
Константин отошел в сторону, ему самому интересно было послушать бакинца.
Уста Мамед вышел вперед, – теперь всем видно было его широкое лицо, доброе и решительное. Он заговорил по-русски. Он благодарил за деньги, присланные из Тифлиса в стачечный фонд, и, скрепив в рукопожатии две свои большие руки, изобразил дружбу и братство рабочих Тифлиса и Баку. Он сказал, что в бакинской стачке участвуют десятки тысяч.
– Но мешает нам меньшевик. «Не нужна общая большая стачка, нужно много маленьких, так большую массу охватим», – говорит меньшевик. И когда мы спорим с ним, отстаивая наши главные лозунги, он говорит: «Разве мы против демократической республики? Так же, как вы, хотим демократическую республику! Но масса рабочих до этого не доросла. Одним требуется прибавка к заработной плате, и больше им ничего не нужно, другим – только дай фартуки и рукавицы, чтобы свою одежду на работе не изнашивать. Потому, – говорит меньшевик, – пусть каждое предприятие требует своего». Одни будут требовать демократическую республику и постройку новых поселков для рабочих, а другим, кроме новых фартуков и рукавиц да еще кадетского министерства, ничего не нужно. – Переждав смех и аплодисменты, Уста Мамед выпрямился во весь свой рост и, точно весь став крупнее, сказал: – А наше слово такое – слово большевиков! Мы говорим: рабочий класс – сила, когда он весь вот так, – поднял он над собранием большой свой кулак. – Рабочий класс – умный. И если брат твой дальше новых рукавиц и фартуков не видит, раскрой ему глаза на великие цели рабочего класса. Стачка – паровоз! Летит вперед к всеобщему вооруженному восстанию! – сверкнув глазами, сказал Мамед и с удовольствием засмеялся рокочущим, мягким, выражающим доброту и силу смехом. – И наше большевистское слово – куда только оно залетит, там люди соединяются в такой вот кулак. Но где только большевик голос подает, туда тянется рука в золотом рукаве и собирает нас в свой зимбиль [2]2
Зимбиль – плетеная сумка, которая употребляется в домашнем хозяйстве.
[Закрыть].
При последних словах он, пригнувшись, сделал жест рукой, как женщина, что-то собирающая с земли, – тихий смех прошел среди собравшихся.
Он не очень правильно говорил по-русски, но все было понятно и как будто даже видно, как и сам он был весь виден и понятен в своей силе и доброте.
За весь сегодняшний день, необозримо долгий, начиная с рассвета на Каджорском шоссе и кончая теми минутами, когда Давид произносил вступительную речь, Константин не переставал готовить себя к предстоящему выступлению. Ему хотелось как бы сверху единым взглядом охватить борьбу двух направлений в русской социал-демократии, приведшую сейчас фактически к созданию двух резко враждебных партий.
Пражская конференция, объединившая все истинно партийные элементы, и августовский блок, собравший все оттенки и оттеночки оппортунизма, объединенные ненавистью к учению Ленина, – вот эти две партии… Нарисовать эту картину и высмеять, облить презрением тех именующих себя большевиками примиренцев, которые утверждают, что разделение на большевиков и меньшевиков бессмысленно.
С таким планом выступления шел сюда Константин. Но, слушая Мамеда, Константин вдруг почувствовал, что никак нельзя сейчас обойти речь бакинца – надо было продолжить ее!
Константин это время ловил все скупые и недоброжелательные сообщения «О стачках в Баку», появлявшиеся в буржуазных газетах, каждую весточку, из уст в уста доходившую до него из Баку. Он хорошо представлял себе обстановку в Баку. Но то, что просто и ясно рассказал сейчас Мамед – о разногласиях между большевиками и меньшевиками во время самой стачки, – подчеркнуло мысль о непримиримости этих разногласий. И Константин начал свое выступление с вопроса:
– К чему привели бы меньшевики, если бы наши товарищи в Баку им не давали отпора? – И сам ответил на этот вопрос: – В результате они единую большую забастовку раздробили бы на множество маленьких. Меньшевики хотят ослабить значение единого центра, руководящего забастовкой, и снять потихоньку общие революционные лозунги борьбы за свержение самодержавия, за осуществление демократических свобод. Чтобы понять это новое преступление меньшевиков против рабочего класса, мы должны рассмотреть бакинскую стачку в связи с происходящими в стране событиями. Надо вспомнить, что за прошлый, двенадцатый год стачечное движение усилилось по всей России в восемь раз. В первых числах июля этого года в Петербурге бастовало шестьдесят тысяч наших товарищей, и стачечное движение продолжает расти из месяца в месяц, если даже судить по данным буржуазной прессы.
А в одном из недавних июльских номеров «Правды» в передовой статье было сказано о том, что «совпадение невозможности для «верхов» вести государственные дела по-старому и обостренного нежелания «низов» мириться с таким ведением как раз и составляет то, что называется политическим кризисом в общенациональном масштабе».
Константин умолк и обвел глазами слушающих. Было так тихо, что стал слышен мерный шум водопада, а потом где-то далеко – звонок трамвая. Люди затаив дыхание ждали, что он скажет, – в большинстве своем смуглолицые, большеглазые люди, – и Константин точно впервые заметил неподвижные огромные веера пальмовых листьев, раскинувшиеся на янтарно-желтом закатном небе. Он и до этого говорил не очень громко, но в наступившей тишине невольно еще снизил голос.
Право, не нужно быть догадливым, чтобы вместо слов «политический кризис в общенациональном масштабе», продиктованных царской цензурой, подставить точные слова. – Он помолчал и медленным взглядом обвел людей. – Народная революция… Ее мощный голос мы слышим в этой статье, и только орлиному взгляду Ленина под силу так широко охватить все происходящее! – воскликнул он.
Сходка тут же аплодисментами откликнулась на его слова. Даже Давид не удержался и хлопнул в ладони несколько раз, но тут же поднял ладонь и произнес протяжное: «Ш-ш-ш-ш!»
И перед лицом этой близкой революции, – в наступившей тишине негромко и размеренно продолжал Константин, – неразрешимы стали разногласия между нами и меньшевиками. Перед нами две партии: партия революционного пролетариата, идущая под знаменем Ленина, берущая курс на развязывание народных сил, на революцию, и другая – ликвидаторская партия, которая от социализма отказалась и превратилась в довесок к либеральной буржуазии. И какую темную роль в этих условиях нарастающей революции избрали себе такие именующие себя большевиками деятели, которые вместо открытой и острой постановки всех спорных вопросов идут на сговор с меньшевиками!..
– Разрешите одну реплику, уважаемый товарищ докладчик! – раздался полный привычной уверенности голос.
Человек в светлом пальто, с округло остриженной холеной бородкой вышел вперед и встал рядом с Константином.
– Вы процитировали статью из «Правды», и я думаю, что выражу мнение поголовно всех наших тифлисских товарищей, если скажу, что вопрос о близости революции для нас бесспорен. Вопрос же о соглашении с товарищами меньшевиками у нас в Закавказье вопрос не программный, а тактический.
– Это Мамия Гамрекели, – шепнул Константину Давид. – Один из самых главных наших примиренцев, такой оратор… – И Давид даже покрутил своей гладко обритой головой.
Слово «оратор», которому Давид придал оттенок особой внушительности, подходило к Гамрекели. Он говорил плавно, литературно и даже без излишней книжности, присущей подобным интеллигентам. Но в потоке его гладких слов так и утонули доказательства необходимости примириться с меньшевиками. Константин терпеливо дождался конца его речи и начал так:
– Основное событие текущего дня в Закавказье – это нарастание революционной мощи бакинского рабочего класса, части того общего революционного подъема, на который указывает ленинская «Правда». Если вы согласны с этим определением текущего момента, которое я привел, вы должны признать, что именно по отношению к бакинской стачке все выступления, в которых стирается грань между большевиками и меньшевиками, носят дезертирский характер…
– Просил бы выбирать выражения! – вдруг побагровев, крикнул Гамрекели. – Приехав в Тифлис, вы должны были явиться ко мне.
Товарищ Константин в первый же день встретился с двумя членами Тифлисского комитета… – сказала внушительно Лена.
– Товарищ Ленин нас учил… – продолжал Гамрекели.
– Молчи про Ленина ты, слепота куриная! – басовито сказал кто-то из темноты.
Константин уже раньше заметил того с толстыми белыми усами полного человека, который по-русски, но с сильным грузинским акцентом сказал эти вызвавшие общий смех слова. Давид тоже засмеялся, но тут же, нахмуря брови, призвал к порядку.
Константин говорил спокойно и настойчиво:
– Эту стачку, огромным заревом пылающую на политическом небосклоне Закавказья, нужно рассматривать как одну из первых вспышек приближающейся народной революции. И если только вслед за бакинскими рабочими поднимутся крестьяне в грузинских, армянских и азербайджанских деревнях, Закавказье станет одним из очагов великой русской революции.
Так говорил Константин, и каждое слово его было весомо и призывало к ответственности слушающих людей. Александр знал, что этим людям жилось тяжело, но – чудесное дело! – они с восторгом глядели на Константина, словно говорили: «Да, я беру на себя это дело, беру с охотой и даже с радостью», – и Александр испытывал это же гордое чувство.
И когда Константин кончил, Саша, облизывая запекшиеся губы, подошел к нему.
– Константин Матвеевич, – сказал он, – помогите мне, я теперь все уже понимаю. Я хочу быть вместе с вами.
Константин крепко пожал ему руку.
4
Прошло несколько дней. Саша за письменным столом просматривал перед уроком тетради своей ученицы. Вдруг послышался веселый голос Константина где-то в доме, на парадной лестнице. Саша дал свой адрес Константину и просил его приходить в любое время, но, конечно, не ожидал, что Константин рискнет прийти посреди дня, да еще с парадного.
На звонок выбежала Кето, она съехала вниз по перилам. Константин, смеясь, посоветовал ей поступить в цирк.
Саша вышел навстречу гостю. Константин был в костюме из тонкой чесучи. Из-под новой форменной фуражки, с орлом, выбивались темно-русые пряди волос.
Здороваясь, он развел руками и повернулся кругом, спрашивая:
– Ну, как находите? Хорош? Здорово, а? Молодой чиновник управления уделов из Петербурга, Константин Матвеевич Борецкий, дворянин, холост, завидный жених, ищет комнату. Таков теперь мой паспорт, – смеясь, произнес он, вместе с Сашей пройдя в его комнату.
– Вам нужна комната? – спросил Саша.
– Да. И с таким расчетом, чтобы имела два хода: один – явный, а другой – известный только мне одному. Хозяин или хозяйка желательны слепые, глухонемые или вроде этого…
– У меня есть глухой дядя, – ответил Саша, – а у него есть комната.
– Вы шутите! – воскликнул Константин.
– Это, видно, вы шутите, а я говорю серьезно, – ответил Саша. – Дядя Гиго, точнее сказать, мамин дядя. Живет на пенсии и помешан на нумизматике. Правда, он квартирантов к себе пока не пускал. Но по рекомендации мамы он, пожалуй, сдаст вам комнату. Сейчас, за обедом, заведем об этом разговор. Вы – мой товарищ из Петербурга.
При жизни отца обед в семье Елиадзе был самым радостным событием дня. Теперь он стал едва ли не самым печальным часом – и прежде всего потому, что прибор отца по-прежнему стоял на столе, словно отец вот-вот войдет в комнату и сядет за стол, разговорчивый, неизменно веселый: каждому члену семьи – шутка, для каждого – ласковый поцелуй. Его небольшая черная, красиво подстриженная борода всегда пахла духами, румяные губы – вином, и большие глаза как будто искрились той же виноградной влагой.
Нет, не выйдет к столу Елизбар Михайлович. Салфетка его обвязана черной лентой, мать сидит ссутулившись, как будто нарочно некрасиво намотав на шею темную косынку, Возьмет ложку, поднесет ко рту и снова опустит в тарелку. Еда не идет, как ни старается Натела уговорить ее, – горе матери превратило шестнадцатилетнюю Нателу в хозяйку дома. Потом уж Саша, в тоне нежного упрека, попросит мать, – и она, благодарно взглянув на детей, возьмет в рот две-три ложки… Гиго, самый младший (в этом году он пошел в гимназию), тоже молчит, задумывается, плохо ест. Только двенадцатилетняя Кетевана то болтает ногами, то с шумом втягивает в себя суп.
– Кетевана, не тряси стол… Кето, неприлично так чавкать! – то и дело обращается к ней старшая сестра. А не будь за столом Кетеваны, ее сияющих непобедимым весельем отцовских глаз, обед походил бы на поминки.
Сегодня за обеденным столом исчезло это зловещее пустое место. Натела, накрывавшая на стол, пересадила всех так, чтобы гость сидел между матерью и Сашей. У гостя была какая-то своя приятная манера держаться. И впервые после смерти главы семьи за столом повеяло жизнью.
Константин говорил мало, но, поблескивая глазами, так переглядывался с младшими детьми, как будто сам был маленький. Кетевана не сводила с него глаз, и даже на худеньком, смуглом и печальном лице Гиго появилась улыбка. С ласковым уважением отвечал он на вопросы Дареджаны Георгиевны и заговорщицки-серьезно поглядывал на Нателу. Догадываясь, что он видел, как ее в Александровском саду отчитывал брат, она краснела и, чуть усмехаясь, отводила глаза…
– Вот как хорошо, что у Саши в Петербурге есть такой старший товарищ, как вы, Константин Матвеевич, – сказала мать. – А ты ничего не рассказывал нам о Константине Матвеевиче, – упрекнула она сына.
Саша пробормотал что-то невнятное.
– Он вообще у вас неразговорчив, хотя и собирается стать адвокатом, – ответил Константин.
Мать вздохнула и приложила платок к глазам.
– Что-то будет с его учением, сама не знаю. – Голос ее дрожал, слезы катились из-под платка. – Меня он не слушает, а муж….. – рыдания перехватили ей горло.
Дети завозились на стульях, переглянулись.
– Мама, ну, мама… – сказал Саша настойчиво.
– Я старая, глупая женщина… Вот реву, как… – Она громко высморкалась и с каким-то ожесточением вытерла глаза. – А что мне делать? Хочет бросить из-за нас учение, да? А нужно не так сделать. У него в Петербурге крестный отец – генерал Розанов Александр Федорович, такой большой человек, так он к нему в Петербурге даже не зашел. К крестному отцу!.. У нас, у грузин, это считается такой невежливостью, грубостью – фу! Да ведь и вы, русские, одного с нами православного закона. Ну, скажите ему – разве это прилично?
– Ай-ай-ай! – серьезно сказал Константин, и только во взгляде его, брошенном в сторону Саши, было веселое озорство.
– И я знаю: если бы Александр Федорович узнал, что для продолжения твоего образования нужно нас как-то устроить в Петербурге, он бы нас устроил.
– У Александра Федоровича есть свои дети, – сухо напомнил Саша. – И, право же, все это не так просто, как вам кажется, мама.
– В Саше говорит гордость вполне естественная, – сказал Константин. – Не хочется обращаться за покровительством.
– Я понимаю гордость! – вспыхнув, сказала Дареджана Георгиевна. – Я сама из дворянской семьи и не толкала бы родного сына на унижение. Но Александр Федорович Розанов и его жена – это не то что крестные отец и мать Александру, тут такое вышло предзнаменование, как если бы они, были ему родные отец и мать.
– Мама, неужели вы весь этот вздор будете рассказывать постороннему человеку?
– Почему же постороннему? – мать даже встала с места.
Прямая и тонкая, стояла она за столом и уничтожающе глядела на сына.
– Ты сам сказал, что это твой лучший друг по Петербургу. И когда молодой человек на чужбине… – она перешла на грузинский язык, – и ты за столом так выражаешься, то – прости меня – это непристойно.
– Простите, мама.
– Не у меня, а у Константина Матвеевича ты должен просить извинения, – по-русски сказала мать.
– Я его прощаю, – басом сказал Константин. – Пусть в наказание сидит смирно и слушает старших.
