Текст книги "Зарево"
Автор книги: Юрий Либединский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 57 страниц)
Она не кончила говорить, как входная дверь громко стукнула и басистый мужской голос о чем-то спросил.
– Игнаша! – Вера, подхватив подол платья и, шурша юбками, убежала.
Константин пошел за ней, подумав: «Наверно, Антоша Иванин и направляет эту забастовку. Непременно нужно успеть сегодня же свидеться с ним».
Он вошел в столовую, ярко освещенную сильной электрической лампой без абажура. Странно было, что в этой оклеенной красивыми обоями комнате, кроме стола, покрытого золотисто-желтой скатертью, и ряда новых, чинных стульев, ничего не стояло.
Большого роста человек, смуглый, сильно облысевший, добродушно улыбаясь и протянув вперед крупную руку, шел навстречу Константину, пристально вглядываясь в него своими маленькими, такими же, как у девочки, глазами. На нем была серая простая рубашка с отложным воротничком и таким же серым, в крапинку, галстуком, из кармана торчали ножки циркуля и записная книжечка. Широкий пояс охватывал его живот, величина которого скрадывалась общей крупностью фигуры. Он пожал руку Константину, – рука у него была теплая, мягкая и сильная, но чувствовалось, что пожать он мог бы и посильнее.
– Очень, очень рад, – говорил он, все еще вглядываясь из-под густых, слегка лохматящихся бровей в Константина.
Около отца, держа его за большой палец, прыгала Вероника, а Вера, указывая на стол, где лежали пакеты и стояла большая бутылка, окутанная серебряной фольгой, оживленно говорила, положив свою белую руку на широкое плечо мужа:
– Ты видишь, какой он у меня умный? Где-то шампанского достал. И ведь не знал, что ты приехал, а вот как кстати.
– Сердце весть подало, – посмеиваясь, сказал Игнат Васильевич. Говорил он слегка в нос, но густой его голос был приятен своим добродушием.
– Ну как? – спрашивала Вера. – Забастовщиков на завод принимают?
– Э-э-э!.. – Игнат Васильевич с досадой даже махнул рукой. – Давай лучше есть, а то я голоден… Прошу к столу! Тащи, Вороненок, посуду.
Девочка принесла тарелки, а он, разворачивая и раскладывая по тарелкам колбасу, ветчину, сыр, семгу, говорил, обращаясь к Константину:
– Государство переживает серьезнейший момент своего существования, может быть решается вопрос, быть или не быть России, а господа акционеры ничего и знать не хотят, копейкой не хотят поступиться. Завод встает, производство снарядов в разгаре войны останавливается, они же, изволите ли видеть, собираются зачинщиков забастовки в солдаты отдавать.
«Все с разных сторон, а об одном и том же», – подумал Константин, вспомнив разговор с генералом Розановым.
– Как в солдаты? И тебя, Игнаша? – переспросила Вера, бледнея: она внесла в комнату суп и слышала последние слова мужа.
– Какой я зачинщик! – ответил Карабанов. – Но с завода, между прочим, погнать могут. Они думают, что весь свет на ихнем заводе сошелся. Ничего, и без них обойдемся.
Он покрутил крепкими пальцами круглую пробку бутылки – пробка гулко вылетела с дымом и с пеной.
– Демисек, – сказал он, по-русски выговаривая французское слово. – Ты уж прости, Верушка, искал сухого – не нашел.
– Да удивляюсь, как и это ты нашел, ведь все запрещено, – сказала Вера и такими преданно-восторженными глазами поглядела на мужа, что Константину стало весело и завидно.
– Чего там – запрещено! Были бы деньги. По ресторанам и шантанам – море разливанное… Ну, дорогой товарищ Константин, – сказал он, чокаясь. – Ваше, дорогой шурин, драгоценное здоровье! Потому что с первого дня нашего знакомства, – он прикрыл своей большой темной рукой длинные пальцы жены, – о вас столько наслышался, что в пору бы ревновать, если бы я считал это подлое и оскорбительное чувство совместимым с истинной любовью. И хотя по старой поговорке: «Зять да шурин – черт их судит», – думаю, судиться нам не о чем. Сам я не революционер, но я, видите ли, из рабочих продрался чуть ли не в инженеры, все вот этой башкой, – он звонко хлопнул себя по темени. – Есть у меня такая идея: люди, как я, и такие, как вы, в общем к одному идем! Итак, второй тост – за нашу дружбу! А теперь ешьте да рассказывайте, как это вы в солдатскую шкуру попали и надолго ли к нам.
– Только не думайте, что я на нелегальном положении, – с усмешкой ответил Константин. – Между прочим, нет! Мобилизован я под своей фамилией, отпущен сегодня по увольнительной и должен поглядывать на часы. Собрали сюда нас, землемеров, едва ли не со всей России. Военных топографов в армии оказалось недостаточно, приходится пополнять.
– На охоту ехать – собак кормить? – спросил Карабанов. – Это у нас во всем. Не готовы оказались к войне? А?
– Не готовы.
– Судя по погону, вы юнкер?
– Вроде. Учреждены краткосрочные курсы. Через два месяца прапорщик – и на фронт.
Разговор шел легко, быстро. Через короткое время Константину казалось, что Игната Васильевича он знает давно. Но он помнил, что люди подобного типа обычно бывали всегда ярыми прислужниками капитала, и поэтому Константин соблюдал осторожность, хотя ему очень хотелось спросить о товарище своем по ссылке Антоне Иванине. Впрочем, он промолчал еще и потому, что Борис обещал устроить с Иваниным встречу сегодня же.
Сразу же после обеда Константин, попросив извинения, ушел вместе с Борисом.
По тому, как Игнат Васильевич хотя и просил его заходить, но не очень задерживал, Константин почувствовал, что Карабанов не зря привез бутылку шампанского, у него есть какая-то своя новость – и, очевидно, приятная, но никому, кроме жены, он сообщать ее не хотел.
И это было действительно так. Едва захлопнулась дверь за Константином и Борисом, Игнат Васильевич обнял жену и сказал голосом, которому носовые звуки придавали особенно выразительный отпечаток торжества, довольства собой и радости:
– А теперь, Веруша, оставшись вдвоем, чокнемся за наши с тобой дела. Я знаю, квартира эта тебе нравится, но – что делать! – придется с ней расстаться. В Москву-матушку перебираемся, в Москву!
– Ой, Игнаша! – она изумленными и восторженными глазами глядела на мужа. – Я так и поняла, что ты не хочешь говорить при Косте. Но почему? Ведь ты видел его. Правда, он такой, какой я говорила? Он понравился тебе?
– Для тебя такие люди в новинку, а я вырос среди рабочих и, как ты знаешь, в молодости сам был связан… И на твой вопрос даже недоумеваю, что тебе ответить. Для рабочих такие люди – очень хороши, это их единственные верные друзья и заступники, это правильно. Ну, а для хозяев… Видишь ли, Вера, чем я ближе сейчас становлюсь к хозяевам, тем больше их понимаю. Может ли человек любить свою болезнь или смерть?.. А они, такие, как твой Костя, – смертельная болезнь современного промышленного устройства.
Игнат Васильевич задумался. Вера с ожиданием смотрела на него.
– Конечно, – сказал он, – они обещают вместо этого современного устройства установить свое, новое, более справедливое. Вместо капитализма – социализм… Ну что ж, посмотрим. Что такое капитализм – это известно, а что такое социализм – что можно сказать о том, чего не было, а? – задумчиво, сам с собой, говорил он. И вдруг, точно опомнившись, сказал: – Да что ж это мы отвлеклись бог знает куда!.. Костя твой – хороший малый, честный, но посвящать его в свои глубоко личные дела, думаю, что не стоит пока. А дела очень интересные. Получил я предложение ехать начальником цеха, а точнее сказать, директором нового строящегося завода в Москву. Оклад – четыреста рублей в месяц. Чуешь? Работа – та же, что и здесь: снарядное производство, но с той разницей, что все нужно наладить самому. Дело придется иметь с чудесным человеком – Рувимом Абрамовичем.
– Это что ты тогда рассказывал, который поддержал тебя?
– Он самый. Умница, чудесная голова. И вот что еще интересно: имею возможность нанять на завод всех наших здешних забастовщиков.
– Кого? – переспросила она. – И Антона?
– И Антона и всех. Понимаешь?
– Вот за что я тебя, Игнаша, особенно люблю: что ты не только о себе, а также и о людях думаешь, – сказала Вера, не сводя с лица мужа пристального и глубокого взгляда.
– Спасибо тебе на добром слове, но, между нами говоря, здесь соображения прямой выгоды. Ведь предприятие нужно будет начинать наново. Уже и сейчас, после мобилизации, которая проведена была в промышленных центрах под тем углом зрения, чтобы спихнуть в армию всех беспокойных людей, ощущается нехватка квалифицированных рабочих и в особенности по механическим цехам. Правда, производство снарядов по тому способу, который я установил на заводе, дело не очень сложное и могут быть к этому делу привлечены даже подростки… Но ведь на новом заводе предполагается сначала две, потом три, а потом шесть тысяч рабочих… Всю эту массу новых людей нужно научить. И вот я забираю всех уволенных с завода в связи со стачкой – а их около тридцати человек – и с их помощью пущу это дело.
– А они поедут?
– Думаю, что да. Выхода у них нет. С Антоном я говорил – обещал дать ответ завтра.
– А как твой наниматель, этот самый Рувим Абрамович? Что он скажет?
– Так ведь он сам завел со мной этот разговор. Прямо сказал, что с квалифицированной рабочей силой в Москве дело швах. Тут-то я и предложил ему эту комбинацию. Он, конечно, поморщился. Я же тебе говорил: ни один хозяин не может испытывать нежности к таким вот носителям лихорадки на предприятии, какими являются наши друзья, вроде Антона или твоего Кости. Ну а, с другой стороны, выхода-то ведь нет… «Нельзя ли, говорит, что-нибудь придумать насчет рабочих, более благонамеренных?» А я говорю: «Во-первых, благонамеренных рабочих в том смысле, как вы понимаете, очень мало, а во-вторых, им нет расчета уезжать из Питера». – «А вы, говорит, ручаетесь за то, что эти люди действительно будут нам полезны?» Я, конечно, поручился. Потому что все эти бунтовщики являются слесарями и токарями первой руки. Возьми хотя бы Антона: он сейчас лучший разметчик едва ли не по всему заводу, он может совершенно самостоятельно произвести разметку для новых и самых сложных конструкций. Дай ему чертеж и оставь его в покое часа на три. Если раньше срока подойдешь, ругается: «Что, контроль наводить пришел?» Ну, а если уж взял мел в руки и начал размечать на листах железа и стальных балках и угольниках, тут можно и заговорить, и порасспросить, и пошутить, и поспорить. Да он тут сам совета попросит: скажи, мол, свое слово. А что скажешь? Всегда все точно… Заграница сейчас уехала от нас за тысячи верст, все самим делать надо. Отовсюду поступают заказы – то на паровой котел, то на мост для электрического крана, то на понтон для драги. А Иванин отличается тем, что самую сложную, объемную конструкцию умеет переложить на рабочий чертеж. Думаешь, я зря ему Бориса в подручные дал? – шепотом спросил Игнат Васильевич. – Я тебе скажу, он ему такое образование даст – куда там гимназия!.. Да с таким помощником, как Иванин, я не то что снарядный цех – сложный машиностроительный завод берусь оборудовать. И откуда что берется? Когда в ссылку уезжал Антон, так был хотя и неплохой, но всего лишь слесарь, а вернулся – точно университет окончил. Если бы не политика, далеко бы пошел.
Он помолчал и добавил задумчиво:
– Да, видно, мне такая судьба – работать с Рувимом Абрамовичем. Помнишь, как мы с ним еще на том деле сошлись? – многозначительно спросил он.
Она утвердительно кивнула головой.
«Дело», на котором «сошлись» Игнат Васильевич Карабанов и Рувим Абрамович Гинцбург, состояло в том, что Карабанов, которого еще до войны назначили от завода принять оборудование, поставленное немецкой фирмой «Блом и Фосс» для строящейся в системе завода верфи, отказался это сделать. Он написал докладную записку с указанием, что «Блом и Фосс» сбывают под видом нового устаревшее и даже отчасти изношенное оборудование. Игнат Васильевич был уверен в своей правоте и вдруг неожиданно для себя оказался чуть ли не накануне снятия с работы. Однако он получил в этом деле поддержку, и тоже неожиданную, со стороны Рувима Абрамовича Гинцбурга. Гинцбург, находясь в составе этой же комиссии, буквально спас Игната Васильевича от гибели. Игнат Васильевич приписывал этот поступок принципиальности Гинцбурга и его благородству, не зная, что Гинцбург в данном случае использовал выгодную ситуацию для того, чтобы устранить из конкурентной борьбы могущественную немецкую фирму и вместо нее поддержать английскую «Виккерс», интересы которой защищал Гинцбург. Рувим Абрамович тоже запомнил этого техника, показавшего себя знатоком в оборудовании механических цехов. Рувим Абрамович всегда сочувственно относился к людям, хорошо владеющим своей специальностью и смело берущим на себя ответственность при решении сложных вопросов. И, запомнив Игната Карабанова, он специально приехал сейчас в Питер и сделал ему предложение в кратчайшее время выстроить снарядный цех при заводе Торнера.
Несостоятельность русской военной промышленности, преступная нехватка орудий и снарядов в то время уже обнаружилась в полной мере. Игнат Васильевич специально политикой не занимался, но его чистосердечный и наивный патриотизм был растревожен, и это стало побудительной причиной, подсказавшей ему принять предложение Гинцбурга. Но было и другое: Игнат Васильевич, как он откровенно признавался, любил «зашибить деньгу». Да и как не любить, когда жена – красавица, надо ее одеть на удивление и зависть людям. Дочку хочется учить не так, как его самого учили, а по-господски, не говоря уже о том, что и сам Игнат Васильевич почувствовал в то время вкус к комфорту. И вот они, оставшись вдвоем с женой, строили планы новой, куда более богатой и вольготной жизни в Москве…
Зная оклад Карабанова на заводе, Гинцбург уверен был, что ему удастся уговорить Игната Васильевича перейти на завод Торнера. Рувим Абрамович рассчитывал на ту силу, против которой – он был уверен – никто не устоит: на силу денег. А тут еще забастовка, и Рувиму Абрамовичу даже не пришлось уговаривать Карабанова – он сразу же согласился на переезд в Москву.
2
Дома у Рувима Абрамовича все было так, как и должно быть, спокойно, привычно: жена и дочь шили туалеты, сын ходил в гимназию и без особенных усилий учился. Жена, правда, жаловалась, что он стал груб, молчалив и скрытен, но под грубостью она разумела отрывистость речи и упрямое нежелание отвечать на вопросы: «Где был?» и «Кушал ли?» Но какой мальчик с охотой отвечает на подобные вопросы? Нет, все дела шли превосходно. В этот день Рувим Абрамович, закончив дело с Карабановым, с утра созвонился с ван Андрихемом, с которым он после его возвращения из-за границы не виделся, – как с ним, так и с узаконенной ныне супругой его связь поддерживалась с помощью переписки.
К телефону подошла Анна Ивановна и сказала, что муж «плохо себя чувствует и спит». Рувим Абрамович позвонил спустя несколько часов – и снова подошла Анна Ивановна и передала, что хозяин к телефону не подойдет и просит Гинцбурга приехать. Рувим Абрамович сразу ощутил то новое, что принес законный брак. Анна Ивановна раньше всегда принимала своего хозяина у себя, в квартире же ван Андрихема, большой и холодной, она никогда не бывала.
«Сейчас воцарилась у него дома. Так, так…» Покачиваясь на рессорах и слушая размеренно-усыпительные удары копыт о торцы, Рувим Абрамович щурился на длинные гирлянды фонарей и раздумывал о том, что ему лично сулит узаконенный брак ван Андрихема с Анной Ивановной.
Когда из поперечной улицы вдруг несло пронзительным холодом с Невы, он поднимал воротник и думал, что все-таки Петербург – единственный европейский город в России. Иногда, так же как холод из поперечной улицы, приносило вдруг долгую, тоскливую солдатскую песню: «Идем… идем… идем мы за царя…» И тут Рувим Абрамович вспомнил о войне. Он, признаться, в первые дни войны думал, что Россия будет очень быстро разбита. Нет, исход войны, пожалуй, гадателен – в таких вот солдатских песнях звучала настойчивая и внушительная сила. Мысль его снова вернулась к двум телефонным разговорам с Анной Ивановной. Как-то по-другому стала она разговаривать. Не то чтобы менее любезна, нет, она явно обрадовалась его звонку, но что-то такое появилось в ее голосе, будто цена ее повысилась. «О! – с удовольствием сказал себе Рувим Абрамович. – Законная супруга – значит цена повысилась, именно так!» Проезжая по Морской, Рувим Абрамович заехал в цветочный магазин – один из лучших в столице. Его привлекло апельсиновое деревце в цвету, единственное в магазине; оно было заказано для какой-то великолепной свадьбы, но свадьба не состоялась. Вот это-то деревце он и взял. И когда Анна Ивановна, вошедшая в гостиную, где было поставлено деревце, всплеснула руками и сказала: «Какая прелесть!» – он понял, что угодил ей. И она сделала то же, что любая женщина сделала бы на ее месте: сразу же сунула нежно зарумянившееся от удовольствия лицо в белые, начавшие ронять лепестки и по-весеннему пахнущие цветы.
Тут же Анна Ивановна сообщила, что после свадьбы ван Андрихем прихварывает, стал очень беспокоен и не отпускает ее от себя.
«Не отпускает от себя», – подумал Рувим Абрамович, окинув оценивающим взглядом ее светлые волосы, оттененные темными бровями, и все ее исполненное уверенности в себе, невольно останавливающее взгляд лицо. В ее костюме, как бы составленном из отдельных больших лоскутов оранжевого и белого шелка, произвольно прилаженных один к другому, небрежно связанных узлом на животе и как бы нечаянно открывавших узкую щель по правому плечу, было что-то весеннее. Хотя это и не было подвенечное платье, но какой-то намек на него…
– Вы написали Темиркану? Имеете, что-нибудь от него? – быстрым шепотом спросила Анна и отвлекла Рувима Абрамовича от подсчета стоимости платья, которым он тотчас же непроизвольно занялся.
Но в этот момент раздался звонок и звук резковатого голоса ван Андрихема.
За эти два года, пока Гинцбург не видел ван Андрихема, в его наружности, произошли такие перемены, что лицо Рувима Абрамовича, конечно, выразило испуг, и ван Андрихем, заметив это выражение, недовольно зажмурился. Он лежал на широкой постели в теплой пижаме, с ногами, укрытыми пледом. Он не то что похудел – он никогда не был толст, – но весь пожелтел, даже позеленел, пожалуй. Рувим Абрамович точно впервые увидел глаза его, темно-зеленые, полные злой требовательности и тоски.
Рувим Абрамович пришел в себя, поздравил «молодого». Ван Андрихем опять зажмурился и отмахнулся. Он сразу же засыпал Гинцбурга вопросами, относящимися к состоянию русских военных заказов. Рувим Абрамович знал, что вследствие нехватки различных редких металлов, необходимых для сплавов, тот могущественный банк, руководителем которого в России был ван Андрихем, взял на себя приобретение и доставку этих редких металлов из-за границы. Операция эта была в высшей степени выгодна, но старик требовал подробностей, относящихся скорее к технике и технологии. Рувим Абрамович сразу же признался, что обстоятельно не может ответить ни на один из этих вопросов и доставит все необходимые сведения не позже чем через три дня.
Ван Андрихем помолчал. Кабинет, в котором происходил весь этот разговор, был скудно освещен настольной лампой под темно-синим абажуром.
– На юг надо бы поехать, – сказал ван Андрихем.
– Если вы предполагаете этим летом выехать на арабынскую дачу, то следует принять в расчет некоторые письма нашего управляющего, – начал Рувим Абрамович, осторожно подбирая слова: он давно не говорил по-английски и чувствовал, что касается щекотливой темы.
– Наши обе дачи можете ликвидировать, – резко прервал его ван Андрихем.
– А концессионный договор на участки?
– Сохранить, – так же безапелляционно, но уже менее резко сказал старик. – Беречь, но ничего на них не предпринимать. Вообще поменьше вкладывать пока капиталов, больше продавать. Покупать дешевый русский хлеб, заваливать промышленными товарами. Немецкая политика в России – самая правильная.
– И займы, – тихо подсказал Рувим Абрамович.
– Займы… о да! Это так. Все, что им нужно, пусть покупают у нас. Чем меньше заводов, тем лучше. Русского рабочего не легко обуздать… Мы за границей знали, наверно, лучше вас о том, что происходило здесь перед войной…
В комнату вдруг бесшумно вошел лохматый мужик в белом, фартуке, он нес огромную вязанку дров. Неслышно ступая в своих белых валенках, он так же тихо положил дрова возле камина, прошуршал, потрещал, чиркнул спичкой, подул – и вдруг красное колеблющееся пламя вспыхнуло в камине, пробежало по лентам сухих стружек, по белой бересте и сухой хвое. В комнате запахло костром, лесом, стало багряно-красно, огромная мохнатая тень прошла по комнате и исчезла в дверях.
– Международный престиж России сильно вырос, – сказал ван Андрихем, когда дверь за истопником закрылась. – Если бы не Россия, что было бы с Францией в первый же год войны? А? Насчет Англии уже не плохо сказано было в прошлом столетии: что при международных столкновениях всегда проигрывает ее ближайший союзник. Это Наполеон сказал, а?
– Не помню, – ответил Гинцбург.
– Да, теперь на Западе никто не надеется закончить войну в ближайшие полгода, говорят о трех и четырех годах… Боялись краха экономической системы, социалисты об этом и сейчас еще пишут. Пустяки, экономическая система оказалась крепче, чем когда-либо. А военные заказы? Никто в мирное время не мог предвидеть того значения, которое они приобрели за войну. Конечно, когда германская армия ринулась к Парижу, на бирже была страшная паника и мошкара гибла тысячами. Но после паники положение укрепилось. Министры-социалисты оказались весьма толковыми – и в Англии и во Франции. Толковее, чем можно предполагать, гибче и совсем без предрассудков.
– А у нас опять забастовки, – вставил Гинцбург.
– Правительство бездарное, – вздохнув, ответил ван Андрихем. – О стране и об армии за границей стали говорить почтительно, но над русским правительством смеются во всех кабаках, в юмористических журналах, всякие анекдоты… А сменить правительство нельзя: наши либеральные друзья – все эти кадеты, прогрессисты – они сразу полетят к черту, мужик всех задавит. Лохматый, бородатый – видели, который дрова принес?
Гинцбург кивнул головой.
– Этот Швестерзон, который по нашему поручению в прошлом году в Баку выезжал, – он прибалтийский? Немец? Латыш? Еврей? – спросил ван Андрихем.
– Какой Швестерзон? – недоуменно переспросил Гинцбург. – Ах, Швестров? Он русский.
– Швестров, Швестров, – повторил ван Андрихем, – я перепутал, что-то немецкое в фамилии. Хвалят его наши друзья.
– Я знал, кого посылаю, – с удовольствием подтвердил Гинцбург. – Ведь поручение было в высшей степени деликатное, и мне приятно, что на Западе нами довольны.
– Вполне. Потому что война эта – кто ее знает, как она повернется? И в Баку эти Тагиев, Нагиев – они ведь там свои люди… Ведь население все-таки в большинстве мусульманское.
Гинцбург ничего не ответил. Вопрос о религиозной и национальной принадлежности бакинского, как, впрочем, и любого другого, уголка земного шара его не интересовал. С помощью Швестрова, как представителя Кооперативного банка, в пределах Российской империи была удачно установлена связь англо-голландского могущественного банка с группой мусульман-нефтепромышленников. Все это состоялось под непосредственным руководством самого Рувима Абрамовича. Но о политическом значении этого дела он не думал, не хотел думать, и ему казалось странным, что об этом думает умирающий старик…
А ван Андрихем помолчал и неожиданно сказал:
– Германия оказалась в положении более опасном, чем она предполагала. – И, снова помолчав, добавил: – То, о чем я просил вас, вы мне сообщите. И не по телефону, а сами заезжайте.
Рувим Абрамович встал с места, старик протянул ему дряблую, безжизненную кисть.
– Это я простудился в кирке. Почему не топят? Если бы я знал, то провел бы дома весь обряд. Хорошо, что наш мудрый Лютер свел обряд до соблюдения формальностей, совершенно неизбежных.
Рувим Абрамович вышел в соседнюю комнату, ярко освещенную столовую. Его встретила Анна Ивановна.
– Я все слышала, – сказала она вполголоса. – Но не все поняла. Что вы говорили там насчет Арабыни? – спрашивала она, не сводя с него глаз.
– Арабынские дачи будем ликвидировать.
– Я это знала, – прошептала она, сразу побледнев. – Он так ревнует меня к Темиру, никогда и ни к кому не ревновал, к нему – первому. Что ж, он прав.
Они перешли к столу, где от зеркально-блестящего прибора исходил теплый спиртовой запах: синее пламя горело под кофейником.
Рувим Абрамович проглотил рюмку коньяку, выпил две маленькие чашечки черного сладкого – по-турецки – кофе и почувствовал, что согревается и освобождается от ощущения холода в этой громадной, холодной квартире. Весело и немного по-заговорщицки он сказал, нагибаясь к Анне Ивановне.
– А вы недурно провели это дело.
– Замужество? – она пожала плечами. – Вообще-то ничего не изменилось, уже два года он не отпускает меня от себя ни на минуту.
– А что говорят доктора?
– Нехорошо, если правильно понимать язык, на котором они говорят.
– Нет, вы очень удачно все это… – и он сделал округлый жест рукой, – довершили… И вовремя. Знаете, если найдутся наследники, какие-нибудь родственники… Вести процесс при отношениях, так сказать, неузаконенных было бы трудно, даже при наличии завещания…
– Наследников нет, – сказала Анна Ивановна. – Мы ведь были в Нидерландах, там у него нет ни одного родственника, и это не его родная страна, он смеется над ней. Нидерландская Индия, Ява, Суматра, Целебес – вот эти места он часто вспоминает и любит, он воевал там в молодости. Раньше он не вспоминал обо всем этом, сейчас часто рассказывает. Очень много крови он пролил – и ничего. Настоящий мужчина, куда там молодым!.. Темиркан, вот он тоже такой, только попроще… Жалостный, – сказала она, точно в забытьи, сказала по-простонародному. – Не томите меня, Рувим Абрамович, скажите: вы имеете от него хоть что-нибудь? Он обиделся, да?
Рувим Абрамович удивленно пожал плечами. Он с веселым удивлением смотрел на свою собеседницу.
– Я написал ему, он не ответил. Если он вас так интересует, я узнаю о нем и сообщу вам. Но послушайте меня, Анна Ивановна, ведь мы с вами старые приятели и даже, смею употребить это в высшей степени обязывающее слово, компаньоны. Погодите год-два, и когда все свершится, что должно свершиться, – он многозначительно и грустно кивнул в сторону комнаты, где лежал ван Андрихем, – то я, если уж вам так нравятся титулованные особы, я вам принца найду. Ну, а что наш друг Темиркан? Замуж за него выйти вы не можете: он мусульманин. В христианство он не перейдет, потому что от всей своей варварской души презирает эту для нашей грешной земли слишком благородную христианскую религию. Уж это поверьте мне, со мной он откровенен. В сущности говоря, он дикарь, правда выдающийся среди своего племени, но дикарь.
– Вот этим-то он и лучше вас всех, – грубо сказала Анна Ивановна. – И не томите меня больше, а то я сейчас скандал устрою.
Рувим Абрамович с испугом взглянул на ее бледное с красными пятнами на скулах лицо и поспешно сказал:
– Извольте. Темиркан Александрович в начале войны командовал полком и в первом же бою был тяжело ранен.
– О-ой! – шепотом произнесла Анна Ивановна, это было похоже на шипение.
– Подождите, все благополучно. Какая вы нервная! Он уже выздоровел и назначен начальником штаба кавалерийской дивизии на Кавказском фронте.
– Тяжело был ранен, да? – Она раскачивалась, держась рукой за щеку, точно у нее зуб болел.
– Да, но все прошло. Я имею деловые отношения с некиим Джафаром Касиевым, вы, может быть, помните его, тоже веселореченец. Он рассказал мне обстоятельства ранения. Его ранили вот сюда, – Гинцбург тихонько шлепнул себя по жирному затылку. – Пуля повредила челюсть и задела язык.
– Бедный, бедный… – шептала Анна Ивановна. – Но почему сзади?
– Знаете, полк состоял из его единоплеменников, а отношения у них, особенно после восстания, такие сложные.
– Поймать бы этого, кто стрелял, и пальцы отрубить, потом язык… И на мелкие кусочки! – сквозь стиснутые зубы проговорила Анна Ивановна, и Гинцбург поежился: он не любил видеть пролитую кровь и даже представлять ее себе не хотел.
«Тоже хорошая дикарка, – подумал он. – Стоят друг друга».
– Не надо волноваться, – сказал он успокоительно. – После того как мы введем вас в права наследства, вы в конце концов можете позволить себе роскошь иметь князя Темиркана в любом качестве, в каком захотите. И тогда, если даже из Нидерландов или Нидерландской Индии явится какой-либо претендент…
– Я вам говорю: ниоткуда никто не явится, – нетерпеливо сказала она.
– Но всякий человек где-нибудь родился, – возразил Гинцбург. – У него могут быть если не родные братья и сестры, то двоюродные, или там дядя, или племянники, еще какие-нибудь ван Андрихемы…
– У него никого нет. Он стал ван Андрихемом в этой Нидерландской Индии. А родился он… – она помолчала. – Мне кажется, что родился он в Германии, потому что бредит по-немецки.
И как только она это сказала, Гинцбург вдруг понял, что она права, что никем, кроме как немцем, он быть не может.
«Это надо запомнить», – подумал Рувим Абрамович, рассеянно кивая головой и слушая ее шепот. Она просила во что бы то ни стало помочь ей свидеться с Темирканом, вызвать его в Петербург, чтобы встретиться и объясниться…
3
Борису и Константину нужно было пройти с одного конца Петербурга на другой. Боря предложил проехать в трамвае, но Константин отказался. Конечно, юнкерский погон давал некоторые привилегии Константину, он даже имел право войти внутрь вагона. Но там всегда можно было встретиться с офицером, а среди офицеров порой попадались заносчивые и придиры. А придраться можно было ко всему: ремень недостаточно затянут, фуражка набекрень, честь отдал небрежно. И будут тебя распекать на глазах всей публики.
Борис и Константин быстрым шагом в ногу прошли по всему Литейному. На вопросы Константина Боря отвечал очень коротко, видимо стеснялся. Так дошли до Невского, где Константин после приезда в Питер еще не бывал. Весь в белых и желтых огнях электричества, в пестром мерцании витрин, Невский гремел трамваями, и серо-стальные таксомоторы, оставляя бензиновую вонь, один за другим пролетали мимо. Толпа запрудила панели. Константину бросилось в глаза несколько вывесок кафе, то вертикальных, то написанных наискось. Выкрики, взвизги. Намалеванные женщины на перекрестках вплотную приближали свои лица к Константину, так что он отшатывался.
– Автомобилей стало много, – сказал Константин.
Борис поднял к нему бледное, с красными губами, обмерзшее лицо.
– Я слышал от одного военного, что маршал Жоффр, когда немцы подошли к Парижу, мобилизовал все парижские таксомоторы, несколько тысяч, и, перекинув целую армию с одного участка фронта на другой, заткнул таким образом прорыв, который сделали германские дивизии.
