Текст книги "Зарево"

Автор книги: Юрий Либединский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 57 страниц)

Вот он носится на коне по зачумленной деревне, которая застыла в зное и ужасе. Повсюду возле домов и заборов стоят испуганные люди, семьями и в одиночку. Куры, мирно возившиеся в пыли и навозе посредине улицы, в ужасе разбегаются, взлетают, и сквозь их стаю со стремительностью, совершенно сверхъестественной, проносится Мартынов… Старуха с девочкой бежит прочь и прячется за забором – скачет Мартынов. Девочка падает, старуха нагибается над нею, и Мартынов пролетает над ними на своем скакуне…

«Что это? – в недоумении снова думает Мартынов. – Ведь этого не было».

А в зрительном зале смех сменился уже возмущенным говором, и из темноты зала раздался возглас:

– Долой бакинского помпадура!

Крики, свистки… И вот на весь театр прогремел начальственно рокочущий голос Джунковского:

– Немедленно свет в зал! Прекратить сеанс! – В голосе Джунковского слышны носовые звуки, что у него всегда являлось признаком волнения.

Свет включили, во всех дверях появились жандармы, публика стала со смехом и свистом расходиться.

– Петр Иванович, ведь это же насмешка, издевательство и над вами, и над всем порядком, – говорил Джунковский, взяв под руку Мартынова.

– Этого даже и не было совсем, – искренне негодовал Мартынов. – Проскакал по деревне, ну и, может, правда, напугал кого, ведь обстоятельства чрезвычайные. А они тут как-то так сфотографировали, что я будто через старуху перескочил… Но ведь это место можно вырезать из картины.

– Но неужели вы не усваиваете, Петр Иванович, что эти мерзавцы – как их там, я даже не обратил внимания, когда просматривал списки приезжих по гостиницам, – кинематографщики… сделали карикатуру на вас, выставили вас на посмеяние… Да нет, не только на вас, это злонамеренные мерзавцы, у одного как будто фамилия еврейская.

– Да, мне тоже сначала показалось, такой черномазый, но нет, дворянин, Ханыков.

– Дворянин? Хм… Распорядитесь картину немедля же снять с экрана, у обоих голубчиков устроить обыск, проверить документы и доставить их ко мне! И вообще нужно приглядеться к тем, кто проживает в бакинских гостиницах.

Со времени приезда Джунковского в Баку сфера действий градоначальника все сужалась.

Многое в деятельности Джунковского было Мартынову непонятно и вызывало неудовольствие.

К чему, например, Джунковский провел интервью с корреспондентами местных газет? Зачем было ему сообщать в этой беседе, что он поставил своей задачей ознакомиться на месте с условиями производства работ на промыслах и заводах, а также глубже вникнуть в причины непрекращающихся волнений рабочих и что он в течение первых трех дней по приезде на место своего назначения будет знакомиться с печатными материалами, относящимися к бакинской нефтяной промышленности?

Это интервью напечатано, и похоже, что посланец царя – страшно сказать! – публично отчитывается перед городом Баку.

Но из попытки Джунковского собрать, помимо забастовочного комитета, уполномоченных бастующих рабочих для непосредственных переговоров ничего не вышло: на собрание никто не пришел.

С неприязнью следя за действиями Джунковского, он вынужден был отдать ему справедливость: будучи на словах либеральнее, тот действовал куда решительнее Мартынова. Почему до приезда Джунковского он сам не отдал приказа подвергнуть наблюдению все эти общества портных и наборщиков? Почему бы не подвергнуть проверке через жандармское отделение всех приезжающих и, в частности, останавливающихся в гостиницах? А тут ему в руки снова попал рыбак Гуреев, который один раз уже нарушил карантин, установленный вокруг Тюркенда. Теперь он сбежал из городского изолятора, куда был заключен после первого нарушения карантина. Вторичное нарушение дало возможность градоначальнику, воспользовавшись тем, что в городе действовало военное положение, отдать Гуреева, как неисправимого беглеца-рецидивиста, под военный суд.

Глава седьмая

1

Константин успел до снятия с экрана просмотреть кинокартину «Чума в Тюркенде». Она настолько заинтересовала его, что после сеанса он подошел к афише посмотреть, кто поставил этот кинопамфлет. Фамилия Бородкина сразу бросилась в глаза, и Константин вспомнил, что Ольга называла именно эту фамилию, когда просила при встрече с Бородкиным узнать, как он живет, и написать ей о нем.

Чтобы завязать знакомство, Константин решил предстать перед Бородкиным в качестве «поклонника таланта». Установить, что постановщики картины живут в той же гостинице, где и он, ничего не стоило. И вот «горный инженер Константин Андреевич Петровский» поднялся на верхний этаж, где под самой крышей находились дешевые номера.

К тому времени Миша и Алеша, получив от владельцев кинематографа «Аполло» двести рублей, употребили их на экипировку – и стояли сейчас перед Константином в костюмах довольно приличных, Молодым людям, прилично одетым, пожалуй, и не подобало проживать в душно-вонючем номере с дырявыми обоями, жестяным умывальником, узкой и жесткой койкой.

Когда выяснилось, с какой целью посетил Алешу и Мишу горный инженер Петровский, его радушно усадили на единственный стул и предложили угощаться виноградом, который навален был на маленьком колченогом столике. Виноград был свеж и в меру сладок. Обсахаривая пальцы, Константин ел сочные ягоды и рассказывал о своем впечатлении от картины.

Выражение «фотографирование действительности» стало синонимом безличного и бесстрастного изображения жизни, – говорил он, – в ваших же руках бездушный аппарат стал обличать, бичевать, высмеивать, Оглушительной пощечине, которую вы нанесли этому помпадуру Мартынову, аплодирует не только весь рабочий Баку, но и все, что есть в Баку живого, передового.

При этих словах молодые люди переглянулись, и Бородкин сказал с усмешкой:

– Вот нас и вызывают к градоначальнику. Утром был жандармский чин и взял подписку об обязательной явке не позднее шести часов вечера.

– И вы решили явиться? – спросил Константин, вглядываясь в обеспокоенное лицо Алеши.

– Вопрос умного человека! – воскликнул Миша. – Ну, правда, почему это мы обязаны к нему явиться? Мы с тобой достаточно любовались внешним видом Баиловской крепости, и изучать ее изнутри нам нет никакого смысла.

– Так что же ты предлагаешь? – уныло спросил Алеша.:

– Переменить место жительства.

– Они найдут нас.

– В Баку?! – воскликнул Миша. – Да здесь можно без прописки прожить вечность, не говоря о том, что можно вообще уехать из Баку. Но это, признаться, не входит в мои планы, мне хочется досмотреть то, что тут происходит.

– А что? – наивно спросил Константин.

– Забастовка, конечно! – ответил Миша. – Здесь, в центре, она, правда, не очень чувствуется. Но выйдите на базар – там только о ней и речь. Ну, а в промысловых районах… Ведь там полицейские в одиночку не появляются… Если в этом году вспыхнет революция, то здесь будет один из центров ее… И вместо того, чтобы принять в ней участие, – явиться по вызову в пасть крокодила? Нет, Алешенька, я предлагаю другое. Проходя по Ханской крепости, я прочел сделанную на подвальном окне надпись по-русски: «Распрододаш картош малакэн». Надпись поразила меня. Я стоял и разгадывал тайный смысл ее. Вдруг вышел симпатичный дядя, толстый, в рваном халате, разношенных туфлях, и сказал, что я напрасно раздумываю, картошка у него прекрасная – молоканская. Оказывается, речь шла о картошке! Я предложил переписать вывеску, за что был осыпан цветистыми (на персидском и азербайджанском) выражениями благодарности. После этого, спустившись в подвал, я написал хной и басмой на фанерной дощечке: «Продажа картошки сорта «Завтрак шах-эн-шаха». Торговля тут же на моих глазах пошла бойко, за это мне была вручена мерка картошки. В тот момент это пришлось нам очень кстати. Кроме того, мой новоявленный друг заверил меня, что «с пустым руком» я никогда от него уходить не буду. Он спрашивал, где я живу, и соблазнял меня переехать к нему. В Ханской крепости есть такие подвалы, что ни одна мартыновская ищейка не разыщет.

Константин, с интересом выслушавший веселый рассказ, поддержал Мишу, и кинематографисты, уловив момент, когда портье вышел, исчезли из гостиницы. Вернувшись, портье нашел у себя на столе записку, извещавшую его, что обитатели № 143 на несколько дней уезжают для съемки «Каспийских рыбаков» и просят номер считать за ними. Записка эта должна была в случае чего направить по ложному следу мартыновских ищеек.

После встречи с кинематографистами Константин послал открытку без подписи на краснорецкий (так это было условлено) адрес Ольги: «Видел вашего А. Б. Парень он симпатичный, но, пожалуй, излишне мягок. Однако это пройдет!»

2

Официант ресторана, тот самый, через которого с первого же дня приезда в Баку Константин установил связь с Бакинским партийным комитетом, сообщил ему адрес зубного врача.

Обвязав щеку, Константин направился по указанному адресу. Дорогой, у больших магазинов, Константин иногда настолько заинтересовывался витринами, что останавливался перед ними и осторожно оглядывался: не идет ли за ним шпик? Нет, за ним никто не шел – он, видимо, еще не удостоился внимания бакинской охранки.

По городу было расклеено второе объявление Джунковского. «Труд на промыслах, как и вообще промышленный труд, не имеет принудительного характера, – гласило это объявление. – Каждый рабочий, недовольный условиями заключенного договора, может свободно оставить предприятие, выполнив указанные в самом законе требования… Я убедился, что весьма многие из числа рабочих тяготятся чрезмерно затянувшейся забастовкой. Единственной причиной, вынуждающей этих сторонников мирного труда примыкать ныне к бастующим, является страх перед угрозой насилия со стороны лиц, упорно поддерживающих возникшее брожение».

Смысл этого объявления был ясен, это было подлое подстрекательство к штрейкбрехерству. И тут же приобретя в газетном киоске обе сегодняшние бакинские газеты и просмотрев их, Константин не удивился: обе газеты – и та, что существовала на деньги Тагиева, и та, которая питалась подачками со стола армянских банкиров и нефтепромышленников, – наперебой заговорили в своих передовицах о том, что «надо сохранять за рабочими право свободной оценки всякой возникшей забастовки для выяснения основательности выставленных требований и их выполнимости…»

Зубной врач, седая, но румяная, моложавая, веселая женщина, положила пациенту в зуб ватку и попросила прийти на следующий день, назначив ему время в приемные часы. Когда Константин пришел вторично, она сама открыла дверь и на этот раз, серьезная и взволнованная, провела его из приемной в глубь квартиры. Они поднялись по внутренней узенькой лестнице куда-то вверх. Хозяйка молча открыла дверь и пропустила Константина вперед. Навстречу ему поднялся крупного сложения человек в легком летнем пальто из серого шелка. Пальто, фуражка инженера-технолога, черная борода, смуглый цвет лица и темные глубокие глаза – таков был Мешади Азизбеков, которого Константин узнал по описанию. Дружелюбно улыбаясь, он протянул Константину руку. Хозяйка тотчас исчезла, и они остались вдвоем. В комнате стояли простой маленький столик и узенькая кровать, учебники на столе и на полочке, – это могла быть комната ученика старшего класса гимназии. В открытое окно виднелись пологие или совсем плоские крыши, кое-где на них лежали подушки и разостланы были ковры: но ночам на крышах в это летнее, жаркое время года спали люди. То там, то тут поблескивало окошко чердака или такой же мансарды, в какой вели сейчас разговор два большевика: посланец Петербурга и представитель Бакинского партийного комитета.

Не спуская с Константина «пламенных», как подумал Константин, глаз, Мешади Азизбеков рассказывал о том, с какой радостью получают бакинцы каждую весточку из Петербурга и Москвы.

– Ведь мы, помогая семьям бастующих, не забываем каждому сказать: «Эти медные копейки дороже золота! Питерский или московский рабочий, такой же бедняк, как и ты, поделился с тобой своим скудным заработком». Петербург, Москва, Баку! Ведь если наши три города скажут шах шах-эн-шаху всероссийскому, такой шах может быть матом самодержавию!

Сказав это, Азизбеков резким движением весь выпрямился и, словно став выше, поднял крепко стиснутый кулак. Но, тут же овладевая собой, он сунул руки в карманы пальто, исподлобья взглянул на Константина, и смущенная, добрая усмешка пробежала по его лицу – он как бы осуждал себя за проявление такой горячности.

– Этим летом мы все в Баку почувствовали, что сроки революции приблизились, и если уж говорить откровенно, мне кажется, вот-вот она начнется… Бакинцы готовы, взяться за оружие… Крестьяне? Есть у нас один товарищ – товарищ Буниат, он недавно вернулся из деревни, – он говорит: в деревне ждут, что Баку скажет. А Баку… Читали «Письма с Кавказа»? За подписью «К. С.». Читали? Вы, конечно, знаете, кто автор этой статьи? В статье этой четыре года тому назад товарищ Коба отметил, что азербайджанские рабочие-тартальщики занимают важнейший пост в добыче нефти и что количественно они преобладают среди бакинского пролетариата. История хорошо работает на нас. Школу бакинских промыслов прошли десятки тысяч вчерашних азербайджанских крестьян, и с какой гордостью вижу я сейчас своих, как мы говорим, амшара – земляков, сородичей, что ли, – в основной массе борющегося бакинского пролетариата. Ну, а наш рабочий связан с деревней такими же нитями, как и русский, если не сильнее…

Он говорил, держа руки в карманах, раскачиваясь, и при этом глядел поверх крыш и плоских кровель туда, где под густой синевой неба угадывалось море.

– Сейчас для бакинцев услышать голос Питера – о, это будет большая радость! – сказал он.

Попросив Константина сесть на стул, а сам присев на кровать, он дал краткую характеристику переживаемого момента.

Джунковский по приезде, как и следовало ожидать, провел совещание с нефтепромышленниками. Я познакомлю вас с материалами совещания, они у нас есть. Не все там шло так гладко, как хотелось бы Джунковскому, но в общем: ворон ворону глаз не выклюнет… ведь так говорится по-русски? Единая линия борьбы с забастовкой выработана. Военное положение в Баку – это начало. Идет уже высылка персидских подданных, их у нас многие тысячи работают на промыслах. Это произошло после того, как сорвалась попытка персидского посла подтолкнуть их на штрейкбрехерство. Аресты идут за арестами. Вчера взяли старейшего нашего, товарища Стефани, – его имя вам знакомо, конечно. Полиция выследила и арестовала двух делегатов из трех, передававших требования Совету съездов. Ловят и никак не могут поймать товарища Степана, мы его надежно прячем. Нашу бакинскую организацию мы строили как боевую, революционную. Разгромить нас нельзя. Вы читали второе объявление Джунковского?

– Воззвание к штрейкбрехерам? – со смешком сказал Константин. – Читал, конечно… И гнусные комментарии обеих бакинских буржуазных газет.

– Именно. Но на террор и провокации Джунковского и Мартынова мы дадим достойный ответ. Задуманы митинг и демонстрация – такого Баку еще не видел. Тут-то вы и выступите, товарищ Константин, и скажете слово от питерского пролетариата. Будет еще сказано слово от тифлисских товарищей, наших ближайших товарищей. Бакинцы не должны чувствовать себя одинокими.

Они условились, что к Константину – или утром, когда он будет спускаться из своего номера в ресторан, или вечером, когда станет подниматься наверх, – подойдет кто-либо и произнесет пароль. После отзыва Константина человек сообщит, где состоится митинг и как туда попасть. И пароль и отзыв ото дня ко дню, будут меняться. Система изменения пароля через одну букву: от «а» к «в» и от «в» к «д», отзыва же через две буквы – сама по себе проста, но, не зная ее, угадать пароль или отзыв было невозможно.

– Значит, до скорого свидания, – сказал Мешади. – Я ухожу туда, – он указал на крышу. – Не смущайтесь, здесь проходит кошачья тропа, соединяющая это место с моим домом, где меня сейчас караулят шпики, уверенные, что я отдыхаю после обеда. А вы оставайтесь здесь. Вот… – он указал на книгу, лежавшую на столе. «Шалыгин. Теория словесности» – было напечатано на ней. – Здесь есть материалы, о которых я вам говорил. Прочтите, они дадут вам представление о том, как мы живем и боремся.

Он подошел к окну и уже пригнулся, чтобы в нем исчезнуть.

– Как вы проводите вечера? – спросил он вдруг.

Константин пожал плечами.

– Есть у меня с собой несколько книжек по избранной мною специальности – по горному делу. Написал и отправил одну корреспонденцию в газету «Правда», впрочем, вы об этом, наверно, знаете. Один раз даже сходил в кино… на «Чуму в Тюркенде». Видели?

– Получил удовольствие, – ответил Мешади. – Кто они такие, эти Бородкин и Ханыков?

Константин рассказал.

– Да, искры пламени вырываются отовсюду, – проговорил Мешади. – Я как раз хотел вам предложить развлечение – сходить в наш азербайджанский театр, у нас есть и своя опера и своя драма.

– С удовольствием, – ответил Константин. Ему вдруг вспомнилось, как со своими тифлисскими друзьями, с Текле и Илико, он побывал в грузинском театре.

– Советую обратить внимание на драму нашего замечательного земляка Молла Насреддина.

– Но ведь Молла Насреддин, насколько я знаю, это вымышленный образ, своего рода народный герой мусульманского Востока.

– Старый Молла Насреддин был вымышленный. А у нас в Азербайджане он существует в виде почтенного Джалила Мамед Кули-заде, издателя журнала «Молла Насреддин». Нет, Молла Насреддин снова прошел по караванным путям Востока, высмеивая и обличая царя и шаха, мулл и шиитских и суннитских, беков и ханов, купцов и нефтепромышленников, русских помпадуров, иранских сатрапов и турецких пашей-самодуров… Наш Джалил Мамед Кули заде – человек знаменитый, и если будете в Тифлисе, найдите его. А пока побывайте на спектакле «Мертвецы», и, может быть, вы поймете и простите мою горячность, вы поймете, из какой ужасной тьмы рвется к свету наш народ.

Он сделал приветственный жест и скрылся, уходя по крыше.

Константин еще долго сидел в комнате, прочитывая одну за другой листовки и прокламации стачечного комитета и Бакинского комитета партии, просматривая богатые статистические и экономические данные, по которым можно было судить о политике нефтепромышленников. Ход великого сражения Константину становился все яснее.

Погрузившись в чтение, Константин не слышал, как хозяйка бесшумно открывала дверь и снова уходила. Потом она тихонько постучала в дверь. Он вздрогнул и вскочил.

– Ничего, не беспокойтесь, все в порядке, – сказала она. – Я хотела только спросить вас: может, вам удобно будет остаться здесь ночевать? Это комната моего сына, а он уехал в летнюю экскурсию, и здесь вы никого не стесните.

– Нет, спасибо, большое спасибо. – Он крепко пожал ее горячую руку.

– А то, правда, останьтесь, я велю подать вам ужин.

– Нет, нет, я пойду к себе в гостиницу. Спасибо.

Он ушел.

На следующий день вечером Константин пошел в театр. Деревянное здание театра было несколько приземисто, и невысокий зал, переполненный публикой, казался поэтому ниже. Константин сначала подумал, что в театре присутствуют только мужчины, но, приглядевшись, заметил женщин. В темных одеждах и покрывалах, они сидели рядом со своими мужьями, и только черные блестящие глаза их устремлены были на занавес, представлявший собой искусную имитацию восточного ковра. В театре господствовало настроение пристойности, тишины, и при тусклом освещении все это никак не настраивало на то, чтобы ждать увеселения. Да и какое увеселение? Шла пьеса Джалила Мамед Кули-заде «Мертвецы».

Занавес поднялся, и на сцене появился шейх Насрулла, главный герой пьесы, с крашеными бородой и ногтями. Он объявил, что будет воскрешать мертвых. И в сонном городишке, показанном на сцене, никто не усомнился в способности хитрого святоши поднимать покойников из могил.

Самые поступки приезжего чудотворца, казалось бы, должны были заставить людей усомниться в нем: обжора и растлитель малолетних, он никак не был похож на святого. Но он обещал произвести чудо воскрешения тем более смело, что знал: почтенным родственникам, казалось бы так безутешно оплакивающим своих покойников, воскрешение невыгодно – придется возвращать унаследованное имущество.

У Константина было ощущение, что перед ним в ярких образах, необычно жизненных, как бывают ярки видения кошмара, проходит обвинительный акт против закостеневшего, отвратительного уклада жизни.

Мнимый святой, облегчив карманы городских богачей, удирает, оставив у себя в комнате трех плачущих девочек, благочестивые родители которых сами привели их для удовлетворения скотской похоти святого. В зрительном зале слышны всхлипывания и плач. И гремит на весь театр обличительный голос молодого Искандера:

– Наши потомки, перелистывая книгу, дойдут до этой страницы и, вспомнив о вас, плюнут, – говорит он, обращаясь к одураченным отцам города.

Он сам – беспутный сын богатого купца, и оттого что обвинение вложено в его уста, оно приобретает особенную силу.

– Не думайте, что я считаю себя праведником, – говорит Искандер. – Нет, нисколько. Я ничтожество. Но кто же вы? «Пьяница Искандер» зовут меня! Но какого достойны вы имени? Я призову сюда горы и камни, птиц и зверей, луну и звезды, весь мир, всю вселенную! Я покажу этих девочек и спрошу: «Как назвать вас?» И в один голос ответит мне всё: «Мертвецами». Я соберу все народы земли, и, взглянув на этот гарем шейха Насруллы, все племена и народы мира в один голос крикнут вам, почтенные отцы города: «Мертвецы!» И многие годы ваши потомки будут повторять, поминая вас: «Мертвецы, мертвецы!»

Смотря на Искандера, которого очень выразительно играл актер, Константин все время вспоминал Фому Гордеева.

Молодой человек в черном скромном костюме сидел рядом с Константином и на правильном русском языке, слегка смягчая слова, переводил Константину текст пьесы. Но бывало, что Константин просил его помолчать, – настолько выразительно играли актеры.

После спектакля в полутемном вестибюле гостиницы к Константину подошел незнакомый молодой человек и спросил его вполголоса, не собирается ли он осмотреть промыслы.

Константин, уловив в его вопросе искусно замаскированный пароль, ответил ему отзывом. Они прошли через ресторан, где в этот час было уже совсем тихо, и по черному ходу ресторана вышли во двор, где с подвод сгружали живую, еще трепещущую рыбу. Со двора по темной лестнице поднялись на галерею – и вдруг оказались в тихом переулке, совершенно незнакомом Константину.

– Теперь двадцать минут ходу – и мы будем в больнице, где вы сегодня переночуете, – сказал Константину провожатый.

3

Час был уже поздний, больные спали. Людмила, потушив свет, сидела возле кровати Аскера. Аскер привык засыпать, держа в руке ее руку. Наконец рука его обмякла и раскрылась, мальчик спал. Людмила могла бы отойти от него, но она, облокотившись на спинку кровати, не то чтобы задумалась – мыслей не было, а запечалилась, заскучала, захотелось домой… Дело было сделано: Аскер спасен. Она могла бы, оставив мальчика на попечение дяди, жителя одной из близких к Тюркенду деревень, вернуться к своим товарищам по экспедиции, а еще лучше – съездить домой. Баженов обещал по окончании экспедиции отпустить ее в Краснорецк хотя бы до начала учебного года.

Вера Илларионовна попросила ее подождать еще несколько дней: очень уж удобен был чумный изолятор для дел бакинской партийной организации.

Огни в больнице погашены, но по коридору, мимо комнаты Людмилы, порою раздаются тихие шаги. Это прошла Вера Илларионовна или кто-либо из работников больницы. А вот прошел кто-то незнакомый: мужской шаг, крепкий и все же еле слышный. Дверь бесшумно открылась, в комнату вошла Вера Илларионовна.

– Люда, – сказала она, – я на некоторое время приведу к тебе одного товарища, пусть он побудет здесь недолго – может быть, полчаса, час.

В ответ Люда только молча пожала руку Веры Илларионовны, и та исчезла.

Снова тишина, опять чьи-то незнакомые шаги, и в комнату вошел кто-то в белом халате – шаг мягкий, так ступают в кавказских сапожках. Человек остановился посреди комнаты.

– Садитесь, пожалуйста, там, возле окна, стул, – прошептала Люда.

Мужская фигура в белом халате показалась посреди комнаты и вновь исчезла… Стул сдвинулся, скрипнул, белый халат обозначился возле окна. Тишина, слышно, как кто-то дышит…

– Это хвост Малой Медведицы виден? – тихо, почти шепотом, спросил тот, кто неслышно сидел у окна.

– Да, это хвост Малой Медведицы, – тихо ответила Люда. – Видите, Полярная звезда вот там, над той горкой. В Петербурге она никогда так низко не бывает.

– А вы из Петербурга?

– Нет, я из Краснорецка, но учусь в Петербурге.

– Я тоже учусь в Петербурге, – ответил после некоторого молчания голос у окна, – на юридическом факультете.

– Я медичка, – ответила Люда.

– Меня зовут Саша… Будем знакомы?

– Конечно… Меня – Люда.

Опять наступило долгое молчание.

– Вы как будто бы сказали, что живете постоянно в Краснорецке?

Волнение слышно было в этом тихом голосе, и оно сразу передалось Люде.

– Да, в Краснорецке, – прошептала она.

– Вы Гедеминова Людмила?

Люда, ничего не ответив, кивнула головой. Он, конечно, не мог рассмотреть этого кивка, но Саше и не нужен был этот кивок для продолжения разговора.

– Вы удивляетесь? – спросил он громким шепотом. – Я тоже удивлен. Вы в прошлом году получили открытку от человека, обоим нам дорогого. – Грузинский акцент, раньше почти неуловимый, стал чувствоваться сильнее и придавал его шепоту особенную выразительность. – Припоминаете? Да? Там было написано о «Песне без слов» Чайковского.

– Константин? Где он сейчас? – спросила Люда, от волнения возвысив голос.

– Его арестовали при мне в Тифлисе и увезли куда-то в Россию – вот и все, что я знаю, – шепотом продолжал Саша. – А открытку эту… – Саша запнулся, наверно он покраснел, – это письмо писалось при мне.

– Арестовали? – тихо не то спросила, не то повторила Люда.

Но в это время в комнату неслышно вошла Вера Илларионовна и обратилась к Саше.

– Комната для вас готова, – сказала она. – Завтра у нас здесь произойдут большие события, – добавила она, обращаясь к Люде.

Люда, подойдя к окну, долго глядела на звезды Малой Медведицы, взволнованная встречей с Сашей и разговором о Константине. Бесконечно далеким как эти звезды казался ей Константин. А между тем он находился в этом же здании, в комнате дежурного врача, крепко спал, не имея понятия о том, что рядом с ним только что познакомились и говорили о нем Людмила и Александр, близкие и дорогие ему люди.

4

В эти тревожные дни Мартынов и Джунковский встречались каждый день. В первые дни после приезда в Баку Джунковский приезжал в градоначальство к полдню, торжественному часу развода караула. Но с каждым днем час его приезда передвигался все ближе к утру. Сегодня он приехал неслыханно рано – в восемь часов утра, и Мартынов увидел в руках его ту же прокламацию, что уже лежала у него на столе.

Мартынов встал навстречу Джунковскому. Но свитский генерал, всегда подчеркнуто вежливый, на этот раз даже не ответил на приветствие и, размахивая прокламацией, подошел к нему.

– Вы читали этот манифест? Они здесь требуют, чтобы я вас отдал под суд, а? Вот… – Он тыкал пальцем в прокламацию. – Они так и пишут… Вот…

«Так уймите же ваших чересчур усердствующих полицейских, предайте суду Мартынова за целый ряд насилий и незаконных действий».

– Что ж, может, ваше высокопревосходительство, послушаете забастовщиков – и правда отдадите меня под суд? – багровея, ответил Мартынов. Он намекал на тот неприятный разговор, который был у него с Джунковским, указавшим на ряд незаконных действий Мартынова.

– Э-э-э, Петр Иванович, я вижу, вы намерены обидеться. Я уважаю в вас одного из преданных особе монарха истинно русских людей, но лекс дура лекс, – округляя глаза и поднимая палец вверх, сказал он.

– Всех перепороть, вот им и весь лекс! – проворчал Мартынов, приблизительно понимавший, что в латинском изречении говорится о законе.

– Меня поражает в этом документе, – говорил Джунковский, игнорируя восклицание Мартынова, – предельная самоуверенность этих людей. Не то чтобы в своем праве судить нас… Убийцы из «Народной воли» тоже судили и приговорили к смерти страстотерпца и великомученика в бозе погибшего императора Александра Второго. На то они есть изверги и фанатики. Так что эта самоуверенность нам уже знакома. Но тут другое. Они ведь в этой бумажонке мне, как представителю власти, предлагают отдать вас под суд… Конечно, это демагогический прием, и они сами понимают, что я вас под суд никогда не отдам, – торопливо добавил он, заметив, что Мартынов дернул головой при вторичном упоминании о суде. – Но я хочу привлечь ваше внимание, Петр Иванович, к тому, что, обращаясь к рабочим с возмутительным воззванием, они хотят, так сказать, пробудить в них представление о какой-то своей особенной законности. Улавливаете?

Мартынов ничего не ответил. Рассуждения Джунковского он считал настолько излишними и досужими, что даже не желал в них вслушиваться. Сегодняшняя прокламация являлась распространенным ответом Джунковскому на то его объявление, в котором он призывал массу забастовщиков освободиться от влияния руководителей забастовки.

«Нам говорят, что каждый рабочий, недовольный условиями заключенного им договора, может свободно оставить предприятие. Ложь! – говорилось в этой прокламации. – Ведь за это именно и преследуются рабочие, именно за мирную забастовку их тысячами арестовывают, выселяют, судят, избивают! Пишут: «Труд на промыслах, как и вообще промышленный труд, не имеет принудительного характера». Но, спрашивается, кто гонит насильно рабочих на работу, кто арестовывает мастеровых и принудительно приставляет их к станкам, кто под угрозой полицейской расправы держит рабочих днем и ночью на электрических станциях? Кто устроил бойню на промыслах Рыльского, кто освободил виновников избиения и предал суду невинно пострадавших рабочих? Не полиция ли? Наконец, кто нанимает разбойников-кочи, которые с оружием в руках гонят на промыслы забитых мусульманских рабочих? Кто устраивает побои мирных забастовщиков?»

Так спрашивала, требовала ответа прокламация. И чем заниматься досужими умствованиями, Джунковскому лучше было бы задуматься над заключительной частью прокламации:

«Товарищи рабочие! Объявляя забастовку, вы наперед знали, что на вас обрушится вся сила полицейской власти, но вы не побоялись этого. Вы знали, что вас арестуют, вышлют, предадут суду, но все решились на борьбу. Вы предвидели, что вас выгонят из квартир, закроют лавки, в которых вы находили кредит, что против вас заработают полицейские кулаки, казацкие нагайки, но ваши ряды не дрогнули и дружно, солидарно выступили против тунеядцев.