Текст книги "Зарево"
Автор книги: Юрий Либединский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 57 страниц)
Спустившись в землянку, Асад в полутьме разглядел в углу, на широком ложе, скорчившегося деда Аксара.
– Какой там шайтан пришел? – сказал он сердито по-русски. Но, узнав Асада, обрадовался и даже заплакал.
Он жаловался, что у него ломит руки и ноги, и сетовал на то, что нет водки, которую он считал универсальным лекарством. Речь его перемежалась глухим кашлем. Старик был плох, но, видимо, не сознавал этого и уверял, что если ему, достанут водки – а он уже послал свою дочку в Краснорецк на базар, – то у него все как рукой снимет. Во время этого разговора в землянку спустился молодой парень, напомнивший вдруг Асаду своей округлостью лица и продолговатым разрезом глаз Науруза. Только брови были не те – слишком черные и такие же черные молодые усы. Парень казался бледным, на его веселореченском лице не было обычного загара. Вправленная в брюки полотняная блуза с отложным воротничком и большим карманом на груди дорисовывала не совсем обычный облик этого молодого человека.
– Здорово, дед! – сказал он по-русски и поклонился Асаду. – Вот мы тут собрали для тебя, – он положил на стол две желтые рублевые бумажки и кучку серебра и меди. – Только ты своего лекарства не покупай, а купи лучше масла коровьего.
– Зачем старику коровье масло? – весело спросил дед. – Детей надо кормить коровьим маслом, а я много лет его не пробовал, живот заболит. Ну, спасибо тебе, Гамид, и всем добрым людям спасибо. Да вы не смотрите друг на друга, как два быка в одном загоне. Это Асад Дудов, земляк мой и родич, а это хоть и из другого аула, а человек хороший, Баташев Гамид.
Асад пристально и с интересом посмотрел на Гамида. Он слышал о нем. Это был молодой парень из многочисленного баташевского рода. Россказни Кемала о жизни в Петербурге прельстили Гамида, и он, никого не предупреждая, исчез из родного аула, а через год прислал письмо, написанное по-русски одним его знакомым. Он добрался до Петербурга, поступил на верфь плотником. Городская жизнь ему нравится. Одно нехорошо: за все нужно платить деньги.
– Вы, значит, вернулись из Питера? – спросил Асад по-русски. – Соскучились?
– В Питере не соскучишься, – приветливо улыбаясь, ответил Гамид. – V, какая может быть скука? А только своих надо тоже навестить.
– Стало быть, в своем ауле уже были?
– Это верно, – сказал Гамид, – в своем ауле я был. Вот где, верно, скучно!
– Обратно в Питер вернетесь?
– А что ж? Можно и вернуться. Ну, дедушка, будь здоров! – сказал Гамид, вставая. – Я еще зайду к тебе. – Он одернул на себе рубашку, рукой пригладил волосы.
Только в этих жестах сказались привычки веселореченского джигита, а во всем остальном – в громком голосе, в размашистой походке, в помятой кепке, заломленной набекрень, – проявлялся уже совсем другой, свободный русский городской навык.
– Есть у меня здесь знакомый один, – сказал Асад. – Тоже из Петербурга: Может, зайдете к нему? Он больной, с фронта вернулся.
– Из Петербурга? – переспросил Гамид, пристально вглядываясь в Асада. – Что ж, можно будет зайти. – Он повернулся и пошел к двери.
Асад попрощался со стариком и заторопился, чтобы догнать Гамида.
– Вот нарыли, прямо Севастополь, – сказал Гамид, кивая на землянки.
– Почему Севастополь? – удивился Асад.
– Книга такая есть, – ответил Гамид. – Студент у нас один читал. Толстого книга.
– «Севастопольские рассказы»? – живо переспросил Асад.
– Хорошие рассказы, – сказал Гамид. – Не то что наши сказки: пока слушаешь – занятно, а как оглянешься кругом – никакой в этих сказках правды нет. Это не то что там Сосруко или Батрес – то ли он был, то ли не было его. У Толстого-писателя люди все равно как я или вы. Эх, война, проклятое дело…
Они медленно шли по тихой улице Арабыни. Асад с интересом приглядывался к своему новому знакомому. Таких людей среди веселореченцев он еще не встречал. Ни Науруз, ни Жамбот, ни даже Талиб не вызывали у него такого ощущения новизны. Наоборот, Науруз и Жамбот казались Асаду воскресшими героями народных сказаний. А этот парень неслучайно пренебрежительна отзывался о сказках. За несколько лет пребывания в Петербурге в нем все переменилось, он даже говорил теперь только по-русски, правда иногда запинаясь. С Асадом Гамид не чинился, зная, что это сын вольнодумца Хусейна, и откровенно сказал, что из Питера ему пришлось уехать не по своей воле. Там была забастовка, он попал в черные списки.
Асад привел Гамида к Василию.
Прошло несколько дней, и Асад с чувством ревности заметил, что у них завязались какие-то свои отношения, в которые Василий Асада не посвящает.
* * *
Сергей Комлев вдруг перестал бывать у Загоскиных. Василий давно уже заметил, что со времени появления Комлева мать оживилась, помолодела. Он считал неудобным заговорить с матерью о Комлеве. И вот однажды Надежда Петровна напекла лепешек, купила на базаре махорки и деловито собралась куда-то. По тому, как аккуратно и споро был собран узелок, и по тому, что в него была положена хотя и сильно залатанная, но чистая сорочка, оставшаяся от отца, Василий догадался, куда собралась мать.
– Почему ты думаешь, что его в тюрьме искать надо?
Надежда Петровна, покраснев, вздохнула и прошептала:
– Да так уж.
Мать больше ничего не сказала, Василий тоже промолчал, только просительно предупредил, когда она уходила:
– Ты там поосторожнее.
Вернулась она к вечеру, заплаканная, но глаза ее блестели весело.
– Набито их там, голубчиков, человек двести, и больше всего солдат. И казаки там есть, и горцы.
– Да ты что, там внутри была? – спросил Василий.
– И внутри была, внутренний двор там есть такой, их туда гулять выпускают. Часовому отсыпала табачку, он и пропустил.
– Значит, ты его видела?
Она кивнула головой.
– За что же он попал? Срок отпуска, что ли, пропустил?
– Какой срок? – шепотом ответила Надежда Петровна. – У него, Вася, настоящего-то срока совсем нет… У него на руках заместо бумаг – липа…
Мать, оказывается, была в курсе всех дел Сергея Комлева, Излечившись после своей страшной раны, он твердо решил, что воевать ему не за что и что на фронт возвращаться незачем. В госпитале среди писарей нашел он сочувствующего, с ним вместе они и сготовили ту самую «липу», о которой говорила Надежда Петровна. Комлев происходил откуда-то из крестьян черноземных мест, но с юности забрел на Кавказ, полюбил этот край, и в «липе» прямо указывалось, что родиной его является Краснорецкая губерния. Для обычного времени эта «липа», может, и сошла бы. Но когда она попала в руки самому Осипу Ивановичу Пятницкому, производившему большую облаву на рынке, он заподозрил что-то неладное и задержал Комлева.
Был один из первых ясных осенних дней, когда еще все роскошно зелено, но воздух чуть-чуть начинает холодеть. И так будет не день, не два и не одну неделю, а несколько месяцев – может быть, вплоть до Нового года. Все станет пестреть, опадать, воздух по утрам будет морознее и прозрачнее, а дни – короче. Но солнце все положенное ему время будет царить на небе. Этому времени года на Кавказе соответствует северное бабье лето. Но для северян бабье лето стало грустным синонимом быстролетности, а хрустально-ясная осень Северного Кавказа может продлиться долгие месяцы и даже всю зиму.
В такое утро невозможно сидеть в комнате, и как только Асад пришел к Василию, они вышли из дому. Ведя разговор и наслаждаясь погодой, они шли по тихим улицам Арабыни и незаметно дошли до огромного плаца, примыкающего к самому городу, может быть привлеченные туда резкими командными окриками, звонко раздававшимися в тихом воздухе.
Там шло обучение новобранцев. В линюче-зеленом, застиранном обмундировании, они с криками «ура» и штыками наперевес бежали по полю и каждый со всего маху вонзал штык в подвешенного между двумя столбами болвана, составленного из мешков, набитых тряпками. Другие новобранцы по команде с походного порядка быстро перестраивались на боевой и тут же, падая, на землю, лихорадочно быстро окапывались и целились по воображаемому противнику…
– Первый сорт солдаты будут, – со странным выражением, соединяющим грусть и восхищение, сказал Василий.
– Это земляки мои, веселореченцы, с гордостью проговорил Асад.
Вася ничего не ответил. Он вглядывался в лица новобранцев. Все это были крепкие ребята, широкие в груди, тонкие в поясе. Пожалуй, много было темнобровых и смуглых, но не больше, чем среди местных казаков. Видно было, что они хорошо понимают команду, которая отдавалась по-русски и время от времени уснащалась ругательствами.
«Почему веселореченцы?» – подумал Василий. Утверждение Асада показалось ему неубедительным.
– Национальности не могу различить, – сказал Василий вслух. – Солдаты как солдаты. Погляди-ка хотя бы вон на того крайнего – явный русачок.
Это был крепкий, ширококостный парень. На его округлом румяном лице ярко выделялись небольшие синие глаза. Отделенный командир вывел его перед фронтом и заставил проделать ружейные приемы – очевидно, для образца, так как синеглазый проделал все с щеголеватой точностью.
– Молодец, – сказал Василий, – будет ефрейтор что надо.
Наступил полуденный перерыв, и тот самый русый крепыш, на которого показал Василий, засунув руки в карманы, разминаясь и потягиваясь, прошел мимо них неподалеку. Асад сам не мог бы объяснить, почему, но он был уверен, что этот парень, как и все прочие, тоже веселореченец. Его в этом убеждало не только лицо, но даже самые незначительные движения, повороты головы, улыбка… Асад внезапно окликнул его по-веселореченски:
– Эй, друг, здоровья тебе, ты из чьих будешь?
Парень остановился, видимо недоумевая, огляделся и даже наверх посмотрел. Потом, поняв, кто окликнул его, не спеша приблизился.
– Я? – спросил он, вглядываясь в Асада и прищуриваясь. – Я Верхнего Баташева Исмаила внук.
– Касбот – это был он, – взглянув на Асада, сразу догадался, с кем говорит. О Хусейне Дудове и его семействе знало все Веселоречье. И никем, кроме как сыном исчислителя Хусейна Дудова, не мог быть этот худенький юноша в серой шинели с орлеными пуговицами. Об Асаде Дудове Касбот слышал и от Нафисат – он сопровождал Константина, присланного в Веселоречье русскими друзьями. Касбот на всякий случай опросил Асада, кто он такой, и, убедившись, что предположения его правильны, удовлетворенно кивнул головой.
– Жаль, мы с тобой на пари не пошли, я бы выиграл, – с торжеством сказал Асад, обращаясь к Василию.
– Да, – сказал Василий, вглядываясь в лица других новобранцев, кучкой расположившихся неподалеку, и начиная замечать в них что-то отличное от русских, прежде всего сказывающееся в позах: все сидели, подобрав под себя ноги, ни один не лежал облокотившись. – Но как же так? Ведь веселореченцев как будто не призывают в армию?
– А это, верно, добровольцы, – сказал Асад. – Хотя нет, не похоже, добровольцы в черкесках. Я вижу, много тут наших земляков, – сказал Асад Касботу, который, выбрав, где трава почище, привольно раскинулся на ней. – Неужто добровольцы?
– Все добровольцы, – ответил Касбот, кусая травинку и прищуренными глазами глядя куда-то вдаль. – Весною приезжал с фронта дядя мой, Кемал, который состоит при особе князя Темиркана. Звал нас в добровольцы – коня обещал, одежду красивую. Ну, а мы ведь все женихи. Мышь в мышеловку забежала – ни воли, ни сала. – Он так смешно сказал эго, что Асад расхохотался.
– Чего это он? – спросил Василий.
– Потом расскажу, очень забавно разговаривает, – ответил Асад.
– Да, – раздумывая, говорил Касбот, – никогда не бывало, чтобы столько веселореченцев в солдаты набрали, – так надо же кому-нибудь начинать.
– Тебе понравилось? – спросил Асад.
– А чем плохо? Как у бабушки под платком. О еде не думай – накормят, спать уложат. Гуляем, песни поем. – И он тихонько затянул:
Соловей, соловей, пташечка,
Канаре-ечка жа-алобно поет… —
со старательной и явно нарочитой придурковатостью выговаривая слова.
Тут и Василий, глядя на его смекалистое лицо, засмеялся.
– Смешно? А? – спросил Касбот, широко улыбнувшись, отчего стали видны белые зубы. Но тут он вдруг мгновенно переменил позу и сел, поджав под себя ноги. Усмешки на его лице как не бывало. – Слушай, братец, – сказал он Асаду, снизу вверх глядя на него своими небольшими синими и пристально-настойчивыми глазами. – Как сын Хусейна, которого каждый веселореченец чтит за его справедливость, прошу тебя, помоги мне в одном деле. Если поможешь, вот эта рука, – и он протянул сжатую в кулак с напрягшимися жилами большую руку и разжал перед ним сильные пальцы, – будет твоя рука, только помоги.
– Что я могу сделать? – ответил Асад.
– Ты вольный, ты везде ходишь, а ведь нам из казармы можно выбраться только тайком. Здесь в тюрьме томится одна несчастная, она, как и я, землячка тебе, а мне приходится теткой, ее Нафисат зовут…
Но тут внезапно, не докончив своей речи, Касбот с неожиданной легкостью вскочил и вытянулся.
– Разговорчики! – услышал Асад начальственно-гнусавый, нарочито растягивающий звуки голос. Это был тот самый невысокого роста унтер с рыжими усами, который обучал новобранцев.
– Земляшок, ваше благородие, князь Хусейн Дудов сыношек будет, – старательно вытягиваясь, ответил Касбот, нарочито коверкая русский язык.
– Вот, – сказал благосклонно унтер, обращаясь к Асаду, – толкуют, вассиястьво, насчет вашего племени, что искони к военной службе не способны, и когда нас из учебной команды выбрали, чтобы, значит, ваших обучать, веселореченцев то есть, так меня все товарищи стращали: не ходи, мол, Кучерук, – это я – Кучерук, – намаешься с ними. А получилось обратное: и строй понимают, и ружейный прием любят.
– Ружье давай, палка надоела, – сказал Касбот.
– Молодец! – вдруг вырвалось у Василия, который услышал в его словах то, чего, видимо, не услышал унтер Кучерук.
– Именно так, молодец солдат, – поощрительно сказал унтер, похлопав по плечу Касбота. – Если так будешь успевать, в учебную команду определим. – И, кивнув головой, он ушел, унося с собой крепкий запах махорки и дегтя, которым смазаны были его сапоги.
– Сейчас барабан будет, – сказал Касбот, обращаясь к Асаду. – Дай мне ответ, утоли жажду души.
– Все, что могу, то сделаю, – сказал Асад. – Приду сюда и все тебе расскажу.
Застучали барабаны. Касбот схватил Асада за локоть, тряхнул и сам же поддержал его, так как Асада это выражение благодарности чуть не свалило с ног.
Касбот от отца унаследовал то, что родичи его и односельчане презрительно-добродушно называли миролюбием. Это означало, что Касбот, так же как и Али, не любил из-за мелочных причин ввязываться в драку. Как и отец, он обладал сметливой трезвостью ума, за которую Али слыл в селении хитрецом.
Касбот всегда казался сонным, даже участвуя в разговоре. Слова он цедил сквозь зубы. И когда они вдвоем с двоюродным братом Сафаром, сыном Мусы, захватив по топору и одну длинную пилу, уходили на заработки в лесничество, казалось, они вполне под стать друг другу – двое хозяйственных молодых крестьян, у которых одна забота: потуже набить мошну.
Конечно, Касбот был миролюбив. Но после того, как он узнал, что Нафисат, связанную, с кляпом во рту, увезли в город, он места себе не находил. Ему все представлялось, что ее, как овцу, взвалили на арбу, и чувства оскорбления и мести, неутоленной мести, не оставляли его. Он не только последовал за нею в город, он, подкупив тюремщиков, узнал, что она заключена в глубоком подвале Новой крепости, и даже разговаривал с нею, – этот-то разговор и услышал Джафар. При всем ужасе этих темных ям, они имели ту особенность, что их амбразуры были над самой землей и при попустительстве тюремщиков можно было переговариваться с заключенными. Пристав Пятницкий, по доносу Кемала прибывший на батыжевские пастбища с целью изловить Науруза, неспроста вместо него захватил в коше у Верхних Баташевых Нафисат. Свою тактику изловления Науруза он построил на опыте охоты: если подраненную самку оленя оставить привязанной в лесу, самец непременно придет к ней. Потому-то Осип Иванович и оставил открытой ту узенькую амбразуру, в которую не мог бы пролезть даже ребенок: она давала возможность близким Нафисат слышать ее голос и говорить с ней. Осип Иванович Пятницкий уверен был, что Науруз придет к Нафисат.
Но пока только Касбот дважды, и то урывками, сумел поговорить с Нафисат.
Касбот не мог бы объяснить свою уверенность в том, что прохождение военной службы в Арабыни даст ему возможность освободить Нафисат. Он никому не рассказывал этих затаенных намерений, даже невесте своей Разнят, которая уговаривала его убежать в горы, как это сделали уже некоторые из «добровольцев», разочарованные тем, что ни коня, ни красивой одежды они не получили.
– Если меч сам тебе в руки идет, хватай его за рукоять, – ответил он своей подруге старинной поговоркой.
Однако на первых порах его надеждам не суждено было оправдаться. Из Красных казарм, в которых разместили запасной батальон веселореченских новобранцев, ясно видны были белые приземистые стены Новой крепости, и все же Нафисат для него оставалась недосягаемой. Он даже толком не знал, что с ней. Но то, что он мог хотя бы издали видеть белые стены ее тюрьмы, подогревало его надежду. Он был терпелив, настойчив, его изворотливая мысль не пропускала ни одной лазейки. И вот неожиданное знакомство с Асадом Дудовым открыло перед ним вполне осуществимую возможность.
* * *
Асад, вернувшись домой, дождался, когда отец вышел к вечернему чаю, и спросил его:
– Папа, ты ведь бываешь в тюрьме?
– Бываю. А почему тебя это интересует?
И Асад рассказал о просьбе Касбота.
– Видишь ли, сынок, – смущенно ответил старик, – меня вызывают только к тем заключенным из наших единоплеменников, с которых судебным властям и тюремному начальству требуется снять дознание. К той несчастной, которую ты только что назвал, меня ни разу не требовали, я даже ничего не знаю о ней.
– Я обещал Касботу узнать все точно, и я узнаю, – упрямо сказал Асад.
Нет, нет, – испуганно заторопился старик. – Давай уж лучше я. А то ты опять попадешь на путь приключений, не дай бог.
На следующее утро старый Хусейн Дудов позвонил у крыльца одного из самых уютных домиков с маленькой медной дощечкой на дверях: «Врач Иннокентий Иванович Жасминов. Внутренние, детские и женские болезни». Дверь открылась, хорошенькая ласковая девочка сказала: «Папа в саду», – и умчалась куда-то в комнаты. По стеклянной пустой галерее Хусейн Асадович прошел на балкон и спустился в сад. Хозяин, в галифе и чувяках на босу ногу, в помочах поверх рубашки, костлявый, жилистый, присев на корточки, возился среди зелени. Своим лицом, с длинным, нависшим носом и тонкими, тоже свисающими усами, он напоминал индюка. Редкие волосы были растрепаны, руки до локтя – в жирной черной земле, но его скривившиеся в усмешке тонкие губы и даже кряхтенье говорили о том, что сейчас он наслаждается жизнью.
– А, Хусейн Асадович, прошу, прошу!.. Извольте видеть, земляника садовая. Три года вела себя отменно, а в этом году некоторые кусты мельчать стали. Вот я по зрелом размышлении и решил: кусты из грядки поскорей вон, а то они мне всю породу испортят. Прошу на скамейку. Чем обязан?
Старики знали друг друга несколько десятилетий, так как переводчика и врача часто вызывали по одним и тем же делам, большей частью по преступлениям, совершавшимся в аулах. Иннокентию Ивановичу хорошо было знакомо выражение лица Дудова, торжественная неподвижность и закинутая кверху голова – видно было, что старик чем-то сильно взволнован.
– Неужто Марьям Ибрагимовна занедужила? – спросил участливо врач.
– Нет, Иннокентий Иванович, у нас в семье все слава богу. Я к вам с делом не совсем обычным и заранее прошу извинения. Вопрос один задать хочу. Рассчитываю, что вы, как врач, поймете меня. Ведь вы у нас в Арабыни единственный тюремный врач и всех наших арестантов знаете. Видели ли вы несчастную женщину, Нафисат Баташеву, содержащуюся вот уже два месяца в одной из самых страшных ям Новой крепости?
Иннокентий Иванович встал во весь свой высокий рост и начал, ударяя рука об руку, стряхивать с них землю, не глядя в лицо собеседнику.
– Я-то видел, – сказал он сухо. – А к чему вам знать то что не надлежит?
– Родные беспокоятся. Знаете, горский хабар, он сквозь стены тюрьмы проникает. Больна она, говорят.
Иннокентий Иванович не то откашлялся, не то усмехнулся.
– Не знаю, как судить насчет ее здоровья, ведь ей родить скоро.
– Родить? – изумленно спросил Дудов.
Иннокентий Иванович поморщился. Он и сам не понимал, как это у него вырвалось. Теперь он сердился на себя и еще больше на своего собеседника.
– Я даже не знал, что она замужем, – растерянно говорил Дудов. – Ведь она Баташева, Баташева Исмаила дочка.
– Как же, замужем! И завидную партию себе составила, – злобно-насмешливо говорил Иннокентий Иванович. – Ее муж – это тот самый абрек Науруз, насчет которого споры были: есть он в действительности или нет. Куда уж действительней, супруга его последние месяцы дохаживает.
– А разве в подобном положении можно женщину держать в сырой яме? – запальчиво спросил Дудов.
– А на эту тему я, знаете ли, почтеннейший Хусейн Асадович, пас… Если в вашей семье у кого-нибудь мигрень, или понос, или другое что-либо сходственное… или даже, например, насчет рассады или саженцев, – пожалуйста, же ву при… А что касаемо до чего политического, я в это не вдаюсь.
Худой, тонконогий, он высился перед Дудовым, и тусклое выражение страха написано было на его продолговатом, индюшечьем лице.
Да Хусейн Асадович ничего другого от него и не ожидал. Он таков и был всегда, этот единственный на весь Арабынский округ чиновник медицинской службы, представитель судебной, уголовной, тюремной, санитарной и прочей официальной медицины. Хусейн Асадович прекратил разговор, тем более что узнал от врача больше, чем предполагал узнать.
Итак, дело шло о жене Науруза…
Асад даже тихонько взвизгнул, когда отец рассказал ему страшную новость. Ему вспомнилась тоненькая, с легким шагом девушка, которая в ту незабываемую ночь вела его и Константина на свидание с Наурузом. Как она шла! Если бы вода могла течь вверх, только с таким вот текущим вверх потоком можно было бы сравнить ее движения. Воображение рисовало Асаду ее освещенное ярким светом полной луны лицо, чудесно умеренные черты и выражение смелости и правды на нем. Асад не стал разговаривать с обеспокоенным отцом и тут же пошел к Василию.
– Вот что, – сказал Василий, выслушав взволнованный рассказ Асада, – ты только не приходи в отчаяние… Неужели два таких могучих ума, – усмехнулся он, – как мы с тобой, не придумают чего-либо дельного? Я предложу тебе, например, такой план. Ведь мама моя единственная на всю Арабынь модистка. Она всех здешних чиновниц украшает и одевает и бывает во всех их домах, – что-то я слышал мельком и насчет жены начальника тюрьмы.
Они тут же позвали Надежду Петровну. Она действительно бывает в доме начальника тюрьмы, есаула Бубекина: старшая дочь есаула выходит замуж, и Надежда Петровна шьет приданое. Узнав о Нафисат, Надежда Петровна даже всплакнула и сквозь слезы сказала, что через женщин можно узнать обо всем, что происходит в Арабыни.
Дело в том, что в бубекинском доме у Надежды Петровны была приятельница Таечка, которая самой Бубечихе приходилась племянницей. Она сиротка, жила у них из милости и выполняла обязанности домашней работницы. Таечка пользовалась полной доверенностью «тетеньки». Она и детей нянчила, и стирала, а когда в доме совершалось такое большое дело, как изготовление приданого, была приставлена к Надежде Петровне в помощь. Надежда Петровна заметила, что девушка переимчива, аккуратна, трудолюбива, и стала ее между делом учить своему искусству. Таечка очень обрадовалась: она давно мечтала освободиться от унизительного положения приживалки и была предана Надежде Петровне.
Известно, что есть такие темы, по которым женщины, как бы ни велика была разница в их общественном положении, говорят как равные. Такой темой является беременность. И, ловко наведя «тетеньку» на разговор, Тая узнала, что Нафисат должна скоро родить, она очень больна и жестоко кашляет, так как находится в сыром, ужасном подземелье, почто к амбразуре этого подземелья можно подходить и разговаривать с ней. Сам пристав Осип Иванович Пятницкий ведет ее дело, посещает Нафисат для допросов, мучит-пытает, о чем даже начальник тюрьмы есаул Бубекин, верный царский служака, состарившийся в должности тюремщика, видимо отзывается неодобрительно. Все эти сведения от «тетеньки» через Таечку и Надежду Петровну дошли до Асада и Василия.
– У него у самого, изверга, жена в положении, – рассказывала Надежда Петровна. – Он ее холит и лелеет, а над этой несчастной зверствует, как только может.
* * *
Узнав от Асада эти ужасные подробности, Касбот прежде всего решил освободить Нафисат и совершить суд над палачом, так как был уверен, что если он не устранит этой несправедливости, она будет торжествовать.
Среди сослуживцев Касбота было несколько его родичей и земляков, сотоварищей детских игр, которые знали Нафисат. После занятий Касбот собрал их и рассказал о том, что ему было известно о Нафисат. И слова сами с непроизвольной легкостью сложились в лад песни, этой песней выражена была его просьба помочь в деле мести. Простая, протяжная и подробная, песня эта быстро запоминалась, легко передавалась из уст в уста. Скоро все унтеры заметили, что «черкесы что-то запели». Если бы во главе рот и взводов батальона были офицеры местного происхождения, из казаков, они, конечно, встревожились бы и обязательно постарались разобраться, о чем поют горцы. Но командирами рот и взводов были назначены частью поручики и подпоручики, вышедшие из госпиталя, а частью молодые прапорщики, присланные из Средней России. Командир батальона штабс-капитан Рыжиков, у которого во время речи дергалась голова – последствие контузии, – прочитав рапорт фельдфебеля первой роты о том, что в его роте поют, вызвал фельдфебеля к себе, нецензурно изругал того и приказал не мешать горцам петь.
Тем временем командир отделения, благоволивший к Касботу, как смышленому новобранцу, откомандировал его в учебную команду, созданную при батальоне. Касботу это дало некоторое преимущество. Новобранцев не только не выпускали из казарм, боясь, что они разбегутся по аулам, но их даже по нескольку раз в день пересчитывали; в учебной же команде действовал обычный военный устав, разрешавший давать увольнительные записки, что представляло Касботу полную возможность встречаться с кем нужно. Обучающимся в учебной команде вместо деревянных макетов дали в руки настоящие винтовки; целая стойка превосходных «пехотных трехлинейных», отлично смазанных и готовых к употреблению, стояла возле стены в той обширной комнате, где на отдельных кроватях разместили будущих ефрейторов и унтер-офицеров.
Правда, в неучебное время к винтовкам не допускали, они были скованы цепью с замком, и ключ находился у дежурного офицера. Да и как вооружить друзей, если они, готовые пойти за ним в огонь и в воду, были не здесь, а в батальоне? Касбот чувствовал, что действовать надо быстро. Но каким образом?
И он пошел к Загоскиным. (Асад к тому времени уже уехал в Краснорецк продолжать учение).
– Говори, как делать надо? – требовательно сказал он, обращаясь к Василию. – Нашей сестре поможешь – брат нам будешь…
История с Нафисат до глубины души возмутила Василия. Мучить беременную женщину для того, чтобы жалобы и стенания заманили ее мужа в ловушку, было настолько подло и бесчеловечно, что стремление освободить жертву и расправиться с палачом не могло не зародиться в душе человека. Но для Василия эта гнусная история входила в обширный круг явлений и фактов, о которых одержимый желанием мести Касбот даже не подозревал. Василий подумал и сказал:
– Надо помочь бедняжке.
Больше ни слова не услышал на этот раз Касбот, и это не понравилось ему, он счел, что Василий уклоняется от помощи.
