Текст книги "Зарево"
Автор книги: Юрий Либединский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 57 страниц)
– Голос жаворонка на заре? – спросил он по-азербайджански, насмешливо глядя на товарища.
– Мы ведь обещали Коле проводить Людмилу Евгеньевну, – ответил Каджар по-русски. – К тому же должен тебе признаться, что я вчера уговаривал Людмилу Евгеньевну ехать с нами в Баку, где она не бывала, и, знаешь, она очень заинтересовалась.
– Ты обещал сводить ее на Девичью башню и в храм огнепоклонников?
– Да.
– И, конечно, сообщил, что ты внук и наследник самого Тагиева?
– Думаю, что для Людмилы Евгеньевны это безразлично, – раздельно ответил Али-Гусейн. Он уже взялся за ручку двери.
– Ты все-таки не забудь намекнуть ей насчет тагиевских миллионов, – успел сказать ему вдогонку Мадат, но Али-Гусейн уже вышел.
Мадат опустил голову на подушку и хотел заснуть. Но в купе сквозь шторы пробивался красноватый свет восхода; приглушенные голоса из коридора и в особенности тихое, но очень веселое похохатыванье Люды не давали ему заснуть. Он выругался по-персидски, применив ту орнаментальную брань, которой в совершенстве овладел в бакинских банях и опиекурильнях, оделся и тоже вышел в коридор, где у окна стояла Люда и рядом с ней Али-Гусейн. Баженов ушел к себе в купе.
Да, если сходить в Краснорецке, то было самое время. Знаменитая Краснорецкая гора, на которой самим Суворовым на страх кочевым ордам была заложена Краснорецкая крепость, сейчас видна была вся, сверху донизу, – угловатые очертания церквей, крыш и труб придавали ей причудливый вид… Огней почти не было видно, но кое-где при свете восходящего солнца вдруг сверкало окно, погасало, и вновь сверкало другое, в другом конце города. И пахло уже по-родному, по-краснорецки – откуда-то снизу – кувшинками, лилиями и одновременно коксом и железнодорожным дымом. Только на станции Краснорецк так пахло: около самых стен железнодорожного депо был зацветший прудок.
И Люда вдруг на языке ощутила вкус краснорецкой черешни, кисловатый и свежий – такой она бывает в свои первые дни… Поезд уже грохотал на переплетающихся, скрещивающихся, расходящихся путях.
– Где ваши чемоданы, Людмила Евгеньевна? – услышала она приторно-вежливый голос Мадата Сеидова над своим ухом.
И подумать, что стоит только наспех запихнуть вещи в чемоданы, защелкнуть замки, выскочить на перрон, выйти на станционный, замощенный круглым булыжником двор – и тут же подкатит извозчик, нахлестывая сонную лошаденку. «Ребровая улица, дом доктора Гедеминова».
Быстро взглянув на любезно предлагавшего свои услуги Мадата и ничего ему не ответив, Людмила всматривалась, старалась разглядеть на длинном черном горбу горы родительский дом. Она даже точно могла указать место, где он находится, она угадывала очертания сада, но дома не могла разглядеть… Сейчас, конечно, в доме темно и все спят, но когда она добралась бы на медленном извозчике, дворник уже мел бы двор и на кухне, построенной отдельно, стучали ножи…
– Мы не смеем верить нашему счастью, Людмила Евгеньевна. Неужели вы, смелая, как настоящая русская девушка, решили по-прежнему освещать лучами вашей красоты наш скучный путь в Баку? – спросил Мадат Сеидов, и в цветистой многословной риторике его вопроса слышалось неподдельное удивление.
Это же почти доходящее до растерянности выражение было и на неподвижном, нежном, как у девочки, лице Каджара. Его небольшой рот под черными франтоватыми усиками был раскрыт, брови удивленно подняты, красивые глаза глядели жадно и преданно.
Люде стало смешно. Но Мадат Сеидов продолжал глядеть на нее изумленно-вопросительно. И она сказала:
– Что ж, признаюсь вам, Мадат, ваш друг Али заинтересовал меня своими рассказами о Баку. Я сговорилась, что остановлюсь в гостинице вместе с Баженовыми. Ну, а вы, Али, вы будете моим чичероне.
– Конечно, конечно, у меня есть свой выезд, – залепетал Али-Гусейн. – У деда автомобиль можно взять…
Поезд уже стоял на станции Краснорецк. Старые каменные плиты перрона были влажны – видно, прошел дождь. Над белым зданием вокзала высились травянистые горки. Все было знакомое: станционный колокол, медлительный, плывущий мимо вагонов вокзальный жандарм и торопливый помощник начальника станции в красной шапке и с жезлом в руке. Он спешил передать «жезл» машинисту, – и сразу же, как передаст, поезд тронется и Краснорецк исчезнет. А она… Нет, она не сойдет с поезда. Никто не знает – ни отец, ни мать – о том, что она мимо них едет сейчас «на чуму». Как страшно и гордо звучит. Нет, не только звучит, а действительно и страшно, и гордо…
Люда, высунувшись в окно почти до пояса, оглядывала пустой перрон с фонарями, отражения которых бессонно посверкивали в заполненных водою впадинах и выбоинах каменных плит, и не слушала, что ей говорили спутники. Нет, никого знакомого не видно, только молоточки постукивают по колесам, все приближаясь.
Вдруг она увидела, что из станционного садика через ограду быстро перескочили, помогая друг другу управляться с какими-то тяжелыми тюками, две фигуры. Откуда-то сбоку к ним подошел третий. Те двое были одеты по-горски, в бешметах, третий – железнодорожник. В его худощавой фигуре Люда узнала того молодого рабочего, который прошлой осенью приходил к Асаду, – и они еще говорили о Константине. Как и тогда, суровой поэзией борьбы, подвига пахнуло сейчас на нее. Людмила подумала о Константине. «Что бы сказал он о моей поездке? Конечно, он понял бы меня и одобрил». И она вдруг представила себе Константина с такой явственностью, какая бывает при оборванном сне, когда сновидения еще вторгаются в мир. Она точно почувствовала на себе вопросительно-робкий и вместе с тем смелый взгляд Константина и в то же время продолжала следить за тем, как трое людей хлопотливо и дружно, словно муравьи, волокут эти свои тюки вперед, к паровозу, куда ушел дежурный по станции и откуда медлительно возвращался жандарм. Но жандарм шел возле самых вагонов, а те трое… Людмила взглянула в их сторону и сначала совсем не обнаружила их, но потом, вглядевшись, увидела: они быстро продвигались возле самой ограды станционного сада в густой тени деревьев все туда же, все вперед…
Ударил второй звонок.
«Им, наверно, нужно сдать груз в багажный вагон», – думала Люда, высунувшись из окна. Повернувшись в сторону паровоза, она следила за тремя фигурами, которые в тени деревьев продолжали все вперед волочить тюки… «Но разве они не понимают, что сейчас будет третий звонок и они все равно не успеют, – сели бы в первый попавшийся вагон. Почему они не садятся? Или проводник не пускает?» Что-то было в торопливой суете этих трех фигур такое, отчего им хотелось сочувствовать. Она уже не видела их, но в момент, когда ударил третий звонок, ей показалось, что они перебежали к паровозу…
Поезд медленно, осторожно тронулся. Люда подождала, пока не промелькнул перрон, пустые ларьки и лотки базара, пока не кончился станционный садик. Мелькнул издали фонарь знакомого постоялого двора… А трех фигур не видно. Значит, они сели.
Люде захотелось спать, и, как ни уговаривали ее студенты, она направилась к своему купе.
Когда Люда ушла, наступило молчание. Потом Али-Гусейн провел рукой по своим темным густым волосам, взглянул на Мадата, встретил его вопросительный исподлобья взгляд и засмеялся простодушно и победительно.
– Верблюда нагрузили, верблюд рад: «Мне аллах третий горб послал», – сказал Мадат. – Пойдем в ресторан.
Али, смеясь, взял его под руку. По шаткому мостику тамбура перешли они в вагон-ресторан, где, кроме них, никого не было в этот ранний час. Солнце скрыто было тучами, скопившимися на востоке, скатерти и салфетки казались голубыми.
– Что же ты, повезешь свою «матушку», – презрительной интонацией выделяя это русское слово, которым обозначалась русская женщина, – прямо к деду, домой? – спросил Мадат. – То-то он обрадуется!
– Если бы Людмила Евгеньевна хотела оказать честь нашему дому! – мечтательно сказал Али, откидываясь на спинку стула.
– А с чего другого проехала она мимо родного дома и отправилась в Баку? Нет, она видит, что перед ней плохой мусульманин, которого ничего не стоит обратить в христианство, – говорил Мадат не то шутливо, не то серьезно, во всяком случае с явным оттенком злости. – Видно, дед твой Тагиев, даром что простой амбал [3]3
Амбал – носильщик.
[Закрыть], не напрасно усыпан звездами и крестами и даже удостоен генеральского чина.
– А что в этом плохого? – удивленно сказал Али. – Можно подумать, что ты не в Петербурге учишься, а в Кербеле. Или ты сам не подданный русского царя?
Мадат сузил глаза и ничего не ответил – в этот момент заспанный официант принес им маленькие чашечки с турецким кофе, который они заказали.
– Насчет Кербеле напрасно намекаешь, – сердито сказал Мадат, когда официант отошел от столика. – Шиитские святоши меня не привлекают, и персидская кровь, как у тебя, не течет в моих жилах. Я азери.
– А я? – спросил Али обиженно.
– У тебя отец иранский принц.
Али махнул рукой.
– Какой там принц! Бедный русский офицер из знатной фамилии – таких среди русского офицерства множество. Женился на богатой дочке миллионера Тагиева, а все равно, кроме царской службы, ничего не знает, мотается с полком по уездным городишкам. Да и что значит – русский, турок, иранец? Нет, слушай, как друг скажи: что это значит, что она поехала с нами в Баку? Ведь ты не думаешь, что она всерьез собирается за меня замуж выводить?
– А, испугался! – злорадно сказал Мадат. Он отхлебнул горячего кофе и сказал задумчиво: – Русская девушка… Что мы можем знать о ее душе? Чужая кровь – чужая душа. Ведь она социал-демократка.
– Ну что ты!
– Уверяю тебя. Я это понял по тому, как она рассердилась, когда ты пошутил, что азербайджанские крестьяне во время голодовки могли бы питаться трюфелями, которые у нас растут повсюду.
– Неужели рассердилась? Но ведь она смеялась.
– Над твоей глупостью. Она тебя за дурака считает.
– Почему же она тогда поехала?
И снова Мадат пожал плечами.
– Посмотреть Баку, а?
Оба они чувствовали, что в решении Люды есть что-то им непонятное. И потому, когда спустя несколько часов Люда, розовая и свежая после сна, вышла из своего купе, они снова стали осторожно выспрашивать, нет ли у нее знакомых или родных в. Баку. И она еще раз повторила, что остановится в гостинице вместе с Баженовыми. Али никак не мог разговориться с ней, сразу сбивался, начинал запинаться. Мадат же много и охотно рассказывал о Баку и Азербайджане и особенно интересно – об азербайджанских коврах. Дома у его отца было замечательное собрание ковров, и Мадату очень хотелось показать их Людмиле. Развеселившись, Мадат даже спел с дрожью и переливами в голосе несколько любовных азербайджанских песен. Часто упоминал он и о Лондоне, где провел прошлое лето и куда отвез партию ковров, купленных им в азербайджанских деревнях и с выгодой проданных, – юношеское фанфаронство слышно было в его голосе.
Так прошел день. Весело обедали в вагоне-ресторане. Люда совсем забыла о тех, что тащили тюки по перрону Краснорецка. Она забыла бы о них навсегда. Но вдруг среди ночи поезд резко затормозил. Испуганно откинув штору купе, Люда снова увидела знакомые ей тюки: их волокли и перекатывали по земле те же двое в кавказской одежде, третьего, в котором она прошлый раз признала Васю, теперь не было. Поезд уже тронулся. Вокруг была ночь и степь, освещенная голубоватым светом высокой луны. И при свете ее Людмила видела, как двое людей изо всех сил волокут, оттаскивают подальше от дороги, в степь, в пустыню, тяжелую кладь. С какой-то особенной бережливостью ворочали они эти неудобные, угловатые тюки. Ей вспомнилось, как они с братом в детстве разрушили муравейник, и тогда муравьи вот так же, помогая друг другу, тащили свои неповоротливые личинки…
2
Машинист остановил поезд среди степи только для того, чтобы дать возможность Наурузу и Александру (люди с тюками – это были они) соскочить на землю. Как только они соскочили, поезд тронулся. Главный кондуктор, не зная, почему поезд остановился, ругал машиниста за непредусмотренную остановку, машинист признавал свою вину: он задремал, и ему почудилось, что паровоз подходит к закрытому семафору. И он обещал по приезде в Баку сводить «главного» в буфет.
Еще в Дербенте «главного» предупредили, что на бакинском вокзале пассажиры задерживаются с целью проверки паспортов. Главный кондуктор поделился этой важной новостью с машинистом, – он не знал, конечно, что машинист дал обещание товарищам из Краснорецкого партийного комитета довезти Александра и Науруза с их тюками до Баку. Потому-то машинист, не доезжая до Баку, сделал эту краткую, не более минуты, остановку и дал возможность обоим друзьям благополучно сойти с поезда.
Науруз и Александр все дальше и дальше оттаскивали свои тюки от рельсов, поблескивавших под луной. Она то скрывалась за быстро летящими облаками, то вновь появлялась, и при свете ее становилась видна поросшая чахлой травой и прорезанная рельсами пустыня и среди нее низкое странное строение, сложенное из белых камней. Теперь можно было даже заметить, что над этим строением возвышался низкий и тяжелый купол. «Усыпальница какого-то шейха», – подумал Александр.
Полусводчатая дверь была загромождена обвалившимися камнями, оттуда шел острый запах овечьей мочи. Затолкав свои тюки в глубь строения, Науруз и Александр взглянули друг на друга – у обоих лица были потные – и рассмеялись, это было непроизвольное выражение облегчения.
Они присели. Александр достал папиросы и предложил Наурузу; тот, поколебавшись, взял папиросу и закурил. Только теперь они ощутили, что ночь ветрена и прохладна, что ветер наносит одуряющий запах цветущего мака и что к нему подмешивается едкий запах – запах нефти. К нежному свету луны также подмешивался еще какой-то свет, яркий и голубой, откуда-то из-за темного купола святилища, за их спинами.
– Ну, что дальше делать будем? – спросил Науруз.
– В Баку нужно попасть, – ответил Александр. – Николай (так звали машиниста) говорил, двадцать верст. Сотни верст одолели – что ж, двадцати не одолеем?
Науруз помолчал немного.
– Я тебе рассказывал, земляк есть у меня в Баку на промыслах, Алым, – сказал он. – Я в прошлом году у него был. Пойду найду его, а ты здесь останешься, будешь ждать. Что ты думаешь? – спросил он.
– Я согласен, – ответил Александр.
Науруз встал.
– Ты только скорей давай, – неожиданно по-детски попросил Александр.
Науруз, нахмурившись, кивнул головой. Сколько пережито, переговорено, спали рядом, пили из одной кружки… Братья? Нет, ближе, чем братья, – друзья, товарищи. Они пожали друг другу руки, помолчали. Больше двух месяцев пробыли вместе – и вот Александр остался один. Ночь сразу же словно заговорила с ним на незнакомом языке.
Александр был сыном Грузии и настолько свыкся с ее щедрой природой, что она даже была докучна ему, как нежная мать – сыну. Только здесь впервые почувствовал он, как связан с ней, как нужна она ему. Природе Грузии всегда присуща какая-то теплота, ласковость, влажность, а здесь все было не так. Весна, но для весны слишком холодно и сухо, и хотя пахло цветами, но трава вокруг не шумела, а шуршала, как сухая. И потом – что это за странный свет? Александр вышел из-под тени строения и застыл, испуганный. Вдали, на самом краю земли и неба, колебался ярко-голубой, ровно светящий столб. Можно было даже разглядеть, откуда он исходил, – там была цепь овальных гор, замыкавшая горизонт с запада. Вершина одной из этих гор была точно срезана, и светящийся столб исходил из нее. При свете видны были потоки грязи, медленно обтекающие бока горы, блещущие и шевелящиеся в пламени. «Грязевой вулкан?» – подумал Александр. Он прислушался, и сквозь сухое шуршание трав ему показалось, что он слышит далекий гул…
Долго стоял он так в смятении и грусти. Он и сам не мог дать себе отчета, сколько простоял… Вдруг он услышал лай псов, блеяние овец и поскорей вернулся к своему месту в синей тени святилища.
Овчарки, свирепые белые псы, набежали на Александра. Видя, что он спокойно сидит, они, окружив его, стали лаять. Щелкнул кнут, псы разбежались. Строгий голос спросил по-азербайджански:
– Кто такой?
Александр понял вопрос, но ответить на языке спрашивающего не смог и ответил по-грузински, что заблудился, сам чувствуя неубедительность своего ответа.
– Грузин? – удивленно спросил пастух.
Это был невысокого роста старик с седой подстриженной бородой и в белой чалме. Морщины на его лице выражали насмешливость, нежность и печаль.
– Грузин… Я много жил в Грузии и только добро видел от грузин, – сказал старик и, жестом, исполненным важности, показывая на овец, пояснил: – К полуночи мы каждый день приходим сюда, чтобы ночевать здесь, – потому ты мой гость. И если рассудить, то самый знатный хан может угостить только тем, что выращивает пастух и земледелец. Ту половину ханского стола, которую он получает от пастуха, я могу тебе предложить, и ты будешь доволен угощением, если ты сам не сын хана, или эмира, или эристава.
Так говорил он, расстилая чистый платок на земле и раскладывая овечий сыр, плоские лепешки лаваша… Потом сдвинул камни у основания мавзолея и достал откуда-то из глубины кувшин. Когда он стал лить из него в деревянную чашку, то молоко текло неровно и порывисто – сливки сгустились в нем целыми кусками. Старик не переставал говорить при этом то по-грузински, то, забываясь, переходил на азербайджанский, но Александр понимал общий смысл его речи. Он с жадностью ел, отрываясь от еды только лишь, чтобы поблагодарить старика, а тот щурил свои длинные глаза, гладил бороду и снова начинал говорить.
Старик не только любил, но и умел поговорить. Александру, затосковавшему среди чужой природы, его речь была очень приятна – появился посредник между этой природой и им. Старик между тем осторожно и почти незаметно разглядывал Александра, выспрашивал его и, определив, что он, пожалуй, принадлежит к людям образованным, стал соответственно держаться с ним. Он завел речь о превратностях судьбы, нараспев прочел персидские стихи. Как бы между прочим, он сообщил, что сам является отпрыском Амирхановых, его братья Файзи и Акбар были в числе знатных людей Азербайджана.
– Но богатство и добродетель ходят, как известно, по разным дорогам, – сказал он ей вздохом. – Хотя при жизни отца меня воспитывали наравне с братьями, но я рожден от наложницы, а они от дочерей бека… Когда отец умер, они воспользовались русским законом и оставили меня без доли в наследстве, потому что завещания не было. И я стал нищий… Тогда-то я в поисках утешения и совершил хадж в Кербеле. Но, вернувшись, увидел, что братья обездолили не только меня, но и сестру нашу Меликнису они тоже оставили без наследства, хотя она им единственная сестра и такая же законная наследница, как они. Меликниса в молодости была красавица, и они насильно отдали ее замуж за богатого старика, получив изрядный калым. А старик выгнал ее, так как она не любила его…
На этом превратности Умара (так звали старика) и Меликнисы не кончились. У Амирхановых арендовали участок земли и начали добывать там нефть некие Сеидовы – худородные крестьяне, которые от большой нужды пришли из деревни. Меликниса вышла за старшего Сеидова, Сулеймана.
Тогда Сеидовы завели суд с братьями Амирхановыми, требуя ее доли в наследстве.
Но тут на место судьи воссел сам аллах, наслав на Баку холеру. Оба брата Амирхановы и муж Меликнисы Сулейман Сеидов умерли почти в один день. Все добро Амирхановых по русскому закону должно бы перейти Меликнисе. Но в доме Амирхановых поселился младший Сеидов, Шамси, со своей семьей, а горемычная Меликниса, оставшаяся после мужа бездетной, выбрала себе нижний, темный этаж, потому что от обильных слез она при ярком свете стала плохо видеть. Знахарка сказала ей, что вылечить глаза можно, но для этого нужно приготовить мазь из растертых в порошок жемчужин. Для покупки жемчуга нужны были большие деньги. Меликниса обратилась к своему деверю Шамси Сеидову, но тот, как это соответствует натуре человека, не только отказал, но еще посмеялся над ней. Нужно правду сказать, что все эти превратности, судьбы несколько затемнили рассудок сестры.
В то время и вернулся я после своего хаджа. Когда сестра мне пожаловалась, я пошел к русскому аблокату просить защиты от самоуправства Сеидовых. Составили жалобу. Но на суде Шамси на коране поклялся, что еще до того, как Меликниса вышла замуж за Сулеймана Сеидова, Амирхановы продали Сеидовым землю, «на которой я сейчас стою, клянусь святой книгой, она моя!» Русский судья был в замешательстве: клятва страшная! Да и сам я напугался, зная, что Сеидовы правоверные мусульмане, – как же он, Шамси, не боится приносить ложную клятву?.. И аллах послал мне озарение. «Пусть он снимет обувь!» – закричал я. И тут Шамси стал всячески меня ругать, попрекая тем, что я бродяга и нищий. Но я требовал своего, и аблокат, хотя и русский, но родившийся и выросший в Баку, поддержал меня. Пришлось господину Шамси Сеидову разуться; оказалось, что в башмаки его была насыпана земля, а землю эту привез он со своей родины, из Геокчая, и насыпал ее в башмаки, чтобы обмануть и людей и бога. Тут наша взяла верх, и Шамси помирился с Меликнисой. Сейчас платит он ей из своих доходов каждую неделю четыреста рублей. Меликниса получает все чистым золотом. Жемчугу мы купили за все время не меньше чем на тысячу рублей. Знахарка уносит и уносит жемчуг, но глаза у сестры пока не поправляются, да и неизвестно – есть ли в том порошке, который она приносит сестре и натирает ей глаза, тертый жемчуг? И к чему знахарке растирать жемчужины в порошок, когда она может их с выгодой для себя продать? Но это не мое дело, а дело сестры. Исполняя поручение Меликнисы, я купил здесь домик и развел овец. На лето Меликниса приезжает сюда и живет здесь, а зимой я вожу ей овечий сыр. Она очень любит овечий сыр, но брезгает покупным, а ест только тот, что сделан моими руками… Да, мы уже старики, но живем преданно, любя друг друга, как это положено брату и сестре, – хотя я и незаконный сын своего отца, а она законная… Казалось бы, так спокойно и могли мы дожить наш век. Но нет, жизнь есть дорога превратностей, – снова аллах воссел на место судьи и перст свой направил на наш нечестивый город: в Баку началась чума…
– Как то есть чума? – испуганно переспросил Александр.
– Чума, – со вздохом подтвердил старик. – Она напала на злосчастное селение Тюркенд, по ту сторону Баку, и душит там одну семью за другой. Целая армия русских лекарей, одевшись в белые одежды, как то подобает ведущим священную войну, выступила против чумы, но чем кончится эта война, кроме бога, никому не известно! Ну, а богачи уже бегут из города, и первым, конечно, побежал малодушный Шамси Сеидов и увез всю свою семью, только бедную мою сестрицу бросил… Испуганную и измученную, вчера привез я ее сюда…
Александр уже почти не слушал его. Чума в Баку! Он с испугом оглядывался кругом, и окружающая местность, сейчас освещенная пепельно-красным, печальным светом зари, вновь казалась ему чужой и враждебной. Науруз, Науруз – как хотелось бы сейчас Александру быть вместе с ним!..
3
Науруз шел, держа направление на тусклое зарево Баку. К запахам весенней полупустынной степи, сырых камней и цветущего мака, к солоноватому запаху моря все сильнее подмешивалась щекочущая ноздри нефтяная вонь. Солнце встало, и земля Апшерона заиграла красками, яркими и неживыми: среди желтого песка – ярь и киноварь, голубые и ядовито-зеленые пятна минеральных пород, жирно блестящие радуги на поверхности темных луж.
Наурузу нужно было пройти в промысловый район, где работал и жил его соотечественник Алым Мидов. Год назад Науруз побывал уже у Алыма. Он знал, что, приехав на вокзал в Баку, надо дойти до того места, где над окрестностью господствует гора – бугор Степана Разина называли ее. На этой горе будто бы некогда стояли шатры русского атамана, отдавшего свою жизнь за счастье бедных людей. С тех пор словно дух свободы поселился здесь: в ущельях и пещерах этой горы собирали свой сходки бакинские рабочие. Перед глазами Науруза высилась сейчас какая-то гора, и он подымался на нее, уверенный, что это и есть бугор Разина, но только с другой стороны. Он уверен был, что, достигнув вершины, увидит сверху широкую каменистую долину, угловатые очертания вышек повсюду, нефть, медленно текущую по деревянным желобам или недвижную, доверху заполняющую амбары – так называли в Баку эти громадные ямы. И всюду, среди нефти и вышек, копошатся люди… Но как же удивлен он был, когда, взойдя на гребень горы, увидел совсем другое. Казалось, что прямо из-под его ног, вниз ступенями уходили крыши домов, больших и маленьких. Узкие и длинные улицы разрезали каменное тело огромного города, охватившего своими широко распростертыми крыльями синий морской залив. На одном крыле видна была далекая Баиловская крепость, а другое все время как бы шевелилось – столько дыма клубилось над ним, там все грохотало, блестело, гудело. Клубы дыма поднимались не только над Белым городом. Дым стлался сбоку и откуда-то сзади, он клубами несся по небу. Порою он скрывал еще нежаркое, низкое солнце, и в мгновение все вдруг хмурилось и мрачнело, приобретало выражение грозной, внушительной силы.
– Баку, – прошептал Науруз.
Ему стало понятно, как он ошибся: чтобы попасть в Балаханы, надо было взять левее, много левее, и выйти на ту вон далекую возвышенность – она и есть, наверно, гора Степана Разина.
Но он не жалел, что попал сюда. Впервые смог он окинуть взглядом весь город, увидеть строгий и суровый, резко счерченный профиль его. При всей своей суровости и хмурости, город не казался Наурузу чужим. Невероятно, но своими подобно гигантской лестнице спускающимися вниз верхними улицами, проложенными над крышами домов, город показался ему схожим с горным аулом, но необычайно разросшимся, как во сне.
Науруз бывал в Баку. В прошлом году привез он из Ростова в Баку хурджин, набитый кусками кожи для подметок. Науруз знал, что в этих кусках кожи искусно скрыты присланные из-за границы письма – может быть, от самого Ленина. В Баку Науруз должен был в одном из промысловых районов разыскать Народный дом. При доме – библиотека, а при библиотеке – сторож, рыжий, лохматый Яша. Найдя этого Яшу и передав ему хурджин, Науруз уехал из Баку, сохранив в своей памяти и веселого Яшу, своего однолетка, и высокую, выше, чем обычно бывают женщины, библиотекаршу Лидию Николаевну. Он уехал в Тифлис, чтобы свидеться с Константином, и не нашел там его.
Казалось, проще всего было пойти именно по этому старому следу. Ведь он опять попал в Баку, только на этот раз у него тюки с литературой, – и почему бы, как и хурджин, не отнести их Яше и Лидии Николаевне? Но Науруза смущало то, что на этот раз явку в библиотеку ему никто не давал. Не зря и Константин в Тифлисе, и Вася Загоскин в Краснорецке, и Яша в Баку толковали ему об осторожности и точности при выполнении партийных поручений. Яша показывал ему шпиков, вертевшихся вокруг библиотеки и приходивших якобы для того, чтобы менять книги… Кто знает, что делается сейчас в той библиотеке?
Науруз решил, что сначала пойдет к своему веселореченскому земляку Алыму Мидову, который работал на промыслах Шамси Сеидова. У Науруза при себе ничего подозрительного не было. В чем можно заподозрить горца, который разыскивает в Баку своего соплеменника?
Когда Науруз добрался до места, где жил и работал его земляк, тени вышек и приземистых промысловых строений на желто-серой бесплодной земле Балаханской долины уже сильно укоротились. Все время оглядываясь на массивные очертания горы Разина и сообразуя с нею поиски жилища своего земляка, Науруз шел среди каменных низеньких изгородей, мимо строений без окон или с отверстиями настолько маленькими, что их нельзя было назвать окнами.
В Баташеве, где вырос Науруз, люди жили бедно. Но там был свой уклад, свой обычай и своя пристойность.
Так же, как прошлый раз, местность, где жил Алым, поразила его своим унылым, окаянным видом. Развалины каких-то старых строений, шалаши, сложенные из боковин и днищ ящиков, испещренных крупными черными буквами. В каждой щели ютились целые семьи… Некоторые жилища были вкопаны в землю и покрыты старым железом, оно звенело и дребезжало при ветре, поднимавшем волны зловонья из открытых помойных ям. Но все покрывал тяжелый запах нефти, от которого с непривычки болела голова. Мазут тускло поблескивал в почерневших ведрах, в покривившихся жестянках, в темных лужах под солнцем. Повсюду вспыхивали тусклые костерчики: женщины, простоволосые, растрепанные, разжигали мазут в кирпичных печурках и под таганками, а то и просто на земле. Они переругивались и перекликались между собой. Все предметы домашнего обихода, попадавшиеся на глаза Наурузу, были разбиты, надтреснуты или скривлены. Из черных каменных щелей, из подвалов, казалось, из самой земли, выползали дети, кутающиеся в лохмотья, – утро было свежее, хотя ярко светило солнце…
Науруз осторожно прошел мимо спящего сторожа на огромный промысловый двор Сеидовых, весь чернеющий вышками, похожими на дощатые дома, поставленные поверх серых заборов. Здесь-то и жил его земляк Алым Мидов.
Науруз добрался до жилища Алыма, когда на разные голоса, вблизи, вдалеке, хрипло, басовито, визгливо и пронзительно завыли гудки. Всюду, появились фигуры мужчин в темных одеждах. Они шли по узким переулкам между каменными стенами, настолько невысокими, что люди порою перешагивали их. Они прощались с женами и детьми, здоровались и окликали друг друга.
Науруз встретился со своим земляком у самого порога его жилища. Алым с выражением силы и важности, придававшим суровую привлекательность его молодому желто-смуглому и продолговатому лицу, своими темными блестящими глазами пристально посмотрел на Науруза, видимо сначала не узнав его. Потом улыбнулся.
– А, сын хакима [4]4
Хаким – врач.
[Закрыть] будь гостем моим!
В прошлую встречу они о многом откровенно говорили, но Науруз все же не счел тогда нужным рассказать Алыму, какое дело привело его в Баку и с какими людьми он здесь встречался. Этой сдержанностью он уже тогда понравился Алыму, – ведь и Алым тоже не рассказал Наурузу о том, о чем не имел права говорить. Оценив Науруза как человека верного, он сейчас со вниманием выслушал историю о тюках, присланных из-за моря и потом совершивших путешествие на ослах через Кавказ и по железной дороге. Выслушал и одобрительно кивнул головой.
– Ты запал мне в сердце, Науруз, и мы с моей Гоярчин не раз вспоминали тебя и гадали, где ты. Вижу я, что свои молодые силы отдаешь ты великому делу, и хвалю тебя за это. Ты не то что Гурдыев Жамбот, который был здесь у меня прошлым летом. Хотя он сказал, что друг тебе, и много болтал и о тебе и близких тебе людях, я не верил ему. Он пел о своей любви к замужней женщине. Нескромно пел, я даже услал из дому нашу Айсе, потому что девочке слушать такие песни не годится. Он хвастал, будто Черное море кругом обежал, а сейчас, мол, собирается плыть через Хазар по Волге в Москву… Что ж, плыви, в море всякий сор уплывает.
