Текст книги "Зарево"
Автор книги: Юрий Либединский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 57 страниц)
Приезд Джунковского, его первые распоряжения еще раз подтверждают вам, что рабочим нечего ждать от полицейской власти, что она в борьбе труда с капиталом стоит всегда на стороне эксплуататоров. Продолжайте, товарищи, начатое дело! Пусть убедятся джунковские и мартыновы, что бакинский пролетариат не на шутку объявил борьбу хозяевам. Укрепляйте забастовку, разоблачайте на собраниях Джунковского. Помните, что мы добьемся удовлетворения своих требований лишь силой солидарной борьбы. Сомкните свои ряды, и победа останется за вами. Продолжайте забастовку.
Да здравствует стачка!
Забастовочный комитет».
Своим носом ищейки Мартынов в этих сдержанных, по твердых словах улавливал угрозу каких-то действий, – и право, Джунковскому, вместо того чтобы философствовать, лучше было бы подумать, во что может вылиться выступление представителя петербургских рабочих, которое, по доносам, имевшимся у Мартынова, предполагалось сегодня в Биби-Эйбате.
Уже с вечера Мартынов отдал соответствующие распоряжения, и все наличные военные силы и полиция были двинуты в Биби-Эйбат.
В это время в противоположной стороне города – в Сабунчах, Балаханах и Сураханах – еще в девять часов утра было тихо и пустынно. По митинг должен был произойти совсем не в Биби-Эйбате, а именно в этой части города, возле больницы. К девяти часам утра люди незаметно скапливались в оврагах, ложбинах и котлованах, которых так много было в этой части города…
Аскер с утра капризничал, не хотел принимать лекарство, и Люда, чтобы развлечь ребенка, услышав шум голосов, распахнула окно. Вся эта обычно пустынная местность между больницей и строениями, возле которых в первые дни забастовки произошло столкновение казаков с женщинами, была сейчас покрыта людьми. Эта масса людей шумела, передвигалась – в картузах, тюбетейках, тюрбанах, белых войлочных шляпах и черных барашковых шапках.
– Вон сколько их, смотри, – приговаривала Люда, обращаясь к Аскеру, сразу затихшему.
Вдруг Люда смолкла. До нее донесся звонкий и мужественный голос, и внимание всех людей направилось в ту сторону, откуда он слышался. Люде странно знаком был этот голос, точно она слышала его во сне. Но как Люда ни перегибалась через подоконник, она за выступом большого здания не могла увидеть того, кто говорил, но с изумлением и волнением узнавала этот голос: только Константину мог он принадлежать. А слова речи то слышались очень глухо, то вдруг, словно на мгновение открывали дверь, голос раздавался громко и так раздельно, точно Константин говорил здесь, в комнате…
– Как смелые пловцы… не страшась разъяренных волн… на худых своих челнах… И кинули вызов…
Тут дверь будто внезапно захлопнулась, и Люда уже ничего не могла дальше разобрать, хотя голос все звучал. Вот он что-то сказал – и вся масса людей; которую видела перед собой Людмила, заволновалась, приветственно загудела, лица заулыбались, тысячи глаз засверкали. Люда видела, что все это направлено к человеку, которого ей так хотелось сейчас увидеть. Не спуская с рук Аскера, она выбежала из комнаты.
Рядом с больницей было низенькое, приземистое здание компрессорной станции, бездействующей с начала забастовки. Это здание, стоявшее на горе, господствовало над местностью, представляя сейчас собою трибуну, с которой посланец пролетарского Петербурга говорил с рабочими Баку. Константину никогда еще не приходилось выступать в такой обширной и необычайной аудитории, какой была эта запруженная народом долина. Но и такого восторга, такого вдохновения, какое испытывал он сейчас, ему тоже не приходилось переживать.
Константин еще сам не знал себя, не знал своих богатырских сил и всего того, что ему предстоит совершить. Но он видел, с какой жадностью люди, собравшиеся здесь, слушают его, – изголодавшиеся, изнуренные, истомившиеся в борьбе. И любовь и преданность их придавали его голосу силу – слова ложились в лад, в ритм, как бы выражавший биение его сердца. А когда он рассказал о питерских рабочих, о подмоге из Петербурга, о том, как эти горячие, кровные копейки собирались на дворе Путиловского завода, как конная жандармерия налетела на митинг, встреченная огненным призывом: «На баррикады!» – сразу ответный гул прошел по всей многотысячной массе собравшихся. Константину подумалось, что отдаленные тысячеверстным пространством люди – там, в Петербурге, и здесь, в Баку, – слитны и живут одной жизнью. При этой внезапной мысли его словно волной подняло вверх. С восторгом рисовал он людям величественные очертания революции, которая должна наступить в ближайшем будущем.
Но, говоря, Константин не терял связи с товарищами, проводившими митинг и стоявшими рядом с ним на крыше, в особенности с председательствующим Мешади Азизбековым. Порою он взглядывал на Мешади – и как только уловил в ответном взгляде Мешади какое-то беспокойство, сразу повел речь к концу.
Еще гремели аплодисменты, когда он по лестнице, приставленной к крыше, быстро опустился на землю, – и вдруг увидел перед собой Людмилу со смуглым ребенком на руках. Она быстро подошла к нему, глаза ее сияли. Протягивая ему свою большую красивую руку, она другой рукой свободно и легко держала ребенка. Как я рада!.. Я слышала… Все слышала!
Он видел, что она, правда, рада встрече, очень рада, – и это было главное. «Это главное, – подумал он, глядя в ее сияющие глаза. – А ребенок?.. – (Он вспомнил, что говорил Кокоша. – И пусть будет так, только бы было как сейчас» чтобы она на меня так вот глядела».
Наверху уже говорил Александр. Волнуясь и запинаясь, приветствовал он бакинцев от имени пролетариата Тифлиса и его большевистской организации.
– Мы всегда с вами, товарищи! Еще в прошлом году лучшие наши люди поплатились свободой за то, что собирали деньги для вас. Но вот наша организация снова воссоздана…
– Вы ведь были арестованы? – спрашивала Людмила.
Он смотрел на нее и рассказывал о себе.
– Уже говорил Мешади Азизбеков – говорил по-азербайджански: медлительное, величественное сочетание нерусских слов, – и снова гулом и криками отвечал народ…
– Вы знакомы? – услышал Константин голос Веры Илларионовны.
– Старые знакомые, – ответил весело Константин.
Вера Илларионовна перевела взгляд на лицо Людмилы, потом снова посмотрела на него.
– Ну, все к лучшему в этом лучшем из миров, – сказала она. – Нашего гостя нужно часа на два спрятать, и более удобного места, чем ваша комната, трудно себе представить.
5
Баженова до крайности удивило краткое предписание, полученное от Мартынова. Это предписание содержало сухое и категорическое требование: «Ввиду того что опасность возникновения эпидемии чумы миновала, предлагаю вам свернуть всю работу санитарного отряда, вами возглавляемого, и вместе с ним немедленно отбыть из пределов вверенного мне градоначальства в течение сорока восьми часов». Прочитав это предписание, Баженов сразу же решил, что нужно поехать к Мартынову и доказать ему, что посылка, из которой он исходит, неверна. Опасность возникновения чумы не миновала.
Баженов натянул на себя свою за месяц пребывания в чемодане слежавшуюся на складках вицмундирную форму и по настоянию Риммы Григорьевны прицепил два своих ордена. Фаэтон, находившийся в распоряжении экспедиции, был уже заложен, и при благоговейном молчании малолетнего населения Тюркенда, наблюдавшего с деревьев и изгородей, как хаким-баши (так именовали Аполлинария Петровича в селении Тюркенд), казалось бы, достаточно внушительно выглядевший и в простом своем белом халате, сейчас вышел из палатки, облаченный в «одежды визиря». Ослепляя зрителей золотым шитьем и блеском пуговиц, он сел в фаэтон и скрылся в направлении города. Это было примерно в полдень, солнце палило с такой силой, что как только фаэтон выехал из пределов тенистых садов Тюркенда, Баженов попросил поднять верх экипажа.
Если бы не крайняя необходимость съездить к градоначальнику и «выяснить недоразумение», Аполлинарий Петрович – как это было вчера, и позавчера, и все дни со времени приезда в Тюркенд – провел бы эти часы в лабораторных занятиях.
Сейчас, покачиваясь в лад с фаэтоном, он в эти свободные для себя минуты размышлял о ближайших перспективах своей работы: первые прививки новой противочумной вакцины были произведены. Температура быстро падает, кашель прекращается, лихорадочный бред проходит… Депрессия, конечно, остается, человек, с помощью вакцины одолевший страшную болезнь, еще ходит вялый – недаром говорят: зачумленный… Но главное сделано, победа будет одержана. Аполлинарий Петрович улыбался своим мыслям, и, кроме Риммы Григорьевны, пожалуй, никому не приходилось видеть слабую улыбку его бледных губ – это выражение усталости и чистой радости.
Кучер Бахадур, вместе с фаэтоном и конями приданный санитарному отряду Баженова бакинской городской управой, вдруг придержал коней и совсем остановил их.
– Что такое? – очнувшись, спросил Баженов.
– В Сабунчах неспокойно, ваше высокоблагородие, – ответил Бахадур, оборачивая к Баженову затененное белой войлочной шляпой загорелое лицо.
– Почему неспокойно?
Бахадур покачал головой и накренил ее, всей своей позой изображая внимание. Аполлинарий Петрович высунул голову из-под поднятого верха фаэтона. Они были на подъеме от Сураханов к Сабунчам. Кругом стояло безмолвие, виднелись темные силуэты вышек, и где-то внизу жирно поблескивало Соленое озеро в белесо-желтых берегах. Вдруг среди этой тишины послышались крики, потом какой-то треск, еще и еще, и снова крики.
– Стреляют, – сказал Бахадур.
Кругом было тихо и безлюдно, только на черно-блестящих, точно отполированных камнях замощенной дороги стоял человек в черкеске и папахе, с длинным ружьем – промысловый сторож, наверно, – и тоже прислушивался. И в тишине этой особенно выразительно звучали далекие крики и этот треск – треск стрельбы.
У Баженова первый раз мелькнула тревожная мысль, что в жизни родной страны происходит что-то такое, чему он не уделяет внимания, а об этом нельзя не думать. Он почувствовал вину, болезненную тревогу. Похожее он испытал, когда еще был студентом и получил письмо от отца. Отец писал, что мать больна. Эта болезнь через два года свела ее в могилу. Потому-то чувство, которое испытывал сейчас Баженов, было для него особенно болезненно.
– Через Сабунчи сейчас не проедем, – говорил Бахадур. – Кони молодые, пугливые – разнесут.
– А как по-другому проехать?
– Можно проехать, только дорога плоха. Что же, проедем кругом.
Дорога действительно была плоха. Удлинив путь на два часа, они въехали в город не со стороны вокзала, а со стороны предместья Зых. Баженов так уже и не вернулся в спокойный круг своих мыслей. Он то и дело высовывался из экипажа и оглядывал улицы города. Городская жизнь, казалось, шла как всегда: на бульваре видны были пестрые зонтики дам и ослепительно белые кители морских офицеров, раздавались крики продавцов мороженого и фруктов, проезжали экипажи и пролетки… Но Баженов тревожно и вопросительно вглядывался во все то, что было вокруг.
* * *
Сговариваясь с Константином о предстоящем выступлении, руководители партийной организации, конечно, понимали, какое действие окажет на бакинцев слово посланца питерских рабочих. Но всей силы действия воспламеняющей речи Константина они все-таки не могли предвосхитить. Слова его упали в души людей исстрадавшихся, истомленных – и не только не сломленных забастовкой, но особенно ожесточенных и наэлектризованных. И когда после короткой, но особенно подействовавшей на рабочих-азербайджанцев речи Мешади чей-то голос, высокий, напряженный, крикнул: «В город, товарищи! Пусть они видят нашу силу!» – Буниат узнал того, кто крикнул эти слова. Кричал молоденький Шамси, с которым его познакомил еще в самом начале забастовки Алым Мидов. «Так вот оно что!» – с волнением и гордостью, как если бы Шамси был его младший брат, подумал Буниат. И сразу же несколько голосов не в лад, но с силой затянули:
Вихри враждебные веют над нами…
Общий шум и нестройные крики прекратились, люди двинулись по шоссе в сторону города.
Визиров и Столетов переглянулись и пробились вперед, где рослый Акоп, единственный из трех делегатов, предъявлявших требования нефтепромышленникам, еще не арестованный, уже нес на высоком шесте небольшое кумачовое знамя.
Когда Мартынову сообщили, что встреча с петербургским делегатом проведена совсем не в Биби-Эйбате, как сообщала охранка, а возле больницы в Балахано-Сабунчинском районе и не только прошла благополучно, но после митинга оттуда двинулась к городу большая демонстрация, он прежде всего позвонил по телефону начальнику охранного отделения и обругал того самыми грубыми и грязными словами, которые только нашлись в его лексиконе. Не знать о том, что подготовляется такое дело! Да чем в таком случае занята вся агентурная сеть, эти дармоеды, пожирающие такие деньги?
Мартынов, всю свою жизнь занятый борьбой с революцией, в конечном итоге безуспешной, был уверен в силе своего противника и чувствовал, что в этой демонстрации, возникшей после шестидесяти дней забастовки, таится нечто опасное и грозное. И он немедленно перебросил полицейские и воинские силы, сосредоточенные до этого в Биби-Эйбате, в сторону вокзала, куда должны были со стороны Балаханского и Раманинского шоссе выйти демонстранты. Расправу над ними он поручил полицмейстеру Ланину, известному своей палаческой сноровкой при столкновении с массой.
Ланин решил ни за что не допустить выхода людей к вокзалу. Он задумал, проведя конных стражников через территорию обширных промысловых дворов, напасть на демонстрацию сбоку, с фланга, рассчитывая прежде всего отсечь головную часть колонны – там, по его представлению, находились вожаки – от длинной, растянувшейся более чем на версту, многотысячной демонстрации. Массу разогнать нагайками, а головку всю, предварительно избив, переарестовать, – так рассчитывал Ланин.
Снова и снова повторяя одну и ту же песню – «Вихри враждебные веют над нами…» – и привлекая к себе во время движения все новых участников, демонстранты двигались к вокзалу…
– После шестидесяти дней голода, лишений, болезней детей такая сплоченность, сила, готовность к борьбе! – говорил Столетов Буниату.
Несколько шагов прошли они молча…
Знамя великой борьбы всех народов…—
пели люди.
– Мартынова, наверно, уже оповестили, и он пошлет на нас своих псов, – угадывая замыслы врага, сказал Буниат.
– Они не допустят нас к вокзалу, потому что там уже с нами им не справиться. Они попробуют нас перехватить еще на шоссе.
– Ты прав, – отозвался Столетов. – Нужно подготовиться к вооруженному отпору.
Буниат, помолчав, сказал:
– Оружия у нас не очень много, но я на всякий случай предупредил, чтобы те, кто его имеет, держали его наготове. Сейчас мы будем проходить мимо кирпичных и лесных складов… Алыма Мидова не хватает.
Буниат огляделся и нашел глазами Акопа. Глуховатый бас его выделялся среди множества напряженно-высоких голосов.
Но мы поднимем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело… —
пел он, время от времени посматривая в сторону Столетова и Буниата, идущих неподалеку. Буниат подозвал Акопа к себе, сказал ему несколько слов, и Акоп, передав знамя товарищу, торопливо пошел назад, к хвосту демонстрации.
На одном из пустырей, примыкавших к шоссе, показались конные стражники. Размахивая нагайками и набирая аллюр, они понеслись на демонстрантов. Ланин, сопровождавший свой отряд, с неудовольствием увидел, что демонстранты, растерявшиеся в первый момент, быстро пришли в себя, беготня и суетня среди них прекратились.
«Кто там у них распоряжается?» – злобно подумал Ланин, видя, как обломки кирпича и куски железного лома встретили стражников.
Раздалось даже несколько револьверных выстрелов… Среди общих криков, не только не выражавших страха, а угрожающих, послышался вдруг призыв:
– Баррикады! На баррикады!
И Буниат, сразу кинувшийся туда, где произошло нападение стражников, подумал, что призыв этот звучит как эхо событий на Путиловском заводе, о которых рассказывал сегодня Константин.
Стражники, не рассчитывавшие на отпор, повернули коней обратно. Ланин обругался и приложил к губам свисток. Этот короткий свист был сигналом – рота солдат, припасенная в виде резерва, уже подбегала со штыками наперевес.
Но на другой стороне шоссе оказался тот самый дровяной склад, о котором Визиров напомнил Столетову, – там уже строилась баррикада. Огромные бревна перекатывались с такой быстротой и слаженностью, какая проявляется только при массовом воодушевлении, ясном представлении об общей опасности и при наличии во главе бесстрашных и распорядительных людей.
Когда солдаты, подбежав, дали первый залп, люди укрылись за длинной, белеющей свежим деревом баррикадой. Тотчас же в ответ на залп град камней и редкие выстрелы револьверов ответили из-за баррикады.
Ланин услышал, как вокруг него просвистели пули – целили прямо в него, – и поспешно соскочил с крыши невысокого здания, на которую взобрался. Он медлил отдавать следующую команду, и солдаты сразу растерялись, тем более что с баррикады кричали им:
– Братцы, не стреляйте! Чего в своих стрелять?! Фараонов проклятых бейте!
В этот момент до Буниата донесся вдруг тяжкий, похожий на рычание, стон. Повернув голову, он увидел, как Акоп, встав на колени, тормошит чье-то неподвижное тело. Не видя еще лица, лишь по пестрому архалуку Буниат признал Шамси.
– Сыночек, сыночек! – перемежая армянские слова с азербайджанскими, говорил Акоп и, подняв свои светлые, серые, полные слез глаза на Буниата, сказал всхлипывая: – Не расцвел цветок…
Буниату мгновенно представилась, словно при яркой вспышке, вся короткая жизнь Шамси: трудолюбивые ковровщицы – мать и сестры, и вдруг страшная угроза чумы; предательство дяди-богача, разочарование в старых устоях жизни… И только юноша вступил на новый, светлый путь – пришла смерть. И какая смерть! На баррикаде, на руках товарища-армянина.
Предостерегающий возглас Вани Столетова вывел Буниата из мгновенного раздумья. Со штыками наперевес на баррикаду бежали солдаты. И тут вдруг Акоп вскочил, с нечеловеческой силой схватил обеими руками одно из бревен за середину, поднял его и бросил на солдат. Стоны и ругательства сразу смешавшихся солдат, новые револьверные выстрелы и град камней с баррикады…
А из глубины пустыря уже набегала другая взводная шеренга со штыками наперевес.
– Отходить надо, – сказал Столетов Буниату. – Отводить людей нужно. Я останусь, ты отходи.
– Почему я?
– Ты ранен, – ответил Столетов, показав на левую руку Буниата.
Лишь сейчас ощутил Буниат, что рука действительно отяжелела и что из рукава на ладонь вытекает кровь.
– Только покойников наших прихватите, мы еще справим похороны, – сказал Столетов. И надолго запомнились Буниату эти проникнутые угрозой слова.
Акоп уже уносил Шамси. Двое рабочих подняли с земли еще одного убитого – голова с остренькой русой бородкой завалилась, как у птицы, запекшийся рот закрыт, и на тонкой шее резко выдался кадык.
В это время Мартынов, не зная еще исхода событий на Балаханском шоссе, получил вдруг донесение, что и со стороны Биби-Эйбата движется демонстрация. Мартынов почувствовал себя как в осаде.
Послав ротмистра Келлера для разгрома второй демонстрации, он в мрачном молчании остался у себя в кабинете. Донесения как-то разом прекратились, никто ему не звонил. Джунковского же с самого утра не найти. Мартынов даже опасался – не отъехал ли представитель августейшего повелителя в собственном вагоне обратно в Петербург?
Но вот поступила победоносная реляция Ланина:
«Районы Балаханского и Раманинского шоссе очищены. У бунтовщиков двое убитых, много раненых, пятьдесят восемь удалось задержать. Стражников и солдат ранено пятнадцать».
Мартынов не сомневался, что Келлер в Биби-Эйбате со своей задачей тоже справится. По крайней мере на сегодня опасность миновала. Но бунтовщики утащили двух своих убитых – и на днях, надо ожидать, они устроят похороны. Если сегодня Биби-Эйбату – с одной стороны, и Балаханам – Сураханам – с другой, еще не удалось соединиться, следующий раз им это, может, удастся – и не где-нибудь, а, возможно, в центре города, у дворца градоначальства. Что тогда будет? Как предупредить события? Просить войск?
Но в Петербурге тоже строят баррикады. Джунковский рассказывал, что при приезде французского президента центр города оказался в осаде и демонстрации с окраин рвались через мосты, к самому царскому дворцу…
* * *
Даже тем, кто каждый день встречался с Мартыновым и хорошо знал его, выражение лица Петра Ивановича ни о чем не говорило – это была сизая, цвета мороженого мяса, маска со слепыми стеклышками, скрывавшими глаза. Однако близкие его хорошо знали, что резкое откидывание головы служит верным признаком опасного раздражения. Но Баженов виделся с Мартыновым всего два раза, и потому, когда градоначальник сначала сильно дернулся, а потом испуганно схватился за затылок, Баженов не придал этим странным движениям никакого значения.
– Чем могу служить? – тихо спросил Мартынов, бережно поглаживая себя по затылку.
Он не встал Баженову навстречу и даже не предложил ему сесть. Но Баженову и в голову не пришло, что это сделано преднамеренно. Своими небольшими зоркими глазами с удивлением он взглянул на градоначальника и сам опустился в кресло по эту сторону стола.
– Я к вам, господин градоначальник, по поводу этого вот предписания, – сказал Баженов.
– Неужели это предписание нуждается в каких-либо объяснениях? – спросил Мартынов. – В нем все изложено русским языком, без медицинской латыни.
– Это предписание базируется на одной неверной посылке, – невозмутимо ответил Баженов, – на том, что эпидемия закончилась.
– Ах, неверной? А что, если у меня есть об этом заключение профессора Заболотного?.. Что же это вы с ним не сговорились, а? – сцепив руки и пригибаясь к столу, снизу вверх глядя на спокойное лицо Баженова, спросил Мартынов.
– Я не знаю, какое заключение Даниила Кирилловича имеете вы в виду, – ответил Баженов. – Но в разговоре со мной он выразил опасение, что эпидемия, заглохнув летом, может снова вспыхнуть с осенними холодами, так как население промысловых поселков большую часть времени проводит на воздухе и летом нет той скученности, которая существует в промысловых поселках осенью и зимой.
– Так, так… Все дело, значит, в скученности? Может, вы прямо какую-либо прокламацию стачечного комитета мне здесь прочитаете? – вдруг вскочив и опираясь о стол, крикнул Мартынов.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – тоже встав с места, сказал Баженов, с удивлением глядя на Мартынова, который со своим оскаленным ртом и наморщенным носом вдруг представился ему опасным сумасшедшим.
– Постыдились бы вашего мундира и орденов, господин надворный советник! – взвизгнул Мартынов. – Вы, конечно; знаете о том, какого рода литература хранилась у девицы Гедеминовой, служащей вашего отряда… Хитро придумано: череп с двумя костями – чума… А между прочим, склад запрещенной литературы.
– Вы нашли в палате у Гедеминовой склад нелегальной литературы? – удивленно спросил Баженов.
– Не нашли. Вот знаем, что у нее был этот склад и деньги забастовщиков хранились, а ничего не нашли. Уж подлинно, что чума напала на империю Российскую, – зараза хуже всякой заразы.
– Я вижу, что вы, господин градоначальник, вымещаете на мне какие-то ваши неприятности на служебном поприще, – не повышая голоса и не сводя пристальных глаз с оскаленной физиономии Мартынова, сказал Баженов.
– Еще поговорите… – прохрипел Мартынов.
– Но мне до всего этого дела нет, – продолжал Баженов. – Я исполняю свой долг. С осени эпидемия может вспыхнуть вновь.
– Не послушал я одного умного человека, который предлагал мне сжечь этот проклятый Тюркенд.
– Не смейте шутить такими вещами! – вдруг крикнул Баженов.
– Вы что – кричать? У меня в кабинете? Да я вас по этапу препровожу, как эту самую девчонку Гедеминову препроводил, если вы не покинете Баку в сорок восемь часов! – И он надавил кнопку звонка. – Зовите следующего, – сказал он своему адъютанту с гладко прилизанной головой, который, щурясь на Баженова, возник в дверях.
– Хорошо, господин градоначальник, – делая шаг к двери, сказал Баженов. – Мы покинем Баку, но из Петербурга вас еще одернут…
Аполлинарий Петрович, здравствуйте, как я рад вас видеть! – услышал вдруг Баженов мягко-вкрадчивый голос и, резко обернувшись, увидел перед собой одного из своих спутников по вагону, им уже почти забытого.
Перед ним стоял Али-Гусейн Каджар, в летнем белом костюме, с приветливо-просительной улыбкой на матовом, мягких очертаний лице.
– Простите, ваше превосходительство, – и он учтиво поклонился градоначальнику. – В высшей степени приятная встреча, имеющая прямое отношение к тому, что вынужден вам докучать среди ваших многотрудных государственных дел… Но в Баку похищена русская девушка из порядочной семьи – Людмила Евгеньевна Гедеминова, наша спутница по вагону, – и вот уже месяц…
Мартынов грубо захохотал. Али прервал свою гладкую речь, с недоумением взглянул на него, на Баженова и вдруг с ужасом уловил такую же снисходительную усмешку на лице Баженова. Но Баженов тут же круто повернулся и ушел из кабинета.
– Простите меня, ваше превосходительство, но что все это должно означать?
– Это должно означать, ваше высочество, что вы остались в дураках, – злорадно хихикая, сказал Мартынов. – Девица, вами разыскиваемая, все это время находилась в составе экспедиции этого самого Баженова. Мало того, она отъявленная красная, и сегодня во время демонстрации ее видели с одним опаснейшим петербургским человеком.
Мартынов замолчал, взглянул в лицо Каджара. Матовость щек Али-Гусейна приобрела свинцовый оттенок, губы почернели, он, пошатываясь, бормотал что-то. Мартынов прислушался – это были персидские проклятия…
– Что с вами? Эй! – испуганно крикнул Мартынов. – Садитесь! Ну, можно ли принимать так близко к сердцу?.. Ах, молодой человек, ну на что вам эта девка?.. Да имея такого дедушку, вы можете у нас в Баку такие сюжетцы подыскать…
– Извините, ваше превосходительство, – прерывающимся голосом говорил Каджар. – Это припадок… Я с детства подвержен.
Он врал. Припадок, сейчас им испытанный, переживал он впервые. Ревнивое желание мести охватило его с такой силой, что если бы ему сейчас показали его счастливого соперника, он перегрыз бы ему горло. Но в самый страшный миг ярости ему вдруг вспомнился вкрадчивый голос Ибрагима-ага: «Если тебе нужно кого-нибудь зарезать…»
Дверь открылась, и в кабинет вошел Джунковский. Мартынов вскочил с места.
Али Каджар, никому не нужный, вышел из кабинета. Джунковский молча протянул Мартынову записку.
– Только что из Петербурга, по телеграфу, – многозначительно сказал он, сел в кресло и, изображая озабоченность, подпер голову рукой. Но тут ему на глаза попался листок, на котором крупным, но неровно окрашенным типографским шрифтом стояло: «Бакинским рабочим», и он, забыв всякое актерство, с интересом схватил эту бумагу.
– Здорово! – прохрипел Мартынов. В его голосе послышалась радость: принесенная Джунковским записка была записью телеграммы, только что полученной из Петербурга, и содержала секретное предписание подготовиться к мобилизации.
Это был исход, на который надеялся и не смел надеяться Мартынов с того жаркого летнего вечера, когда с криками газетчиков в кабинет его прилетели первые весточки о приближении войны.
В кабинет, играя своими светлыми наглыми глазами и сдержанно улыбаясь, вошел адъютант Мартынова.
– На демонстрации изловили тех самых кинематографистов, ваше высокопревосходительство, – сказал он, обращаясь к Джунковскому, как старшему по званию.
– Они здесь? – спросил Джунковский.
– Давай их сюда! – завопил Мартынов.
У обоих молодых людей вид был довольно истерзанный. На белой накрахмаленной сорочке Миши отпечаталась грязная пятерня полицейского, и галстук болтался на голой шее, у Алеши на лбу сияла желто-фиолетовая шишка…
Едва молодые люди перешагнули порог кабинета, Мартынов со сжатыми кулаками подошел к ним и пронзительно закричал, брызгая слюной:
– И это за все мое содействие?! За мою благосклонность?!
Он задохнулся, пустил голосом петуха и потерял дар речи.
Джунковский недовольно поморщился.
– Садитесь, молодые люди… Обыск произвели? – обратился он к жандарму.
– Так точно, ваше превосходительство, – ответил жандарм. – По прописке значатся в гостинице, но дверь была заперта. Дверь взломали, обнаружено – вот опись: словари и грамматики, арабские, персидские.
– Филологией занимаетесь? Прекрасно! – бормотал Джунковский. – Еще какая литература?
– Книга Чуковского о кинематографе.
– Так, приобщите… Еще что?
– Литературы больше никакой не обнаружено, – ответил жандарм. – А вот некоторые документики…
– Так, так, – говорил Джунковский, просматривая бумаги, принадлежавшие обоим друзьям. – Господин Бородкин исключен из четвертого класса гимназии за святотатство… Господин Ханыков – из духовной семинарии за вольнодумство… Почему из духовной семинарии? Вы попович?
– Я шаман и сын шамана, – весело сказал Миша.
– Не надо смеяться, господин Ханыков. Смеется хорошо тот, кто смеется последним.
– Вы, кажется, имели все возможности посмеяться в кино «Аполло», но, говорят, не смеялись, – отпарировал Миша.
– Да, видели мы вашу кинофотофантасмагорию, – сказал в нос Джунковский.
– Ну и как? – добродушно спросил Миша.
– Пашквиль – вот что я вам скажу. Злонамеренный кинопашквиль…
– Помилуйте, ваше превосходительство, – сказал Миша. – Мы снимали то, что в действительности было. Верно, ваше высокоблагородие? – обратился он к Мартынову.
– Молчи, богохульник! – прохрипел Мартынов.
– Зачем же издеваться над моими религиозными убеждениями? Я буду жаловаться в Лхассу моему духовному отцу, святейшему далай-ламе.
– Молчать! – прокричал Мартынов.
Миша хотел ему что-то возразить, но тут Джунковский сказал, не повышая голоса:
– Напрасно вы веселитесь, господин Ханыков. Из ваших документов видно, что по происхождению своему вы принадлежите к благородному дворянству. И в час, когда нашей родине грозит опасность вооруженного столкновения с вековечным врагом тевтоном…
– Разве война объявлена? – взволнованно спросил Ханыков.
Джунковский, не отвечая ему, поманил пальцем адъютанта.
– Изготовьте отношение к воинскому начальнику для препровождения молодых людей через его посредство на призывной пункт.
Алеша, до этого не сказавший ни слова, вдруг поднял голову.
– Это вы напрасно, ваше превосходительство. Мы без всяких препроводителей найдем дорогу на призывной пункт. Потому что для нас наша родина, наверно, дороже, чем для вас.
– Знаю я вас, богохульников, висельников, развратителей народа! – крикнул Мартынов.
