Текст книги "Зарево"

Автор книги: Юрий Либединский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 57 страниц)

4

Все в конце концов закончилось веселой песней и примирением – как вы понимаете, Мадат? – спросил мистер Седжер после того, как они погасили свет в отведенной для них комнате.

Мадат уже лег, ему не хотелось разговаривать: и выпито было немного, и стыдно было за неловкость, совершенную им и его иностранным приятелем в этот вечер. Англичанину, видимо, не давали спать эти же чувства, и он слонялся по комнате. А так как она была невелика, он все время маячил перед глазами Мадата, и когда попадал в полосу лунного света, который вместе с тишиной и покоем струился в узкое длинное окошко, его шелковая полосатая пижама блестела.

Встав перед окном, он заслонил его, в комнате стало совсем темно. «Уснуть бы сейчас», – с тоской подумал Мадат. Но англичанин продолжал разговаривать:

– Полумесяц на минарете, полумесяц на небе, и какая мудрая тишина кругом!.. Люблю мусульманство: оно не требует чрезмерных добродетелей на земле, а блага, которые оно обещает в раю, – это все земные, чувственные наслаждения. Но я, признаться, впервые вижу на Востоке – и на таком подлинном Востоке, как здесь у вас, – чтобы мусульмане садились за один пиршественный стол с неверными… А здесь – и армяне и русские. И эти речи… А кто этот учитель, который рассказывал малоправдоподобную историю о Грибоедове, возомнившем себя дипломатом?

– Мир-Али, ближайший родственник нашего хозяина, муж его дочери, преподаватель русского языка в городском училище.

– О том, что в России множество беспокойных людей, я знал, но чтобы попадались такие…

Мадат сонно зевнул и ничего не ответил.

– Вот этот ваш зевок, Мадат, был притворный зевок, – со смешком сказал англичанин.

– Почему притворный? – удивился Мадат. – Мне правда хочется спать.

– Вам не хочется со мной сейчас говорить, так как вы чувствуете себя передо мной виноватым, вот что, – сказал англичанин, приблизившись к кровати Мадата и полосато-белым столбом возвышаясь над ним.

– Я? Виноватым? Нисколько.

– Пустяки, пустяки… Вы злы, смущены, мне все понятно. Вы обещали, что приведете меня в кружок просвещенных мусульман, с которыми можно установить отношения…

– Это все Гафиз, уверяю вас, мистер Седжер, – это все он мне наговорил.

– Мистер Гафиз – это не более как взрослое дитя. У него ангельская, невинная душа. И почему у такого демона, как этот живущий при мечети старик, родился такой ангел – это загадка. Во всяком случае, вы неверно сделали, что вполне доверились этому дитяти Гафизу, неспособному отличить собак от волков, за что, несомненно, он пострадает в жизни. Ну, а мне следовало со святым недоверием отнестись к вашим знакомствам. Не надо хмуриться, Мадат, давайте лучше разберемся в бабушкином наследстве, как сказал молодой вор, залезший в чужую кладовую.

– Какая еще бабушка? – настороженно спросил Мадат.

– Вы не уловили оттенка моей речи, вы недостаточно владеете английским языком. О бабушке речь будет потом… Этот старик оружейник… вы давно его знаете?

– Давно, но не очень хорошо.

– Если вы скажете ему, что мне захотелось поохотиться на этих козлов, – это, кстати, наверно, так называемые безоаровые козлы, а у меня, в моей коллекции, они представлены неважным экземпляром, – он поверит, что речь действительно идет об охоте?

– А зачем вам нужно, чтобы он вам верил?

– Не знаю, как у вас, а у нас в Англии манера отвечать вопросом на вопрос считается невежливой, особенно у младших по отношению к старшим.

– Я прошу прощения, – ответил Мадат. – Но если вы правда хотите охотиться на этих козлов, так я попрошу Гафиза познакомить вас с каким-нибудь охотником.

– Козлы, как вы знаете, меня интересуют. Помните этот великолепный экземпляр десятилетнего тура? Шкура его хранится у вас в бакинском доме и поедет в Англию, где из нее будет приготовлено прекрасное чучело. Но если бы дело шло только о козлах, так меня мог бы, конечно, устроить любой охотник. Нет, дело тут не только в козлах, и потому мне нужен именно тот самый молодой охотник, который рассказывал об этом замке в горах.

– Вы хотите попытаться найти сокровище, да? – Мадат поднял голову с подушки, сон мгновенно исчез, глаза загорелись.

– Именно так, – медленно произнес англичанин, а про себя подумал: «Конечно, хотя этот мальчик клялся и любви к Англии и в ненависти к России, но зачем ему знать о том, что местность эта, где якобы расположен замок, находится вблизи границы? И, конечно, он никогда и ни от кого не узнает, что я должен во славу империи найти горные ущелья, по которым легко было бы на крайний случай провезти даже и пушки».

Какое-то всхлипывание, чуть ли не стон, вдруг донеслось со двора, и мистер Седжер мигом очутился у окна. Что-то белое, точно светящееся в лунном свете, пронеслось через двор и скрылось в противоположном конце здания.

Минарет высился, весь как бы обвитый ветвями и листвой. Побеги складывались в причудливую вязь арабесок, угадывались буквы, бессвязные обрывки арабских слов – угадывались и вновь рассеивались. Залитый луной пустой двор, полумесяц на минарете и полумесяц внизу, тишь, тайна…

– Что случилось? – спросил Мадат, быстро встав с постели и подходя к окну.

Англичанин шикнул на него.

– Что-то происходит в доме, – сказал он, – подождем.

* * *

После того как Науруза привезли и уложили в одном из потаенных помещений при мечети, Айбениз опять села у его изголовья. Ей казалось, что она могла бы годы просидеть, поддерживая ладонями эту тяжелую, ставшую ей такой дорогой голову. Когда она высвободила руки и торопливо ела – еду принесла ей бабушка, непрестанно охавшая и требовавшая, чтобы Айбениз пошла отдохнуть после дороги, – Науруз застонал, беспокойно задвигался, и она, растроганная этой слепой привязанностью, тут же вернулась к нему. Она угадывала возвышенную причину его бесстрашного поступка. Но затаенный подсчет мостов и желание, чтобы эта примета, забавная и нежная, сбылась, – первое желание любви, первая мысль о ней, – еще глубже волновали ее.

Бабушка пожаловалась деду. Но дед неожиданно принял сторону девочки и сказал, что о молодом джигите стоит заботиться, и Айбениз оставили с Наурузом.

Науруз успокоился. Его стоны, вызывавшие к нему особенную жалость, прекратились, дыхание стало глубже, сильнее, – это было обычное дыхание спящего человека. И Айбениз тоже задремала…

Науруз медленно, точно выплывая из тысячеверстной глубины, приходил в себя. Пахло старыми книгами, мышами и той особенной тухловатой прогорклостью, которая возникает в тех помещениях при мечети, где в течение многих лет складываются приношения верующих, и Науруз понял наконец, что он находится при мечети.

Мечеть – это означало возвращение вспять, и он вернулся вспять, в те сумрачные времена своего детства, когда он жил и учился в доме при мечети. Но он вернулся туда не один, его как-то непостижимо сопровождала та, которая держала руки под его головой…

– Нафисат!..

Ему казалось, что он воскликнул на весь мир это светлое имя, но он простонал сквозь стиснутые зубы. И едва он простонал, Нафисат вдруг скрылась, как при пробуждении тает в руке вещь, которую только что видел во сне…

– Нафисат! – простонал он еще раз. Нет, ее не стало больше с ним.

Он вдруг осознал себя. Схватился за грудь, ища ладанку – ладанки не было. И он с ужасом припомнил, что ее снимали с его шеи. Как и где, он не знал, но такое ощущение оставалось.

«Что ж это? Где я?» Запах был как в комнате при мечети, и маленькое окошко было высоко. Раз при мечети – значит у врагов. Он вдруг вспомнил, как прыгнул с поезда. Беззащитный, потерявший сознание, заточен он в какую-то мечеть. Науруз с силой рванулся с места, молнии боли вновь пронизали его, и он снова исчез, потерял себя.

Айбениз, услышав, как он произнес женское имя, обольстительное, нежное, чужое имя – Нафисат, сразу очнулась. Слезы заполнили ее глаза, похоже было, что ее грубо пробудили, и сон, который вот-вот готов был воплотиться в счастливую жизнь, вдруг отлетел. Ей показалось, что она грубо высмеяна, оскорблена, и, отняв руки от головы Науруза, Айбениз выбежала из комнаты.

Комната эта была с западной стороны мечети, вделана в округло-каменное тело ее. Айбениз стремительно перебежала через двор. Ее всхлип, мимолетный бег и привлекли внимание мистера Седжера. Вбежав в ту часть длинного двухэтажного здания, окружавшего мечеть, которую занимал дедушка Авез, Айбениз устремилась не на женскую половину, к бабушке, а на половину деда: ей хотелось скорее отыскать своего отца. Она пробежала по галерее, где пахло масляными красками и где лунный свет выхватывал доски, куски холста, – здесь была мастерская деда. Во второй, темной комнате помещалась его библиотека. Айбениз миновала ее. Из третьей комнаты, из-под двери, плотно закрытой, виднелся свет. Она вбежала туда. Большой письменный стол был темен, в углу, на низенькой софе, сидели дед и отец, керосиновая лампа стояла возле них на низеньком столике. Оба сразу подняли на нее встревоженные и строгие глаза.

«Что же это я сделала? – опомнившись, подумала вдруг Айбениз. – Разве можно было бросить его одного?»

– Что случилось? Айбениз, что с тобой? – спросили оба – дед и отец.

– Он заговорил, – ответила она еле слышно.

– Что он сказал? Он в себя пришел?

– Какое-то имя.

– Кого он назвал? Может быть, Буниата? Или Кази-Мамеда? – спросил дед.

– Не разобрала я, – ответила Айбениз краснея. – Я к нему вернусь.

– Ты выглядишь так, точно лихорадку перенесла. Что скажу я маме? – проговорил отец. – Сядь, отдохни.

– Он там один.

– Тебя бабушка сменит, она и то все время беспокоится о тебе, – сказал отец и быстро вышел из комнаты.

Дед держал в руках ту самую бумагу, которую нашли в ладанке на груди джигита, но сейчас на ней было что-то написано желтоватыми и, кажется, русскими буквами. Дед перехватил ее взгляд.

– Вот для того, чтобы бумага эта не попала в руки полицейских и охранников, он прыгнул с поезда, не побоявшись смерти. В Баку, к людям, продолжающим борьбу против самодержавия и гнета, должна быть доставлена эта бумага. Приляг, Айбениз, отдохни, через час вы уедете: в доме моем находятся люди, которых следует опасаться, – этот не ведомый никому англичанин и Мадат, бакинский богач, хозяин нефтепромыслов.

– А что станет с джигитом? – чуть слышно спросила Айбениз.

Старый Авез долго молчал, склонив голову.

– Увозить его нельзя – это грозит его жизни, ему еще долгое время нужно лежать спокойно. Мой дом небезопасен. Но что делать? Иного выхода нет, он будет лежать у нас.

– Но если здесь небезопасно, так лучше, может быть, нам его увезти, – сказала Айбениз и подняла на деда глаза.

Старику показалось, что он говорит совсем не с внучкой своей, а со взрослой девушкой – таким неожиданно ярким огнем сверкнули ее черные глаза.

Глаза Айбениз уже были опущены, но жалостью и сочувствием ответило сердце деда на этот мгновенный взгляд. Перед ним был взрослый человек – и он как со взрослым человеком заговорил с нею:

– Ты видела, Айбениз, что джигит этот лишился сознания: он жив, но душа как будто бы отлетела от него. Это так и есть, душа джигита в той бумаге, что скрыта была в его ладанке на груди, и он будет счастлив и спокоен, когда узнает, что эту душу его мы спасли от врагов и что она в безопасности. Мы ему сообщим об этом. А без нее в руках своих врагов он сам подобен этой бумаге, в том виде, в каком она попала в наши руки, – белая, чистая, тайный смысл ее скрыт, и нужно быть таким искусником, как твой дед, чтобы заставить эту чистую бумагу заговорить.

Авез даже с некоторым наивным самодовольством помахал бумажкой, испещренной бледно-желтыми строчками, перед лицом своей внучки.

* * *

Мистер Седжер и Мадат продолжали стоять перед окном. То один, то другой порывался уйти и все же не уходили. И вот они дождались.

По двору в сторону конюшни прошли с фонарем, послышалась возня, и по каменистой почве двора застучали колеса и копыта… Слышно было, что во дворе запрягают лошадь. Настороженное ухо различало тихий говор, то мужские, то женские голоса… Мадат не выдержал и вышел из дома во двор. На воздухе было прохладно, почти морозно, как бывает в горных местностях, и Мадату сразу же захотелось вернуться обратно в дом. Но он пошел под навес, откуда доносились все эти возбуждавшие его любопытство звуки.

Там действительно запрягали лошадь, смирную, старую лошадь, которая уже стояла в оглоблях. Еще не взнузданная, она неторопливо ела, отбирая из охапки сена на земле наиболее лакомые травинки.

Запрягал Мир-Али, здесь же суетился Авез, он подавал зятю сбрую. Они торопились. На линейке, подобрав под себя ноги, сидела девушка. Она куталась в пальто городского покроя, волосы и лицо ее были открыты. И это освещенное месяцем лицо, с темными, слабо намеченными бровями и маленьким ртом, как бы отражало месяц – в нем была такая же желтоватая матовость и даже легкий румянец.

Она первая увидела Мадата, и легкое восклицание сорвалось с ее губ. Мадат поклонился ей, она кивнула ему и отвернулась, покрыв платком голову. Мужчины обернулись к Мадату.

– Асалам алейкюм, молодой человек! Почему вам не спится? – с шутливостью спросил Авез.

– Алейкюм! – ответил Мадат. – Я вообще сплю чутко. Услышал возню на дворе, подумал: не воры ли?.. Час подходящий для похищения красавиц, – с шуткой обратился он к Мир-Али.

– Это дочь моя, – сдержанно ответил Мир-Али, продолжая запрягать.

Он даже не представил Мадата девушке, как этого ожидал и желал Мадат, и того разозлило такое пренебрежение к его особе. Девушка сидела неподвижно, только кончик носа и подбородок видны были из-под платка.

– Я прошу прощения, почтенный Авез, что выразился, быть может, несколько неосторожно, но ведь час этот действительно не подходящий для поездок, если только тут нет намерения что-либо скрыть.

Он видел, как дрогнул платок на голове девушки и она вздохнула. Мир-Али продолжал спокойно запрягать, а дед в тон Мадату так же шутливо ответил:

– Вот и видно, молодой Сеидов, что богатства отца отдалили тебя от народной жизни и от обычаев простых людей. В далекий путь выезжают затемно. Ты не слышал об этом? Зять мой, чтобы порадовать меня, старика, привез внучку, которая только что сдала экзамен при женской гимназии в Гяндже, и сдала на круглые пятерки. Вот он и привез ее ко мне, даже не заезжая домой, а сейчас торопится обратно. Час для знакомства, конечно, необычный, но это ничего, знакомьтесь, молодые люди, я человек вольных воззрений и не считаю, что юноши и девушки должны украдкой посматривать друг на друга.

Мадат поклонился и назвался.

– Айбениз, – прошелестело в ответ.

– Айбениз – лунный лик, таково значение имени девушки, – повторил Мадат с удивлением и восторгом, показывая на месяц, спускавшийся уже к горам и все более румяневший…

Линейка уехала, утих стук по каменной мостовой. Мадат вернулся в дом и рассказал мистеру Седжеру о том, что было причиной ночной возни.

– Я видел эту девушку, вполне оправдывающую свое имя, так как лик ее действительно подобен луне, – сказал англичанин. – Я убежден, что это именно она со стоном или плачем пробежала через двор со стороны мечети к дому. Тайна, какая-то тайна пробежала мимо нас, Мадат, едва не задев своим белым покрывалом наши лица. Пробежала, пролетела и навек осталась нам недоступна… – говорил он, и Мадата раздражала вычурность его речи, ему не хотелось, чтобы англичанин своими жесткими губами произносил лунное имя девушки.

Глава вторая

1

О горестной гибели возлюбленной своей Нафисат Науруз узнал от Гоярчин, жены Алыма Мидова. Алыма еще во время большой забастовки четырнадцатого года выслали из Баку в Сибирь, и Гоярчин с трудом перебивалась с двумя детьми. (Младший родился вскоре после того, как Алым был арестован.) И все же, узнав, что Науруз в больнице, Гоярчин собрала, что могла – немного хлеба и сушеного винограда, – и пошла в больницу навестить «братца Науруза», всегда ласкового с ней и с ее детьми.

Науруз лежал без подушки на больничной койке. Последствием его прыжка с поезда было сотрясение мозга. Раскрыв глаза, он увидел Гоярчин в ее черном полупрозрачном платке, прикрывающем лицо. Слабый румянец выступил на его заметно побледневших щеках, он улыбнулся. Кроме него, в палате было еще трое, и Гоярчин, зная, что Науруз, как и муж ее, занят опасными партийными делами, не стала расспрашивать его о том, что с ним. Но надо же было как-то выразить свою жалость к нему. Она немного попричитала над ним – совсем тихо, почти шепотом, раскачиваясь и нараспев перечисляя все его беды-злосчастья. Из этого перечисления Науруз и узнал о гибели Нафисат.

Гоярчин была уверена, что Науруз уже знает о страшной своей утрате, иначе она поостереглась бы рассказывать ему, больному, такие новости. Только по хриплому стону Науруза, по бессвязным вопросам и бледности, залившей его лицо, Гоярчин поняла, что он ничего не знает, и, зарыдав, стала с подробностями рассказывать о том, что пристав-собака мучил и истязал Нафисат, пока не уморил ее, и что за это собаку пристава казнили солдаты.

Какое бы трудное дело по приказу партии ни совершал Науруз, как далеко ни уходил от своей Нафисат – всегда он знал, что есть на свете родная земля Веселоречье, что горит там и светит, подобно свече, тоненькая и стройная Нафисат.

И вот загасили свечу… Холодны и неприветливы стали для него ущелья Веселоречья, и мечта о возвращении на родину умерла вслед за смертью Нафисат.

Но тут, возле его постели, склонившись над ним так низко, что горячие слезы ее капали ему на лоб, плакала Гоярчин, мешая азербайджанские слова с русскими и порою вставляя усвоенные от мужа веселореченские. Она жаловалась Наурузу на то, как трудно приходится ей без Алыма, о том, как голодают дети – «не мои, у меня хоть отец жив, он помогает, а все бакинские дети».

– Бастовать надо! – всхлипывая, сказала она, и он, услышав эти слова, живые и гневные, положил на ее голову свою тяжелую руку.

Уже до прихода Гоярчин богатырская природа Науруза брала свое. Время от времени он поднимал голову над подушками и садился на постели, но все начинало кружиться перед ним, и он снова ложился… Науруз охотно и много спал.

Что с ним случилось сразу после прыжка с поезда, он не знал, только все представлялось ему, что Нафисат приходила его баюкать.

Не прошло и двух минут после того как ушла Гоярчин, и Науруз впервые поднялся с койки. Сначала спустил ноги на пол – в глазах все дрожало и плыло вокруг, – и шаг за шагом, держась за стену, под сочувствующие слова и восклицания товарищей по палате он прошел к окну.

Дул норд, злой норд, и даже сквозь щели закрытого окна тянуло холодом. Под студено-синими небесами лежало гораздо более синее, почти уже черное, все в белых барашках, ходуном ходившее море, к которому ступенями спускался город, темный, величественно-дымный, окаймленный вышками. Множество вышек, сливавшихся в какой-то странно-угловатый, безлиственный лес, виднелось вдали. Черные потоки нефти струились по канавам, прокопанным в серо-желтой бугристой почве, и по тропке между этими канавами, согнувшись, брела Гоярчин. Крикнуть бы ей: «Не сокрушайся, сестра! Не сокрушайся о том, что ты принесла мне горестную весть. Ведь надо же было мне от кого-то узнать о гибели моей Нафисат».

Науруз, может, так и не отошел бы от окна, разглядывая сумрачный и дорогой ему город, но врач Раиса Моисеевна, застав его не в постели, приказала ложиться.

Врачу Раисе Моисеевне, работавшей много лет в Баку и состоявшей давно в бакинской организации большевиков, не приходилось видеть Науруза до того, как его без памяти доставили в больницу и вкратце рассказали о том, при каких обстоятельствах получил он сотрясение мозга. На него была заведена история болезни, но значился он в этой «истории» под чужим именем и фамилией. Под крылом кроткой Раисы Моисеевны, под ласково-успокоительным взглядом ее больших глаз Науруз медленно поправлялся; после злой вести, принесенной Гоярчин, выздоровление пошло скорее.

Науруз мысленно перебирал обстоятельства, вызвавшие гибель Нафисат. Ведь если бы, узнав от маленькой Саньят о том, что Нафисат увезли в арабынскую тюрьму, он кинулся ей на помощь, кто знает, может он смог бы спасти ее. Но ведь у него на руках была тогда бумага из Владикавказа, от Кирова, к бакинским большевикам, на ней стояли три креста – это значило, что бумага была очень срочная, – и он сделал все, чтобы доставить ее. Он и в больницу попал потому, что жизни своей не щадил, чтобы выполнить это поручение. Эти мысли словно подталкивали его, и он буквально считал часы, когда его выпишут из больницы, представлял себе лица товарищей, которых увидит на воле.

И вот наконец желанный миг наступил. Его выпустили из больницы. Прощаясь с ним, Раиса Моисеевна указала, к кому надлежит ему направиться, – и как он обрадовался, услышав имя Буниата Визирова!

2

Буниат как старого друга принял Науруза у себя в семье, посочувствовал его горю и тут же назначил ему работу.

В Бакинском комитете Буниат ведал связью. Науруз, исполняя партийные поручения, ходил из Сабунчей в Баилов, оттуда в Сураханы и колесил по всему огромному Баку. И на том и на другом конце промыслового Баку казалось ему, что слышит он все те же слова, которые сквозь слезы проговорила Гоярчин, когда посетила его в больнице, слова о том, что после того, как началась война, жить людям становится все труднее и труднее. Науруз видел, что петля дороговизны все туже сжималась на горле простых людей. Об этом говорили и в Баилове, и на Балаханах; только в центре Баку, когда Науруз ночью пересекал город, этот рокот гнева заглушался криками пьяных спекулянтов, доносившимися из ресторанов и духанов, из открытых окон богатых квартир.

Во всех кварталах города выбирали комитеты по борьбе с дороговизной. Правительство не рискнуло запретить эти организации, как будто бы не преследовавшие политических целей. Но массы старались выбирать в эти комитеты людей самых неподкупных и решительных, а такими людьми были большевики, хотя об их партийной принадлежности избиравшие по большей части и не знали.

На третий год войны комитеты по борьбе с дороговизной стали опорными пунктами большевиков, центрами их влияния на массы.

После начала войны на русской территории появились сотни тысяч беженцев. Здесь были и армяне, бежавшие из Турции, и айсоры, переселившиеся из Персии, и курды-иезиды, которых турки преследовали за их религиозные воззрения. Тогда-то в Баку некоторыми интеллигентами – врачами, адвокатами, инженерами, учителями – создан был Комитет помощи беженцам без различия национальностей. На учредительное собрание этой организации пришел Мешади Азизбеков. Он произнес горячую речь и закончил ее предложением организовать отделения этого общества в районах. Многим из организаторов этого общества такое предложение не понравилось.

– Значит, вы боитесь этого общества, не хотите, чтобы рабочие тоже помогали беженцам? – спросил Азизбеков. И пункт о создании районных отделений был принят.

На этом же собрании заместителем председателя был избран Мешади Азизбеков, а секретарем – Надежда Николаевна Колесникова, давний работник бакинской партийной организации. Так Комитет помощи беженцам стал одним из центров большевистской работы и идейного влияния большевиков на массы.

Таким образом, спустя два года после полицейского разгрома 1914 года бакинская партийная организация была восстановлена. Большевики вновь получили большинство в такого рода массовых организациях, как профессиональные союзы, клубы. По всем районам и промыслам вновь были созданы подпольные кружки, восстановлены старые связи и наконец проведена Кавказская конференция большевистских организаций.

Во время стачки 1914 года Науруз не раз слышал о Степане Шаумяне, но тогда даже не знал точно, находится ли Шаумян в Баку. Теперь же Науруз, исполняя партийные поручения, несколько раз видел Степана Георгиевича, которому приходилось посещать далеко отстоявшие друг от друга промысловые районы, собирать большевиков, проводить собрания, писать листовки. Когда за Шаумяном охотились в Баку, он уезжал в Тифлис и работал там.

Растущая дороговизна и нехватка продуктов, недовольство войной делали свое: забастовки начинались и в Тифлисе, и в других городах Закавказья. Охранка видела, что пламя, казалось бы затоптанное в начале войны, вновь поднимается, и ранней весной 1915 года она попыталась вновь провести разгром большевистских партийных организаций. На этот раз охранникам удалось арестовать в Грозном Степана Георгиевича Шаумяна, энергичных работников большевистского подполья Надежду Колесникову и Якова Зевина (известного рабочим под именем Павла Кузьмина), а также ряд членов городского и районных промысловых комитетов.

3

Буниата Визирова во время этих событий в Баку не было. Он в качестве инструктора Комитета помощи беженцам разъезжал по городам Бакинской и Елисаветпольской губерний, где, исполняя поручения комитета, одновременно разыскивал и собирал уцелевших или вернувшихся из тюрьмы и ссылки большевиков, восстанавливал партийные организации и направлял их деятельность.

Вернулся Буниат пароходом. В случае если бы все было благополучно, его должны были встретить на пристани. Но его не встретили, и это сразу насторожило его. Прямо с пристани, не заходя домой, Буниат отправился на явку, – о ней, кроме него и некоторых работников, осуществлявших связь по городу, никто не знал. Это была хашная, которую содержал друг его детства Агахан. Там-то Буниат и узнал о размерах разгрома.

Но он узнал и о том, что, арестовав Шаумяна, охранка не тронула Мешади Азизбекова, ближайшего друга и соратника Шаумяна. Для того чтобы арестовать Мешади Азизбекова, члена городской думы, требовались не подозрения, а серьезные улики. А их у охранки не было. Или, может быть, Мешади нарочно оставлен охранкой на свободе, чтобы, дав ему возможность действовать, выяснить все прочие большевистские связи и тогда уже устроить новый разгром?

Так думал Буниат. Осторожно известив Мешади о своем возвращении, он не стал искать с ним встречи, хотя ему очень хотелось встретиться и поделиться именно с Мешади радостными вестями о настроениях родного азербайджанского крестьянства. Проводя сбор пожертвований в пользу беженцев, Буниат объехал глухие местности Джебраильского, Нухинского, Казахского уездов, и везде охотно и отзывчиво откликались на его рассказы о бедствиях людей, согнанных войной с насиженных мест, и жертвовали кто что мог. Конечно, Буниат открыто говорил, что речь идет об армянах и айсорах. И муллы и беки, узнавая об этом, всячески противодействовали ему, играя на религиозном фанатизме и национальных предрассудках – и что говорить, иногда это им удавалось. И все же Буниат вернулся в Баку с радостным чувством. Его уверенность, что веками живущие рядом армянские и азербайджанские крестьяне по-соседски сжились друг с другом и что народу чужд человеконенавистнический шовинизм, окрепла. Буниат собрал за время поездки двести с чем-то рублей. Мало, конечно, но ведь жертвовали копейками. Женщины часто приносили сыр, яйца, куски домотканой материи. Но если бы Буниат мог принести армянским матерям то, что дороже денег и пищи, – драгоценные слезы сочувствия на глазах азербайджанских матерей! Вот об этом надо поговорить с Мешади, он поймет и порадуется. Опутанная беками и деревенскими ростовщиками, в значительной степени потерявшая землю, которую присвоили помещики, азербайджанская деревня волновалась. И, проводя сбор для беженцев, – дело, разрешенное правительством, – Буниат завязал новые и возобновил старые связи с отважными, готовыми на все людьми. Кое-кто приберегал оружие еще с прошлого, чувствуя, что дни, когда это оружие можно будет поднять на ханов и беков, по всему судя, могут наступить очень быстро.

В хашной у Агахана Буниат узнал, что в Комитете помощи беженцам уцелел один из служащих – Гурген Арутинянц, член партийной организации. Буниат, как полагается прибывшему из командировки служащему, явился в Комитет. Здесь от Гургена Арутинянца он узнал о том, что некоторым большевикам удалось избежать ареста. Ивану Столетову для этого пришлось уехать из Баку. Однако адрес его известен.

Уже после разгрома организации вернулся, отбыв ссылку, Али-Акбер, один из трех делегатов, вручавших требования бакинских рабочих Совету нефтепромышленников накануне стачки 1914 года. Али-Акбер опять поступил на сеидовские промыслы, где работал до ареста. Буниат встретился с ним и узнал, что Акоп Вартанян, вместе с которым Али-Акбер вручал ультиматум Совету съездов, бежал из ссылки и тоже находится сейчас в Баку под чужой фамилией. Акопу предстоит призыв в армию, он просит сообщить через Али Акбера – как ему быть? Не тронула охранка и Мамеда Мамедьярова. Не зря этот хитрец носил мохнатую шапку и чоху и порою заглядывал в мечеть. Даже когда он попадал под арест, его быстро освобождали, потому что он умел прикинуться простачком, апшеронским крестьянином (каким он и был по происхождению). Мамед Мамедьяров продолжал жить в своей родной деревне, где и сейчас жил его отец и где проживали его деды и прадеды.

Еще при первой встрече Гурген показал Буниату открыточку, которую он получил на свой домашний адрес. На открытке стояла подпись «Вера». Бегло прочитав открытку, можно было подумать, что писала ее взбалмошная, ищущая развлечений девушка. В открытке, между прочим, сообщалось, что Вера очень рада наконец съездить к тете в столицу, но что она никогда не забудет бакинского гостеприимства. Вера сообщала, что «совершенно случайно!!!» встретилась она с двумя бакинцами: Алымом и долговязым Ваней, который так часто посещал дом Сеидовых, где ему, очевидно, нравилась одна из дочерей. Оба они, и Алым и Ваня, очень-очень беспокоятся о сердечных своих пассиях, «которые, в отличие от меня, оставшейся верной бакинкой, не пишут своим обожателям, – ха-ха-ха…»

Сестра Гургена, в руки которой попала эта открытка, несколько дней не давала брату покоя.

– Вера, Вера, ха-ха-ха! Вера, Вера, ха-ха-ха! – издевалась она над братом.

Гурген смущенно отмалчивался. Да и что он мог ответить?

Эта открытка сказала Гургену о многом: и о том, что писала ее Вера Илларионовна Николаевская, старый работник бакинской партийной организации, арестованная еще осенью 1914 года, и о том, что сейчас Вера Илларионовна бежала из ссылки, и, наконец (ради чего она, очевидно, и писала открытку), что два каких-то бакинских товарища-большевика, по всей очевидности находящиеся в ссылке, не имеют известий от своих близких. Кто такие эти большевики, Гурген не мог установить. Буниат же, когда Гурген показал ему открытку, легко разгадал, о ком идет речь. Алым – это, без сомнения, Алым Мидов, черкес Алым, как называли его в Баку; а длинный Ваня – это, судя по упоминанию о Сеидовых, Иван Никитич Сибирцев, служивший в этой фирме механиком. Буниат тут же вспомнил о Наурузе Керимове, так как Науруз и Алым были веселореченцы.