Текст книги "Зарево"

Автор книги: Юрий Либединский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 57 страниц)

И тут Людмила решилась на радикальную меру. Она не стала угощать своего пациента обычными дозами хины, а, разведя хину на физиологическом растворе, ввела ее шприцем в вену больного – средство, которое Людмила в своей практике применяла впервые.

Целительное действие наступило довольно быстро – спазма и судороги прекратились, мышцы обмякли, пациент впал в сон. Людмила поставила термометр – тридцать пять и четыре. И снова ахнула: пульс? Еле бьется… Сорок, сорок два, сорок четыре. Сердца почти не слышно, тоны глуховатые. Одно подбодрило Людмилу: выражение отдохновения, появившееся на этом ранее искаженном страданием лице. Сейчас, когда глаза были закрыты, сильнее обозначился крупный нос, большой лоб, черные брови, мягкая улыбка под темно-рыжими усами, выражение лица важное и умиротворенное.

«А если он, сохрани это небесное выражение на лице, отправится на тот свет?» – с опаской подумала Людмила.

Пользуясь беспомощным положением пациента, она обмыла его дезинфицирующим раствором, переодела в чистое белье и сама проветрила и подмела комнату. Ей почему-то нравилось заниматься этим простым и грязным делом, для которого она могла вызвать санитарку. Но выражение брезгливого страха на лицах всех ее подчиненных ей надоело. «Конечно, они уверены, что это чума, – думала она, гоняя по полу грязную воду. – Чума… Второй раз в жизни я вступаю в бой с этим ужасным противником, и снова оказывается, что под маской чумы кроется совсем не чума…»

Она подошла к пациенту с тряпкой в руках и стала его рассматривать. Очень важное лицо, полное достоинства. И в то же время хитрость какая-то есть, словно он притворяется…

Нет, он спал глубоко. Раздался стук в дверь.

Людмила вздрогнула, словно очнулась, и подошла к двери.

– Кто еще? – сердито спросила она.

– Поручик буянит, – глухо раздался из-за двери голос санитарки Марфы.

– Какой еще поручик?

Под карантином который, рыженький. У них один чихать стал, мы его изолировали. Он-то ничего, смирный. А этот, который в карантине, окна грозится перебить, требует вас.

Людмила помолчала.

– Ну ладно, – сказала она мрачно. – Скажи ему, чтобы сидел смирно, сейчас приду.

Приведя себя в порядок и облачившись в свою устрашающую противочумную одежду, Людмила вошла в карантинный дом.

Англичанин раскладывал пасьянс, подполковник в расстегнутом кителе брился. Один из офицеров спал, другой лихо сидел верхом на стуле с папиросой в зубах. Рыжий чуб, рыженькие глазки, нос, точно что-то вынюхивающий, веснушки – да ведь это же Витька Смолин! Ученик реального училища, знакомый с детства. Хорошо, что маска скрывает ее лицо, а то бы она расхохоталась.

– Это вы, Витя, здесь безобразничаете?

– Я, Людочка! – вызывающе ответил Смолин. – И должен вам сказать, что безобразничать я еще не начал, я обычно буяню с употреблением холодного оружия… – И он вызывающе похлопал по казачьей шашке, болтавшейся у него на боку.

– За то, что вы угрожаете оружием, находясь в карантине, за это вы можете пойти под военный суд, – веско сказала Людмила. А вообще так разговаривать с женщиной… Вы, Витя, оскотинились до последней степени, вот что я вам скажу.

– Да я ж не вам грожу… – и Смолин несколько сбился с нахального тона. – Я вообще только…

– Ну, а если без применения оружия, то чего вы хотите?

Людмила села.

Смолин повернулся к Темиркану, кончавшему бриться.

– Ну вот, обыкновенный милый разговор. Первый вопрос, Людмила Евгеньевна: как обстоит дело с чумой?

Людмила помедлила. Категорически утверждать, что ее пациент болен чумой, ей не хотелось, да и не нужно было, ведь все равно выяснится, что чумы нет. Тут нужно схитрить.

– Во-первых, Витя, чума ли это, – мы еще не установили.

Темиркан, обтирая лицо одеколоном, прислушивался к разговору.

– А как подпоручик Мурадян? – спросил он.

Людмила пожала плечами.

– Я пока ничего не могу ответить. Возможно, что у подпоручика простой насморк. Температура у него нормальная, никаких определенных признаков чумы пока нет. Но мы должны были, оберегая вас, принять все меры по изоляции. С первым пациентом дело обстоит хуже. Объективные причины налицо, но… бактериологический анализ данных не дал.

– Не дал?! – воскликнул Смолин. – Да здравствует – как вы сказали? – этот самый анализ! И все прочие ученые фокусы-покусы! Но меня, Людмилочка, в данный момент интересует другое. Я верхним чутьем слышу, – и он приложил палец к веснушчатому носу, – что здесь у вас пахнет спиртом.

– Это просто, поручик Смолин, безобразие – заводить со мной разговор на такие темы! – сказала Людмила, вставая.

– Следовательно, мы возвращаемся на исходные позиции. Тогда шашки наголо! – И Смолин театральным жестом положил руку на эфес шашки.

– Я обращаюсь к вам, господин подполковник, – сказала Людмила.

– Поручик Смолин, я вынужден призвать вас к порядку! – и строгость прозвучала в негромком голосе Темиркана. – Попрошу вас, Людмила Евгеньевна, разрешить мне, пользуясь давним знакомством с вашим почтенным папашей, именовать вас по-домашнему в этом разговоре, которому не хотелось бы придавать официальный характер. Я хотел бы, чтобы вы нас поняли. Спиртные напитки, как известно, запрещены в армии, тем более, конечно, запрещено употребление медицинского спирта на цели, к медицине отношения не имеющие… Но в данный момент мы имеем случай, так сказать, экстраординарный, и, согласитесь, ждать чумы в трезвом состоянии или в пьяном – это большая разница… – размеренно, с некоторым затруднением произнося слова, говорил он.

– Даже в классической литературе… – зевая, сказал Зюзин, видимо разбуженный громкими возгласами Смолина. – Пир во время чумы – ведь это не случайно…

«А что, если дать им спирту, черт с ними, чем я рискую?!»

– Только, господин полковник, с одним условием: сдать оружие.

– Сдать оружие? – с негодованием переспросил Батыжев. – Да никогда…

– Вот вы рассердились, а подумайте сами… – и Людмила даже положила ему руку на рукав. – Если поручик Смолин угрожает мне применением оружия, находясь в трезвом состоянии, то чего можно ждать от него, когда он напьется?

– Люда, даю слово офицера русской армии! – вскочив со стула, воскликнул Смолин.

– Вы не можете за себя поручиться…

– Мы сделаем так, – медленно сказал Батыжев. – Оружие господ офицеров будет передано мне.

Людмила взглянула на Темиркана. Невысокий, с бритой головой и маленькой, выдающейся вперед бородкой, он хмуро, но серьезно глядел на нее.

«А ему, пожалуй, можно довериться», – подумала она.

Когда Людмила вернулась к Ханыкову, она сразу же поняла, что он проснулся, хотя глаза его были полузакрыты.

– Говорили с Мариным? – хрипло, с усилием спросил он.

«Наверно, ему кажется, что я только вернулась после того, как первый раз была здесь», – подумала Людмила.

И она рассказала ему о своей неудаче при разговоре с адъютантом Марина. Говорила она обстоятельно и точно, с присущим ей юмором, и ждала, что пациент ее по крайней мере улыбнется. Но он озабоченно хмурился.

– Это я виноват. Я должен был сообщить вам шифр, без которого Марин к телефону, конечно, не подойдет. Адъютант – это, верно, Петька Недоброво, позвать Марина он действительно не мог, не имел права. У меня, видимо, мысли путались, начинался приступ. – Он помолчал. – Что-то тут со мною делали, спина болит. Укол какой-то?

– Я вам вкатила столько хинина, что можно слона вылечить, – сказала Людмила.

Тут губы и брови его дрогнули.

– Вкатила? Обожаю крепкий разговор… Как вас зовут?

– Людмила Евгеньевна.

– Офицерская дочь Людмила, – медленно сказал он. – Папа – офицер?

– Не офицер, а врач.

– Военный врач?

– Военный. А что?

– Ну, значит, не ошибся. У меня папа тоже офицер, хотя и выгнан из полка за казнокрадство. И у меня тоже есть сестра Людмила, и представьте – тоже Евгеньевна. А меня зовут Михаил Евгеньевич. Людмила – одно из самых излюбленных имен в офицерской среде. Так вот, Людмила Евгеньевна, прошу вас потрудиться и все-таки полковника Марина мне добыть.

Снабженная на этот раз шифром, Людмила дозвонилась до Марина, и по тому, как тот взволновался, услышав о том, что номер пятый прибыл, и сказал «наконец-то», она поняла, что пациент ее выполнял какое-то серьезное поручение. Марин обещал сам заехать «за своим номером», как он выразился.

Почти бегом вернулась она к пациенту.

– Ну, номер так номер, пусть будет так, – благодушно сказал пациент. – Большое спасибо, тяжесть с души моей спала. И вообще мне прекрасно. Особенно приятны папиросы, и настоящие, хорошие… Только вот побриться бы, а то я похож… На кого я похож?

– На армянского католикоса, – быстро сказала Людмила.

– Недаром, значит, мне суждена была духовная карьера. Ну, а вы похожи на памятник перед открытием. Может быть, откроетесь?

«А почему бы не открыться?» – подумала Людмила и скинула маску.

Он взглянул на нее и долго не отводил от ее лица серьезного взгляда темно-карих глаз. Она покраснела и первая отвела взгляд.

– Так… – сказал он. – Побриться совершенно необходимо.

– Это ничего, борода вам очень идет. Вы, верно, есть хотите?

– Ужасно. Тут стояла холодная рисовая каша, я кое-как до нее добрался и съел. Очень противно. А мясо есть?

– Через полчаса принесут обед… Ну, я пойду, у меня дела, – сказала Людмила, отворачиваясь, так как Михаил так и не отводил от нее глаз.

– Вот это уже нехорошо. Не померить температуры, не выслушать пульса и бросить тяжелобольного…

– Уже выздоравливающего.

– Ну, скажем, тяжеловыздоравливающего.

– Дайте пульс. – Она, хмурясь, считала: —…шестьдесят два, шестьдесят три… Ну ничего, конечно ниже нормы, но все-таки уже не сорок.

Она вдруг почувствовала, что он удерживает ее руку.

– Согласен сто лет находиться у вас на излечении, – сказал он шепотом, поднимая голову от подушки.

Она гневно вырвала руку.

– Это нехорошо, мерзко, – покраснев, сказала она. – Приставать к лечащему врачу – это я не знаю как подло… Ну, все равно что к матери или к сестре.

– Людмила Евгеньевна…

– Знать вас не хочу. Мне показалось, что вы все же не такой, как прочие… господа офицеры, а оказывается, все одно… Нет, я не хочу вас слушать! – она надела маску. – К вам придет Марфуша, а чтобы вы к ней не стали приставать, я еще пришлю санитара.

Когда она вышла на воздух, то первое, что услышала, – пронзительный голос Смолина, который пел «Как ныне сбирается вещий Олег». После слов: «Из темного леса навстречу ему идет вдохновенный кудесник», – он с каким-то восторгом заливисто, громко, как на плацу, кричал: «Смирно, равнение налево!»

Санитары, санитарки, сестры – отовсюду глядели на открытые окна карантина.

«Чтобы они скорей убирались все отсюда со своей отвратительной армейщиной», – злобно думала Людмила.

Прошло не более получаса, и полковник Марин, звеня шпорами, надушенный, плотный, с зачесом по лысине и томно сощуренными черными глазами, вошел в кабинет Людмилы, позади его покачивалась внушительно-лохматая седеющая голова главного врача армии.

– По тому, что вы не в маске, Людмила Евгеньевна, я сужу, что чума нас миновала? – радостно произнес главврач.

– Миновала, – пожимая руки приезжим и вырвав свою у Марина, попытавшегося тут же приложиться, ответила Людмила. – Соединение какой-то злокачественной лихорадки с запущенным фурункулезом, и все это, осложненное простудой, создало правдоподобнейшую картину чумы. Но, кроме малярийных плазмодиев, в крови никаких болезнетворных элементов не обнаружено.

– Прекрасно. Значит, подполковника Батыжева можно из-под карантина освободить?

– Я ждала вашего письменного приказа.

– О-о-о, вы формалистка! Пишите рапорт, и я наложу резолюцию.

– А мне разрешите проследовать к моему клиенту? – спросил Марин, томно щурясь, но уже не на Людмилу, а на большой портрет Пирогова, висевший над ее письменным столом.

– Пожалуйста, прошу, – и, открыв окно, она крикнула своим сильным и низким голосом: – Гурылин, пропустите господина полковника в бокс номер один!

Оформление документов не заняло много времени, и через некоторое время из карантинного домика вышли – впереди вместе с главврачом Темиркан Батыжев, несколько краснее, чем обычно, но сохраняя выправку; за ним шел, как всегда улыбающийся, в своем светло-зеленом, гусеничного цвета обмундировании мистер Седжер; потом в обнимку, распевая популярную кавказскую песню «Алла-верды», передвигались офицеры. Следом за ними два санитара вынесли их оружие.

Людмила с отвращением отвернулась от этого зрелища и увидела, что из белого здания изолятора показался полковник Марин. Его адъютант бережно поддерживал под руку ее пациента, покачивавшегося от слабости.

Ханыков был в офицерском обмундировании, которое, очевидно, привез с собой Марин, но без погонов и оружия, что придавало ему странный вид. Люда обратила внимание на то, что рыжеватая борода его аккуратно расчесана.

Санитары уложили оружие в одну из машин и занялись тем, что усаживали господ офицеров. Темиркан, любезно, скаля зубы, здоровался с Мариным.

– А, неутомимый мистер Седжер! – воскликнул вдруг Марин. – Рад приветствовать представителя союзной Великобритании, так сказать, в самой гуще нашей доблестной армии. А вот это – знакомьтесь – и есть тот самый наш знаменитый разведчик, о котором я вам рассказывал. В настоящее время поручик, а через несколько дней, не сомневаюсь, – штабс-капитан Ханыков, прошедший по глубоким тылам турецкой армии.

Люда, забыв обо всем, глядела, как Ханыков жмет руку Седжеру, и вдруг встретилась глазами со своим пациентом. И столько отвращения и негодования было в этих смелых и спокойных глазах, что Люда вдруг точно заглянула в душу этого, казалось бы, ей совсем незнакомого человека. Ведь он приложил все усилия для того, чтобы его работа не была раскрыта перед иностранцем. А он был раскрыт и выдан этому иностранцу своим собственным начальником!

Между тем мистер Седжер рассыпался в похвалах русской армии, казакам, которые на его глазах ходили в атаку, разведке в лице мистера Ханыкова и санитарной службе, – он, улыбаясь, повернулся к Людмиле.

– При подобных суровых мерах изоляции и карантина, конечно, возникновение эпидемии чумы в русской армии невозможно, и нам, британцам, есть чему поучиться у наших доблестных союзников.

«Ах, поучиться! – мелькнула вдруг озорная мысль у Люды. – Я тебя поучу…»

Она поклонилась мистеру Седжеру и громко сказала:

– Я очень благодарна мистеру Седжеру за лестное внимание. Многие наши русские врачи были в Индии и участвовали там в борьбе с эпидемией чумы. Я имела возможность беседовать с этими врачами и пришла к заключению, что великобританское правительство в борьбе с чумой не занимает ясной позиции…

– Врач Гедеминова, – строго сказал Марин, – опомнитесь!

– То есть что вы хотите сказать, Людмила Евгеньевна? – спросил обеспокоенно главврач.

– Я хочу сказать то; что, поощряя лучших людей Англии, её врачей и общественных деятелей на борьбу с чумными эпидемиями в Индии, правительство Великобритании не ведет эту борьбу в широком государственном масштабе. А это влечет за собой не только гибель миллионов индийского населения, но также и смерть тех самоотверженных и мужественных англичан, которые приходят на помощь индийскому народу. Впрочем, если взять всю политику Великобритании в Индии…

– Госпожа Гедеминова высказывает, мистер Седжер, свою, только свою точку зрения… – перебил Марин речь Людмилы.

– Госпожа Гедеминова пользуется информацией из злонамеренных источников, – сказал мистер Седжер.

Людмила взглянула на Ханыкова. Румянец появился на его лице, в карих глазах его она прочла больше чем одобрение; видно было, что он восхищается и любуется ею, и она, покраснев, отвернулась.

Часть третья

Глава первая

1

Весной пятнадцатого года в болезни Асада произошел давно ожидавшийся врачами благодетельный перелом. Асад стал выходить на улицу один. С ним заговорили вывески и афиши. Врачи обещали, что с осени он может возобновить посещение училища, и он предполагал за год наверстать упущенное.

Теперь, осторожно предупредив жену о том, что Асад перенес глазную болезнь, Хусейн Асадович Дудов списался с сыном, и однажды ясным летним днем Асад отправился в Арабынь, где не был два года.

Между Краснорецком и Арабынью три раза в неделю ходил поезд местного сообщения. В составе его полагался один вагон второго класса, и если бы Асад ехал с отцом, ему непременно пришлось бы попасть в этот вагон. Старый Дудов при всем своем либерализме считал, что ему не подобает ездить третьим классом, но, войдя в вагон, он тут же немедленно ложился спать, Асад же томился, бродил по пустому душному коридору с окнами, которые были наглухо завинчены шурупами даже в самое жаркое время. Эту скуку хорошо запомнил Асад, и потому теперь он купил себе билет третьего класса.

Здесь все окна с обеих сторон были открыты. Вольный ветер гулял по вагону, и поля, станицы, сады, мечети, церкви неслись мимо, не отделенные пыльным стеклом, а снеговые вершины веселореченских гор то исчезали, то вновь появлялись, и в сравнении с ними все казалось маленьким.

Войдя в вагон, Асад присел на краешек скамьи в самом первом купе, где между пассажирами двух верхних и двух нижних полок давно уже шел оживленный разговор. Но едва Асад, в своем белом парусиновом костюме и форменной, зеленой с желтым кантом, фуражке ученика реального училища, присел на скамейку, разговор сразу прекратился. Усаживаясь, Асад запнулся о какой-то мешок, выпиравший из-под скамьи, одни из двух очков спали с его носа, и он сразу погрузился в муть, светлую и неясную, и стал беспомощно шарить вокруг себя. Чья-то крепкая рука подхватила его под мышки и посадила на скамью. Тут же в руки ему вложили очки.

– Вот сюда, сюда, к окошечку, – сказал женский заботливый голос.

– Какое же может быть у тебя учение, если ты глазами болеешь? – густо спросил кто-то с верхней полки.

– Я не учился два года, был совсем слепой, – ответил Асад.

Наступило сочувственное молчание. Поезд несло и качало, старые вагоны скрипели. В этом движении было что-то похожее на полет. Запах махорки смешивался с ароматом садов, медовым легким запахом.

Асад поправил очки и стал разглядывать людей. Возле него сидела круглолицая, с бледным маленьким ртом, пожилая, но все еще миловидная женщина в лиловой красивой шляпке из легкой соломки. Вызывающая яркость этой шляпки как-то не соответствовала выражению грустной доброты и ласковой заботливости привлекательного, но начинающего уже блекнуть округлого лица. Женщина уступила Асаду свое место возле окна, сбоку, и светло-серым глазом участливо и наивно поглядывала на него.

– Вот не было бы счастья, так несчастье помогло, – сказала она со вздохом. – На фронт зато не попали.

– Ничего, и до слепых и до хромых доберутся, – сказал военный, сидевший напротив Асада, возле окна.

Его солдатская фуражка с черным кантом лежала на столике; круглая большая голова обрастала рыжеватым ершиком; в глазах, устремленных на Асада, тоже как бы рыжеватых, светил пристальный и недобрый огонек. Большая рука, лежавшая на колене, обтянутом военным зеленым молескином, выкраплена рыжими крупными веснушками, а голос был резковатый и громкий. «Рыжий голос», – подумалось Асаду. Через весь лоб военного, начинаясь под волосами и прорезая темно-рыжую густую бровь, проходил шрам. Затянутый багровой кожей, он дорисовывал облик этого человека – сурового и умного. Кого-то напоминал Асаду этот военный, точно он его уже видел. А тот, обращаясь к круглолицей женщине, говорил, стараясь умерить свой резкий голос:

– Невеселое это дело – слепота. Я ведь тоже три месяца пролежал после ранения, – он показал на свой лоб, и женщина внимательно взглянула на него.

– Такое страдание! – сказала она.

– И ведь чувство уже вернулось, и слышу все, а никак не верю, что живой, потому что чернота эта, как в могиле. Сначала думал – ночь, а потом один больной просит: «Сестрица, задерни окошечко, очень от солнышка жарко». И тут заревел я, как бык. Весь медицинский персонал ко мне сбежался. Каких только страхов на войне не перевидал – не боялся, право, а тут схватило за душу! – говорил он, поглядывая на соседку Асада.

– Чего не ждешь, то самое страшное, – сказал с верхней полки узколицый, с острым веселым носиком солдат. Лежа на животе, он своими синими, какими-то птичьими глазками разглядывал Асада.

– Это ты верно сказал, – подтвердил рыжий. – У нашего командира батареи подпоручика Розанова любимое слово «внезапность», – продолжал он. – «Внезапность – первое условие боевого успеха», – произнес он не своим голосом, видимо желая воспроизвести не только слова, но и самую интонацию голоса офицера. – Батарея наша придана была стрелковому полку, и не раз случалось, что наши орудия оказывались при наступлении в первой стрелковой цепи… И всегда первое дело: затаиться, захорониться, а пусть противник в контратаку пойдет. По его цепям сразу: трах-тах-тах, шрапнелью низкого разрыва. Так, бывало, сидишь наблюдателем – ну там на дереве или на крыше – и в бинокль видишь: косит людей, как траву, «коса смерти» – австрияки так и назвали наши трехдюймовые. Ну, а как погнали нас этой весной с Карпат, хвать, а нам снарядов не дают, только успевай орудия вывозить. Вот тут-то уж наш командир приутих… Раньше, бывало, все нас учит – или насчет материальной чести, или долбит нам солдатскую словесность о том, что первое наше дело: братьев славян освободить… У нас один был московский, Киреев, так он говорил: «Раньше чем других освобождать, хорошо бы самим освободиться». Конечно, это не при офицерах, ну а так, сами с собой, обыкновенный солдатский разговор. Ну, а как остались мы без снарядов, тут их благородия приумолкли… А что скажешь?.. Между солдатами идет прямой разговор: измена. Про Сухомлинова и Мясоедова, про Гришку Распутина, – снизив голос, сказал он. – А им что на это отвечать? С нами в один голос петь, что ли? – зло усмехнулся он.

Асад слушал этот разговор с интересом. Его поразило, что здесь, в купе третьего класса, и за обеденным столом у Гедеминовых, в интеллигентном доме, говорили об одном и том же.

– Да и что они могут нам сказать? – вмешался в разговор остроносый солдатик. – Уже вся армия эту правду узнала. У нас под Ново-Георгиевском то же самое, что и у вас под Львовом. И не то чтоб снарядов нет, а пополнение на фронт пришлют, так ведь винтовку и ту не получишь.

– Да, замолчали господа офицеры, – продолжал артиллерист. – Раньше все разговаривали, а тут ни-ни… Кто в карты играет, кто, чуть госпиталь поближе, бежит скорей туда, спирт добывает, с «милосердными» гуляет… Однажды батарейный проезжал верхом мимо нашего орудия. Дождь начался – он к нам в землянку. А как раз в это время наш Киреев рассказывал. «Излишня, – говорил он нам, – эта война и совсем не за русское дело затеяна. Из-за прибыли заграничных буржуев. И пусть бы себе немцы да англичане глотку рвали, у нас есть свой лютый враг – помещик». – И, рассказывая, военный в этом месте совсем перешел на шепот, прищурясь и опустив густые бронзовые ресницы. – И вдруг поручик: «Это что, говорит, за разговоры!» И пошел свое начесывать! Мы молчим. Говорил он, говорил, меня зло взяло. Я вдруг и скажи: «Ваше благородие, и что вам за охота с бессловесными скотами разговаривать?» – «Кто это, говорит, скоты?» – «Да мы. Ведь нам по уставу с вами спорить не положено, одно лишь: «Так точно, никак нет»… А вы вот, если учены, расскажите: зачем человеку жизнь? Вот у меня, говорю, на Кавказе Сенечка дружок был, так он и в Америку на пароходе ездил с духоборами, и три раза его мертвым объявляли, и в пятнадцати тюрьмах сидел, и змеи его жалили, а умер на Кавказе, и даже следа от могилки не осталось. Зачем все это?» Тут наш батарейный перестал проповедовать, смотрит на меня, а глаза у него светлые такие, ну прямо девичьи глаза, и говорит: «Да, Комлев… война заставляет быть философом». Ну, дождь прошел. Уехал. А Киреев мне: «Молодец, Серега, отвел его в сторону своей философией». А я ведь всерьез говорил, совсем не для отвода… Потом стал батарейный меня отличать. Бывало, как встретит, заводит разговор: что такое есть человек, какое его назначение на земле… Говорит: «Чтобы помирать не стыдно было!» Ну, а я отвечаю: «Не о смерти, а о жизни речь: чтобы не терялся человек, как бумажка». Вот раз приехал он к нашему орудию, а нам как раз снарядов завезли. Соскочил он с коня веселый такой… А неподалеку тут старая траншейка была, в ней травка свежая, словно после дождя. Сел он на бугорочек, на песок, ласково так глядит. У меня папироса погасла, он дает мне прикурить, а сам говорит: «Давно что-то я вас, Комлев, не видел, уже опасаться стал, не в яму ли вас сволокли». Я прикуриваю и хочу ему сказать, что, мол, живы будем, не помрем, – так, пошутить. И вдруг это грохот, рев – и нет ни его, ни меня, ничего нет! А как пришел в себя в госпитале да взвыл от слепоты, мне и объяснили – где и что я, и хоть у меня черепушка треснула, а все же я счастливый шанец вытянул. Как ударил тогда немец дальнобойной прямо в наши фуры со снарядами – изо всей нашей команды при орудии только я один и остался жив. «А как, говорю, наш батарейный, поручик Розанов? Он со мной разговаривал, когда снаряд разорвался». Никто не знает, и только санитар, что принес меня, сказал: когда вытаскивали меня из моей траншейки, которая меня спасла, так гимнастерка моя вся была измазана мозгом. Понимаешь? – сказал он, обращаясь вдруг к Асаду, и Асада в эту минуту поразило выражение его глаз: напряженно-острое. – Мозгом… – повторил он.

Все молчали. И только ветер по-прежнему носился по вагону.

– Интересно? – усмехнулся он. – Ударил немец по нашему орудию – хоть бы целился, пристреливался, а то ведь так, дуром, накрыл, с первого снаряда. Ему, поручику-то, всего двадцать два года было. За что?

– Э, старший фейерверкер, видно, ты присягу забыл, что спрашиваешь! – ехидно сказал с верхней полки остроносенький солдатик.

– Зачем ты шутишь? – подняв на него свои яркие карие глаза, спросил артиллерист. – Я ведь и сам пошутить могу, но не хочу я шутить. Не для того человек на земле живет, чтоб мозги его, как помои, расплескивать, никогда я с этим не смирюсь.

– Спросили тебя! – ответил сверху русенький и ловко соскочил вниз.

Это был тоненький, невысокого роста, гибкий паренек с лычком ефрейтора на защитном погоне – ладный пехотинец-ефрейтор, каких немало.

Поезд медленно подходил к одной из промежуточных станций, к той, откуда отходила ветка на Арабынь. Асад высунулся в окно поглядеть на родные места.

– Э, Асад? Здравствуй, брат!

Внизу, возле вагона, под самым окном, Асад увидел Саладина Дудова, своего дальнего родича. Они не виделись года четыре, с тех пор как Саладина за неуспеваемость окончательно исключили из третьего класса реального, где он готов был остаться и на третий год. Саладин поступил тогда в юнкерское кавалерийское училище. Асад поразился сейчас тому, как изменился Саладин: лицо совершенно утратило детские очертания, стало бессмысленным и красным, глаза остекленели. Но особенно изменили его облик усы, черные и толстые, с концами, победно подкрученными вверх. Видимо, он чувствовал себя превосходно. Синяя черкеска, белый башлык, лихо заломленная кубанка и три звездочки на погоне.

– Рад видеть тебя, братец Асад, – говорил он. – Рад видеть, милый. Дудов с Дудовым встретился – родная кровь. А почему едешь в хамском вагоне? Ты дворянин, благородного рождения, идем в штабной вагон, доблестному офицерству… Эх, пить будем, гулять будем, а смерть придет – умирать будем! – переходя на песенный лад, говорил Саладин.

– Мне и здесь хорошо, – угрюмо ответил Асад.

О том, что Саладин глуп, Асад знал давно. Отец Асада не раз удивлялся, как это лошади разрешают Саладину на них ездить, он же глупее самой глупой лошади. Но Саладин с детства отличался добродушным и веселым нравом, и потому Асад относился к нему по-приятельски, и только сейчас Асаду, пришло в голову, что в глупости Саладина есть что-то недопустимое.

Паровоз пронзительно свистнул и тронулся. Крикнув Асаду что-то дружеское, Саладин лихо вскочил на подножку одного из вагонов.

– Не миновать, придется нам ихних благородий своими руками учить, – сказал вдруг сидевший рядом с Асадом третий спутник, до этого все время молчавший.

Асад взглянул на него. Это был русый, с рыжеватыми пушистыми бровями казак, в синей черкеске, такой же, какая была на Саладине, только сукно погрубее.

– Подумать только, – медленно продолжал казак, – давно ли мы их под Российскую державу покорили, а теперь можно считать, что такие же псы, как и наши, даже царский конвой им доверен.

– Лютый? – спросил ефрейтор-пехотинец.

– Я же говорю, псы. Слыхал, как он об нас? Хамы, а?

– Да он дурак, идиот необразованный, – краснея, сказал Асад. – Его из третьего класса за неуспеваемость выгнали.

– Ничего, – со зловещим спокойствием проговорил Комлев. – Мы их образуем. Мы для всех благородий и высокоблагородий скоро университет откроем.

Казак одобрительно усмехнулся. Асаду показалось, что и казака он встречал где-то.

Между тем круглолицая женщина, сняв свою лиловенькую шляпу – без нее она стала еще привлекательнее и миловиднее, – разложила на столе брынзу, помидоры. Солдаты достали из вещевых мешков воблу, колбасу. Остроносенький ефрейтор успел сбегать за кипятком. У Асада с собой ничего не было. Казак полез в свой вещевой мешок, достал оттуда пузатую чашку с золотыми канарейками по белому фону и дал ее Асаду, налив себе чай в алюминиевую кружку. Когда Асад, стесняясь, что казак отдал ему лучшую посуду, попросил обменяться, казак сказал:

– Никак это не выйдет, господин гимназист, потому что без привычки вы обожжетесь. А это женки моей памятка, да и мамаша ваша, наверно, из такой вот вас чайком поит. Жива мамаша-то?

– Жива, – ответил Асад.

– А моя померла. И пустой стал дом родной. Отец жив, и жена у меня хорошая, и братка добрый, и сношенька ласковая, а без мамы все не так. И стол будто не накрыт, и кровать не застлана, – протяжно говорил он, ни к кому не обращаясь.

И странно было Асаду слышать, что эти какие-то отборно нежные слова произносит мужчина в цвете сил, испытанный воин, – два георгия четко белели на его черкеске.

Разговор в купе перескакивал с вопроса на вопрос: говорили о ценах в вокзальных буфетах и на базарах, о том, что в больших городах нет хлеба и что солдатки бунтуют.

– Как война началась, все над немцами в газетах потешались, – тоненьким голосом говорил ефрейтор. – Они-де, как война, так карточки с первых дней ввели. Наша-де Расея хлебом весь мир завалит. А теперь уже в хлеб и мякину кладем.

– Письмо мне на фронт прислали: в станице нашей потребительскую лавку закрыли, – сказал казак. – Я из станицы Сторожевой – слышали, может? Ни соли, ни керосина, ни сахара… Ну, а лавочник, понятно, наживается.