Текст книги "Зарево"
Автор книги: Юрий Либединский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 57 страниц)
Люди захлопали в ладоши и одобрительно зашумели. Буниат, хмурясь, поднял палец и с опаской взглянул поверх голов собравшихся. Все смолкли.
Столетов снова заговорил:
– Нужно соединить усилия врачей и рабочих и созвать специальное совещание санитарных врачей с участием наших представителей. Мы еще не получили ответа от нефтепромышленников…
– То есть как не получили? – усмехнулся Буниат. – Шамси Сеидов только услышал о чуме, убежал на эйлаги, Леон Манташев умчался в Петербург, ну, а за ними последовали и остальные, – вчера в газете была заметка, что уже билетов на поезда, отходящие из Баку, не хватает… Кроме Мешади Азизбекова, ни одного гласного думы в городе не осталось.
– Пусть Мешади за всех управляет! – крикнул кто-то.
Буниат усмехнулся и сказал, повернувшись к Столетову:
– Продолжай, Ванечка! – В обращении этом, в самом звуке голоса было столько нежности и уважения, что горло Алыма, человека, считавшего себя неспособным к слезам, что-то вдруг стиснуло.
– Итак, чуму прозевали, – неторопливо говорил Столетов. – Хватились тогда, когда в Тюркенде умерло тринадцать человек. Нефтепромышленники сидят на своих денежных мешках, а заботиться о рабочих, которые создали их миллионные богатства, они и не собираются. Помните, как в прошлом году председатель Совета съездов господин Гукасов назвал нас «живым инвентарем» нефтяной промышленности? Конечно, наш труд обходится им куда дешевле, чем оборудование и станки… Ну, а что говорит господин Тагиев, который сам прославляет себя как покровителя своих земляков и единоверцев? Он тоже молчит. И в этом вопросе у Тагиевых, Нагиевых, Асадуллаевых, Рамазановых и Сеидовых нет разногласий с Манташевыми, Лианозовыми, Гукасовыми или с Шибаевыми и Ротшильдами. Нефтепромышленники мусульмане наняли шайки кочи, наемных убийц. Армянские капиталисты снабжают деньгами и оружием дашнаков. Шибаев собирает босяков в черные сотни, Ротшильды помогают распространять среди еврейских рабочих опиум сионистской пропаганды. Все они вместе науськивают рабочих одной национальности на рабочих другой. А сами создали единую монопольную организацию нефтяной промышленности – разбойничий союз по закабалению и ограблению рабочих и дележу прибыли.
– Верно! Правильно! – раздались голоса. Среди уполномоченных было много пожилых рабочих.
– Дороговизна жизни с тысяча девятьсот одиннадцатого года все возрастает…
И Столетов стал называть цены в рублях и копейках, прежде всего на рис и горох – главные продукты питания рабочих-азербайджанцев.
– К сахару и маслу совсем не подступиться…
– А цены на нефть все возрастают, нефтяные компании, вступая в соглашения друг с другом, сговорились о разделе рынков. Господин Гукасов – его наши хозяева выбрали своим лидером за крайнее бездушие и жестокость по отношению к рабочим – добивается еще соглашения, которое будет переходом к монопольному владению бакинскими нефтяными промыслами. Не мудрено, что пароходчики собираются уже покупать нефть за границей и чуть ли не в Мексике. Нашим хозяевам выгодней повышать цены на нефть, чем увеличивать промысловые площади, и за последние годы к разработке новых площадей начинают относиться равнодушнее. Они кричат об отечестве, но это только тогда, когда им нужно натравить пролетариев одной страны, одной нации на пролетариев другой, – у них самих отечества нет! Так ответим же на разбойничий сговор Ротшильда и Нобеля, Гукасова и Тагиева, Шибаева и Рамазанова единой солидарностью пролетариев нефтяников!
Опыт показал, что время навигации – лучшее время для забастовок, так как сейчас нефтепромышленники торопятся отправить нефтепродукты самым дешевым, водным, путем… Летом повышается добыча нефти и продуктивность перегонных заводов. Если нам удастся выступить дружно и ударить господ по самому чувствительному месту их души – по карману, у нас наибольшее количество шансов сломить сопротивление врага…
С восхищением, с неотрывным вниманием глядели рабочие, в подавляющем большинстве азербайджанцы, на этого худощавого и болезненного русского человека – и не только потому, что он так свободно и ясно говорил с ними на родном языке, но и потому, что он угадывал их самые сокровенные, даже порой ими самими не осознанные побуждения.
– Стая жадных хищников, – говорил он, – налетела на землю Апшерона и по-разбойничьи терзает ее богатые недра. Вас они превратили в рабов. Но это искони была ваша земля, недаром называетесь вы азери – народ огня. Так давайте же, братья, с нашей помощью, с помощью русских рабочих, дружно ударим на врага, укротим и обуздаем хищников, сломим их сопротивление. По всему Кавказу, по всей России происходят крестьянские восстания; товарищ Буниат участвовал в одном из них, оно произошло в Джебраильском уезде. Так соединимся вместе с крестьянством, установим в России новую республику, под красным знаменем которой соединятся все народы!
Он закончил, присел, и сразу среди кепок и фуражек, испачканных мазутом, барашковых шапок и башлыков, повязанных наподобие чалмы, его стало не видно.
– Кто хочет высказаться? – спросил Буниат.
– Прошу слова! – Человек этот вскинул руку и одновременно поднялся с места – все видели его бледное лицо.
Он был в синей блузе с отложным воротничком и в аккуратном пиджачке. Соломенную шляпу он тут же снял, точно приветствуя всех. Он быстро поворачивал голову, и его небольшие темные глаза бегали по собранию.
Это был меньшевик Григорьев. Иван Столетов и Буниат Визиров знали его много лет – настолько, что могли довольно точно сказать, о чем он будет говорить. Они знали, что он им будет сейчас мешать и с этим пока еще ничего не поделаешь. Было время, он и подобные ему мешали гораздо больше. Но теперь те рабочие, которые шли за меньшевиками, ушли от них. Когда-то он начал с того, что отстаивал свои неправильные взгляды внутри рабочего движения. Теперь, как думалось Столетову, кроме неприязни и ненависти к большевикам, никаких уже взглядов у этого меньшевика не осталось. Вот и сейчас он тонким, напряженным голосом говорит свое…
– Конечно, я знаю, что товарищи большевики здесь захватили господство… и вообще в Баку. Ну что ж, я открыто заявляю, что не придерживаюсь ваших взглядов. И еще заявляю, что есть все-таки рабочие, которые придерживаются наших взглядов…
– Нету, – твердо сказал кто-то из собравшихся.
Буниат нахмурился и шикнул в ту сторону, откуда послышалось это «нету».
– Благодарю, – сказал оратор и поклонился Буниату, прижимая к сердцу руку, в которой он держал соломенную шляпу. – Вы на этот раз объективны, товарищ Буниат, как подобает демократу и марксисту. Отвечаю вам тем же. От имени социал-демократов нашего направления я заявляю, что в принципе мы поддерживаем забастовку. В принципе! – и он поднял палец. Это был нарочитый жест, казалось, что он подражает Буниату Визирову, но так старательно, точно передразнивает. – И потому во имя единства, товарищи, я прошу, как представитель меньшинства, принять несколько наших поправок. Первое… Требования, здесь зачитанные, носят слишком общий характер. А у нас на разных предприятиях создались разные условия. Потому не вижу необходимости, чтобы фигурировали эти общие требования…
Алым с ненавистью, обострявшей восприятие, наперед угадывал каждый изгиб изворотливой мысли врага. Он не знал его так давно и хорошо, как Столетов и Визиров, и потому ненавидел, пожалуй, еще сильнее. И, не удержавшись, он крикнул:
– Хочешь, чтоб за рукавицы, штаны и фартуки бастовали? А мы за жизнь детей наших, за новую демократию подымаемся!
– Прочь, уходи с дороги! – выкрикнул еще кто-то.
Зажмурившись и покачав головой, но оставив без ответа эти реплики, меньшевик продолжал высказывать те самые мысли, которые наперед угадал и на которые возразил Алым.
– В данной забастовке, преследующей жизненно важные интересы бакинских нефтяников, не следует давать обычные лозунги насчет самодержавия и демократической республики, не имеющие прямого отношения…
– Ты сам не имеющий отношения! – крикнул кто-то, и снова хлынул поток возгласов и восклицаний.
– Но я не против, я за демократическую республику.
– В принципе – за, а на практике – против? – спросил Буниат со сдержанной злостью. – И тише, товарищи; мы забываем правила конспирации. Против я никому слова не даю – все ясно. Ставим на голосование. Кто за предложение представителя меньшевиков?
Сам представитель меньшевиков высоко поднял руку, и его беспокойные глаза снова забегали по собранию. Подняли руки еще двое.
– Результаты голосования очевидны, – проговорил Буниат. – Вы еще хотите предложить что? – сказал он, исподлобья глядя на меньшевика и стараясь выражаться вежливо, что ему давалось не легко.
– Имею… имею предложить… – хрипло ответил меньшевик. – От имени социал-демократической группы электриков нашего направления предлагаю во время забастовки не лишать город и промыслы электричества.
– Штрейкбрехер! – крикнул кто-то.
– Ругань? – спросил меньшевик, держа шляпу в руке, и поклонился: – К ругани мы привыкли.
– Электрики тебя, Григорьев, на это не уполномочивали, – густо сказал, обращаясь к меньшевику, очень молодой юноша с мягким лицом, опушенным первыми темными волосами.
– Подчеркиваю, я не от имени всего союза электриков, который вследствие некоторых махинаций оказался в руках большевиков…
– Каких махинаций? – багровея, сказал юноша. Он встал с места и снял поблескивающую от масла кепку. – Прошу слова!
– Слово ему дай! – раздались голоса.
– Никто слова не получит, товарищи, – предупредил Буниат. – В распоряжении нашем считанные минуты. Вопрос ясен, и голосуем. Кто за предложение группы меньшевиков, только что внесенное их представителем?
– Он собака блудливая, а не представитель, – сказал кто-то по-азербайджански. – Мы в гору идем, а он за пятки кусает.
Азербайджанцы и все, кто понимал по-азербайджански, захлопали в ладоши.
– Что он сказал? Что он сказал? – беспокойно спрашивал Григорьев.
– Сколько лет азербайджанскую воду пьешь, а по-азербайджански не знаешь, – ответил ему Алым.
– Вы хотите поднять руку за свое предложение? – спросил, обращаясь к Григорьеву, Буниат.
– Да, да. – Григорьев поднял руку и стал опять оглядывать собрание, но ни одна рука не поднялась ему на поддержку.
– Единогласно, – пошутил кто-то.
Все засмеялись.
– Я считаю все это надругательством над демократией! – крикнул Григорьев.
– Что именно? То, что вы остались в меньшинстве?
– Не в этом дело. Но самую процедуру, это собрание уполномоченных. Надо подобные требования, раньше чем предъявлять хозяевам, обсуждать на рабочих собраниях. Вы забыли о том, что называется демократией.
Григорьев теперь уже не вертел головой, его тонкая шея вытянулась, глаза впились в лицо Столетова.
– Мы, большевики, ни о чем не забыли, – ответил Столетов. – Потому-то мы в наши требования и включаем свержение самодержавия и борьбу за демократическую республику, чтобы иметь возможность свободно обсуждать вопросы пролетарских нужд на общих собраниях рабочих.
– Рабочие нужды… – начал Григорьев.
– Уходи! Мы собрались, чтобы бороться, а ты под ногами путаешься, – сверкнул глазами Алым.
– Проверьте его! Кто он такой? – гневно по-русски, по-азербайджански, по-армянски кричали с мест.
Григорьев, приложив к сердцу соломенную шляпу, говорил что-то, но его не было слышно. Вдруг Буниат предостерегающе поднял ладонь. Все стихли.
Где-то слышен был стремительно приближающийся конский топот.
– Вот вам та демократия, на которую мы можем рассчитывать при царизме, – сказал он. – Слышите? Это нас ищут. Прения прекращаю. Есть ли возражения против проекта требований, оглашенных товарищем? Кто против? Прошу поднять руку.
– Я воздерживаюсь… Григорьев – от группы независимых социал-демократов электриков! Прошу отметить в протоколе.
– И без протокола запомним твою подлость! – крикнул Алым по-азербайджански.
– Я думаю, всем понятно, что каждый обязывается бороться за наши требования и защищать их. А теперь надо расходиться, – сказал Буниат, прислушиваясь.
Цокот подков все приближался и приближался.
– Что ж, Ванечка, спасибо тебе, – сказал Буниат по-русски.
– Все-таки не обошлось без меньшевистского шакала, – заметил Столетов по-азербайджански.
Они обменялись безмолвным рукопожатием.
Кази-Мамед и Алым подошли к Буниату, и Алым рассказал ему о Наурузе и о тюках с книгами, присланными из-за моря.
Буниат молча выслушал рассказ Алыма.
– Авез зовут того брата, которому предназначены книги? Может быть, Авез Рассул оглы? – спросил он, и волнение послышалось в его голосе.
– Чей сын, неизвестно мне, – виновато проговорил Алым.
Буниат повернулся к Кази-Мамеду.
– Литературу нужно доставить в больницу, ты знаешь, куда и кому. Теперь в городе больше всего боятся чумы. Потому нужно действовать так: достать ломовую подводу, наложить на нее книги плашмя и покрыть белой простыней, чтобы похоже было, будто под простыней лежат тела людей. За книгами поедешь ты и… – он подумал, – этот молоденький приказчик у Манташева.
– Знаю, совсем молоденький. Гурген его зовут, – вспомнил Кази-Мамед.
Буниат одобрительно кивнул головой.
– Он самый. Он хорошо грамотный и пусть на месте разберется, что за литература. Может, здесь провокация.
– Разреши слово сказать, – прервал его, поднимая руку, Алым. – Только слово одно насчет земляка моего. Это бесстрашный джигит, верный как сталь. Если ты мне веришь, верь ему.
Буниат, покачивая головой и чуть прищуря левый глаз, отчего лицо его получило выражение хитрости и насмешки, выслушал Алыма и потом обернулся к Кази-Мамеду.
– Что можно ответить на эти слова, а?
И Кази-Мамед, положив свою небольшую руку на высокое плечо Алыма, сказал:
– Конспирация, друг Алым, конспирация… Об этом говорили не раз. Если о конспирации забудешь, вреда от тебя нашему делу больше будет, чем пользы. Ты земляка своего знаешь. Ну, а спутника его ты также знаешь? Нет? Ну, а что, если это все подстроено, чтобы приманить нас, бакинцев, как диких гусей приманивают на охоте ручной гусыней?
– Погорячился я, – пробормотал Алым и стиснул зубы так, что задрожали его смуглые худощавые щеки, задрожали и потемнели от румянца.
Буниат, заметив это, улыбнулся и опросил:
– Значит, ты приютишь своего земляка?
– Он уже под моим кровом, – сдержанно сказал Алым.
– А ты, Мамед, приведи ко мне завтра утром того молодого грузина. Ты знаешь?
– Знаю и приведу куда надо, – быстро ответил Кази-Мамед.
Они прислушались: вдали снова раздался конский топот, ближе, ближе, и проскакали мимо.
– Не торопись, когда ищешь – ничего не найдешь, – усмехнулся Буниат. – Теперь, пожалуй, нам время расходиться, кажется, обо всем договорились. – Нагнув голову, он поглядел себе в ноги. – Так повторим, чтобы все было точно. Как только вы с Гургеном Арутинянцем примите книги, забирайте их, грузите на подводы и отправляйтесь в город. Да, вы должны быть в белых халатах – сказал я вам это или нет? В белых халатах, и на лицах – белая маска из марли. Понятно?
– Все понятно, все верно придумано, Буниат, – весело ответил Кази-Мамед.
Буниат опять опустил голову, словно хотел убедиться, что ничего не потерял. Все было тихо.
– Нет. Кажется, все, – сказал он. – В добрый час, друзья!
Спрятавшись в тени вышки, Буниат некоторое время выжидал, не мелькнет ли где среди куч ржавого железа этого заброшенного двора какая-нибудь подозрительная тень, шпик-соглядатай. Но все было тихо и недвижимо. Только сторож с винтовкой медленно ходил по двору, но он был свой. И тогда, из предосторожности сделав круг по двору вдоль заборов и не обнаружив ничего подозрительного, Буниат быстро вышел на шоссе. Медленной, неторопливой походкой, неотличимый от тех немногих прохожих, которые попадались ему навстречу или обгоняли его, он шел по дороге. Вид у него был довольно усталый, пожалуй даже сонный, и никто не мог бы догадаться, как взволнован он был сейчас.
Авез, Авез… Авез Рассул оглы, – этот тюк из-за моря, несомненно, предназначался ему! О поэте-философе Авезе Рассул оглы, или Рассул-заде, как его называли любители иранизмов, Буниат слышал, прежде чем научился грамоте; саркастические, острые и короткие стихотворения его, написанные языком несколько старомодным, легко запоминались наизусть. Конечно, Буниат предпочитал насыщенные жизненностью, выраженные истинно народным языком стихи Сабира. С Авезом Рассул оглы Буниату посчастливилось лично познакомиться. В 1908 году Буниат собирался к себе на родину, в Джебраильский уезд, – в Баку получены были вести о том, что там волнуются крестьяне. Размежевание земли, начатое в Джебраильском уезде, приняло характер ограбления сельского населения. Кому же, как не Буниату, следовало сплотить земляков и поднять их на борьбу? Путь его лежал через маленький городок, где жил Рассул оглы; и в Бакинском комитете Буниата неожиданно попросили завезти поэту маленький сверток, в нем брошюры, прокламации и последние номера «Гудка». И еще больше удивился Буниат, когда услышал, что поэт живет в доме при мечети. Что он, этот поэт, – мулла, получающий партийную литературу?
Поэт действительно жил в доме при мечети. Как человек, известный своею честностью, он с давних пор из года в год избирался верующими на должность казначея: через его руки проходили все сборы для мечети, он вел им счет, отчисляя то, что по шариату полагалось и мулле и муталимам. Он не давал мулле наживаться на закиате [6]6
Закиат – отчисление с доходов.
[Закрыть] и на деньги, собиравшиеся с прихожан, даже устроил при мечети убежище для престарелых. Он вел деятельную жизнь: насадил большой сад и сам ухаживал за каждым деревцем, разводил лекарственные растения и успешно лечил людей, переписывал старинные книги и изукрашивал их затейливыми арабесками. А когда Буниат залюбовался минаретом, стройный ствол которого словно покрыт был ковровой тканью, он узнал, что и это работа Авеза.
Худощавый, но крепкого сложения человек, с проседью в рыжеватой бороде, с красно-загорелым лицом и крупным носом, в старенькой чохе, запятнанной красками, с крупными рабочими кистями рук, поэт, пожалуй, больше походил на ремесленника. Но его зеленые яркие глаза словно пронизывали того, на кого он взглядывал.
Буниат приехал к Авезу утром. Выспавшись после утомительного пути, он к вечеру вышел на широкий, аккуратно подметенный двор мечети и увидел своего хозяина. С большой книгой в руках сидел Авез в тени огромной ветвистой чинары. Окруженный людьми, он что-то громко читал. Прислушавшись, Буниат предположил, что это была одна из глав «Искандер-наме». Но Авез не читал – он пересказывал по-азербайджански великолепные строфы Низами.
Буниат был наэлектризован событиями тогдашней бакинской жизни. Кампания по подготовке к совещанию рабочих и нефтепромышленников неожиданно для хозяев, а также для меньшевиков и дашнаков превратилась в демонстрацию революционной мощи бакинского пролетариата, который, следуя призыву своей газеты «Гудок», предъявил категорические требования нефтепромышленникам и выразил свою непримиримость к царизму. В статьях «Гудка» рабочие узнавали голос партии, неустанно и настойчиво ставившей самые насущные вопросы жизни рабочего класса, самые острые задачи тогдашнего дня России. Буниат ехал к своим землякам в Джебраиль, чтобы поддержать их справедливое дело.
И вдруг здесь, в тени мечети, слушать о сказочных похождениях Двурогого, похождениях вне времени и пространства… Буниат не ушел только потому, что уйти было бы невежливо. Он занял место среди наиболее молодых слушателей, которые, стоя в почтительном молчании, внимали голосу поэта, читающего нараспев, по-старинному.
Но прошло несколько секунд – и Буниат уже сопровождал мысленно Двурогого царя и философа в его странствованиях по неведомой стране, где все люди сообща, как братья, жили на берегах полноводных каналов, орошающих пышные сады. Там на площадях дети вели веселые хороводы и пели песни на всех языках земли. И на недоуменный вопрос, заданный Двурогим одному из жителей страны, тот стал пространно, обстоятельно и величественно, как это полагалось в «Искандер-наме», отвечать… Буниат недостаточно знал «Искандер-наме» и не мог бы сказать, есть ли в «Искандер-наме» такая глава, но то, что эта глава является вольным переложением мыслей «Коммунистического Манифеста», – в этом Буниат готов был поклясться.
– Да, я делаю так, – посмеиваясь, говорил ему в этот вечер поэт. – Мулла ленив и невежествен, он кое-как справляется с кораном, но персидского не знает, и проверить, есть ли у Низами то, что я из его книг вычитываю, он не может.
Долго, чуть не до розового утра, шла беседа – и Буниат узнал, как еще до революции случай свел азербайджанского поэта с молодым грузином Ладо Кецховели, злодейски умерщвленным царскими палачами.
– Из рук Ладо впервые получил я «Искру» – ту искру, которую раздует в пламя дыхание миллионов трудящихся, – сказал он.
Рассказывая о Владимире Кецховели, поэт упомянул другого Владимира и, назвав его великим, замолк, словно спохватившись.
Так не Владимир ли Ленин предназначал своему другу Авезу этот подарок, бережно передававшийся из рук в руки и привезенный в Баку этими двумя друзьями?
