Текст книги "Зарево"

Автор книги: Юрий Либединский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 57 страниц)

Филипп, признав этого англичанина, хотя и не видел его с той давней ночи, когда шла облава на Науруза, встревожился. Хотя Англия была в союзе с Россией, Филипп ничего хорошего от англичанина, который невесть зачем бродит по Кавказу, не ждал. Едва не в каждой казачьей хате хранился дедовский трофей: длинноствольное ружье с мусульманской молитвой и английским фабричным клеймом – память о том, что мюридов Шамиля Англия вооружала против России.

Вопреки тому что думал Темиркан об отношении к себе казаков, они, отдавая должное достоинствам его как командира, не доверяли ему, не любили его и вполне основательно считали этого князька хитрым и жестоким.

Филипп Булавин был убежден в этом, пожалуй, больше других. Происходил он из станицы Сторожевой, самой близкой к веселореченским аулам, и отлично знал, какую роль сыграла жадность Темиркана и других князей в веселореченском восстании. Увидев, с какой предупредительностью показывает Темиркан англичанину здесь, на «тычке», расположение русских войск, настроился подозрительно и мрачно.

В это время Саша Елиадзе, несколько раз оглянувшись, разглядел под большой сосной еле различимую в темноте неподвижную фигуру Жердина и обрадовался: ведь ради него он сюда и приехал. Закурив, Саша стал прогуливаться, все приближаясь к этой сосне.

Жердин повернулся и ушел в темноту леса. Саша последовал за ним. Только оказавшись в глуби леса, Жердин оглянулся и присел на поваленное дерево. Взяв Сашу за руку, он ласково потянул его к себе и усадил рядом.

– Заждался я вас, Александр Елизбарович, – сказал он. – Ну, давайте: какие новости у вас?

– Одна есть большая новость, и хорошая. Товарищ Алеша вернулся, он в армии.

Жердин кивнул головой и, сосредоточенно мигая, покуривал в рукав.

– Вы встречались с Алешей? – спросил он.

– Не пришлось, – вздохнул Саша. – Мне Дьяков рассказал. Просил, чтобы я лично передал вам пакет. И еще листовок целый тюк, они у меня припрятаны.

– Присядем пониже. Зажгите спичку и посветите, что в этом пакете… – сказал Жердин.

Пока Саша доставал спички, Жердин распечатал пакет.

– Бумага заграничная, – пробормотал он.

Саша чиркнул спичкой.

– «Социал-демократ»? Номер пятьдесят первый, пятьдесят второй. Очень хорошо. А ну-ка, чиркни. Значит, статьи Ленина «О мире без аннексий и о независимости Польши как лозунгах для России…» А ну, еще чиркни.

Он быстро пробежал глазами строчку за строчкой, бормоча про себя:

– «Войска столь же грабительских немецких империалистов отбили русских разбойников…» Так, так, значит всем сестрам по серьгам… Дальше. «Пока немецкий пролетариат будет терпеть угнетение Польши Германией, он останется в положении хуже чем раба, в положении Хама, помогающего держать в рабстве других». Вот оно что значит, это слово «Хам», – торжествуя, произнес Жердин, – а совсем не то, что понимают господа дворяне, когда ругают нас «хамово отродье». Это они и есть хамы, потому что держат в рабстве других. Не мир без аннексий, а «мир хижинам, война дворцам, мир пролетариату и трудящимся, война буржуазии», – раздельно прочел Жердин самый конец статьи и быстро спрятал журнал.

Оглянулся и глубоко вдохнул чистый воздух, насыщенный запахом молодого листа.

– Что там ни будь, а жизнь прекрасна, и наше время, Саша, скоро придет! – сказал он. – Товарищ Алеша с нами, надо только в Баку прожить, как прожил я, чтобы знать, что значит Алеша! Ведь он, можно считать, по партии мне приходится крестным отцом. Когда я после пятого года приехал с Урала в Баку, я хоть и спасался от петли, а даже различия между большевиками-революционерами и максималистами-террористами не понимал. И, только вступив в Союз нефтяных рабочих, где Алеша был секретарем, я услышал от него сокрушающую критику терроризма, эксов и прочего арсенала эсеровской тактики, которая, по молодости и недостаточности знакомства с теорией научного социализма, еще привлекала меня своей упрощенностью. Под руководством Алеши прошел я боевое крещение – избран был в тот Совет рабочих уполномоченных, который Серго Орджоникидзе назвал рабочим парламентом. Открывал этот парламент Алеша. Вот уж действительно, как это говорится, окрыляющую речь сказал он тогда! Ведь настал уже восьмой год, всюду свирепствовала реакция, но мы, бакинцы, своей долгой и упорной борьбой добились прав и возможности выбрать в Баку Совет наших рабочих уполномоченных. Видишь, что значит, когда идея овладевает массами, какой силой становится она!

Зная, что Саша пришел в партию из чуждой среды, Николай Жердин считал нужным при всякой встрече учить его. Ведь будучи по иерархии царской армии всего лишь солдатом-артиллеристом с одной лычкой ефрейтора, Николай Жердин в большевистской подпольной организации был одним из крупных работников, и подпоручик Александр Елиадзе; исполнял при нем всего лишь скромные, хотя и ответственные обязанности связиста.

И сейчас, получив от Жердина все поручения, Саша неторопливо, словно прогуливаясь, вышел из леса, Он спросил у часового, где господа офицеры, и спустился в землянку Смолина и Зарокова. При теплом свете керосиновой лампы Саша увидел, что ужин подходит к концу, посуда сдвинута и знакомая Саше в мельчайших подробностях карта, вычерченная под его руководством в штабе отряда, легла на сдвинутые ящики, заменявшие стол.

Налив себе стакан чаю из пузатенького желтого самоварчика, Саша стоя – места вокруг ящиков не было – ел бутерброды с холодной бараниной, запивая жир, белый и твердый, обжигающим глотку чаем. Вытягивая шею, он заглядывал через спины и головы на карту. И так как Виктор Смолин, гордившийся тем, что его казаки установили сегодня новую вьючную тропу противника, проходившую поблизости от самой линии фронта, еще раз обстоятельно рассказывал об этом, Саша, уяснив, где именно проходила эта тропа, сразу забыл о еде.

При всем том, что Саша видел все ужасы войны и неоднократно с жаром разъяснял солдатам происхождение войны и необходимость революционного выхода из нее, – он в то же время с первого же дня пребывания на фронте почувствовал склонность к военному делу и жгучий интерес к ходу военных действий. Этот интерес и несомненные военные способности выделили его среди прочих офицеров. Интерес этот выражался, между прочим, и в том, что никто из офицеров не знал так местность, как знал ее подпоручик Елиадзе.

Даже на Кавказском фронте, изобилующем труднопроходимыми горными районами, участок, на который был переброшен отряд генерала Мезенцева, гористый и лесистый, известен был тем, что не имел удобопроходимых путей. Однако, сопоставляя некоторые приказания, полученные сверху, и те данные, которыми располагал штаб отряда, Саша предполагал, что вторая Турецкая армия нацелена для прорыва русского фронта именно на этом труднопроходимом, но зато, как предполагало турецкое командование, слабо защищенном русском участке.

Вот почему Саша с таким интересом отнесся к сообщению о дороге, годной для прохождения вьючных верблюдов. И он время от времени взглядывал на Темиркана Батыжева. Но догадаться, о чем, неторопливо попивая чай, думает Темиркан, было невозможно.

Саша знал, что как в старину турки возили на верблюдах свои фальконеты, так и сейчас они на верблюдах передвигали современные крупповские пушки. Появление верблюжьего транспорта на этой тропе было неоспоримым свидетельством того, что по условиям местности она является единственной удобной коммуникацией, связывающей артиллерийские позиции с центрами снабжения второй турецкой армии. По характеру разговора в землянке Саша видел, что вопрос о подобном назначении этой тропы никому из присутствующих не приходит в голову, – все слушали спор, возникший между Смолиным и Зароковым по поводу дальнейших действий. Смолин предполагал, проследив» когда будет проходить очередной транспорт, напасть на него и взорвать дорогу. Зароков, основываясь на донесениях разведки, указывал, что пробраться к тропе большими силами невозможно, – нужно установить артиллерийское наблюдение и в случае усиления движения транспортов накрыть его огнем.

Подобного рода споры Саша слышал не впервые. В этих спорах офицеры, принадлежавшие к различным родам войск, демонстрировали абсолютную веру во всемогущество своего вида оружия, веру, которая ограничивала военный кругозор и мешала принимать общее решение, дававшее каждому виду оружия свое место в бою. И, слушая этот спор, Саша все чаще поглядывал на подполковника Батыжева, который время от времени протягивал недопитый стакан чаю, с тем чтобы его долили кипятком. Хотя в землянке и было жарко, Темиркана, очевидно, знобило. Он поворачивал свою бритую, обтекающую потом голову то к одному, то к другому из спорящих и внимательно выслушивал каждого, но сам молчал.

По всем поступкам Темиркана Саша видел, что это один из самых страшных по своей свирепости и хитрости классовых врагов. Но при этом нельзя было со вниманием и даже невольным уважением не прислушиваться к Темиркану, когда тот говорил о военном деле. Вот и сейчас по выражению лица Темиркана, по тому, как он еле заметно покачивал своей бугристой бритой головой и, щуря красноватые веки, теребил маленькую бородку, отпущенную после ранения и скрадывавшую его изуродованный подбородок, Саша чувствовал, что Темиркан не согласен с обоими спорящими и слушает их только потому, что они, приводя в своем споре взаимно исключающие аргументы, проясняют для Темиркана что-то самое важное.

Спорящие и сами чувствовали, что начальник штаба чем-то недоволен, и все чаще поглядывали на него. Наконец он, поглаживая свою бритую голову, сказал, с напряжением одолевая шепелявость:

– Мелко плаваете, господа офицеры, очень мелко плаваете. Охотнику удалось отыскать тропу на водопой. Что ж, он сядет возле нее и будет стрелять по первой добыче, которая по тропе побежит? Так, господин сотник? Ведь вы, кажется, у нас охотник? А? – спросил он, всем корпусом поворачиваясь к Смолину и скаля мелкие зубы в пренебрежительной усмешке. – Конечно нет. Он пропустит и козу и даже кабана пропустит, а будет ждать, не придет ли медведь, так? А если он стрельбу сразу откроет, то мелкого зверя возьмет, а крупный уйдет. Никакого шума и шухера, – раздельно выговорил он последнее, новое, видимо недавно усвоенное и понравившееся ему слово, – не устраивать. Нашли вьючную тропу и обрадовались… А куда она идет? Откуда идет? Что турок по ней возит? Вы забыли, господа офицеры, зачем мы вас здесь держим? Вы – наш глаз, наше ухо. И сидите тихонько и ведите разведку, постоянную русскую казачью разведку, поиск – так это называется? И самим не действовать, ибо сведения эти могут тут же пригодиться для больших дел. Может быть, завтра турок по этой тропе двинется, а? А может быть, мы по этой тропе влезем к нему прямо в берлогу конным рейдом, так?

Он помолчал и добавил:

– Я вам не скажу ничего, но вы сами должны сообразить, что если наш отряд сунули в эту дыру, значит это сделано не для нашего удовольствия.

– Разрешите, господин подполковник, сегодня в разведку идти? – преданно глядя своими желто-рыжими глазами в лицо Темиркану, проговорил Смолин.

Темиркан засмеялся – стали видны два выбитых нижних зуба, – поощрительно похлопал Смолина по спине и сказал:

– В добрый час. Разрешаю.

3

В штаб возвращались поздно ночью. Саше это возвращение стоило большого напряжения сил. Только сегодня к полудню доставил его Вася Гаврилов на автомашине из Сарыкамыша. Дорога неудобная, тряская, но использовать ее для снабжения отряда, конечно, можно было, о чем Саша тут же и доложил начальнику штаба. Темиркан выразил ему благодарность и тотчас отдал приказание приступить к перевозке снарядов по новому маршруту. Саша, узнав, что сам Батыжев собирается на крайний левый фланг расположения отряда, несмотря на крайнюю усталость, попросил у начальника разрешения сопровождать его, – удобная возможность встретиться с Жердиным могла представиться не скоро. Темиркан дал согласие.

В продолжение дня Саша держался на нервном подъеме. Но когда стемнело, особенно при спусках – а на обратном пути надо было по преимуществу спускаться, – усталость стала брать свое. Приученный, умный конь идет сам, он осторожно ставит копыта, но всем телом чувствуешь, как трудно коню удерживать на краю пропасти равновесие и нести тебя на своей спине. И при этом обволакивает дремота, и дружеские голоса то Жердина, то Чабреца вновь звучат в ушах и уводят от этих утомительных будней войны, от чужих и неприятных лиц в другой, светлый и прекрасный мир, одушевленный поэзией благородной борьбы.

А потом вдруг Сашенька Розанова, склонив голову набок и поправляя белесые завитые кудряшки, смотрит на него своими светлыми глазами и словно не то спрашивает, не то упрекает.

«Но в чем она может упрекнуть меня? – говорил себе Саша. – Сколько раз мне хотелось расцеловать ее, и я видел, что она ждет этого, но я себя сдерживал. А почему?»

«А почему сдерживал?» – казалось, спрашивала Сашенька.

«Но я не мог иначе, – мысленно отвечал он ей. – Ведь каждый раз, когда у нас заходили разговоры на общие темы, я убеждался в той глубокой пропасти, которая нас разделяет. Вам и дома и в институте внушали глупейший монархизм, и как я ни пытался раскрыть вам глаза хотя бы на ничтожную личность «обожаемого монарха», ничего, кроме слез, я от вас не добивался. И разве было бы честно дать волю своему влечению к вам?»

Сашенька укоризненно качала головой. Она была искренне к нему расположена и даже сейчас продолжала писать ему на фронт благопристойно-глупенькие, но неизменно благосклонные письма, и он отвечал ей в таком же тоне. Может быть, в этом упрекает его Сашенька?..

Вдруг камни, покатившиеся из-под копыт коня, напомнили Саше об опасности, обступившей со всех сторон, и пробудили его. Кудрявые вершины дубов сначала видны сверху, ниже тропки, по которой ступают копыта коня. Потом вершины поднимаются все выше, и вот Саша уже у корней дерева, за вершину которого минуту тому назад задевал, и уже новые вершины задевают за лицо и опять уходят вверх, а высота так и не убывает.

Наконец тропа пошла полого и стала шире. Вот миновали дорожную будку, и часовой вышел из тьмы. Здесь тропа превратилась в дорогу. Здесь можно задремать и снова увидеть во сне Сашеньку…

Но вдруг треснула и разорвалась вселенная. Инстинктивно натянув поводья и сдержав шарахнувшегося коня, Александр при свете, ударившем с неба, увидел реку в белых водоворотах, каменистые колеи дороги, оскалившееся лицо Батыжева, что-то говорившего, но что – при страшном грохоте не было слышно. Потом все погрузилось во тьму, продолжался только грохот. И снова ослепляющий свет, вспышка, с шелестом пролетает снаряд над головой, и где-то за рекой слышен тяжкий удар в землю.

– Турки открыли огонь! – крикнул Темиркан. – Наверно, будут атаковать. Скорее скачи до штаба!

4

Огневой налет турецкой артиллерии застал Смолина, Булавина и еще нескольких казаков в каменном ущелье, по дну которого бежал ручей. Остановившись, они глядели вверх – туда, где высоко видна была лишь узенькая, усыпанная звездами щель. На мгновение она ярко освещалась, и тогда звезды исчезали, а потом вновь все становилось черно, и только грохот артиллерии, приобретавший здесь, в этой каменной щели, особую силу, сопровождался эхом и продолжал сотрясать все кругом. Первые минуты казалось, что даже стены ущелья трясутся…

– Нам бы, ваше благородие, сейчас самое время вперед продвинуться, – прикоснувшись к самому уху Смолина, прокричал Булавин, и Смолин, одобрительно кивнув, дал поводья коню.

Теперь эвон подков о камень, который до начала артиллерийской стрельбы казался опасно громким, при грохоте пушек совсем не стал слышен. Казаки сильно продвинулись вперед. Но вот артиллерия смолкла и началась торопливая ружейная трескотня. Наверху по склонам, совсем близко, видны даже стали вспышки выстрелов. Если бы турки обнаружили внизу передвигавшуюся цепочку казаков, они, конечно, перебили бы всех по одному… Когда вспышки ружейных огней оказались уже несколько в тылу, Филипп посоветовал остановить людей и послать вперед пешую разведку. По его соображениям, вьючная тропа подходила к скалистому краю ущелья именно в том месте, где они сейчас находились.

Смолин согласился с Филиппом. В разведку были посланы два славившихся ловкостью казака – Воронков и Лиходеев, остальных же скрыли под нависшей скалой… Филипп, встав на седло и ухватившись за кусты, ловко подтянулся на руках и, вскарабкавшись на самую скалу, скрылся под кустом, Вглядываясь оттуда в темноту, освещенную только вспышками ружейного огня, он увидел позади справа «тычок» – позицию, которую занимали Смолин и Зароков. Подобно невысокому темному куполу возвышался «тычок» среди таких же округлых горок и был бы почти неотличим от них. Но именно там вспыхивала и гремела ружейная стрельба, прошитая мерным огнем пулеметов. Присмотревшись, Булавин различал уже и кусты, камни – одни камни: чернели, другие белели, – разбросанные по всему крутому травянистому склону, они в полутьме казались Филиппу похожими на людей, припавших к земле. Ведь он для того и сидел здесь, чтобы не дать возможности туркам незаметно подойти именно отсюда.

Вдруг ему показалось, что один из белых камней шевелится, меняя очертания. Прислушавшись, Булавин уловил слабый стон. Конечно, это был не камень, а человек в белом. Он медленно передвигался, держась самого края обрыва, – Булавин уже различил цепкие руки, хватавшиеся за кусты, за края скалы. Белые бурнусы носила иррегулярная арабская конница, В своем, упорном движении араб этот никак не мог миновать того куста, за которым спрятался Филипп. Видно, что ползти ему трудно, порою он хрипло стонал, бормотал что-то.

Дождавшись, когда человек этот подползет вплотную, Филипп бесшумно навалился на него, сразу же закрыв ему ладонью рот.

Но «араб» не сопротивлялся. От него веяло жаром и кисло пахло рвотой. «Больной», – с брезгливой опаской подумал Филипп, затягивая ему рот большим домашним носовым платком.

– Что у тебя, Филипп Петрович? – шепотом спрашивал Смолин, стоя сейчас на седле своей лошади. Его рыжеусая, с любопытством вынюхивающая мордочка смутно виднелась за краем скалы.

– Поймал тут какого-то непонятного, примите вниз, а я еще покараулю.

– Слезай сам, наши вернулись…

Спустив вниз «непонятного», сейчас совсем притихшего, Филипп сошел на спину лошади, а потом и на землю.

Разведчики уже вернулись. Они притащили с собой находившегося в беспамятстве раненого турка – он валялся на той самой вьючной тропе, на которую им удалось влезть.

– Ну, Филипп Петрович, – весело сказал Смолин, – мы с божьей помощью по «нашей» тропе продвинемся дальше, а ты забирай этих двух пленных и волоки их к нам на «тычок», и пусть пошлют в штаб Темиркану Александровичу донесение, что лаз к туркам мы нашли и что пока мы тут без шухера закрепляемся, а они пусть по нашему следу сразу же вышлют настоящую силу.

5

Немецкие инструкторы, руководившие турецкими войсками, провели эту операцию по своей классической схеме. Длительная, двухчасовая, артиллерийская подготовка по площадям, с постепенным усилением огневой мощи, предназначалась для разрушения укрепления противника и его коммуникаций, а также для того, чтобы деморализовать русских. Но так как при создании этих укреплений были использованы особенности горного района, русские пострадали в гораздо меньшей степени, чем это предполагалось. Деморализующее действие огня через десять минут после его начала совсем прекратилось. И когда турецкая пехота перешла в наступление, сразу заговорили замаскированные батареи и пулеметные гнезда русских. После каждого шага, сделанного турками, начинались фланговые и тыловые контратаки, к которым турки не были подготовлены…

Все, что Темиркану удалось осуществить на новых позициях, сейчас оправдало себя. Наступление турок захлебнулось. Кое-где вклинившись в расположение русских войск, противник залег и стал окапываться, артиллерия обеих сторон из опасения повредить своим замолчала, слышался только усиленный ружейный огонь, особенно со стороны турок. Однако русские наблюдатели и разведчики, следившие за огнем неприятеля с деревьев и утесов, получали полное представление о линии фронта.

Когда Темиркан примерно к часу ночи добрался до своего штаба, он командира отряда генерала Мезенцева не застал. Несмотря на свой почтенный возраст, генерал сразу же отправился на правый, наиболее угрожаемый фланг участка, где турки продолжали огонь и где с большим вероятием следовало ожидать их атак. Об этих своих соображениях командующий отрядом краткой запиской извещал Темиркана и дал некоторые указания в отношении сохранения связи и необходимости экономии артиллерийских снарядов, которые автотранспорт, используя новый, определенный Сашей Елиадзе маршрут, начал уже подвозить.

Все эти соображения были правильны, но Темиркан по данным разведки чувствовал, что пришло время контратаковать турок, пока они не пришли в себя.

Послав адъютанта с приказанием привести в боевую готовность резервный батальон, Темиркан соединился со штабом корпуса… Начальник штаба корпуса сам подошел к проводу. Выслушав сообщение, он поздравил Темиркана с успехом и, сообщив, что представляет его к награждению, просил составить списки для награждения господ офицеров и нижних чинов. Поблагодарив, Темиркан кратко рассказал о положении и изложил свою точку зрения. Необходимо немедленно контратаковать противника. Нужно нащупать его слабые места до тех пор, пока он не укрепил их, прорваться к нему в тыл и предупредить тем самым дальнейшие попытки турок развивать наступление.

Последовало молчание. Начальник штаба до этого вел беседу в приветливом тоне и был доверительно многословен, сейчас же вдруг стал предельно краток. Сообщил, что он обязан доложить обо всем его превосходительству – речь шла о командире корпуса, – а его превосходительство изволят почивать. Это по адресу генерала, ушедшего в отставку после русско-японской войны и сейчас вновь вернувшегося в строй, было произнесено не без некоторого ехидства.

– Я все же буду продолжать разведку… – начал Темиркан, но тут начальник штаба корпуса перебил его:

– Войсковая разведка еще со времен Суворова – первейшая обязанность начальника штаба, и испрашивать на нее разрешение вам нет необходимости.

Темиркан бросил трубку и, бормоча проклятия по-русски, арабски и веселореченски, прошелся по комнате.

Мистер Седжер, при котором шел этот разговор, поворачивая голову, следил за Темирканом.

– Что может быть печальнее положения отважного воина, не поддержанного в бою начальником! – составив предварительно фразу на веселореченском языке, медлительно произнес мистер Седжер.

Темиркан упрямо тряхнул головой. Он понимал, как мало может он сделать силами своего отряда, выдерживающего натиск свежей турецкой пехотной дивизии. Но отказаться от своего плана Темиркан не мог хотя бы потому, что этим он дал бы возможность противнику, перестроившись к утру, снова перейти в наступление.

В комнату, заломив фуражку и открыв свой большой лысеющий лоб, что было признаком хорошего настроения, вошел начальник оперативного отдела штаба капитан Зюзин.

– Вот, извольте поглядеть, Темиркан Александрович, от Зарокова донесение: Смолин с отделением казаков перебрался на вьючную тропу и рассчитывает там укрепиться. Прислал казака, который может провести нашим подкрепление. Шикόвое дело, ваше высокоблагородие…

– Аллах велик! – сказал Темиркан, подняв ладони вверх и посмеиваясь. – А вы все говорили, что Смолин дурак. Да за такого дурака я в бою сто умников отдам… Ну, пошли к карте.

Они прошли в соседнюю комнату, а следом за ними двинулся англичанин, которого капитан Зюзин как будто совсем не замечал.

* * *

Темиркан понял, что ночь прошла, лишь по тому признаку, что, выйдя на воздух, он смог прочесть текст своего собственного приказа, висевшего на дверях штаба. Читал он машинально, думая о другом. Хотя бы батальон, только один батальон ввести в эту дыру, которую нашел Смолин в турецком расположении, и можно не только сорвать весь эффект ночного наступления турок, но и позволить предпринять удачное контрнаступление. Турки к концу ночи с целью дать отдых войскам перед новым наступлением прекратили стрельбу. Это свидетельствовало, что русских войск в тылу своего расположения они еще не обнаружили.

Темиркан взглянул на часы. Было половина пятого, а командир корпуса просыпается только в шесть. Есаул Третьяков, под командованием которого находилась сотня, посланная в тыл противника для поддержания Смолина, имел приказ сразу же атаковать турок, но он почему-то медлил, а почему – никак не выяснишь: связь не была еще налажена.

Темиркан перешел с крыльца дома, который он занимал, через улицу, направляясь к домику, где еще горел свет, казавшийся при заре ненужным. Заря уже зажгла над скалистыми горами и зеленью долины, над домиками армян, слепленными из глины и сложенными из камня, свой чистый, ало-желтый свет. Взлетели ракеты – одна, другая, – турки о чем-то сигнализировали. Может быть, обнаружили у себя в тылу русских? Темиркан вошел в домик. Здесь было еще темно, горела керосиновая лампа. Прапорщик Мурадян, молодой человек с темными бачками и худым смуглым лицом, вел допрос взятых в плен турок.

Все они были ранены. Сквозь бинты на руках, головах, груди сочилась кровь. В комнату они входили угрюмые, озираясь и не ожидая для себя ничего хорошего. Но когда Мурадян заговаривал с ними на родном языке, они сразу с охотой начинали говорить, почтительно именуя «эфенди» молодого вежливого офицера, который прежде всего спрашивал пленного о том, накормили ли его.

– Что значит, Ашот Меликович, у турок белая и зеленая ракета? – жестом посадив на стул вскочившего с места Мурадяна, спросил Темиркан.

– Белая и зеленая из одного места?

– Нет, из разных.

Мурадян, склонив голову набок, сощурился, припоминая, потом покачал головой, полез в ящик и достал оттуда перехваченный у турок код сигнализации.

– Если не переменили, то белая запрашивает, где начальник артиллерии, зеленая означает: «Его здесь нет».

– Значит, еще, видно, порядка не навели, – удовлетворенно сказал Темиркан. – А у вас что слышно?

– Да все одно и то же. Их уверили, что пленных русские будут четвертовать, не более и не менее. Об этом именно способе казни военнопленных рассказывал им мулла. И когда они видят, что их не только не четвертуют, а угощают из общего солдатского котла и раненых тут же перевязывают, они при первом звуке турецкой речи рассказывают обо всем. Все они из восьмой новой дивизии, набранной в районе Измира исключительно из турок, номера полков двадцать пять и двадцать шесть. Очевидно, есть также и двадцать семь, но мне не попадались. Артиллерия немецкая. Есть немецкая новинка – огнеметы, которые в бой еще не введены.

Темиркан недовольно поморщился – он представлял, какой эффект может иметь на фронте внезапно введенное в бой новое оружие.

– Пропаганда все та же, – продолжал Мурадян. – Армяне призвали русских, чтобы стереть турок с лица земли.

– А о том, что я армянин, никому из них, очевидно, и в голову не приходит. Что они обо мне думают, ума не приложу. Только один спросил: «Разве у русских есть тоже свои турки?»

Темиркан хотел уйти, словно разговор этот имел отношение и к нему самому и был неприятен.

– У меня тут есть один экстраординарный случай. Я предполагал позвонить вам, Темиркан Александрович. Может быть, разрешите доложить?

– Давайте, – сказал Темиркан и, опустившись на стул, устало зевнул. – Давайте ваш случай.

Мурадян отослал конвойного с пленными и вполголоса сказал Темиркану:

– Казаки Смолина еще при первом разведывательном поиске схватили какого-то человека в белом шелковом покрывале; такие покрывала носит лишь арабская иррегулярная конница, арабы в некотором количестве имеются в составе действующих против нас войск. Пленный этот болен, температура тридцать восемь и шесть, его рвет. Он отлично говорит по-русски, но имя свое скрывает, требует, чтобы о нем доложили в штаб фронта, полковнику Марину.

Батыжев и Мурадян взглянули друг на друга, и Мурадян, прищурив свои красивые яркие глаза, сказал:

– Так или иначе, это из разведки.

– Давайте сюда этого араба, – зевая, сказал Темиркан. Как только он опустился на стул, ему сразу же захотелось спать.

Окна уже посветлели, но Мурадян, видимо, не замечал этого и не гасил огня, а Темиркан не напоминал об этом, так как боялся, что, как только огонь погаснет, он сразу же уснет.

Отодвинув стул в угол комнаты и оперев голову на руку, Темиркан видел сквозь дымку дремы, как санитар из соседней комнаты, поддерживая, ввел высокого человека, обросшего кудрявой темно-рыжей бородой, только карие глаза сверкали лихорадочным блеском. Он пытался и не мог стоять на ногах. Но по тому, как он подобрался, увидев Темиркана, у него мелькнула мысль, что перед ним русский офицер.

– Вы русский? – спросил Темиркан.

– Русский, – подумав, ответил тот.

– Офицер?

В ответ на этот вопрос последовала обращенная к Мурадяну фраза, произнесенная почти требовательно.

– Вы докладывали, господин прапорщик, господину полковнику о том, что я незамедлительно прошу доставить меня к полковнику Марину? Иначе я… – Он вдруг осекся и замолчал.

Темиркан заметил выражение удивления и негодования в расширенных глазах пленного. Проследив за его взглядом, Темиркан с неудовольствием увидел в окне заинтересованное и улыбающееся лицо мистера Седжера.

– Замовар подан, Темиркан Александрович, – выдавая самую широкую из своих улыбок, сказал по-русски мистер Седжер, делая шуточное ударение на слове «самовар».

– Да, да, я сейчас приду, – сухо сказал Темиркан, желая, чтобы англичанин исчез.

Но англичанин не исчезал.

– Дело разведки есть почетное дело в армии, – сказал Седжер, обращаясь к «арабу». И, улыбаясь еще шире, ловко вскочил вдруг на окно домика. – Я хотел бы пожать руку герою разведчику.

Но странный пленник круто повернулся спиной к англичанину и хрипло сказал, обращаясь к Темиркану, – взгляд его больших воспаленных глаз был просителен, но в нем была даже угроза:

– Отправьте меня скорее туда, куда я прошу, потому что, боюсь… мне жить осталось считанные часы… – Отвернувшись и скрыв лицо в грязно-белом покрывале, которое было накинуто поверх его смугло-коричневого тела, он прошептал так, что шепот раздался по всей комнате: – Кажется, у меня чума.

Англичанин так и застыл посреди комнаты с протянутой рукой и искусственной улыбкой на губах. Мурадян, откинувшись на спинку стула, заиграл дрожащими пальцами по столу…

Темиркан встал с места. Он вдруг с ужасом вспомнил, что месяца два тому назад он действительно получил секретный приказ об опасности возникновения чумы, – приказ этот предусматривал немедленные мероприятия по строгой изоляции и карантину.