Текст книги "Зарево"

Автор книги: Юрий Либединский

– Ты внимательно следишь за военными действиями? – спросил Константин.

– Сначала следил внимательно. В кабинете у Игната Васильевича висит карта обоих театров военных действий, и я флажками отмечал каждое изменение фронта.

– Ну, а теперь не отмечаешь? – спросил Константин.

Борис ничего не ответил. «Наверно, почувствовал в моем вопросе оттенок насмешки», – подумал Константин.

– Так кто же все-таки победит, по-твоему? – теперь уже серьезно спросил он.

– Зверь из бездны победит, – ответил Борис и резко захохотал. Константин взглянул на него с удивлением: смех был не по возрасту злой и тоскливый. – Попал я тут недавно на молитвенное собрание к баптистам, там дедушка один начитывал из апокалипсиса: и два царя, и три всадника, и семь печатей. Но главный номер – зверь из бездны. И таким он расписал этого зверя, что мороз по коже: столько голов, и рогов, и зубов, жало змеиное, дыхание зловонное… Бабы воют, в подвале тьма, факелы дымят. Жутко, Константин Матвеевич, в Питере. По Невскому пройдешь – не только дамочки, даже мальчишки есть накрашенные. Из кафе вдруг, когда дверь откроют, такой жирный спекулянт вывалится, как свинья в дохе. Шарит, сволочь, в кармане и кредитки по земле роняет. А у нас на заводе сколько времени бастовали – и ведь из-за копеек… Ну да ничего. «Где глаз людей обрывается куцый, главой голодных орд, в терновом венце революций грядет шестнадцатый год…»

Константин даже остановился.

– Это… что это? – спросил он.

– Маяковский. Футурист.

– Футурист? – спросил Константин. – На футуризм не похоже.

– Футуризм – это до войны было, баловство, – сказал Борис. – Сейчас всерьез пошло!

И Борис стал, громко скандируя, читать любимые стихи, невнятным мычанием заменяя забытые строчки. Впервые стихи Маяковского прочел он в «Новом Сатириконе». С тех пор искал их всюду. И когда находил в маленьких, пестро изданных книжечках, то выучивал наизусть.

Уже огни центра были позади. Позади осталась и тусклая вода Обводного канала, а они все шли куда-то в синеватую мглу, среди нескончаемых шеренг молчаливых домов. Боря, подбодренный вниманием Константина, от чтения стихов перешел к каким-то столичным анекдотам, к уличным песенкам.

 
А лавочник в переднике
Возвысил грозно бас:
– Куда вы, привередники?
Нема муки для вас! —
 

пел он на какой-то лихорадочно подпрыгивающий, не то унылый, не то разухабисто-веселый мотив: голод, горе, нужда. В этой жутковатой песенке Константину чудилась та обнаженная правда, которая так поразила его в стихах Маяковского. Правдивость, переходящая в обнаженность и выворачивание нутра, для Константина была уже неприемлема.

Нет, он никогда не стал бы рассказывать перед всем городом, перед всем человечеством о неразделенной любви к девушке, как рассказывал этот огромный, сильный и беззащитный человек в своей поэме с названием, которое Константину показалось манерным: «Облако в штанах». Но когда Боря читал эти стихи, становилось жаль поэта, хотелось ему помочь, так же как и этому мальчику, в черной морской куртке, с поднятым воротником, болезненно худым лицом и покрасневшими на морозе надбровьями. Взвинченные нервы, одиночество, гордость, а может быть, и недоедание. Ведь все-таки сирота. «Дом замужней сестры – не то что родительский», – думал Константин. А вокруг большой город, столица империи. И всё в мире день за днем кричит о крови, о войне, о страданиях человечества.

Константину нравился Борис, и беспокойно было за него. Он вспомнил вдруг приятеля и спутника своего Асада с его страшным несчастьем – с внезапной слепотой. Несчастье страшное, может быть непоправимое, а за Асада, за самую душу его беспокойства не было.

Борис привел Константина к почерневшему бревенчатому двухэтажному дому. С прикрытыми ставнями, освещенными красноватым светом уличного фонаря, какие к тому времени сохранились только на окраинах Петербурга, дом этот выглядел тоскливо. Впрочем, такой была вся улица – прямая и широкая, застроенная такими же домами, уходившими куда-то в туман, где мерцали редкие огни. Борис нажал кнопку звонка. Долго не отворяли, потом послышались осторожные шаркающие шаги по лестнице.

– Кто там? – спросил старушечий голос.

– Это я, бабушка, Боря.

Слышно было, как старуха поднимает засов.

– Это, знаешь, какая старуха? – шепотом сказал Борис Константину. – Других только по паролю пропускает, ну, а меня – по голосу.

Гордость была слышна в его шепоте.

Старушка, открыв дверь и увидев Константина, его солдатскую шинель, вздрогнула и отшатнулась.

– Бабушка, не бойся, это свой, – сказал Борис.

Они поднимались по темной лестнице, старуха, ворча что-то, возилась с засовом.

– Вот здесь, – и Борис указал на закрытую дверь, откуда сквозь щели струился свет, показавшийся Константину голубоватым. – Заходите, я с бабкой поговорю, чтобы не сердилась.

Открыв дверь, Константин увидел небольшую, чисто прибранную и, пожалуй, даже кокетливую комнатку – эта комната могла принадлежать только девушке. В углу, у маленького столика, где на шахматной доске расставлены были фигуры, сидели двое, и комната была погружена в то сосредоточенное безмолвие, которое сопровождает шахматную игру. Один из шахматистов, черноволосый, в черном пиджаке, сидел спиной к двери. Другой, покачиваясь, покуривал, ерошил свои темно-русые, с рыжеватым отливом, густые волосы. Цвет волос, скуластое веснушчатое лицо и даже манера раскачиваться в минуты сосредоточенного обдумывания – все это были неизменные приметы Антона Ивановича. Но Константин помнил Антона всегда растрепанным, обросшим, с расстегнутым воротом. А сейчас: новенькая серая тройка, крахмальная сорочка, красивый галстук… Сделав ход, он поднял от доски сосредоточенный, занятый шахматными комбинациями взгляд. Глаза у него были светло-голубые, брови рыжеватые. Константин, посмеиваясь, стоял в дверях комнаты. По выражению изумления и даже тревоги он видел, что друг не признал его. Да и не мудрено! Ведь перед ним стоял юнкер, – чего доброго мог ждать Антон от человека с юнкерскими погонами? Уже щеки Антона стали буреть, румянец выступил сначала на скулах, кулаки сжались, и взгляд его мгновенно обежал комнату, наверно подыскивая, что бы такое схватить потяжелее ударить непрошеного гостя, загородившего дверь на улицу. Но тут Константин громко расхохотался и сказал:

– Табуреткой по голове – сразу с ног свалишь.

Антон быстро встал, не забыв при этом поддержать шахматную доску с расставленными на ней не очень многочисленными фигурами, – игра, видно, шла к концу. Не сводя широко раскрытых светлых глаз с Константина, он шагнул в его сторону. И вдруг улыбнулся во весь рот и со своим, только ему присущим выражением открытой, ребяческой радости протянул обе руки.

– Костя Черемухов! – воскликнул он. – Да неужто вправду ты? И юнкер?

Руки их сошлись, они поглядели друг на друга и поцеловались, для чего Антону понадобилось несколько нагнуться, – он был ростом выше Константина и весь крупнее его.

– Да как ты попал в эту комнату? Нет, это сновидение, право.

– Меня Боря привел, мой двоюродный брат.

– Борька Котельников? Да я ж ему не велел никого сюда водить.

– То-то он и улепетнул.

– Но, конечно, к тебе это не относится, и он молодец… Да откуда ты сейчас?

– Прямо из казармы… Мобилизован с июля четырнадцатого года, прислан сюда обучаться.

– Ты ведь, Костя, уехал из Баку в первые дни войны? Верно? Мы знаем, что ты был в Баку и там понравился.

– Особенно Джунковскому и Мартынову понравился: они человек десять арестовали – все ловили петербургского делегата, – сказал знакомый голос с непередаваемо мягкими бакинскими интонациями.

Константин, живо повернул голову, увидел деликатно отошедшего в сторонку Буниата Визирова, – Константин его несколько раз встречал в Баку. Добрым, внимательным взглядом ответил он на вопрошающе-изумленный взгляд Константина и улыбнулся. «Да, это я, – говорил этот взгляд, – и я тоже признал тебя и рад тебя видеть».

Безмолвное, крепкое рукопожатие. Константин снял фуражку, сел, оглядел обоих друзей и рассмеялся.

– А вы оба этакими франтами – не то что я, в своей серой шкуре.

На Буниате была черная пара, приличный пиджак, темный галстук. Одет он был скромнее, чем Антон, но все же не сравнить с тем Буниатом, какого Константин помнил по Баку: кожаная куртка, брюки, заправленные в грубые сапоги.

– Нам иначе никак нельзя, я как-никак столичный деятель, бываю в лучшем обществе, меня уже господин Гучков приметил и очень на меня сердится, – говорил Антон. – С Буниатом тоже не шути: прибыл в Петербург как представитель «Комитета помощи беженцам без различия национальностей». С таким мандатом он не только в столице – и в штабе Кавказского фронта побывает.

Буниат покачал головой и сказал.

– Пока принимают.

– Я вижу, вы неплохо живете. А я с начала войны без постоянной партийной информации.

– Значит, тезисов Ильича не знаешь?

– Каких тезисов?

– О войне. Еще Самойлов, депутат Думы, из-за границы привез. Ну, я тебе наизусть расскажу. Эти тезисы – первое настоящее слово. «Социал-демократа» номера – Лиза скоро придет, у нее тут где-то спрятаны – я тебе достану, там статья Ильича.

– Так, так… Ну, а как он сам-то, Владимир Ильич?

– Что же сказать… Против этого грязного шквала шовинизма только он один – утесом, маяком стоит и всему пролетариату указывает светлую дорогу… Арестовали его…

– Где? Кто?!

– Австрияки… за границей.

– О подлецы! Ну и что?

– Выпустили.

– А товарищ Сталин что? А Яков Михайлович? Всё в Туруханске?

Не разжимая губ, Антон кивнул, и желваки забегали на его скулах.

– Там сейчас и депутаты наши, и Спандарян – все русское бюро ЦК. Они летом там собирались, подытожили политический опыт суда над нашими депутатами. Большевики везде и всегда останутся большевиками! – сказал Антон с тем оттенком озорного задора, который был свойствен только ему.

– Как я рад, что тебя вижу! – сказал Константин. – Ведь за этот год ни одной большевистской души не встретил.

– Право, точно домой приехал. Мне бы как-нибудь до ЦК добраться.

– Все это мы в два счета устроим. Лиза, жена моя – ведь это она в этой комнате живет, – работает в журнале «Вопросы страхования». А после разгрома думской фракции мы по указанию Владимира Ильича перенесли в этот журнал центр нашей организационной работы. Да, наша партийная организация воскресла из огня, как та птица – как ее звали, ты еще в ссылке мне объяснял?..

– Феникс, – ответил Константин. – Ты, я вижу, по-прежнему питаешь любовь к таким словечкам.

Антон, охватив одной левой рукой плечи Константина, так стиснул его, что у того кости хрустнули.

– И, чувствую, по-прежнему могуч, – кряхтя, сказал Константин.

Когда Константина и Антона ссылали в Восточную Сибирь, они оба получили примерно одинаковую меру наказания. Царское правительство таких врагов, как Иванин и Черемухов, насчитывало десятками тысяч. Константин разоружал железнодорожных жандармов на Самаро-Златоустской дороге. Антон оказал сопротивление при разгоне митинга внутри одного из самых больших петербургских заводов. Сопротивление было не вооруженное, только лишь собственными кулаками, но кулаки были настолько увесисты, что Антон при этом покалечил нескольких полицейских и был покалечен сам. Правая рука у него так и не наладилась, зато он виртуозно владел левой.

Попав в ссылку, Константин с самого начала стал готовиться к побегу. Побег, однако, удался только потому, что Константину деятельно помогал Антон, с которым они сразу сдружились. Бежав, Константин отправился не на родину, а прямо в Петербург, с большим трудом разыскал партийный центр и послан был в Поволжье на партийную работу. Его еще раз арестовали и сослали в условия более суровые, а он снова бежал, и опять в Петербург. Партия направила его потом на Кавказ, в Краснорецк.

Антон же исправно отбыл срок ссылки. Оказавшись в ссылке, он с помощью Константина поставил перед собой большую программу самообразования и к концу ссылки, уже после побега Константина, прошел ее всю. Когда Антон, отбыв срок, вернулся в Петербург, полиция и охранка посчитали его утихомирившимся – попадались и такие среди бывших ссыльных, – и это дало ему возможность снова поступить на свой завод. Репутация благонамеренности окрепла, когда он показал себя отменным производственником и разметчиком первой руки. Начальство, как заводское так и полицейское, не догадывалось, что именно он, Антон Иванович, пользуясь своей репутацией, восстановил партийную организацию – сначала у себя на заводе, а потом и во всем районе. С первого же дня возвращения он начал деятельную пропагандистскую работу в подпольных кружках. Кампания подписки на «Правду», а также избирательная кампания в Государственную думу были организованы им.

– Да что же это ты в шинели сидишь? – спросил Иванин.

– Мне скоро уходить пора, я по увольнительной.

– Даже и думать не смей уходить, я сейчас самоварчик вздую.

И как только он вышел из комнаты, Буниат пододвинул свой стул поближе к Константину и сказал, понизив голос:

– Встретил я в Баку одну нашу общую знакомую…

Он помолчал, взглянув в глаза Константину мягко-бархатным сочувствующим взглядом, и Константин понял, что речь идет о Людмиле и что Буниат или догадывается, или знает, что для него эта девушка… Казалось, вся кровь кинулась в лицо Константину. Буниат тихо усмехнулся…

– Я особенно рад вас видеть, товарищ Константин, еще и потому, что эта такая хорошая барышня на мой вопрос, не знает ли она, где вы, ответила, что вы погибли на фронте и что она имеет об этом официальное сообщение, – Буниат помолчал. – Она заплакала даже, – совсем шепотом добавил он.

– А что делает Людмила Евгеньевна в Баку? – затрудненно спросил Константин. Он был одновременно счастлив и несчастлив, а сердце его так билось, что трудно было говорить.

Буниат покачал головой.

– Из Баку она уехала тогда же летом, и не по своей воле – ее выслал Мартынов. Насколько я знаю, она некоторое время жила в Петербурге, а в Баку снова вернулась с Баженовым уже в начале войны. Вам, конечно, знакомо это имя? В Северной Персии, как раз в той зоне, где находятся наши войска, были случаи, подозрительные по чуме. А наша организация, о которой вам сказал уже товарищ Антон, имеет дело с беженцами как раз из этих мест. – Буниат взглянул на Константина. – Люди сдвинулись с мест, где они сидели буквально тысячелетиями. Не говоря уже об армянах, спасающихся от варварства оттоманских головорезов, в Россию хлынули также потомки ассирийцев, так называемые айсоры, они хотя и являются христианами, но живут на том же бытовом уровне, что и во времена Сарданапала. И если только среди этой массы, поголовно неграмотной и некультурной, вспыхнет чума, это будет очень большая беда. По этим-то вопросам Людмила Евгеньевна и посетила наш комитет и, должен сказать, восхитила нас своей энергией и деловитостью.

Он помолчал и добавил тихо:

– Мы в Баку опять пережили тяжелый разгром. Взяли Степана Георгиевича…

– Шаумяна?

– Его. И еще ряд товарищей. Но Мешади уцелел. И Ванечка, – произнес он, выделяя особо ласковой интонацией имя друга.

Буниат рассказывал о бакинских большевиках, а Константин подумал, что о партийной организации в Баку можно сказать то же, что и о питерской организации, – в огне войны она возродилась, как феникс.

– Товарищ Константин, – сказал вдруг Буниат. – Я ведь могу передать вам из Баку привет от другого вашего друга, веселореченца Науруза.

– Науруз? – взволнованно переспросил Константин. – А где он? Что с ним?

– Он еще со времени стачки – бакинец. Мы знаем и любим его. Он оказал нам неоценимые услуги. В частности, последнюю информацию о том, что партийный центр надо искать через «Вопросы страхования», привез нам он. И когда в пути пришлось спрыгнуть с поезда – спрыгнул, и его едва отходили.

– Науруз? Вот это да! А где он сейчас? Перевез он свою Нафисат в Тифлис, как я ему советовал? Или, может, перевез в Баку?

– Нет, товарищ Константин, все сложилось хуже. Мы получили весть от краснорецких товарищей, что Нафисат замучена в тюрьме одним из царских палачей. Это совпало с солдатским бунтом в военной тюрьме, все восставшие с оружием в руках ушли в горы…

– А Науруз знает о смерти Нафисат? – спросил Константин, понижая голос.

– Знает, – коротко ответил Буниат.

– Ну и как он?

– Был у нас дома перед самым моим отъездом, – ответил Буниат. – У меня жена, дети. Долго он сидел – видно, грел душу у нашего очага… Потом вдруг сказал: «Ушла Нафисат и увела с собой того Науруза, которого вы знали. Тот Науруз, как на долгой веревке, ходил вокруг своего Баташея, вокруг своей Нафисат, но как бы далеко ни уходил, а веревка его обратно тянула. Того Науруза нет. Новый Науруз рождается сейчас, и одно будет у него в душе: только любовь к тем простым, трудовым, обманутым и живущим в нищете людям, которыми полна земля, – иной любви у него не будет!»

– Настоящий человек, – сказал Константин. «Бедный», – подумал он. Сам он теперь уже знал, где находится Людмила и где ему искать ее!

Слышно было, как Антон где-то близко грохочет самоварной трубой. Константин оглядывал комнату. Кровать была застлана кружевным покрывалом, на окне стояли цветы, тщательно обхоженные, они даже цвели – это были бело-красные фуксии. Этажерка с книгами: Горький и несколько томиков стихов – Лермонтов, Некрасов, Уитмэн. На ночном столике возле кровати лежала раскрытая книга – Шарль де Костер, «Тиль Уленшпигель».

– Это мы с Лизой, когда время есть, вслух читаем, – сказал Антон, вернувшись в комнату и увидев, что Константин держит в руках «Тиля Уленшпигеля». – Конечно, конспирация была у этих товарищей гезов, – показал он на книгу, – прямо сказать, из ольхи рубленная, и мы бы при теперешнем полицейском внешнем наблюдении с этим фламандским криком петуха и жаворонка, вместо пароля и отзыва, мгновенно засыпались. Но по своим временам они были боевые ребята, – одобрительно постукивая по книге, говорил Антон. – Это Лиза принесла, она всегда хорошую книгу найдет. Мы с ней «Детство» Горького вслух прочли. Ах, какая книга!.. Главное, что жизнь без всякого обмана показана: драки, всякое жульничество, слепая злоба, жадность маленьких паучков, вроде этого дедки Каширина. А ведь все равно, и злоба берет на него, тирана, и любишь его… Помогать людям хочется – всему человечеству – веришь? Да, Горький… Лиза тут интересно говорила.

– Ну, теперь давай рассказывай про Лизу свою.

– Лизу? – переспросил Антон с оттенком самодовольства. – Соколова Елизавета Андреевна. Жена моя. Она в этой комнате живет. Разве Борис тебе ничего не говорил?

– Нет, он говорил, что ведет меня к тебе.

– Великий конспиратор! – усмехнулся Антон. – Лиза – это, я тебе скажу, такая девушка, такого ума и такой крепкой хватки!.. У-у!

– Есть русская поговорка: «Умный хвалится отцом-матерью, а глупый – молодой женой», – шутливо сказал Константин, обращаясь к Буниату.

Но Антон на шутку ответил с полной серьезностью:

– А как же мне, Костя, не похвастать своей Лизой? Ведь она тоже у нас здесь, у заставы, родилась и выросла и с четырнадцати лет пошла работать. А когда после начала войны организовался дамский комитет помощи больным и раненым, то собрали они общее городское собрание. ЦК послал именно Лизу на их большое собрание, в доме графини Паниной. Всякого было на этом собрании напущено шовинистического дурмана и тумана, а Лиза так сказала насчет этой войны, что дамочки – кто в слезы, кто кричит, кулаками машет. А потом говорят: «Большевики нас обманули, вместо работницы прислали переодетую курсистку». Лизавету мою за курсистку приняли, так-то! – сказал он с гордостью. – Ведь мы с ней в начале войны чуть в Вену на партийный съезд и на международный социалистический конгресс не тронулись, – понизив голос, рассказывал Антон. – И вот, знаешь, как мы по-немецки говорить научились? Ей труднее дается язык, мне – легче, а она говорит свободно. А почему? «А потому, что я, говорит, все время упражняюсь: куда иду или в трамвае еду, все время сама с собой разговариваю по-немецки»…

Антон рассказывал, Константин слушал с интересом и вниманием. Ему до сих пор не приходилось встречаться с такими девушками. Он знал или девушек из учащейся молодежи, особенно курсисток, – некоторые из этих девушек самоотверженно отдавали свою молодость и все свои силы на борьбу за дело рабочего класса. У рабочих-революционеров, таких же, как Антон, по большей части были преданные жены, верные подруги. Но та, о которой рассказывал Антон, была для Константина явлением новым. Поднявшись из рабочей среды, Лиза шла рядом с мужем, порой даже, видимо, опережая его, женщина-боец, женщина-товарищ, с твердой поступью революционерки.

И, слушая Антона, Константин все вглядывался в гравюру, висевшую в углу, где место обычно иконам, – на ней изображена была могучая, широкоплечая девушка. Сложив большие, скованные цепями руки на сильных коленях, она, сидя на земле и гордо выпрямившись, точно всматривалась в окружающую ее тьму. Это была Жанна д’Арк в темнице. Но Константин невольно представил хозяйку комнаты в этом облике, с полным гордости и мужества, устремленным вдаль взглядом.

– Что же ты, Антоша, друг милый, хочешь лишить меня последнего родительского благословения? – раздался женский голос, глуховатый и ласковый.

– Самовар! – воскликнул Антон, вскочив с места.

– Теперь уж не тревожься, еще не распаялся.

Она ничем не походила на Жанну д’Арк. Это была худощавая веселая девушка в английском, строгого покроя, костюме с белыми воротничком и манжетами. Щурясь и отстраняя лицо от пара, она на вытянутых руках внесла в комнату брызгающий и отчаянно шумящий самоварчик и поставила его на пол.

– И поднос даже не приготовил. Эх, ты! Вот и пускай вас таких, беспаспортных, в квартиру! – весело говорила она, изображая голосом кого-то, видимо ей очень хорошо знакомого, может быть даже родного, и приветливо улыбаясь Буниату. И тут она увидела Константина.

Лицо ее было худощаво, без румянца – обычный петербургский цвет лица. Темные глаза пристально вглядывались в Константина, темные брови хмурились, тонкие подстриженные волосы разлетались из-под гребешка, обрамляя это лицо, характерное, нервное лицо городской интеллигентной девушки-труженицы или учащейся. Но Константину подумалось вдруг, что если бы накинуть пестрый платочек на эти тонкие русые волосы, сразу такой девушке было бы место у любого деревенского плетня.

– Лизуха, не удивляйся, – говорил Антон. Он за это время поставил поднос на стол, водворил на него самовар, расставил стаканы, заварил чай. – Это ведь Костя, ну, Черемухов… Костя – я же тебе рассказывал.

– Товарищ Константин, – она улыбнулась и протянула ему руку. Крепкое, но быстро ускользающее рукопожатие скрытного и не легко допускающего в свой внутренний мир человека. – Ну, наконец-то вы отыскались. Ведь уехал из Баку и пропал, как иголочка в стогу. Но как же я рада вас видеть! Вы, значит, в армии?

– В армии.

– И надолго в Питере? Вы юнкер – и в инженерных войсках, судя по погонам?

– О, вы, оказывается, мастерица полки разбирать.

Она кивнула головой.

– Значит, будущий офицер? Это хорошо. Нам нужны офицеры, – решительно и серьезно сказала она.

Тут Буниат, незаметно ушедший в переднюю, принес сверток и выложил на стол бакинские гостинцы: грецкие орехи, покрытые прозрачной медовой корочкой; маленькие, обсыпанные сахаром хлебцы и крендельки; нанизанные на нитку, начиненные орехами, сваренные из виноградного сока, по внешнему виду неказистые, похожие на колбаски, но такие вкусные чурчхелы… И Лиза вдруг захлопала в ладоши, засмеялась – и тут же сконфузилась.

– Э-э-э, сластена! – сказал Антон.

– Молчал бы, – ответила она.

– Из Баку с богатыми подарками, – смеясь, сказал Константин.

Буниат серьезно взглянул на него.

– Мы в Баку не забыли, как Питер нам подмогнул в четырнадцатом году, – сказал он, выделяя слово «подмогнул», произнесенное Константином во время забастовки.

Конечно, этот маленький, не очень крепко стоящий на четырех ногах стол не мог похвастать богатым угощением, и, кроме бакинских сладостей, на тарелке лежало лишь несколько тонких ломтей серой булки да стояла масленка, в которой масла оставалось совсем мало, на дне. Лиза развернула принесенную с собой колбасу и нарезала ее на тарелочку. Объяснять, что в этой семье всего в обрез, не нужно было. И гостям этого, конечно, не объясняли, наоборот, только все угощали, упрашивая, чтобы ели. Антон, видимо, проголодался, но ел, сдерживая себя. Масло мазал на хлеб тонко, но только стоило ему увлечься разговором – и кусок вдруг целиком исчезал у него во рту, после чего Антон исподтишка очень забавно оглядывал стол: не лежит ли где этот кусок. А Лиза, ведя общий разговор, краешком темного глаза из-под густых ресниц все время следила за Антоном, видно сразу – жила и своей и его жизнью…

– Ну, а ты как? – спросила Лиза, обращаясь к мужу.

– У меня новостей во! – ответил он, дурашливо раздвинув руки. – Имею от Игната Карабанова заманчивое предложение ехать в Москву.

– В Москву? – переспросила она. – А ну, расскажи, расскажи, что такое?

– Видишь ли, я могу рассказать только то, что мне сообщил сам Игнат. Его зовут в Москву на какой-то там завод – не то расширять, не то новый цех строить. Одним словом, речь идет, конечно, все о том же: воевать начали, а снарядов не заготовили. И тут энергично заработал тот самый задний ум, которым мы, как известно, издавна крепки. Предложение это Игнату нашему, видно, выгодно, на заводе у нас ему после забастовки тесновато, а он попросторнее любит. Но дело, судя по всему, все сначала начинать нужно: сам станки изготовляй, сам трансмиссии навешивай. Михрюткам такого дела не поднять. И знаешь, что он предлагает? Мне и всем забастовщикам нашим перебраться в Москву. «А то, говорит, все равно вас всех в армию заберут».

– Ну, а ты что ответил?

– Что же я мог ответить? – сказал он с наивным самодовольством. – «У меня, говорю, здесь жена молодая, потому лучше бы мне в Питере остаться. А насчет военной службы – на это у меня свое начальство есть. Если прикажет – винтовку возьму, если прикажет – на нелегальное положение перейду. Ну, а насчет других забастовщиков, это с ними говорить нужно».

– Ты еще ни с кем не говорил? – спросила она.

– Нет.

Она помолчала.

– Антоша, принимай это предложение, – тихо сказала она. – В Петербурге тебе дальше оставаться невозможно, а в Москве тебя не знают. Вот почитай сегодняшние газеты… Вот тут мною отмечено. Письмо этого подлеца Гвоздева.

Антон поглядел в газету.

– Но ведь это же публичный донос в охранку! – с негодованием сказал он. – Что значит «вместо одного из выборщиков присутствовало некое неизвестное лицо и даже не рабочий»? Кто же тут не рабочий? Это я не рабочий? До чего исподличалась ликвидаторская сволочь: рабочая масса их представителей в военно-промышленный комитет избрать отказалась, так он, видите ли, не только буржую Гучкову сапоги лижет, а уже в охранку на большевиков доносы пишет, – говорил Антон, взглядывая то на Константина, то им Буниата.

– А в чем дело? Я ведь не в курсе еще, – спросил Константин.

– Ну, насчет военно-промышленных комитетов ты знаешь? Читал? Гнусная затея буржуазии, одобренная правительством: вовлечь общественность и, в частности, рабочий класс в дело снабжения армии вооружением. Ты представляешь, а? Ну, партийная линия, конечно, тебе ясна: не участвовать в выборах, использовать все возможности для разоблачения перед рабочими этой буржуазной затеи… Мне поручено было выступить на собрании выборщиков нашего района. У нас на заводе меня знают, любят, и один из беспартийных выборщиков уступил мне свой мандат. Тут-то я и выступил.

Антон взъерошил волосы и захохотал.

– Понимаешь, Гвоздев важный такой приехал, благосклонно всем улыбается, уже, видно, чувствует себя министром несуществующего кадетского министерства… А когда сказал я насчет того, что главные враги русского народа находятся в нашей стране – царское самодержавие, крепостники-помещики и жиреющие от крови банкиры и промышленники, – тут начали мне аплодировать. А он вскочил, весь красный, растрепанный, галстук набок, – и на меня: «Вы кто такой? Я вас не знаю!» – «Зато мы, полупочтенный Кузьма, знаем тебя весьма», – отвечаю я. (Константину хорошо известна была эта особенность Антона: в минуты полемического задора переходить на рифмованно-бойкую, сбивающуюся на раешник, речь.)

 
Нам известна ваша торговая сноровка.
В потребиловке торговали вы ловко.
Теперь эти рамки оказались вам узки,
С господином Мильераном торгуетесь по-французски,
Оптом продаете буржуазии русский рабочий класс
И еще тут толкуете нам, что буржуазии не обеспечить военной победы без нас.
Мы свою силу знаем
И ее на чечевичную похлебку социал-предательства не променяем!
Мы эту силу на то употребим,
Что эту кровавую, преступную войну прекратим,
Штыки повернем на царское правительство…
 

Ну конечно, это у меня сейчас все так складно получается, тогда шло поухабистей. Но ведь, знаешь, когда видишь перед собой в лицо и главного обманщика-иуду, и своих братьев, питерских пролетариев, как они с доверием слушают тебя, тут откуда что берется…

– Все-таки сказалось, что опыта выступления перед большими аудиториями у тебя нет, – тихо проговорила Лиза. – Но партийные лозунги ты хорошо провозгласил. И удачно сказал о социализме: «Если уж буржуазия, вынужденная войной, берется за организацию производства с целью набить свои карманы, значит нам сам Маркс велел взяться за социалистическую организацию производства, значит пришло желанное время экспроприации экспроприаторов». Ведь верно он определил? – обратилась Лиза к Константину, и тот кивнул головой.

– Значит, не совсем уж плохо сказал? – спросил Иванин и живо обернулся к жене.

– Если бы плохо, разве мы бы тебя прятали сейчас? – сказала Лиза.

Грусть слышалась в ее голосе, она придала какую-то особую глубину и серьезность тому, о чем только что с таким переходящим в шутку оживлением рассказывал Антон. А на Константина пахнуло разгоряченным воздухом пролетарской борьбы, которой ему так не хватало.

– Да, пожалуй, придется в Москву, – со вздохом сказал Антон.

Забыв обо всем, смотрели друг на друга Антон и Лиза, так смотрели, что она уже руку подняла, наверно чтобы провести рукой по его волосам, и снова ее опустила. А поймав себя на этом движении, она с силой тряхнула головой, и ее прямые и легкие волосы разлетелись во все стороны. Видимо рассердившись на себя, она порывисто встала с места.

– Все свои посты и должности я ему вот передам, – сказал Антон, обняв Константина левой рукой. – Он свеженький, его полиция еще не распознала, а солдатская шинель имеет свои достоинства. Верно, Костя?