Текст книги "Зарево"

Автор книги: Юрий Либединский

Старику не очень нравился Мадат, его бугристая бритая голова и цепкие глаза. Но англичанин, с его улыбкой, которая вдруг внезапно зажигалась и сразу же погасала на обветренно-красном лице с синими глазами, слишком близко посаженными друг к другу, казался деду Авезу еще более опасным и враждебным человеком.

Конечно, в доме Авеза, хотя жена его была больна и почти не вставала с постели, гостей приняли так, как подобает принимать: истопили баню, угостили обедом и уложили спать.

Старик покачал головой и, шепча любимые изречения из Низами и Омар Хайяма, стал готовиться к традиционному пиршеству. Он решил, что в конце концов если он перехитрил исправника, так перехитрит и этого иностранца и что сегодняшней встрече избранных в его власти придать характер самый безобидный.

Авез, собственноручно зарезав откормленного молодого барана (он считал приготовления к пиршеству слишком важным делом, чтобы доверять это кому-нибудь), освежевав его и разрубив на части, принялся строгать на открытой галерее шампуры для шашлыков; на них каждый из собеседников будет жарить свою долю – таков был установленный обычай на встречах. И вдруг он услышал снизу, со двора, резковатый голос любимой внучки:

– Дедушка, мы приехали!

Он увидел сверху линейку, въехавшую во двор, тревожное лицо зятя и понял, что в этот день еще одна забота свалилась на него.

3

Вина предложены были самые лучшие, и юный Гафиз, едва только замечал, что бокал опорожняется, тут же наливал его. Свежая кровь спеклась на шампурах, шашлыки давали сок, щекочущий ноздри, и зубы сами вонзались в хрустящее, обтекающее жиром мясо. Огонь в очаге прыгал, как веселый рыжий пес на цепи, преданный и свирепый, – он веселился, как всегда. Но на знакомых лицах, которые он освещал, хозяин не видел ответного веселья, принужденны были улыбки и недоверчивы взгляды, бросаемые в сторону присутствующего здесь иностранца в зелено-травянистом костюме, хотя он ежеминутно показывал свои белые зубы, а это должно было свидетельствовать о том, что гостю весело и что он смеется. Англичанин отчетливо произносил любезные слова на правильном, по-настоящему хорошем азербайджанском языке, но так, как он говорил, принято лишь писать на бумаге. Живости разговорного языка не было в этой изысканной речи.

«Огонь горит хорошо тогда, когда все дрова ровно высушены, а огонь нашего веселья не разгорается, потому что в него сунули сырое полено», – подумал дед Авез об англичанине.

Ему хотелось все-таки развеселить людей. «Подброшу-ка я в огонь веток цветущей розы», – подумал он и приказал своему младшему, Гафизу, прекратить беготню. Видно было, что гости уже насытились. Гафиз послушно встал у двери, и другой юноша, молчаливый и смуглый, в черных крупных кудрях, стал исполнять обязанности виночерпия.

– Возьми, Гафиз, кеманчу, спой любовную песню.

– Какую? – покраснев, спросил Гафиз, но покорно снял со стены нарядно отделанную перламутром кеманчу, красновато отсвечивавшую при вспышках пламени.

– Последнюю… Или ты в Петербурге замолк, как кенарь, покрытый черной попоной?

Тут Мадат рассмеялся.

– Нет, почтенный хозяин, даже серая попона петербургского неба не потушила пламени вдохновения вашего сына, – сказал он. – Спой, Гафиз, ту, что пел нам в Баку.

– А, Кара-гиле, Кара-гиле… – рассмеялся Гафиз, и ямки обозначились на его румяном лице. – Послушай, отец, и скажи, удалась ли мне песня, – сказал он, подняв почтительно-робкий взгляд красивых глаз на отца, перебирая и при этом поправляя струны.

И вдруг полился серебристый звон кеманчи, а Гафиз, сделав лицо одновременно умоляющее и строгое, нежным, но как бы прерывающимся от рыданий голосом стал на нитку мотива нанизывать слова, издавна выражающие любовную страсть. Ничего особенно нового не было в этой песне о юноше, прокравшемся в комнату, где девушка спит одна среди роз. Юноша боится потревожить сон девушки, и хочется ему разбудить ее, чтобы увидеть черный зрачок… Кара-гиле, Кара-гиле… В этом настойчиво-страстном, как бы задыхающемся повторении слова «Кара-гиле», являющегося одновременно именем девушки, была вся незамысловатая, но свеже-благоухающая прелесть песни, в которой куст розы, колеблемый ветром, ронял лепестки на черные, лежащие на белой шее кудри, на цепь кудрей. А эта метафорическая цепь позволила певцу сразу же со страстью воскликнуть: «Я в цепях твоих, Кара-гиле!»

И снова розы, увядшие розы, которые поэт обещает освежить своими слезами… Похоже было, что в огонь очага действительно подбросили цветущие ветви роз, казалось, что их маслянистое благоухание разлилось по комнате. И чудное дело! Глаза у всех приобрели тот живой, веселый блеск, который не придали им ни вкусная еда, ни пьяное вино. Все зашумели, заговорили, восхваляя молодого поэта…

– Ты можешь спокойно умереть, Авез, твой калам попадет в достойные руки, – сказал старинный приятель Авеза и сверстник его, худощавый седоусый Рустам-бек, в бархатном зеленом, когда-то щегольском, а теперь сильно потертом архалуке. Авез поблагодарил старого друга за благородные слова. Сам он, любя Гафиза и ценя его, в глубине души был, однако, уверен, что способность писать стихи покинет Гафиза вместе с молодостью и что унаследовать мудрый калам Авеза Гафизу не придется.

Но сейчас стихи Гафиза сделали свое дело. Все оживились, послышались шутки и смех, в комнате стало весело и шумно, как всегда во время таких вечеров. Хозяин, перемигнувшись с одним из присутствующих – лысым и веселым кривоносым аптекарем, достал старинную, слегка помятую широкую чашу с полустершейся надписью. Аптекарь, весь сияя от удовольствия, подал Авезу-баши пузатенькую глиняную с коротеньким горлышком бутылочку, и темно-красное, пахнущее виноградом вино, звонко булькая, как бы напевая, полилось в чашу. Все умолкли. Сейчас, на кого Авез-баши укажет, тому предстоит рассказывать. А рассказать нужно что-нибудь неслыханное, может быть даже недостоверное, но такое, что было бы или поучительно, или остроумно, или уносило бы в мир поэзии.

Держа чашу в руке и поглаживая свою маленькую бородку, хозяин обвел взглядом всех собравшихся – и многие смущенно отвели от него глаза. А Сулейман-оружейник совсем не поднял взгляда, он точно высматривал что-то на полу.

Загорелись глаза дедушки Авеза, как загораются у охотника, когда он видит добычу, и с поклоном поднес он чашу старому другу Сулейману-оружейнику. Тот своей большой узловатой рукой принял ее, поставил возле себя и необыкновенно молодыми и яркими карими глазами обвел друзей.

– Хозяин наш знает, что если с Сулейманом ничего не случалось необычайного, – так сказал он густым, заполняющим всю комнату голосом, – выдумать он ничего не может. Вот, думает, поставлю старого друга в положение мальчика, который пришел в медресе, не выучив урока. Но о том забыл наш хозяин, что охотники по всему краю чтут старого оружейника и он один только имеет терпение возиться с их ружьями, оставшимися еще со времен старых войн… Известно, что платят они мне не деньгами, а дичью да вдобавок еще, чтобы не было скучно, охотничьими рассказами.

Все засмеялись, и старик улыбнулся важно и весело.

– Над рассказами охотников принято смеяться, но друг наш, которого мы все именуем здесь Ильяс-ага и который сидит вот рядом со мной, – Сулейман положил свою большую руку на колено своего рыжего, в багровой тюбетейке, соседа, – принес мне однажды русскую книжку – рассказы охотника и стал переводить, а я слушал, плакал и смеялся.

– Книга хорошая, – согласился хозяин. – Это Тургенева Ивана книга, ее во всем мире знают. Но тебе, старый хитрый медведь, не удастся спрятаться за широкую спину великого Тургенева, мы тебя все равно поймаем… Рассказывай свою историю!

– А я к ней и веду, – сказал Сулейман, – а о рассказах мудрого русского охотника я помянул только потому, что настоящая история так же правдива, как то, что рассказано им.

Он помолчал и, убедившись, что все в комнате полны внимания, начал:

– Едва ли кто из вас знает молодого охотника Исмаила, в городе он бывает только по вечерам, так как днем наш тихий городок кажется ему слишком шумным. Зато в лесах и горах он свой человек и даже два раза принес мне подарок – застреленных им уларов, серо-желтых индеек, о которых другие охотники только рассказывают всякие чудеса. А ведь Исмаил за уларами даже и не охотится, они попадаются ему лишь тогда, когда он преследует туров – горных козлов. Вот эта голова с загнутыми назад рогами, которая уже больше десяти лет глядит на наши сборища своими стеклянными глазами, принадлежит туру. А улары и горные козлы еще со времен создания мира заключили союз. Этот союз достоин басни, восхваляющей дружбу, но я в стихосложении неловок, и никак у меня не составляется эта басня.

Улары в суровые зимние месяцы питаются возле туров, так как туры, чтобы добраться до травы, разрывают снег своими твердыми копытами, а когда уходят, улары в разрытых местах находят себе пропитание. Потому тура и трудно выследить, что улары всегда пасутся поблизости, и при первом же приближении опасности они свистят, красиво свистят, словно в дудочку. «Кто услышал свист улара, тому в этот день тура не убить», – такова примета охотников.

И вот друг мой Исмаил целый день шел по следу маленького туриного стада – и все не мог подойти на расстояние выстрела. Там, где турам достаточно было сделать головоломных три прыжка и уйти от него, ему, чтобы достичь этих мест, приходилось спускаться в пропасти по склонам, на это он тратил по два, по три часа. Исмаил рассчитывал, что вечером, после захода солнца, туры, по обыкновению своему, спустятся вниз, на зеленые лужайки, орошенные ручьями, бегущими из-под снеговиков и ледников. Но чуткие звери, наверно, ощутили на этот раз угрожающую им опасность и остались на узкой, длинной площадке, примыкавшей к самому гребню скалистого хребта. Высоко стоял на хребте сторожевой тур. Исмаил видел его. Но чтобы подползти к нему на выстрел, следовало обойти его с другой стороны – так, чтобы ветер дул не на чуткого зверя, а на охотника.

Исмаил так и сделал. Там, где хребет раздваивался, он осторожно пополз по узкой скалистой перемычке, рассчитывая к утру подползти к турам. Было очень холодно, но ясно и безлунно. Светили только звезды. А белые, точно разостланные по горам снега отражали их свет снизу. Как это часто бывает в горах, Исмаил неточно рассчитал время: рассвет застал его в некотором отдалении от туров. Ожили краски, внизу зазеленели леса, обозначились речки, засверкали ледники, снега оказались не такими уж белыми – грязноватыми, ноздреватыми, какими и бывают весной.

Исмаил стал оглядываться, чтобы понять, где он находится. Преследуя туров, он потерял направление. Здесь было несколько гребней, идущих рядом и как бы связанных в узел одной снеговой горой; эти гребни, как складки ее одежды, ниспадали вниз. На одной такой гигантской складке находился Исмаил, а на другой Исмаил увидел внезапно такое, что заставило его забыть о турах…

Соседний гребень весь зарос лесом, розовые лучи встававшего солнца пробивали лес насквозь, и в глубине леса стало вдруг видно какое-то огромное строение, занявшее всю гору. Некоторые стены этого строения были настолько гладко сложены, что даже неприхотливые сосны не могли пустить здесь корень, бойницы выступали на стенах, как гнезда ласточек, и ряды окон, подобно ожерелью, охватывали этот замок.

Да, это был замок, крепость. Башни поднимались одна над другой, и некоторые из них были полуразрушены – там густо разрослись деревья, – а те, что были целы, гордо поднимали над лесами и снегами свои короны и стрельчатые вышки.

Несколько минут разглядывал Исмаил это чудесное строение, а потом увидел и своих туров. Они оказались много ниже, вверх шел пологий подъем, и ветер дул со стороны туров. Заметив то место, откуда был виден чудесный замок, Исмаил пополз. Ему повезло: он убил тура…

Сулейман замолчал.

– Ну, а как же замок? – с интересом спросил англичанин.

Сулейман покачал толовой и затянулся трубкой, погасшей во время рассказа. Все, кто был в комнате, не сводили глаз с него.

– Замка он больше не нашел. Застреленного тура он не мог бросить: это его хлеб, а если бы он бросил свою добычу, ее бы съели шакалы. Он притащил тура домой и, отдохнув, вновь отправился в ту местность, уверенный, что легко найдет замок. Но сколько ни искал, так и не нашел.

– А может быть, ему показалось? – спросил англичанин. – Знаете, рисунки выветренных скал в их сочетании с лесом могут принимать самые неожиданные очертания. Я охотился в Гималаях, и со мной был такой же случай.

Сулейман покачал головой, видимо не соглашаясь, но промолчал, не желая спорить с гостем.

Старый Рустам-бек откашлялся и сказал:

– Если разрешит мне уважаемый наш баши, я хочу, в свою очередь, сказать несколько слов: мне от деда известен такой же рассказ охотника, который лет, может быть, сто назад в тех же местах видел этот замок и описал его деду примерно так же.

– Это еще ничего не доказывает, – перебил англичанин, – я же говорю, что со мной было в Гималаях.

– А может быть, почтенный гость, вы и в Гималаях видели развалины дворца? Чем можете вы доказать противное? – сказал дедушка Авез, и в голосе его послышалась насмешка. – К тому же, помнится мне, лет двадцать тому назад я прочел, что во времена нашествия Тимура один из царевичей, после того как отец его погиб в бою, видя, что ему не справиться с врагами и не желая им подчиниться, забрал царскую сокровищницу и ушел жить в охотничий замок царя, находившийся в дикой и уединенной местности среди гор. Вы знаете, что страна наша после нашествия Тимура запустела, стала предметом усобицы, и только лет через сто вспомнили об охотничьем замке. Тогда еще известна была дорога к этому замку… Но когда туда пришли, оказалось, замок разрушен землетрясением и попасть в него невозможно.

– А велико было это сокровище? – спросил Мадат Сеидов, и столько живого интереса слышно было в его голосе, что все засмеялись и громче всех Авез.

Утерев слезы, выступившие на глазах, он весело сказал:

– Теперь все мы видим, что не напрасно была рассказана эта чудесная история: в душе нашего юного бакинского гостя Мадата проснулось желание овладеть сокровищницей замка – значит замок будет найден, потому что богаты Сеидовы. А для увеличения своих богатств, богач, как известно, кругом земли обежит. История, рассказанная Сулейманом, хороша – пусть же на здоровье выпьет он преподнесенную ему чашу.

Пока Сулейман пил, все хлопали в ладоши и пели ему заздравную.

А когда он опрокинул чашу, сказал свое «якши» и поблагодарил хозяина, тот снова налил чашу до краев, и по установившемуся обычаю встал Сулейман и с веселой важностью обратился к гостям:

– Ныне я султан, визирем своим назначаю дорогого гостя нашего Мир-Али, почтенного учителя детей, и повелеваю: нанизать на нить повествования свой драгоценный камень. Мир-Али – человек ученый, и ничего ему не стоит из книг, прочитанных им за свою жизнь – и наших, и русских, и персидских, и арабских, и французских, и английских, – выбрать какую-нибудь чудодейственную историю. Но я, как слабый игрок в шахматы, севший перед шахматистом во много раз меня сильнейшим, прошу заранее отдать мне самую сильную фигуру игры – королеву: я налагаю властью, данной мне вами, запрет на все, что случилось не на нашей земле, и на все, что уже написано в книгах, – пусть Мир-Али, как и я, расскажет то, что вправду случилось на нашей земле.

– О-о-о!

– Это хорошо придумано!

– Трудно тебе будет, Мир-Али, учитель детей!

– Ничего, он одолеет.

Мир-Али молча поставил чашу возле себя и, обращаясь к Сулейману, сказал:

– О премудрый султан Сулейман! Чтобы ты не забраковал коня, которого я намерен вывести перед тобой, хочу я задать тебе один вопрос.

– Спрашивай.

– Запрет, наложенный тобой, относится также и к книгам, хранящимся при мечети?

Сулейман недоуменно развел руками и оглядел всех.

– Книги при мечети? Ну что можно вычитать из этих книг? Кто сколько внес на поминание родственников денег или скота… Это те самые книги, которые в непрестанном ведении нашего хозяина. Что можно вычитать в подобной книге?

Авез покачал головой и ничего не ответил, но Мир-Али задорно спросил:

– А если я вычитал там историю, которую назову «встреча поэтов»?

– Встреча поэтов?! – с изумлением и восторгом воскликнул Гафиз.

– Тогда твоя взяла, – сказал Сулейман. – Но ты разжег наше любопытство, подогревай на нем свою новость.

– Можно ли назвать новым вино, более столетия хранящееся в земле? – спросил Мир-Али.

– Зависит от крепости его, сын мой, – ответил Авез. – Если твое вино заставит проплясать мои ноги, значит его можно считать вином веселой молодости. Рассказывай.

И Мир-Али, учитель детей, начал:

– Направляясь к вам, в ваше каменное гнездо, дорогие друзья, побывал я в древней Гяндже, которая вашему старинному городу, как известно, приходится старой бабушкой, – так древен каменный скелет Гянджи.

Все присутствующие знают кирпичный мавзолей великого Низами, навеки прославившего нашу родину и наш народ среди других народов. Имя его известно здесь всем; хозяин наш славится тем, что наизусть выучил едва ли не большее количество строчек Низами, чем кто-либо, и умеет толковать самые глубокие иносказания нашего великого земляка. Впрочем, каждый из нас грешных тоже хранит хотя бы ничтожнейший грош из сокровищницы мудрости великого гянджинца. Но прежде чем перейти к моей истории, я хочу спросить: кто может сказать, когда и при каких условиях поставлен мавзолей на могиле Низами?

Наступило молчание. Люди переглянулись, и все глаза устремились на деда Авеза. Он потер лоб и сказал:

– Построен этот новый мавзолей вскоре после того, как уничтожено было Гянджинское ханство… Я не помню года основания, но он у меня записан. Вот кем он построен?.. Верующими, наверно.

– Если ты, отец, не знаешь, значит никто не знает! – торжественно сказал Мир-Али. – Я сказал, что в моем рассказе произойдет встреча поэтов. Встреча эта состоялась около ста лет тому назад, ранней весной, когда вся усеянная черепками и осколками камней равнина, словно каплями крови, краснеет тюльпанами и маками… Большая толпа жителей Гянджи и окрестных сел собралась в тот день возле мавзолея Низами, только что отстроенного. Лица собравшихся были печальны, в толпе не слышно было шуток. Мулла вышел вперед и отслужил заупокойную службу по Вазир-Мухтару, на чьи деньги отстроен был мавзолей.

– Ты имеешь в виду Грибоедова?! – изумленно и вопросительно произнес аптекарь.

– Да, – ответил Мир-Али.

– О печальной встрече двух великих Александров русской литературы известно от того из великих поэтов, кто пережил другого, – сказал дедушка Авез. – Я думал ты хочешь рассказать… Но Низами и Грибоедов…

– Мир-Али предупредил нас, что он расскажет историю из книги поминаний, – ответил за него Сулейман.

– Я нахожу рассказ твой недостоверным, – сказал Мадат. – Не верится мне, чтобы народ наш так скоро после завоевания русскими Кавказа стал оказывать честь русскому Вазир-Мухтару, убитому нашими единоверцами.

Мир-Али взглянул на него быстро и, пожалуй (но это заметил только лишь Авез-баши), несколько презрительно.

– Дорогие слушатели, история моя не кончена… И, подобно старинному замку, о котором была сейчас речь, имеет она, помимо явных, также и тайные ходы, и я приведу вас к ним. Нетрудно припомнить, что за год до того, как возле могилы Низами была отслужена заупокойная по Грибоедову, он проехал по этой же дороге живой, в сопровождении молодой красавицы жены и пышной свиты, подобающей Вазир-Мухтару. Могила великого Низами представляла тогда собой холмик, поросший травой, но наши люди, пронесшие сквозь века благоговейную память о великом своем поэте, как это всегда происходит, пришли из разных мест нашей земли поклониться могиле Низами, прочесть заупокойную молитву. И вот грозный Вазир-Мухтар императора русского остановил поодаль свой караван, как это подобает делать, когда хотят почтить покойника, и подошел к могиле. Народ молча расступился перед ним. Грибоедов поздоровался с народом и спросил: «Так это могила Низами?»

Когда ему подтвердили, что это так, он встал на колени, отдал месту успокоения великого поэта глубокий поклон, потом, поднявшись, спросил: «Кто хранитель могилы?»

Из толпы вышел мулла, – у могилы Низами всегда, как известно, находится кто-либо из мечети, чтобы, если понадобится, отслужить заупокойную службу. И тут же, на глазах народа, русский великий поэт передал мулле одну тысячу пятьсот рублей на восстановление могилы Низами…

Мир-Али замолчал.

– Ты рассказываешь об этом так, как будто эти деньги при тебе отсчитывались, – сказал с насмешкой Мадат.

– Ты отчасти прав, звон денег через столетие дошел до меня, – ответил Мир-Али. – На страницах другой книги, сохранившейся в мечети, – книги пожертвований, – сохранилась запись о сумме, внесенной русским Вазир-Мухтаром на восстановление гробницы великого Низами.

Он помолчал и добавил:

– Но дело здесь не в деньгах, а в благородстве. Народ увидел слезы на глазах великого русского человека, – так завоевывается сердце народа, которое нельзя завоевать никаким оружием.

– Откуда узнал ты все это? – живо спросил дед Авез.

– Я ночевал у старого Зульфагара-ага, который приходится мне дядей со стороны матери, – это старик злой, нелюдимый, замкнутый и вечно роющийся в старых книгах. Вот он-то и показал мне эти записи, хотя потом он притворялся глухим и говорил, что все это мне почудилось и что записи можно толковать по-разному. Но что сказано, то сказано, я поймал эту прилетевшую из прошлого птицу и бережно привез ее вам.

И уже Сулейман-оружейник, как это положено, хотел было произнести похвальное слово в честь своего визиря, предложить ему выпить чашу и провозгласить его султаном вместо себя, как вдруг слова попросил англичанин.

– Конечно, мне в этом деле быть судьей не подобает, – начал он смиренно. – Но прискорбное событие, случившееся около века тому назад в Тегеране, принадлежит истории. Многие англичане были свидетелями ему, и у нас, в моем отечестве, есть по этому поводу суждение, о котором я хотел бы рассказать, если сэр султан мне, конечно, позволит, – быстро сверкнул он зубами в сторону оружейника.

Сулейман с важностью кивнул головой, и англичанин продолжал:

– Не берусь судить о произведении гения чужого народа, мне комедия Грибоедова показалась сродни произведениям язвительного соотечественника нашего Теккерея, для которого нет на родной земле ничего святого – все подлежит осмеянию и охулению. Впрочем, повторяю, может быть, я и ошибаюсь, об этом судить не берусь. Но о чем я могу высказать положительное мнение – это о том, что русскому правительству не следовало поэта назначать дипломатом. Сэр Грибоедов повел себя в Тегеране неправильно. В особенности роковое действие имело то горестное рвение, с которым он хотел освободить из гаремов грузинок и армянок. Вопрос о гареме, как вам известно, есть вопрос религиозный, и мы, англичане, не позволяем себе вторгаться в религиозный уклад, – да и следовало ли освобождать из гаремов этих прелестных грузинок и армянок, как бы созданных для гаремов?..

– Молчи, шакал, сын шакала! – сказал вдруг тот рыжий человек в багровой тюбетейке, которого называли Ильяс-ага. Он все время скромно сидел у самого входа или усердно басом подпевал во время пения.

«Неужели, кроме меня, здесь присутствует еще какой-либо христианин? – подумал мистер Седжер с досадой. – Разве можно было бы это предположить?»

Он быстро обвел взглядом присутствующих и понял: настроение отнюдь не в его пользу, лица кругом потемневшие, злые… А ведь этим грязно-игривым суждениям по поводу гаремных затворниц он хотел польстить мусульманам. Нет, сделана ошибка, скорей отступать…

Мистер Седжер развел руками и сказал, скаля зубы в улыбке и обращаясь к деду Авезу:

– Меня оскорбляют в вашем доме.

– Как хозяин дома, приношу извинения. – И Авез низко поклонился ему. – Наш друг Ильяс – человек воспитанный, но на этот раз он повел себя несдержанно.

«Илья! Неужели русский?» – подумал мистер Седжер, еще раз взглянув на своего противника и отметив его выпуклые светло-синие насмешливые глаза, его толстые, свирепо и умно сложенные губы.

А хозяин продолжал:

– Но в извинение другу нашему Ильясу должен сказать, что вы оскорбили его религию.

– Вы знаете, Авез, я неверующий, – уже спокойно ответил русский. – Но ведь на нашей дружеской сходке присутствуют двое армян.

«Вот те на!» – подумал англичанин, и такую крайнюю степень изумления и растерянности выразило его лицо, что многие из присутствующих отвернулись, пряча улыбки.

– Позвольте, Авез-ага! – сумрачно сказал лысый аптекарь. – Я армянин и не буду скрывать, так же как и наш молодой соотечественник Нерсес, – он кивнул на безмолвного юношу, который был виночерпием, – что слова малоуважаемого мистера оскорбили нас. Но не только за нацию обиделись мы – больше всего обиделись за человечество.

– Наш дорогой Грегор правильно сказал, – поддержал его сидевший с опущенной головой Мир-Али. – Сейчас пришло то время, когда лучшие люди нашего народа борются за освобождение наших жен, матерей, сестер и дочек от позора гаремов. А мистер Седжер – ему подобало бы поддержать нас в этой борьбе – думает, что, сказав похвальное слово гарему и насмеявшись над участью христианских невольниц, он польстит нам… И еще одно чувство оскорбил присутствующий здесь гость с Запада: он позволил себе сказать слово хулы о великом Грибоедове, поэте, и этим принял на себя вину за его кровь.

– Еще что вы скажете? – высокомерно спросил мистер Седжер.

– Да скажу, что английские дипломаты здесь не без греха, это они поощряли фанатиков.

– Так они делали и делают всегда во имя коммерции, – начал было Ильяс, но Авез, нахмурившись, хлопнул в ладоши, и тот послушно замолчал.

– Прекратим эту распрю, друзья! Когда гости ссорятся, сердце хозяина рвется на части. В оправдание нашему гостю, приехавшему издалека, хочу лишь сказать, что он не знал, куда попал, а если бы знал, то, как человек воспитанный и умеющий держать себя, не высказал бы вслух того, что высказал. И чтобы не было у нас больше недоразумений, мистер Седжер, я скажу, кто мы такие, собравшиеся здесь. Много лет назад мы, просвещенные люди, проживающие в этом городе и принадлежащие к разным религиям и нациям, основали это общество для поучительного и веселого времяпрепровождения, – и мы гордимся, что вы приняли нас за людей одной нации. Здесь присутствуют, кроме азербайджанцев, и армяне. Здесь, как вы уже знаете, присутствует наш русский друг Ильяс, я мог бы сказать, что премудрый наш султан, султан Сулейман, именуется во всем городе и во всей округе курдом. И он, правда, курд по происхождению, хотя по языку азербайджанец. Есть среди нас друг персиянин – он, к сожалению, болен сегодня. Наезжает сюда к нам из Кахетии друг наш грузинский поэт, и тогда веселое вино Кахетии мешаем мы с терпкими винами наших нагорий. И сейчас, когда мир прорезан обильно текущими потоками братской крови, мы заявляем, что не разрушим наш союз, и если бы сейчас вошел в наш дом такой немец, как Карл, мы спели бы заздравную… Мы славим француза Андре и того великого русского, имя которого бережем мы в наших сердцах.

Так говорил он, все более волнуясь, и Мир-Али, уже с беспокойством прислушивающийся к его речи, поднял чашу.

– Вино, столь давно налитое, теряет аромат и свежесть, – сказал он и, обращаясь к Сулейману, весело спросил: – Не разрешит ли султан своему визирю осушить эту чашу?

– Разрешаю, – важно сказал Сулейман. – Ты много говорил, промочи горло. И отныне ты султан, а я ухожу на покой.

– За дружбу, за братство всех людей, за мир на земле! – сказал Мир-Али.

Все молча следили за тем, как медленно, бережно запрокидывая чашу, пьет учитель детей, и не было ни смеха, ни шуток, словно он совершал великое дело.

А выпив, он сказал:

– Теперь же, друзья мои, взгляните в окно. Восток уже проснулся, нам пора на покой… Потому не стану я выбирать себе визиря, чтобы он рассказал нам о чем-либо достойном внимания, а свою власть султана употреблю на то, чтобы пропеть нашу старую песню – песню друзей… Если бы мы наш пир начали с нее, у нас не было бы недоразумений, в ней названы все нации, присутствующие здесь.

И красивым высоким голосом он затянул, а все подхватили:

 
Споемте, дети, и вспомним тот день,
Когда молодая луна народилась…
Гордость вселенной и разум ее —
Наш добрый Авез
Собрал у себя всех, кто достоин был его доверия…
Один из них был сын курда – Сулейман,
Оружейник и создаватель многих басен,
А другой был армянин, сын Вартана, Грегор,
Аптекарь, лекарь и кеманчист…
И был еще здесь иранец —
Джабар Кербалай, что на старости лет снял свою чалму
И стал сочинять безбожные песни…
И сказал Кербалай Джабар Сулейману, сыну курда:
– Почему, о премудрый Сулейман,
Собрал нас здесь хозяин? —
И сын курда ответил:
– Нас четверо здесь, самых верных друзей.
Мы собраны в день новолунья
Для мудрого слова, для тихой беседы…
Вот зачем собрал нас хан ханов дед наш Авез.
– Нет, – перебил его сын Вартана, Грегор, —
Нас собрали здесь для веселья.
Чтобы под звон кеманчи пели мы песни.
И пусть столько вина здесь будет разлито,
Чтобы мы в этой комнате по колено бродили, как при весеннем половодье,
Вот зачем собрал нас премудрый хан ханов, дед наш Авез. -
И сказал Кербалай Джабар:
– Короток наш путь до могилы.
Чтобы скоротать нам этот путь,
Будем играть мы в нарды, в игру, которая вызывает страсти, но лишена злодейства. —
И молвил тут хан ханов,
Хозяин наш мудрый Авез:
– Я знал, кого собрал:
Мужей света и дела…
Все будет так, как сказал здесь каждый из вас,
Отныне все так будет! -
И в каждое новолунье съезжались друзья:
Одни приезжали на серых конях,
Другие на гнедых,
И лилось здесь вино, и песни неумолчно звучали.
И в музыку веселья вплетались слова грусти,
И душа обновлялась – ей дали лекарство…
Грегор-виночерпий, принеси вино хану ханов.
Чтобы ударил он по струнам своего калама
И миру рассказал бы о том, что
Пришлось ему изведать за долгую жизнь…
Чтобы люди и события, им виденные,
Сохранились в памяти людей,
Хотя о многом виденном говорить трудно…
Не бойся злодеев,
Смело коли их своим каламом,
Каламом, что убивает злодеев, как молния убивает змей и скорпионов!
И будет тебе слава навеки…
 

Так пел Мир-Али с неожиданным юношеским пылом, пел то, что сложил сам, когда ему было восемнадцать лет. Он тогда бывал в этом доме и полюбил бойкую умницу Фирюзу, дочь Авеза, ставшую верной женой и родившую ему двух сыновей и трех дочерей, – младшую из них он привез сегодня к деду…

А после того как спели эту песню дружбы и любви, все присутствующие пожали друг другу руки и разошлись…