Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

Легкая промышленность делала только шинели…

Ю. К.: А вот почему ты три раза уже сказала, что появление стихов –

это явление объективное, то есть оно не зависит от того, сколько поэтов

талантливых живет в данный момент в этом месте? То есть эта вибрация

либо есть, либо ее нет…

М. Н.: Что касается Урала, то это энергетически насыщенный ре-

гион. Ю. К.: Да сейчас везде вибрации.

М. Н.: Если припомнить людей, которые разбирались в этом, Урал

любили – Урал не всюду был одинаковый. Рудные места с древних вре-

мен считались местами силы. Но, вообще-то, Урал энергетически безум-

но насыщенный регион. Это правда. Мифология настаивает на этом. Все

эти пустоты, что под нами, и громадные, дублирующие внешние хребты

подземные хребты – медные, железные, золотые… А что касается слы-

шимости: вот того, кого каменная болезнь зацепит, того не отпустит. Кто

слышит – тот слышит, кто не слышит – тот не слышит. Другое дело, что

вот это надоба в людях, которые слышат, зависит от густоты культурного

воздуха.  Ибо  ни  в  Перми,  ни  в  Екатеринбурге,  ни  в  Челябинске  очень

долгое время никаких мощных литературных сил просто не было. До той

104

поры, пока это был просто завод, и нужны были просто заводские кадры.

Притом интересно, что в первую очередь это появилось именно в Ека-

теринбурге, поскольку он единственный на Урале назывался не «завод»,

а «город». Он был бюрократический центр, мозговой центр – все здесь

было…  Обрати  внимание,  что  происходит  с  Тагилом  на  наших  глазах.

Тагил  был  всегда  абсолютный  завод,  и  больше  ничего.  (Но  сейчас-то,

в  связи  с  замолканием  заводов,  обстановка  там  ухудшается.)  Это  ведь

где-то лет 35–40 назад, когда Тагил начал расти, там появились разные

институты,  театры  и  прочее,  там,  обрати  внимание,  появились  люди…

Женя Туренко неслучайно собрал вокруг себя людей, которые достаточно

много слышали и достаточно интересно писали.

Ю. К.: То есть там тоже воздух появился.

М. Н.: Да…

Ю. К.: То есть три фактора: земля, воздух культуры и талант?

Е. Ш.: А вот Алтай? Там как?

М. Н.: Алтай, товарищи, это совершенно особое место. В европей-

ской культуре, в европейской цивилизации традиции священного места

нет  вообще.  В  азиатской  культуре  –  это  просто  непременное  явление.

И  священных  мест  есть  несколько.  В  Азии  есть  несколько  священных

мест. Алтай – одно из ближайших к нам, чудовищная энергетическая на-

сыщенность священных мест.

Е. Ш.: Это да… Но со средой там тоже негусто.

Ю. К.: Они уехали все в Москву.

М. Н.: А вот потому они все в Москву и уезжают. Есть люди, кото-

рые… шаманы – не шаманы (шаманами в буддизме называются)… они

ведь охраняют святость Алтая, они все эти места знают… Алтай в этом

плане находится на совершенно другом уровне. Там эти чудовищные ду-

ховные вибрации слышат не только художники и поэты…

Ю. К.: Там горы грандиозные…

М. Н.: Вы  что,  Алтай  в  этом  отношении,  вне  всякого  сомнения,

большой…

Ю. К.: Это понятно. А взять Москву?

М. Н.: Видишь ли, когда-то это было:  «Москва, Москва, люблю тебя, 

как сын, / Как русский, – сильно, пламенно и нежно!» 45 Когда она была

сердцем России, никаких вопросов не было.

Ю. К.: А где сейчас сердце России?

М. Н.: Оно где-то не в Москве… Так ты посмотри, что сейчас в Мо-

скве делается! Если посмотреть телевизор: чудовищные сюжеты – при-

45 М. Ю. Лермонтов. «Москва, Москва!.. люблю тебя, как сын…».

105

езжающие,  желающие  быть  проститутками,  фотомоделями,  актрисами

и т. д., и т. д., «открыть свое дело», «делать карьеру»… Москва ими-то

и полна. Тут как-то показывали, кажется, в «Модном приговоре» (ну не-

важно)…

Ю. К.: ( Смеется.)

М. Н.: …одну барышню, которая себя называет «мастером (даже не

мастером,  а  как-то…)  маникюрного  сервиса».  И  когда  ее  спрашивают:

«Почему Вы так называетесь?», она не может назвать себя маникюршей,

поскольку приехала в Москву делать карьеру, открывать свой салон. Так

вот  таких  «мастеров  маникюрного  сервиса»…  «ногтевого»!  Вот  как  –

«ногтевого сервиса»…

Е. Д.: Уборщик волос!

М. Н.: Вот  правда…  Я  помню,  не  далее  как  в  позапрошлом  году

с Машей были в Москве и зашли (ну ни я, ни Маша на деревенских силь-

но не похожи) в какое-то кафе. Я даже не говорю про цены. Поскольку мне

что-нибудь съесть – это проблема, решили спросить: «У вас нет кусочка

хлеба?» – «Хлеба нет». – «Ну булки какой-нибудь…» И эти барышни мне

говорят: «Хлеба им! Дер-ревня! Мы вообще хлеба не держим!» Вот это

нынешняя Москва: то, что они хлеба не держат, – это знак качества.

Ю. К.: Угу.

М. Н.: Это  просто  ужасно!  Питер,  на  мой  взгляд,  еще  удерживает

культурные  позиции,  и  даже  очень  заметно.  Во  многих  направлениях.

Мне очень нравится: у них в музеях три четверти идет бесплатно… За-

ходишь в музей, берешь билет – за внутренние выставки с тебя не бе-

рут. Всюду так делают. Притом еще говорят: «Смотрите на здоровье!»,

« Добро пожаловать!» – это просто поразительно. А вот в Юсуповский

музей  заходишь,  они  извиняются,  что  у  них  платно,  у  них  что-то  там

сложное с подчинением… И еще хорошо: всюду фарфоровая чашка, фар-

форовое блюдце, фарфоровая тарелка, даже где-то на краю Кронштадта,

крайний дом, в маленькой пирожковой – тебе ставят фарфоровую тарел-

ку. Никаких этих наглых пластиковых стаканчиков, ужасных бумажных

тарелочек!  Еще  чрезвычайно  высокое  качество  всяких  сувениров.  Ибо

сувениры, хоть тебе, как говорится, в Хургаде, хоть тебе в Париже, есть

дешевые и дорогие. А дешевые – просто дрянь. Так вот, дешевой дряни

в Питере почти нет. Все художники, которые рисовали раньше политбю-

ро, сейчас такие профессионалы… Притом в прекрасном состоянии сады

и парки: ни одного желтого листочка, ни одного сухого! Как называет-

ся усадьба, бывший Константиновский дворец, которую Путин восста-

новил?.. Ни одного вялого листа! Я там спрашиваю: «У вас людей мно-

го?» – «Ну больше ста». Мне очень нравится, что город на это денег не

106

жалеет. Очень дорогими цветами украшают. Это очень хорошо. Скажем,

в Павловске в прошлом году были повторены первые цветники такими,

как их построили. Это очень дорогое удовольствие.

Ю. К.: Ну в Питере история, стиль, культура…

М. Н.: Питер, надо сказать, и должен их дать. И будет давать. Пи-

тер вообще удивительный город: с одной стороны, это нерусский, чисто

европейский город, с другой стороны, как раз наоборот, потому что это

и безумная теснота европейского города, но это и чудовищная мощь, ши-

рина улиц Питера, вообще всей его площади. Фантастическое впечатле-

ние производит город Калининград (бывший Кенигсберг), где абсолютно

европейский,  даже  немецкий  город,  расположился  на  славянском  про-

странстве по славянским принципам. И в городе огромные куски шеве-

лящейся травы, кругом фонтанчики. Идешь – вот так! по грудь! …По-

том мало того, что он [Питер] построен на безумном преодолении силы

нежилого места, если вспомнить петербургскую мифологию, они стро-

ят-строят, ничего не получается… Без помощи небес обходится история

одного  единственного  города  –  это  Екатеринбург,  которому  не  понадо-

билась небесная помощь, но понадобилась помощь подземная. Где яви-

лась чудская царица – та самая царица, которая увела чудь под землю,

ту самую, про которую академик Паллас говорит в петровские времена:

«Повсюду встречаем мы следы неизвестного нам народа, очень, однако,

сведущего в горном деле». То есть они все ушли туда. Это очень интерес-

но. Конечно, Питер строился как некая двуединая чаша: город на болоте

на краю империи был уравновешен мощным уральским промышленным

районом, без которого не было бы Питера…

вечер Пятый

Ю. К.: Мы говорили о Москве, о Питере…

М. Н.: Русский народ, может быть, и не нищий, но мы шибко уме-

ем быть богатыми. Притом наша роскошь всегда хороша. Когда я вижу

стены,  облицованные  кварцитом  в  Эрмитаже,  или  постамент  Николая

Первого…  Это,  товарищи,  очень  дорогой  и  труднообрабатываемый  ка-

мень! Когда ты входишь – сколько там камней в украшении? Несколь-

ко десятков, у меня все подсчитано в Исаакии или в Храме-на-Крови…

А сень-то вся!.. Вот это просто прекрасно! Вот это русский народ! Вот

эта сень (ее никто не видит), она на том месте, где упал Александр, царь-

освободитель, – вся та, внутренняя, сторона (где никто не видит) была по-

крыта драгоценным камнем. Мне это очень нравится… Поэтому на Питер

еще можно надеяться до тех пор, пока… Питер до сих пор с российских

пространством связан крепче, чем Москва. Когда я слышу, когда те же

девушки, и даже Познер говорят: «Завидуют!», я никак не могу понять,

как люди, живущие в Иркутске, или в Тобольске, или в Красноярске (где

огромная  река  и  огромные  горы!),  как  они  могут  завидовать  живущим

в Москве?! Насколько я замечаю, самое распространенное отношение не-

москвичей к Москве – это смущение и стыд.

Ю. К.: Раньше было недоумение какое-то, а сейчас…

М. Н.: Когда ты выходишь из поезда, и к тебе подходит товарищ но-

сильщик, и у него полная грудь орденов (может быть, они не его! но…) –

в другом городе на такое хамство никто не поведется. Более того, когда

я нахожусь в Тобольске… Тобольск – это старый изумительный город,

«там русский дух, там Русью пахнет» – вот это про Тобольск. Я вообще

не понимаю, как человек, имеющий отношение к этому городу… Какая

зависть? Вы что! Я прекрасно понимаю… вот Осипов, который сейчас

в Москве, когда отработает, вернется в Тобольск – у него там дом. Что

сейчас Москва, что сейчас ее художественная продукция, просто не знаю.

Ю. К.: Ну понятно. Она сейчас детерминирована Западом…

108

М. Н.: Ну  как  сказать…  То,  что  сейчас  делают  абсолютно  все…

Я уже не говорю про дам этих, у которых литературный бизнес. Допу-

стим, тот же Акунин – вполне культурный и грамотный писатель – но это,

как сказать, это все «конструкция». Для этого нужен определенный про-

фессионализм: этого-то должно быть столько-то и столько-то, все взве-

шенно, все идеально, в одном месте труп появляется, в другом – стреля-

ют. Все понятно. Это все делают не бездарные люди. Другое дело – зачем

они это делают?

Ю. К.: Деньги… Вот Леша: у него даже не было никаких позывов

уехать…

М. Н.: Что касается Леши, то для меня это тоже большой пробой…

Как он говорил: «Никогда в жизни не видел моря». Понимаешь, в совет-

ское время съездить к морю…

Ю. К.: …огромные деньги.

М. Н.: Нет, это сейчас огромные деньги. Я всегда получала гроши.

Меньше  всего  получали  библиотекари  и  музейщики,  они  были  самые

нищие люди. Но к морю съездить было можно. Более того, тогда ведь

так было принято: люди ночевали где-нибудь в стогу, под скалой. Совер-

шенно не обязательно было снимать номер с видом на море, никакой по-

тери лица не было в этом. Его ситуация героического существования…

Я не к тому, что противостояния, мне самой безумно не нравится жизнь-

борьба,  мне  безумно  не  нравится  идея  конкуренции,  я  совершенно  не

могу понять, как в результате соцсоревнования выяснится, что ты лучше

меня… Это все ужасно. И в этом я его прекрасно понимаю… Но съездить

к морю – совсем другое дело. Тем более у него в Грузии: родня… грузины

народ такой, они бы тебя приняли…

Ю. К.: Они умеют… и любят это дело.

М. Н.: …и любят.

Ю. К.: А он не был там, в Грузии?

М. Н.: Да он нигде не был.

Ю. К.: Он в Москву ездил…

М. Н.: В Питере был. Нигде не был…

Ю. К.: Как-то странно… Нет, наоборот не странно: чем лучше поэт

в провинции, тем лучше…

М. Н.: Зачем?

Ю. К.: Уезжают в основном из-за коммерции какой-то…

М. Н.: Я прекрасно понимаю Распутина, не оставившего Иркутска.

Я  прекрасно  понимаю  Астафьева.  Астафьев  –  другой  человек,  у  него

было и честолюбие…

Ю. К.: …это очень большой писатель.

109

М. Н.: Очень большой. Понимаешь, у нас есть такая дебильная уста-

новка: «Счастье, когда тебя понимают». Она совершенно ошибочна! Дело

в том, что, если у меня что-то над душой есть, то уже не важно, будет ли

это кем-то востребовано и понято – мне этого уже не надо.

Ю. К.: Да…

М. Н.: Валентин  Григорьевич  Распутин  совершенно  естественно,

нормально смотрится в Иркутске. Мне безумно нравится, что для него

важно, что его там ценят и любят, что когда его там избили, чуть не уби-

ли, когда он пришел в себя и сказал, что особо строго ребят не судите, де-

скать, молодые – глупые… И очень нравится, как город к этому отнесся.

Дело в том, что ощущение своего места – это большая доблесть. Че-

ловек, который выходит из деревни в более крупную, потом – в райцентр,

потом – еще куда-то, потом – в Москву, все, товарищи, он никогда нигде

не остановится, никогда себя не найдет. Потом будет Париж, потом будет

Нью-Йорк…  Это  дорога  в  никуда.  Мне  совершенно  понятен  Терентий

Мальцев, который всю жизнь прожил в своей деревне. Человек был при

деле; для того, чтобы это дело вершить, длить, он должен быть на своем

месте. Советская литература существовала, это очень интересное явле-

ние (мы еще вернемся к нему и будем его изучать); так вот люди ( казах ты

там, грузин или азербайджанец…) выходили на какой-то уровень, и начи-

налось свершение большой общесоветской литературы – с большой утра-

той национальных черт. Нужно было быть очень талантливым человеком,

чтобы их в себе сохранить.

Так вот, мы как-то ездили в Грузию. Советская литература – это яв-

ление нам знакомо, давайте посмотрим на месте. И там действительно

были люди (я там некоторых перевела) – это совсем другое дело, там дей-

ствительно слышится иное отношение… Чтобы это переводить, нужно

эту землю увидеть. Ты же просто как в каком-то ковровом шатре… Тем

не менее нашли мы там таких людей. Они очень были рады, что мы туда

заявились… Там был один Бесарион Харанаули, он никуда не собирался

уезжать. Совершенно правильно. Потому что, если, допустим, перебрать-

ся в ту же Москву, эта живая связь кончится, этот питающий слух может

просто прерваться (скорее всего, они это просто понимали). Так что то,

что Леша жил в Березниках, это вообще удивительно. Это не его родной

город, это некрасивый город. Но тут есть такое дело: все, что касается

города, который чем-то большим жив (в Екатеринбурге это было прекрас-

но видно: все наши гранитные мостовые, малахитовые крыши, обилие

листового и кованого железа – это все символизировало собой великое

назначение города Екатеринбурга. Это место, где энергия земли встре-

чается с энергией человека, мастер встречается с горой, земля – с под-

110

земельем… Это наш герб. Плавильная печь – это код металлургии, все

понятно), но Березники, как ни говори, – это шахтный город, это связь

с подземельем. Обратите внимание, что Соликамск… первая наша горно-

добывающая промышленность Урала. Видимо, влияние общеуральского

рудокопного дела как-то срабатывает. К тому же Леша как человек доста-

точно чуткий, чувствующий отношение, он понимал, что он там не чужой

человек. И еще одно: что делать, товарищи, в Москве? – Абсолютно нече-

го! Стиль Москвы – это сплошная амбициозность, это там ценится. Боль-

ше того, иногда это, может быть, некрасиво… это потрясающее первое

место внешнего рисунка роли! Этим Леша никогда не обладал.

Е. Ш.: У него же нет ни одного стихотворения, которое как-то было

бы с шахтой связано…

М. Н.: А я не говорю, что он поэт шахтерского труда.

Е. Ш.: Я понимаю это…

Ю. К.: Нет, у Решетова есть шахтерские стихи.

М. Н.: Есть-есть. …но момент удержания и поддержания есть. Он

там работал очень долго. Больше того, это была чисто символическая ра-

бота. Он стоял при весах, где вешают соль (если вспомнить: «соль зем-

ли», «пуд соли съесть» и т. д.). Ты можешь для себя представить – деся-

тилетиями стоять на весах!.. И еще одно. Я была в соляной шахте: магия

невероятная! Магия безумная! Это что-то просто потрясающее! Со стен

соляной шахты на тебя глядят птицы, звери, люди… Это что-то немыс-

лимое! Магия соляной шахты просто удивительна, она человека во как

держит! Бóльших чудес я не видела… Какой там Эрмитаж!

Ю. К.: А почему в Пермь поехал?

М. Н.: В Пермь почему поехал? Ну, он к тому времени ушел из со-

ляной шахты…

Ю. К.: Почему?

М. Н.: Наработался, наверное… Как тебе сказать, я в соляной шах-

те провела часа четыре: это нелегко, она начинает есть, кусать. Эта ра-

бота не больно легкая. Во-первых, в Перми он стал литературным кон-

сультантом. Ему там квартиру дали… А у него, как говорится, бабушка,

мама, дочь покойного брата. Люди, которых надо было как-то обустроить.

Но пермская квартира так и пропала. А вообще, я не знаю, как ему жи-

лось в Перми. У меня такое ощущение, что не очень… В Березниках его

существование было каким-то более естественным, чем в Перми.

Ю. К.: Ну, переходим «на кухню»? Когда все это началось-то?

М. Н.: Что касается Леши Решетова, то познакомил нас Яков Андре-

ев. Яков Андреев был у нас кем-то вроде министра иностранных дел. Все

эти иностранцы, все эти переводы, все эти, так сказать, сербы, словенцы

111

и грузины – это все Яшино дело. Ему это нравилось, он с этой работой

справлялся, у него получалось, хотя, конечно, такой таранный Яшкин ха-

рактер… Но тем не менее это большая работа, и он ее всегда выполнял.

Ю. К.: Все он сам делал. Это его личное начинание.

М. Н.: Это было жутко трудно! Все эти связи, договариваться надо…

Ю. К.: …тексты…

М. Н.: Все  эти  доставал  тексты,  с  ними  связался…  С  испанцами,

с чилийцами, это же ужас!

Ю. К.: …с американцами…

М. Н.: …в том-то и дело…

Ю. К.: Это отдельный разговор.

М. Н.: Он, наверное, принадлежал к числу людей, которым нужна

была причастность к большому делу. Это была абсолютно его воля, его

энергия, он все делал сам.

Ю. К.: Он в Москве всех знал: звонил Окуджаве…

М. Н.: Со  всеми  познакомился  сам,  притом,  заметь,  вовсе  не  для

того, чтобы что-то от этого иметь. Яков в этом отношении – я вам гаран-

тирую – он никогда бы шагу не сделал для того, чтобы где-то там напеча-

таться! Ничего подобного! Это никогда его не интересовало… А вот тут

дело организовал. Ведь это он взял все подстрочники… Так вот, он позна-

комил нас в Березниках (притом в такое очень для меня трудное время:

Машка жутко болела, из больниц не вылазила. У меня все больные были,

все болели. Я с этих пор: только не белое. Белое – знак беды. Врач, боль-

ница, хирургия…) Ну мало того, что он нас познакомил, он мне привез (я

не знаю, что он сказал ему обо мне, я не слышала) от Леши письмо. И там

лежит (ну это надо быть Решетовым, товарищи!) его портрет: на траве ле-

жит человек (лежит на животе, руки вот так) и пьет воду из родника. Это

он мне такое послал для знакомства… Он был очень хорош собой. Здесь

он желает не то что понравиться, произвести какое-то впечатление…

Ю. К.: Он приятный…

М. Н.: Ну молодой-то он был похож на грузинского князя… Просто

очень  хорош  собой:  у него  было  такое  с четкими  чертами  лицо,  очень

интересное.  Так  вот,  так  он  лежит  на  земле,  уткнувшись  в  траву,  лица

просто совершенно нет. Это, между прочим, очень показательный жест.

Дело в том, что… он был очень красивый, поэтому он так поступил (что

мне очень понравилось!). При таких стихах, в сущности, можно сказать,

что это не важно… Но на самом деле это не так.

Внешность  человека  пишущего  имеет  очень  большое  значение.

Я когда читаю Кушнера (к которому отношусь очень хорошо, мы об этом

уже говорили), я всегда слышу, что он небольшого роста. И все это слыш-

112

но, видно. В стихе поступь есть, какой-то шаг. Это все связано, без вся-

кого  сомнения,  с  внутренним  энергетическим  зарядом.  Ну  и  вот,  была

у нас связь телефонная и письменная. Я об этом писала: в то время в моде

был стиль немедленного братания, снесения всех барьеров, неуважения

к дистанции. Это казалось современным, это реализация скорости и все

такое прочее. В то время это было так модно.

К примеру, спускается Евгений Александрович Евтушенко по лесен-

ке, и стоит девушка, он говорит: «Вы не меня ждете?» По законам того

времени стоило отвечать: «Тебя» – и все, и, как говорится, ваша дружба

уже  решена.  Надо  сказать,  что  были  люди,  которые  в  этой  стилистике

достигали очень больших высот, и это, уверяю вас, было красиво. Люди,

которые умели это делать, которым это шло, делали это очень грациозно,

красиво, на хорошем энергетическом нервном уровне. А Леша Решетов

был не такой. Он даже, когда в начале письма здоровался, писал это не-

пременно в две строчки. Потому что, вот если я пишу «Здравствуй, до-

рогой Юрочка!» в одну строчку, значит, я мало тебя, гада, люблю. Надо

писать: «Здравствуй», а «дорогой Юрочка!» надо писать отдельно, пото-

му что отдельность твою, Юра, я должна ставить превыше всего.

Ю. К.: Угу…

М. Н.: Может быть, это у него все воспитание бабушки, может, эта

его какая-то старая дворянская кровь, просто он делал всегда только так.

Что еще относительно его непереезда в Москву: он абсолютно не вла-

дел никаким современным стилем общения, контакта. Не владел, и все.

Что ему, надо сказать, очень шло. И еще одно: не будем забывать (это,

может быть, тоже сыграло какую-то роль, я в этом не копалась, это не

мое дело) – он был очень пьющим человеком. В чем я его прекрасно по-

нимала. Как-то, я помню, несколько раз говорить по телефону он просто

не мог. А потом, через некоторое время, он это все объяснял (это большое

достоинство) прямо так: не мог, потому что был пьян, потому что было

ему просто тяжело. «А я выпью бутылку «Солнцедара» – и все забуду».

Я, честно говорю, что если б мне было предложено купить, я бы тоже

пошла  и  купила  ему  бутылку.  Какой  разговор?  Вообще-то,  товарищи,

жизнь – это страшная штука. В его раскладе – тоже страшная (если взять

все эти его лагери, нищету и т. д.). Страшная! И, в общем-то, я всегда

к этому отношусь так: если правда «я выпил «Солнцедара» – и я забуду»,

я пойду и эту бутылку тебе куплю. Но Яков, конечно: «Так, Никулина-а!

Закрыто, день рождения. И не забудь его поздравить».

Ю. К.: Да-да-да…

М. Н.: Надо сказать, Яков делал очень хорошее дело – никогда не

забывал Лешу. Всегда к нему заезжал, там кашеварил, потом приезжал

113

сюда, т. е. он как-то там его раскачивал, таким образом, отвлекая его от…

Яков  безумно  пиететно,  с  трепетом  относился  к  людям  талантливым,

к людям означенным, к людям замеченным. Допустим, к Евтушенко – ну

просто со слезами. Леша Решетов был в этом ряду… (Леша, вы знаете,

не был никогда замечен, озвучен. А вот Яша, как бы так сказать, допер,

услышал сам и т. д.) Так что в этом отношении Яков совершенно прав. То,

что он делал, было хорошо.

Ю. К.: Вот есть такая формула, что поэт всегда в катастрофе. У Ре-

шетова катастрофа ведь была абсолютно всенародная?

М. Н.: Да.

Ю. К.: Сколько народу было пострадавших, там, в 37-м…

М. Н.: Сплошь!

Ю. К.: Всегда,  когда  Лешу  читаешь,  чувствуешь,  что  там  какая-то

катастрофа есть. Какая?

М. Н.: Ты посмотри, что сделали со страной с 17-го года, даже рань-

ше,  когда  пошел  весь  этот  разврат  большевистской  агитации…  Ведь

Виктор-то Петрович Астафьев совершенно прав, но он говорит просто

про крестьян, но то же самое сделали и со всеми остальными. Людей,

которые  тысячу  лет  занимались  своим  животворящим,  плодоносящим

делом, которые были крестьяне, хлеборобы, у которых были устойчивые

отношения с этой землей, которые друг без друга жить не могли, у них

эту связь разрушили, их просто убили. Но то же самое сделали и с дво-

рянством. Это же ужас, что делали с людьми! Были люди, которые по-

разному на это реагировали. Вот Юрий Олеша замолчал (ну, правда, он

еще и Россию не любил). Кто-то категорически сменил тему (о чем очень

хорошо написано у Надежды Яковлевны Мандельштам, где они все стали

советскими писателями)…

Ю. К.: Катаев, Федин, Фадеев…

М. Н.: Ну, Федин – это вообще очень небездарный человек, очень!

Фадеев – очень талантливый человек. Вот он написал «Молодую гвар-

дию», а ему говорят: «Добавьте то-то и то-то». Ну как вообще надо от-

ветить:  «Да  иди  ты!..».  А  он  садится  и  добавляет!  Это  вопрос  ужасно

сложный. Вот этот прикорм власти, то, что ты занимаешь какое-то место,

ведь это, наверное, как-то сказывается на человеке? Никаких контактов,

все, я ухожу в Березники, под землю, и с вами не работаю. Но ведь это

не все могли. Поэтому, конечно, катастрофа ужасная. Я вообще не знаю,

когда мы от нее и оклемаемся, а особенно после капиталистической ре-

волюции.

На мой ум, народ не прикончила ни Октябрьская революция, ни Оте-

чественная война, а капиталистическая революция – да. Вот эта скорость

114

и легкость, с которой все решили, что важнее рубля ничего нет, я этого

никак не ожидала. После войны голод здесь был, мы еще школу конча-

ли. Кроме картошки и квашеной капусты, мы ничего не ели. Я кончала

школу: у меня на фартуке было 28 штопок (мама мне их заштопывала

как бы типа вышивки), 28! А туфли у меня были, помню, отец притащил

вне себя от радости – обе на левую ногу, одна на размер больше, другая

на размер меньше. Это я так школу кончала. Вот так. То есть жизнь была

просто жуткая, тяжелая, и тем не менее это еще люди как-то пережили.

Во  всяком  случае,  в  брежневские  застойные  (застой,  товарищи,  –  это

стабильность) времена стало ясно, что вовсе даже народ жив, еще очень

жив. Я не знаю, умные люди говорят, что надо 2–3 поколения подождать,

я уже не увижу… Но вот капиталистическая революция добила народ,

да… Русский народ ведь сильно нестандартный, он больше ни на кого не

похож, таких других народов нет. Я сейчас понимаю, что люди – титаны

экономики и скорых денег, они, конечно, никогда не смогут опомниться,

но, может, какие-то другие… Не знаю. Дай бог, но очень трудно наде-

яться. Во всяком случае, во времена Брежнева была вполне человеческая

жизнь…

Ю. К.: …сносная.

М. Н.: …сносная  жизнь.  Нам  тут  говорят,  как  мы  ужасно  жили…

Вот в том-то и дело, что нет! Недостаток туфель, платья или ткани на что-

то, или то, что плохо одеты, или что у меня не хватает свежей ветчины

(да пусть даже мяса!) – это никто не расценивал как катастрофу, как крах,

как что-то унижающее мое человеческое достоинство.

Ю. К.: Была передышка нормальная.

М. Н.: Ничье человеческое достоинство это не унижало.

Ю. К.: Была передышка между страшными какими-то событиями.

М. Н.: Да.

Ю. К.: Да, а холодильники у всех были набиты жратвой.

М. Н.: Другое  дело,  где  что.  Каким  путем  все  это  доставалось.

Ну, наш народ был всегда очень инициативный. Наши недостатки, недо-

статки нашего правления – очень даже интересно… Вот эти жуткие годы

бедствий привели к тому, что у людей были человеческие отношения. По-

скольку денежных отношений не было, были человеческие отношения.

Вот сидим мы на работе. Мы – Областная детская библиотека, и по всей

области наши сотрудники. И вот звонят девочки из Заречного – яйца там

появились! Мы встаем, помню, 38 градусов холода, берем сумки, шаль,

чтоб яйца заворачивать, и от лица всей библиотеки садимся на автобус,

с  каждого  по  десятке  –  и  едем  на  автобусе  в  Заречный  яйца  покупать.

К  концу  работы  возвращаемся,  все  счастливы,  все  это  понесли  домой.

115

Как вам сказать, это не было плохо, было плохо, что яиц не было… Но хо-

рошо – что? Что люди позвонили, что мы поехали, что девки в это время

за меня работали, что работа не остановилась, все по-человечески реша-

ется. И еще одно: мы на работу (дети растут) все приносили. Другие дети

носили. Это был не секонд-хенд, это был человеческие родственные от-

ношения. Это было нормально и хорошо.

Ю. К.: Да… На кафедре моей у кого маленькие дети приносят для

меньших детей вещи, я отношу вещи…

М. Н.: Правильно-правильно. Ты, что любишь, оно само на тебя вы-

ходит. Это факт.

Ю. К.: Мне кажется, что Алексей Леонидович такой человек, кото-

рый притягивает прямо к себе какие-то несчастья, грубо говоря. Видимо,

потому что он рожден был в страшное время, отца не знал… И любовь

несчастная, и работа тяжелейшая, и мама сидела, потом с бабушкой они

тоже жили несладко и т. д., и т. д. И сам он такой… феноменальной скром-

ности, внешности, на самом деле, он был некрупный мужик…

М. Н.: Что касается притягивания несчастий – я понимаю, что такие

люди есть, меченые. Теперь так: что касается, допустим, любви несчаст-

ной, я не знаю одного – я не знаю, нужна ли была ему счастливая.

Ю. К.:  (Смеется.)

М. Н.: По этому поводу у меня вполне серьезные соображения, со-

вершенно не пустые. Если уж говорить о любви, то это самое, чем все

люди любящие заняты (ты меня любишь, я тебя – нет), – это совершенная

чепуха. И нечем тут заниматься. Если ты меня любишь, а я тебя – нет, зна-

чит, ты не мой человек, я не твой человек. Самое страшное – это как раз

любовь счастливая  (шепотом). Если она у меня есть, то занят я только

одним – как бы ее удержать. А жизнь, время идет. Стало быть, я поперек

жизни становлюсь. Любовь счастливая смертью нагружена до такой сте-

пени, до такой степени  (шепотом),  что дальше уже не бывает. Есть такая

частушка, я ее очень люблю, Нонны Мордюковой, очень хорошая:

Как тебя провожала – за вагон держалася,

Тебе плакать не давала, сама заливалася.

Вот Его увозят на войну, а Она вагон держит! Вагон уйдет… Счаст-

ливая любовь – это держание вагона. Это практически то же самое, что

цепляться за время – а оно уйдет. Единственная возможность его удер-

жать – это, как в сказке, умереть в один день. Тогда мы его остановим,

тогда мы его перехитрим, но вот такой ценой. Это первая печаль. Есть

вторая: куда эта любовь девается  (шепотом): вот он смотрит – щека бар-

хатистая, кудри… Еще два года назад я отдал бы 15 лет жизни за одну

116

любовь… Вот что ты, боже мой! Далеко не все люди этого хотят, далеко

не все…

Ю. К.: Понятно…

М. Н.: Потому как это очень тяжелая вещь, это страшная вещь. Лю-

бовь вообще всякая смертельна. И чем она ближе, тем она смертельней.

Я не уверена в том, что она была ему нужна. « Я встреч с тобой боюсь, 

а не разлук»46. Все сказано. Это ведь, в общем-то, как прыгать… ну я не

знаю,  ладно  там,  в  котел.  Иванушка  три  раза  прыгал  –  царевичем  вы-

шел. Все то, что у него в эту сторону написано, я тебе говорю, –  «Родная! 

Опять високосная стужа…»47, все – полное понимание не того, что этого

не будет, а полная ненадобность такового. Так и больше никак. Надо ис-

ходить еще из того (Леша Решетов был человек умный и тонкий), масса

романов держится на нерве, на какой-то стилистической игре (я ничуть

этого не отрицаю!), это все человека занимает… Но к любви как таковой

это имеет отношение весьма относительное.

Ю. К.: Он объяснялся тебе в любви?

М. Н.: Я  об  этом  не  буду  говорить.  Я  относительно  объяснений