Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

что его объявляли сумасшедшим, хотя об этом говорили очень многие.

Но вспомним, что у Чаадаева была написана «Апология сумасшедшего»,

в которой черным по белому ясно и понятно написано, что в этом самом

нашем отставании, в этой самой слабости он и видит залог нашего из-

бранничества и нашей самости. И что, может быть, это отставание будет

причиной того, что нам предписана совершенно особенная судьба, судьба

339

вселенской совести. И вот может быть, мы в свое время выступим как

судьи как раз потому, что мы прошли эту особую стадию. То есть точно

так же и у Чаадаева: этой мысли нет в «Письмах», но есть в «Апологии

сумасшедшего». «Апология сумасшедшего» кончается прекрасно: «при-

чины тому особенности географические». Дальше стоит точка, и продол-

жения никогда не было. А «причины географические» – это то же самое,

о чем мы с вами уже говорили: мы одни. Мы одни живем на земле, где

жить нельзя, где климат крутой настолько, что с нашей природой нельзя

договориться, ее нельзя победить. Достаточно приехать в Грецию или на

Кипр и увидеть: понимаете, абсолютная пустыня, сушь – четыре урожая

в год.Я  как-то  думала,  представляете,  сказать  Александру  Сергеевичу

Пушкину термин «историческая родина». Меня бы объявили более су-

масшедшей, чем Чаадаев. А сейчас совершенно свободно и нормально,

это что-то совершенно невероятное.

Так  вот,  у  Чаадаева  это  написано  совершенно  ясно,  и  это  мисти-

ческое начало (про Гоголя и говорить не буду) есть у Лескова, оно есть

у Блока. Я бы вообще так литературу в школе преподавала.

И посмотрите, что с этим мистическим началом происходит: ужасы

Гоголя – Вии, черти и так далее – куда как менее страшны, чем бесы До-

стоевского. Это мистическое есть у Астафьева «Проклятые и убитые».

Оно  есть  всюду.  До  Распутина  оно  есть  всюду.  Так  вот,  единственный

человек, писатель, гениальный, жутко умный, который занимался и му-

чился судьбами России, но который лишен этого мистического начала,

был Александр Сергеевич Грибоедов. И вот это совершенно невероятно.

Александр Сергеевич Грибоедов выпадает из общего нашего пред-

ставления писателя по очень многим причинам. Но я бы сказала, что это

произошло трудами советских не столько даже литературоведов, сколь-

ко политтехнологов. Нам была навязана мысль, что если я писатель, то

я обязательно нахожусь в оппозиции к власти. Ничего подобного! Гри-

боедов никогда не был оппозиционером власти. Грибоедов был человек,

который строил карьеру, который был делом очень озабочен и который

делал реальные шаги и поступки для того, чтобы эту карьеру организо-

вать и двинуть. Потому что, чтобы она сбылась, этим надо заниматься.

Он был совсем не единственный, кто сотрудничал с властью, имел с ней

хорошие отношения, и был отмечен ей и награжден. Посмотрим раньше:

Державин  –  да,  Жуковский  –  да,  Карамзин  –  да.  Александр  Сергеевич

Пушкин был в очень хороших отношениях с  властью.

Ю. К.: Ну а Салтыков?

340

М. Н.: Салтыков, да, губернатор. Эта штуковина нам была навязана

в совершенно недавние времена. То есть прекрасный у нас собирается

ряд людей, работающих в литературе, живущих ею, которые в никаком

диссидентстве не нуждались.

Что касается Грибоедова, если на него посмотреть, трудно его при-

писать к какому-то конкретному времени. Он умер раньше Пушкина. Как

будто бы он попал туда из какого-то другого времени. Человек закрытый,

человек таинственный, в высшей степени светский и уважающий все за-

коны светского общества. Кто что знает про Грибоедова, товарищи? Ни-

кто ничего не знает. Никто не знает ни одного его романа, хотя он сам го-

ворил, что его несчастная любовь сердце его превратила в уголь. Никаких

следов. Никаких близких, доверительных друзей. Еще одно: я совершен-

но не могу себе представить, чтобы Александр Пушкин, очень возвышен-

но относившийся к Жуковскому, к Карамзину, нежно любивший Дельви-

га, вдруг изменил к нему отношение настолько… Это невозможно! Ибо

это был бы не Пушкин. Но это совершенно возможно для Грибоедова.

Когда он служил на Кавказе, у него была дружба, близкие служебные от-

ношения с Алексеем Петровичем Ермоловым, с блистательным челове-

ком,  что  касается  в  плане  спиритическом  –  абсолютное  совершенство!

Фигура настолько мощная и настолько самостоятельная!..

Ю. К.: Кавказ, покорись!

М. Н.: «Смирись, Кавказ, идет Ермолов!» Фигура абсолютно потря-

сающая, причем личное обаяние совершенно сокрушительное. Пушкин

просто был абсолютно очарован, и очарован был Грибоедов. Но потом

меняется  его  карьера,  передвижения  по  службе,  меняют  Ермолова  на

Пас кевича. И вот его переориентация на Паскевича. И ведь известно, что

отношение Грибоедова к Ермолову изменилось настолько, что Алексей

Петрович – человек умный и очень мощный – никогда это до конца не

простил, обида в нем осталась. Вот Пушкин пишет о Ермолове: он по-

трясен, он очарован, он видит перед собой титана. Даже трудно это себе

представить, поднять душу на это. Грибоедов смог. То есть он – человек

совершенно ни на кого не похожий. Больше того, в плане этическом и

эстетическом он выламывался из ряда того, что было принято.

Ю. К.: Он был расчетлив и холоден?

М. Н.: Нет, он был страстен.

Ю. К.: Он  был  страстен,  но  расчетлив.  Человек  «малотравматич-

ный». М. Н.: Да, но он был человек не просто деловой, ибо его планы эко-

номического  преобразования  Грузии  –  это  мощное  капиталовложение,

это современный экономический процесс. Это был план превращения аб-

341

солютно отсталого феодального государства (а она была такой в то время,

это  есть  и  в  записках  Ермолова)  в  современную  страну.  Я  не  знаю  ни

одного такого проекта. Более того, он ему очень нравился, он собирался

принять самое активное участие в его воплощении. Совершенно пораз-

ительно! Притом это говорит не только о его разносторонности: он и ди-

пломат, и экономист, и совершенно гениальный поэт. Он вообще человек

любого калибра.

Что еще тут надо вспомнить. Поглядите на «Горе от ума». У нас две

Москвы: когда мы говорим пушкинская Москва, мы имеем в виду те ме-

ста, где был Пушкин, в которых он жил, которые он любил. Но грибое-

довская Москва – это им описанная Москва, это то, чем они жили, о чем

они говорили. Существует еще на разных уровнях Москва замоскворец-

кая – купеческая Москва драматурга Островского. А все остальное – это

Петербург, где он жил в своих квартирах. Но грибоедовская Москва не

с ним связана, она связана с тем, что написано в «Горе от ума».

Я много раз читала «Горе от ума», на мой ум, оно так и осталось за-

гадочным произведением, поскольку обратите внимание, что происходит.

Когда нас в школе учили, то нам говорили, что Чацкий высказывал идеи

декабристов.  Товарищи,  какие  идеи  декабристов?  Обратите  внимание,

что делается с Чацким в «Горе от ума»: он с утра с парадного входа вбе-

гает в дом, где он вырос, можно сказать, в почти родной, и ночью оттуда

через черный ход со словами: «Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!»

Он  туда больше  не  приедет.  Отношение  Грибоедова  к декабристам из-

вестно: он относился к этому отрицательно. Он понимал, что дело бро-

совое, что ничего не получится – рано, что все это делается не так. По-

этому, если допустить то, о чем нам говорили в школьных учебниках, что

Чацкий выражает мысли декабристов, то ужасно интересная получается

картина: как относился тогда Грибоедов к тому, что говорили декабристы.

Во-первых, произноситель Чацкий только произноситель слов, он только

говорит. Второе: его никто ни разу не услышал. Даже на балу никто не

оборачивается. Он говорит так, сотрясая воздух. То есть ожидать, что эти

слова будут услышаны, что это зерно прорастет, совершенно невозмож-

но, если посмотреть, в какие условия его ставит Грибоедов. Сколько я ни

читала «Горе от ума» – Чацкому сострадать, сочувствовать и любить, как

мы приучены любить, невозможно. Ибо, товарищи, не за что. Им только

дорожить.

Ю. К.: То есть он сочувствия не вызывает?

М. Н.: Не вызывает. Более того, он не вызывает и понимание. При-

чем понимаешь, сколько бы мне ни говорили, что Печорин эгоист и так

далее, я любила его и буду любить по одной простой причине: когда Лер-

342

монтов писал его, он его любил. Но здесь просто невозможно. Обратите

внимание, я видела много «Горев от ума» – играл его Царев, играл его

Юрский, играл его Меньшиков – никого любить невозможно. Царев, по-

тому что он просто резонер, он даже стоит и говорит один, он говорит, как

декламатор. Юрский из него сделал вообще придурка. Он, видимо, же-

лая его оживить, сделал это так, что в очень многих случаях получалось

смешно – карикатура. Когда сцена крутится, и он, спотыкаясь, переходит

из комнаты в комнату, падает и говорит: «А вы уж на ногах, и я у ваших

ног». Получилась карикатура. И еще, я уже много раз говорила: его играл

Юрский, а Молчалина – молодой, очаровательный Лавров в жемчужно-

серых тонах, Молчалин вызывал интерес.

Так вот, что касается безбашенности Чацкого – это совершенно не

то, что нравится нам. Он – резонер, он поучает, а это то, чего русские

читатели не выносят.

Вспомните,  «тайные»  планы  декабристов  практически  знали  все.

Ну, вся Россия про это знала – во всех гостиных это обсуждалось. Если

Россия относилась к этому так, как это нам показано в «Горе от ума», то

совершенно понятно, что ничего не получилось, ничего и не могло полу-

читься. И Грибоедов был совершенно прав. Вот так вот. И о чем конкретно

написано это, я не знаю. Я много раз читала и видела, – я не знаю. То, что

это не связано с декабристами, это совершенно точно. Но понятно, что

в плане уважения, достоинства, чувства долга, ревностного отношения

к России. Да, я б еще посочувствовала, но умственно, но не более того.

Ю. К.: Но Александр Сергеевич Пушкин тоже декабристам не шиб-

ко верил.

М. Н.: Вне  всякого  сомнения.  Мы  уже  об  этом  говорили:  они  не

были особо близкими друзьями. Александр Сергеевич Грибоедов всегда

чувствовал себя неловко в присутствии Александра Сергеевича Пушки-

на. Александр Сергеевич Пушкин был ближе, нежнее, открытее, чем тот.

Я даже готова понять, почему в друзьях у него был Булгарин, хотя уже ко-

торый век удивляются, почему. Ну, во-первых, сила силе не нужна. А по-

том человеку столь жесткому, столь живущему сам по себе, я не знаю,

в какой мере ему нужен был друг, для каких признаний и откровений.

Он на это был не способен, если о нем до сих пор никто ничего не знает.

Ю. К.: А Кельт же похож на Грибоедова?

М. Н.: Я знаю Кельта лучше, чем ты. Кельт человек не столь закры-

тый, просто он, как все умные, не будет разоблачаться перед каждым. Что

касается его монологов – это абсолютная классика художественного твор-

чества. Эти два его прекрасных монолога, свидетелем я которых была,

о российском холопстве и о финском лесосплаве. Я вам так скажу: так

343

владеть языком – это Бродский плачет. И это в пьянке, когда он опоздал на

серовский поезд и ехал с вокзала до меня, я уж не знаю, что ему сказала

кондуктор в троллейбусе, но речь о российском холопстве началась имен-

но с этого. То есть он оказался в квартире уже с пеной на губах, а дальше

пошло, что это не только наше явление, и кругом холопство, и всех туда

вписал. Притом это было 40 минут, немыслимо гениальная речь без еди-

ного передоха. Вот как открыл рот, так и до конца. И что все они холопы,

кончая Фолкнером.

Ю. К.: Ну, как Чацкий.

М. Н.: Не-не-не. Чацкий никого не обличал. Это была абсолютная

импровизация, абсолютное художественное творчество.

А  финский  лесосплав!  То  есть  это  абсолютная  импровизация,  аб-

солютное  художественное  творчество  блистательного  уровня.  Но  оно

должно было звучать именно в устном исполнении, потому что прочесть

это было невозможно.

И если говорить о нашей литературе без Грибоедова, скажу: с одной

стороны, это фигура, имеющая отношение ко всем этим магистральным

страданиям и пыланиям русской литературы, а с другой стороны, он за-

нимает особое место, которое больше никогда не занимал никто, и даже

никто не приблизился. Что касается художественных особенностей «Горя

от ума» – это абсолютно гениально, совершенно потрясающе.

Ю. К.: Я считал: около сотни фразеологизмов вышли из «Горя от

ума». М. Н.: Это невероятно. Там полно всего. Но я не вижу вот ту пози-

цию, которую ему приписывают. Самое ближайшее, до чего я догадалась,

что если смотреть на все эти движения: на всех репетиловых, молчалиных

и так далее глазами москвича, то это выглядело как еще одно говорение.

Больше того, может быть, со стороны это казалось не менее смешным.

Там же было у декабристов и романтизм, и восклицания: «Как славно мы

умрем!» Это было как детский крик на лужайке. Дело в том, что всякая

революция – это ужас. Что английская, что французская – все ужасны.

Что касается нашей, вот эта наша готовность вешаться через край, вот эта

наша готовность заглядывать в какие-то мистические бездны: «Царствие

Мое не от мира сего»… Между прочим, наша революция была совершен-

но  не  случайной.  Наша  готовность  верить  в  безумные  сверхидеи  была

у нас всегда вместе с нашей безбашенностью.

Ю. К.: Знаешь, что хочу спросить. А вот этот наш первый самиздат,

это ведь «Горе от ума», он же в списках был.

М. Н.: Да,  совершенно  верно.  И  мгновенно  расходился.  Что  еще

надо отметить, все эти наши пылания, все эти наши поиски напоминали

344

Грибоедова и Пушкина, столкновения славянофилов и западников – все

это  были  исключительно  столичные  игры,  но,  может  быть,  в  какой-то

мере и Киев, не знаю. Ведь тогда других центров и не существовало, это

потом появились промышленные – Екатеринбург, университетские горо-

да и так далее. А тогда были исключительно столичные игры и больше

никакие, поэтому, что касается читателя, никакого массового читателя и

не  было.  Гимназии  не  было  даже  в  Екатеринбурге.  Если  на  то  пошло,

во времена Пушкина 1831–1834-е годы появился первый горный журнал.

Это было исключительно техническое, промышленное, заводское изда-

ние. Промышленность у нас была умна, но их не интересовало…

Ю. К.: Но это связано с местом.

М. Н.: Да. Конечно! И когда Чаадаев в «Апологии сумасшедшего»

пишет о географических особенностях, он имеет в виду именно это. Это

народ  в  стадии  его  формирования  и  оформления,  наделенный  всякой

доблестью, смелостью, терпением – всякими жутко мощными достоин-

ствами (про недостатки я пока не говорю) устремляется куда? На северо-

восток, в эти дебри, снег, полярную ночь. Ну, кто еще когда это делал?

Поэтому всего, что называется нашим терпением и даже холопством и

рабством, что угодно со мной делайте, я никогда этого не видела.

Ю. К.: Вот Европа считается центром государственности, центром

культуры – чего угодно. А кто сказал, что центр именно там? Мы были

более дикими, более безбашенными, более порочные, с точки зрения Ев-

ропы, грязные, холопы и рабы и так далее. Но мы были ближе к природе,

мы  были  ближе  к  нравственности,  в  нас  была  естественная,  натураль-

ная, природная нравственность. Если это так, то, в принципе, здесь центр

тоже какой-то был.

М. Н.: Идея и религия наши пришли с Византии.

Ю. К.: Я не об этом говорю. Какая разница, вот я, например, к рели-

гии отношусь никак. Вот она поменяется, и ничего не изменится, потому

что я как верил или не верю, так и буду верить или не верить. Я не об этом

говорю, а я говорю о том, что есть народы с достатком. Некие швейцар-

цы, например. Но я смотреть на них не могу. Что они умеют делать, кроме

часов? Да ничего они не умеют делать!

М. Н.: Нет  ничего  скучнее  Швейцарии.  Моя  дочь  там  была,  она

очень любит всякие цивилизации, Европу, так она говорит: «На второй

день я уже хотела по шпалам идти отсюда. Только отсюда». Ибо живут

они так: все, действительно, чисто, культурно. Под каждым домом бом-

боубежище –  все  безумно  дрожат  за  свою  жизнь.  У  них  там  в  9  часов

завтрак – едят одно и то же. В общем, уверяю вас, товарищи, что кор-

мят лучше всего, конечно, у нас. Это наша система: что в печи, все на

345

стол мечи. А у них там плавленый сыр (как в фондю, в сыроварке варят)

и какой-то кофе. Маша говорит: «Я три года не могла смотреть на сыр».

Это каждый день. Почему? Потому что это легко переваривается, легко

усваивается. Когда мне объяснили во Франции, почему все ужинают, за-

втракают в кафе, потому что на электропечи тратится денег гораздо боль-

ше. Вот почему! Так вот в Швейцарии их хозяин по вечерам ходил в кафе

и сидел там час-полтора пил кофе и читал газету. Маша говорит, так зачем

вы  ходите  туда  читать  газету  –  выпишите  ее  себе  на  дом.  Он  ответил:

«Мария, это действительно было бы выгоднее, если бы я читал всю га-

зету, а так как я читаю всего два столбца – спортивные новости, то мне

на столько-то выгоднее ходить читать в кафе». Я не представляю нашего

самого скупого, который догадался бы это сделать.

Ю. К.: Я дружил, общался с французами и шотландцами в Индии –

это конец. А тебе Маша говорила же, что, если в 9 утра кто-то не вый-

дет…М. Н.: То убирается твоя чашка.

Ю. К.: Нет. Если не выходит никто из домика, то вызывают поли-

цию, чтобы проверить, не случилось ли чего-нибудь, все ли нормально.

М. Н.: Это как раз очень хорошо.

Ю. К.: Это очень плохо. Поспать не дадут!

М. Н.: Мне еще нравится, они остановились в отеле в Альпах, где

в 9 часов все отели закрывают изнутри. Они стучали-стучали, а им ска-

зали: «А зачем гулять, уже темно – смотреть не на что». Ты можешь себе

представить, да хоть где, хоть на Эльбрусе. Да твое какое дело, на что

я иду смотреть. Но вот так.

(Чаепитие. Разговор о войнах.)

Ю. К.: Фашисты  зашли   на  или   в  Украину  и  стали  расстреливать

всех. Точно так же мы вошли в Афганистан и стали всех расстреливать.

Вот и все. Никакой разницы нет.

М. Н.: Разница там есть. Вот мне до сих пор не объяснили, почему

это было сделано.

Ю. К.: А Чечня!

М. Н.: Что касается Чечни, люди, которые там жили с самого начала,

у них присваивающий тип хозяйства – они больше ничем жить никогда не

могут. Отбивать они могут только у нас, как и отбивали у нас. Что делать

с таким соседом? И Грибоедов исходил из того, что благо, которое при-

внесет его экономический план, будет благом для Кавказа и для России.

Он, кстати, во многом был прав. Они сами себя не прокормят, они могут

жить только так. Дальше, они все вооружены. Когда чеченцев выводили

с гор, они были все вооружены до зубов. Но скажите мне, как после того,

346

как прошли такие страшные войны, они не будут держать у себя оружие,

и притом они воины? Были вооружены все татары, были вооружены все

горцы. Почему? Вот и напишите мне все, как было.

Ю. К.: Американцы,  когда  затеяли  войну  во  Вьетнаме,  собрались

перед Белым домом и навалили там, набросали кучи, высотой 10 метров,

военных медалей и орденов.

М. Н.: А ты не слышал, как они рассказывали: мол, мы пошли туда

с радостью, мы были готовы убивать коммунистов, мы, наконец, поняли:

мы убиваем их меньше, чем надо. Вот ужас, еще пострашнее фашистов.

Это потом они кучи медалей навалили, когда им, наверное, мало заплати-

ли за их увечья и заслуги.

Ю. К.: Я думаю, они стали людьми.

М. Н.: А я думаю, что не стали.

Ю. К.: Пока не убьешь, не поймешь, что…

М. Н.: Не  знаю.  Человек,  который  жег  бегущих  детей  и  джунгли,

и горы, и поля… Да, что ты из них людей-то делаешь?

Ю. К.: Советские войска в Афганистане то же самое делали.

М. Н.: Вот я хочу знать, почему это произошло. У нас всегда были

с Афганистаном очень хорошие отношения.

Ю. К.: Политика.

М. Н.: Вот я хотела бы знать, не то, что я кинусь защищать, но хо-

тела бы узнать. Потому что говорят: вот выселили татар, скажите, поче-

му. И сейчас знаю, почему, и я готова сейчас защищать Грузию и татар.

Я знаю многие семьи, которые татарам помогали: бросали через забор

ночью муку.

Ю. К.: У нас в Шабрах были несколько семей и тут живут.

М. Н.: Много разведчиков было, партизан – татар.

Ю. К.: Их селили здесь.

М. Н.: Красивые, кстати.

Ю. К.: Да-да. У нас жило семей, наверное, десять – поляки, укра-

инцы, татары. Они все были абсолютно классные агрономы, инженеры,

техники, охранники.

М. Н.: Потому  что  они  относятся  добросовестнее  к  делу,  чем  мы.

У них покупка диплома, как говорится, пустая трата денег. Они не будут

тратить деньги на такое дерьмо.

Ю. К.: Басаев?

М. Н.: Но он у них национальный герой. И Чингисхан сейчас наци-

ональный герой – кругом ему памятники стоят.

Ю. К.: Упырь.

347

М. Н.: Но посмотри, как только человек придумал надежное оружие

из бронзы, войны не кончаются. Нет предела, не кончаются и не кончатся

никогда. Но самое потрясающее вот что: вот сейчас накроет нас, как на-

крыло, например, шумеров. Через несколько тысяч лет от нас не останет-

ся ничего. Все пластики, все металлы, все сверхпрочные материалы – все

абсолютно природа переработает. А от цивилизации остается то, что при-

рода не может отработать. Это каменный топор и каменный нож. От нас

ничего не останется, ничего. Самый надежный материал оказался – гли-

няная табличка.

Ю. К.: Это как делал Миша. У меня дома есть табличка с моим пор-

третом…

М. Н.: Я тебе же рассказывала, у меня есть один мальчик, он испи-

сал иероглифами всю тетрадь…

Ю. К.: Сошел с ума и пошел по дорогам…

М. Н.: Нет-нет. И иероглифы египетские очень красивые.

Ю. К.: Особенности русского народа.

М. Н.: А что русского народа? Яростный народ, я всегда говорила,

что яростный.

Ю. К.: Ну, безбашенность, ты говорила.

М. Н.: Нет-нет-нет. Как тебе сказать, это не про русский народ. Сей-

час я вам расскажу про русский народ.

Ю. К.: А Грибоедова убили нерусские.

М. Н.: Что касается смерти, то смерть у него была такая доблестная,

мужская. В бою.

Ю. К.: А может, эпиграф для книги такой взять: Пушкин: «Кого ве-

зете? – Они  (с акцентом): «Грибоедова везем»?

М. Н.: Так ведь он [Пушкин], без сомнения, видел.

Ю. К.: Если это зафиксировано в его путешествиях, почему и нет.

М. Н.: Найти его тело, судя по документам, было практически не-

возможно. Все были изрублены в фарш.

Ю. К.: Вот  были  люди  природными  дикарями,  к  ним  приехали  из

Европы пресловутой и что-то захотели поменять. А мы вновь пытаемся

войти в эту воду, а зачем.

М. Н.: Не знаю.

Ю. К.: Я вот что хотел сказать. Вот в Европе – государственность и

так далее, но когда была Вторая мировая – Великая Отечественная, весь

центр  сюда  перенесся,  духовный,  физический.  Сюда  везли  англичане

танки,  самолеты,  металл  –  сюда.  Мы  –  центр.  Мы  уничтожили  Герма-

нию. Центр цивилизации здесь был. Спасение цивилизации было здесь.

На Урале и в Сибири.

348

М. Н.: Что касается Урала и Сибири, то, может быть. Потому что,

если  почитать  мемуары  немецких  военачальников,  то  там  написано:

«Бессчетные орды с Урала и Сибири». Они слышали что-то отсюда. Это –

правда, за этим есть правда.

Про русского человека говорить трудно. Что касается воспетого раб-

ства и холопства, я этого не вижу и не видела. Не могу согласиться. То,

что они называют этим словом, назовите иначе: это что-то другое. Точно

так же, что касается нашего долготерпения – это не терпение, это что-то

абсолютно другое. Потому что нашему долготерпению предела нет. Это

я видела в войну и поняла умом и душой, и глазами и так далее. Мы не

носимся каждый со своей личностью, что, в конце концов, их и погубит.

Поэтому, если уже есть угроза идеи индивидуализма, то нет самого этого

индивидуализма. Здесь никто не носился со своей личностью, все пре-

вратились в одно несокрушимое нечто. Вот это – правда. Вот это наш

народ может.

Ю. К.: Но это рабство. Рабство, холопство, долготерпение. Я тоже

это понял, я тоже был холопом, рабом, наверное. Но, мне кажется, что это

совсем другое.

М. Н.: И мне кажется.

Ю. К.: Каждый сотрудничал с властью. Да, я входил в какие-то пар-

тийные организации. С другой стороны, я прекрасно знал, что я свободен

с  точки  зрения  публикования.  Какое-то  время  очень  хотелось  публико-

ваться, страшно хотел публиковаться, страшно хотел книгу. Потом это все

закончилось. Все.

М. Н.: Поумнел.

Ю. К.: Наше внешнее, что кажется рабством и холопством, – это не

рабство и не холопство. Это наша абсолютно никем не инкриминируемая,

никем не объясненная внутренняя свобода. Русский человек имеет абсо-

лютную внутреннюю свободу. На внешнюю свободу ему наплевать: он

может в цепях быть, но он внутренне абсолютно свободен. Я могу читать

какую-то ерунду там 25 лет и в это время сочинять «Горе от ума», в это

время писать стихи, в это время думать стихи о прекрасной незнакомке.

Вот эта внутренняя русская абсолютная свобода – она есть. И ни в ком

больше ее нет. Нас мало – пространства огромные. В Исландии тоже их

мало – пространства огромные. Населения всего 40 тысяч, и огромный

остров.

Канада, Америка, Китай – это давно и плотно заселенные страны.

У меня у друга сын учится в Канаде, он говорит, что там есть класс, где

учится только 2 не китайца, в классе 32 человека.

349

М. Н.: Во  Франции  тоже  интересно:  если  населенный  пункт

1,5– 2 тысячи, там нет арабов и негров… Чуть больше – все, они есть.

Про Париж я уже не говорю.

Ю. К.: Вот сейчас везде говорят, что демографическая проблема са-

мая  важная  на  земном  шаре.  Перенаселенность.  Это  перенаселенность

Европы, скорее всего.

М. Н.: Что  касается  перенаселенности,  то  у  меня  был  первый  во-

прос: «Как вы тут живете?» Ощущение совершенно игрушечного, кро-

шечного пространства, где совершенно не понятно, что делают там люди.

Ю. К.: У  нас  тундра  не  заселена  вообще.  О  каком  перенаселении

идет речь? Мы сейчас о лучше о Высоцком будем говорить.

М. Н.: Ну, что касается Высоцкого, он, скорее всего, дейст вительно

гениальный  человек.  Действительно  гений,  которого  мы  все  видели  и

слышали и с которым рядом жили, потому что жизнь у него была абсо-

лютно яркой.

Ю. К.: И ходили на его спектакли.

М. Н.: Жизнь у него была абсолютно яркой, и она была всем нам

предложена. Притом, заметьте, во всех видах  – в  виде высоких воспо-

минаний, в виде самых желтых сплетен. Нигде и никогда ни в чем он не

терял лица и нашей любви нигде не потерял.

Что касается русского человека, то Высоцкий был русским челове-

ком, который нам нравится, в котором было то русское, которое мы го-

товы любить. Эта полная безбашенность, полная неоглядность, полная

страстность, эта абсолютная ориентация на смерть. Но, кроме того, он

был  человек  очень  талантливый  –  за  это  его  все  так  безумно  любили.

Это было время, когда считалось доблестью отбыть куда-нибудь в Мюн-

хен, поучать нас, как мы тут должны жить, какие мы грязные и немы-

тые рабы. И были все эти грязные журналы, которые невозможно было

читать.  Ответ его всегда был: «Не дождетесь!» Это не то, что вменяли

ему в заслугу, но все где-то в глубине души полагали, что только так и

можно. Нужно не как Максимов, и не как Аксёнов, и не как Войнович,

а нужно так, как Блок, Ахматова, которые сформулировали черным по

белому: уезжать из России нельзя, так как это значит обеднять, умалять и

разрушать ее культуру. Те люди, которые уезжали сами (я не говорю про

Солженицына и так далее), никто из них не находился в безвыходном по-

ложении. Никто из них не написал там что-то такое, ради чего стоило уез-

жать. Вообще, никто и ничего особо хорошего там и не написал. Все это,

как сказал Блок, предательство, это измена России; как сказала Ахматова:

«равнодушно и спокойно замкнула слух»; и, как считал Лозинский: «уез-

жать из России – обеднять, умалять и разрушать ее культуру». Лозинский,

350

во-первых, был героем, совершенно героического темперамента в плане

отношения к жизни, труду. Если хотите, чтобы здесь было хорошо, посту-

пайте как Лозинский, а не как Аксёнов. И вот они что-то рассказывают,

я думаю, человек обрел свободу, вот он по утрам бегает, кофе пьет в па-

рижском кафе – да это просто ужас! Когда я все это увидела, я подумала:

«Господи, неужели человеку так мало надо?!»

Так вот на все такие поползновения Владимир Семенович говорил:

«Не дождетесь!»

Ю. К.: Его все звали Володя.

М. Н.: И еще одно: как-то так получилось, что это наше националь-

ное достояние. Это наше, и это мы не сдадим! Вот это я считаю чрезвы-

чайно важным. Кроме того, он понимал свое невероятное место абсолют-

ной всеобщей любви и признания, то есть человек себя ощущал прямо

как на посту – уйти отсюда нельзя. Если ты понимаешь, что можно, я уж

не говорю: пойди и застрелись, пойди и подумай. И еще одно: это было

сказано вслух, просто отработано, это был классный пример, что посту-

пать надо вот так.

Что касается того, что он делал. Я не считаю, что это литература,

книжная поэзия. Это уникальное явление, которое существовало – и было

превосходным и сногсшибательным – только в его личном исполнении,

при его личном присутствии, при его личном голосе. Он был, вне всяко-

го сомнения, мужчина. Он был, вне всякого сомнения, воин. И при этом

человек не с этим болезненным чувством собственного достоинства, ко-

торое нужно постоянно защищать. Я всегда думаю: да, что это такое за

чувство достоинства, если за него всегда надо бороться и защищать, со-

ревноваться? Вот оно у него было и все.

Все было превосходно и прекрасно только в его исполнении, поэто-

му всегда получалось все, что он делал. Все это разошлось мгновенно по

стране, он выступал, где мог и где не мог.

Ю. К.: Он хотел опубликоваться – это точно.

М. Н.: Опубликоваться  –  это  одно,  но  когда  начинают  говорить:

он поэт – да зачем ему такая защита? То, что он писал, должно звучать

в таком живом воплощении, как он и делал. Вы посмотрите на его сти-

хи – это монолог, это диалог. Это должно действительно в живом виде

существовать.

Что  касается  его  живой  речи  –  это  превосходно.  Что  касается  его

языка, то он замечателен тем, что он одинаково понятен и одинаково при-

ятен всем – и работнику, и тем, кто в академических кабинетах сидит.

Хотя он вышел на самые болевые и проблемные, мучительные мысли,

которые тогда занимали всех, он нигде лица не потерял, нигде качества

351

не уронил. Все что он делал, было для того, чтобы избежать прямого на-

зидания, прямого поучения, покачиваний кулаком под носом. Он вводил

меня, как говорится, в пространство обустроенное, где мне переживать,

смеяться, плакать или рыдать было наиболее сподручно и удобно. Это

жутко трудно сделать.

Я готова на этом единственном примере согласиться с тем, что это

был человек, который не попадает в те представления, которые я считаю

для  себя  окончательными.  Этот  человек,  который  писал  не  только  для