Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

да, а потом начинала… И вот эта ее домашнесть, вольность ее течения

украшала  город.  Она  делала  город  заводской  и  промышленный  город

парковым и дворцовым. Усадьбы все были очень красивые, и парки все

очень хорошие и дорогие. Я уже туда не хожу: боюсь, что сердце мое не

выдержит. Настолько жалко.

Вы заметили, что сейчас наши улицы не выглядят широкими? Пото-

му что держался главный принцип застройки: на высоких местах ставить

только высокие дома, скажем, на Вознесенской горке, а по склонам – ни

за что. Город имел рельеф, и были видны семь горок. Сейчас ничего не

178

видно, смяты все. После того, как над Вознесенской горкой построили

этажи, горки не стали. И я говорила с главным архитектором города, он

сказал, что ничего нельзя сделать, потому что продано все.

Ю. К.: Ну существует же генеральный план развития города  (с иро-

нией)…

М. Н.: После того, как мы получили такой ответ, вопросов мы боль-

ше не задавали. А места были красивые. Я уже не говорю про старый

город. С Вознесенской горки был виден хребет. Уральский хребет был

виден с балкона Дворца пионеров. А визовзский завод? Визовский завод,

по мнению специалистов, – самое красивое заводское сооружение рубежа

XIX–XX веков.

Ю. К.: Ну что, о красивых людях?

М. Н.: О красивых людях!

Ю. К.: О Жене Ройзмане?

М. Н.: О тебе поговорим!  (Смеется.) Я доверяю красоте всецело и

никогда не поверю, что природа может совершить такую ошибку. Если

красивый человек, значит, в нем обязательно что-то есть. В Свердловске

очень  много  красивых  людей.  Я  никогда  не  видела  женщину  красивее

моей матери. Пройдите по улице: красивых женщин у нас несравненно

больше, чем в Париже.

Ю. К.: Очень много красивых женщин на углу Ленина – Карла Либ-

кнехта.

М. Н.: В те годы, когда мы все были нищие и голодные, когда кра-

сота ценилась чрезвычайно высоко, потому что это подлинник, в те годы

ценить можно было только подлинники, вот мы их и ценили. Красивых

девочек и мальчиков знал весь город, это было принято, и не знать их счи-

талось невежливым. Когда Женю Ройзмана выбирали в думу, подошли ко

мне две девочки агитировать за него. За Женю Ройзмана меня не нужно

агитировать, но я им сказала: не говорите «за Женю Ройзмана», ну как

минимум «за Евгения Ройзмана».

Совсем  недавно  были  в  музее  Невьянской  иконы,  и  одна  из  моих

школьных товарок написала, что в городе Екатеринбурге есть истинные

подвижники,  которые  для  поддержания  культуры  делают  все,  что  в  их

силах. То, что сделал Женя – это замечательно. В тот раз мы говорили

про Ивана Давидовича Самойлова – это человек вселенского масштаба,

герой России. Или Артур Эванс, который поднял критскую цивилизацию.

И Женя. Это явления одного ряда, так как сделал он это по велению души,

он знал, что он для города делает. Он знал, что далеко не все знают и це-

нят эти иконы, но он их вернул в наш каждодневный культурный обиход.

Невьянская икона, действительно, дорогого стоит. Икона – вообще явле-

179

ние мирового масштаба. В русской иконе Невьянская икона занимается

совершенно особое место.

Судьба наших икон вам известна: когда была гонима церковь, унич-

тожались иконы. Массу икон спасли музейщики – тоже подвижники, так

как многие ради этого рисковали своей жизнью. Я в одной деревне виде-

ла, как икона по лику разрублена, и из нее сделаны полки в сенях. Нельзя

сказать, что когда рушили церкви, люди туда бросались и на груди вы-

носили эти иконы… Нет, не было этого. Также и про расстрел царя: это

сделали здешние люди, местные люди. Также и про иконы: это делали

местные люди, это они их рубили пополам. Но были и другие люди, кото-

рые поступали иначе: спасали, берегли и детям своим оставляли.

Старообрядческие иконы еще интересны потому, что старообрядцы

сыграли  огромную  роль  в  истории  Урала,  в  промышленном  освоении

Урала. Старообрядцы свою икону, свои верования и обряды очень люби-

ли, ценили и никому в обиду не давали. Подвиги самосожжения свиде-

тельствуют о том, что веру, Богом данную, нельзя реформировать в угоду

земным надобностям. Явление старообрядчества очень интересное. Хо-

рошо, что память о нем осталась. Вы имеете представление о том, что

икона – вещь дорогая. Иногда иконы достаются даром. Если человек ико-

ны собирает сознательно, это большие деньги. Еще больше денег нужно,

чтоб икону восстановить. И не каждому человеку это можно доверить,

не каждую икону нужно восстанавливать. Это работа, требующая очень

серьезных знаний.

То, что Женя Ройзман относится к этому максимально серьезно, до-

стойно уважения и восхищения. Серьезного результата можно достичь,

когда человек всецело чему-то отдается, максимально сосредотачивает-

ся на этом. Вот у Жени невероятная степень сосредоточенности. Это не-

смотря на то, что он абсолютный супермен, красавец, звезда, спортсмен,

гонщик… К тому же он обладает массой достоинств, которые украшают

мужчину с античных времен. Доблесть, смелость, великодушие, готов-

ность рисковать. С таким букетом, даже если б он ничего не сделал, он

бы все равно являлся украшением нашего города. И еще: не думаю, что

писание стихов является делом его жизни, но у него есть собственный

голос, который узнаваем и которому он не изменяет. Что касается оцен-

ки  его  как  поэта…  Ну,  хорошее  стихотворение  –  это  такая  редкость…

Скажем, 5 хороших стихотворений – это потрясающий результат жизни.

То, что делает Женя Ройзман – это его почерк, его стихи, среди которых

есть очень интересные, совершенно состоятельные. Еще одно его каче-

ство,  которое  сокрушает  меня  всегда:  при  его  достоинствах  он  мог  бы

вести себя как угодно, мы бы ему все простили и восхищались бы им,

180

но он ведет себя всегда как хороший мальчик. Ни разу не видела, чтоб он

повысил голос, позволил себе более размашистый жест, чем это позволи-

тельно, а как он одевается, как читает стихи… Помните, носили красные

пиджаки? Помню, когда Муслим Магомаев вышел в парчовом пиджаке,

это было расценено как доблесть и смелость. Приди Ройзман в парчовом

пиджаке, хоть в камзоле XVIII века, я скажу, что это будет великолепно.

Но он никогда такого не делал. И еще одно: щедрость только тогда ще-

дрость, а не купеческая показуха, когда она сопряжена с великодушием и

благородством, когда ей не хвастаются, не тащат ее впереди себя. Вот так

делает Женя всегда. Женя помогал огромному количеству людей, но я не

слышала, чтоб он когда-то вслух об этом рассказывал.

Когда я проезжаю мимо церкви на Уралмаше, где написано, кто ее

построил, – это очень плохо. Надо церковь построить и уйти, нельзя го-

ворить, кто ее построил. Надо сказать, что на Урале меценаты были очень

щедры. Скажем, приют для бедных детей, детей-сирот: им давали образо-

вание, приданое, но они никогда никому ничем не были обязаны. Потому

что этот дядя это делал для себя, для спасения души своей, для города.

Прекрасно, что Женя делает также. И вот то, что он делает это для горо-

да, – это просто замечательно. Женя все всегда делает молча, никому об

этом не рассказывает. И я не буду говорить, раз он молчит. Но примеров

знаю много, и каждый из них удивителен. А музей? После открытия он

месяц работал бесплатно, без всяких билетов. Обычно презентации и от-

крытия используют в своих целях, чтобы как-то оправдать расходы, но

Женя делает наоборот. Ни от кого я никогда не услышала не то что не-

гативного, но даже нейтрального отзыва о Жене.

Ю. К.: Я слышал много негативного о нем в мэрии. И когда один

из начальников культуры узнал, что мы с ним товарищи, он перестал со

мной общаться.

А какая связь между землей и языком?

М. Н.: Я имею в виду еще и человека.  Связь существует между зем-

лей, человеком и языком, на котором этот человек говорит. Наш народ

формировался на пространстве немереном, прикрытом с запада и с юга:

тут  половцы,  а  там  Европа,  которая  нас  никогда  не  пускала  на  запад.

Пути нам были открыты только на север: в лед, в снег, в ночь, в черное,

в смерть и на северо-восток.

Ю. К.: Как эти огромные пространства, немереная Россия влияет на

язык? М. Н.: Принцип нашей жизни – за далью даль. Огромность наших

гласных.  А  откуда  взялось  безумное  наше  [ш]?  Вспомни,  когда  к  нам

пришли греческая азбука и греческий ум, что к этому было добавлено

181

Кириллом и Мефодием для того, чтоб это стало нашим? Были добавле-

ны шипящие, потому что природа наша сплошь шипит, жужжит, чавкает.

Когда  появились  старославянские,  как  шатры  раскрывающиеся,  шипя-

щие, купольные носовые гласные – это все было то, что человек слышал,

живя на этой земле. Что касается нашей всеприемлемости и того, что мы

в себя спокойно принимали и полонизмы, и германизмы и т. д.: нашего

так много, что от нас не убудет. К тому же мы все немедленно обкаты-

вали про себя. Например, как мы из «тартуффеля»68  сделали  картошку 

по принципу  бабушки, ладушки, варежки, подушки! И таких примеров

очень много. Когда мне говорят, что мы вторичны и «косим» под Запад,

я с этим никогда не соглашусь!

Когда у нас в VIII веке строили роскошные усадьбы, делали парки

такие же, как в Европе, но ни один в России не устоял, все немедлен-

но превратились в пейзажные. Хотели было сделать классический парк,

а отойди от дворца на 10–20 метров – лопухи и крапива. Но никогда ни-

кого это не шокировало и не оскорбляло. Перед парадным фасадом еще

какую-нибудь клумбочку выложат, а дальше – все не так. На реках и пру-

дах жили утки, по парку ездили не только на каретах, но и верхом. Как тут

устоять классическому парку? При таком огромном пространстве земли

твой парк естественно переходит в лес. В Питере это все прекрасно вид-

но. Я не могу сказать, что Гатчина и Павловск – пейзажный парк, нет, это

природа. Все наши классические богатые усадьбы с прудами, с масон-

ской символикой и так далее – немедленно все превращалось в лес. И то

поколение, которое все это строило, к старости уже жило в природе.

С  языком  все  было  также.  Например,  польский  язык.  Очень  кра-

сивый язык, интимный, кажется, что он создан только для того, чтобы

друг с другом на ухо говорить. Дивные шипящие… Но может ли интим-

ность существовать на огромном пространстве? Нет! Я помню, в деревне

я  просто  выпрямилась  от  восторга,  когда  услышала,  как  баба  кричала:

« Мару-у-у-у-у-у-у-ся,  по-о-о  воду  пойде-о-о-ошь?»  Попробуйте  крик-

нуть такое на польском с его шипящими, закрытыми словами и фиксиро-

ванным ударением.

Ю. К.: Польский язык подчинился латыни, потому что они переняли

предпоследний ударный слог из латыни. Они восприняли чужое ударе-

ние, сделали его своим, органичным.

М. Н.: Мы воспринимаем огромное количество смысловых единиц,

фонетику, но что касается ударения, мы свою вольную волю никогда не

68 Русское  слово   картофель  ( картошка)  восходит  к  немецкому   kartoffel,  которое, в свою очередь, является видоизменением итальянского слова  tartuffel.

182

отдадим. Когда мне говорят о холопстве русского народа, я спрашиваю:

«А вы русский язык слышали?» Как-то я в Турции слышала, как на за-

дах какого-то ресторана рыбного разговаривали наши бабы. И вот одна

баба другой говорит: «Я ему говорю: «Куда идешь-то? Куда идешь-то?

Нет ведь там ничего!» Ты узнаешь? Немец или англичанин может идти

туда, где нет ничего?! Бабы, срывая глотки, орут ему, что там нет ничего,

а он идет! В то время, когда это все складывалось, в VIII веке, мы в мощ-

ности языка потеряли много: потеря купольных носовых и роскошных

шипящих. Но язык – живое тело, с этим не поспоришь.

Начала я читать книгу про Пастернака69. Она мне сразу не понра-

вилась, хотя читается она хорошо. С самого начала он впадает в очень

серьезные  ошибки,  которые  связаны  с  интонацией,  в  которой  он  пи-

шет. Я понимаю, что делает интонация безграничной и всеобъемлющей

любви: я вытаскиваю предмет своей любви из сравнительного ряда, он

становится  несравненным,  чем  я  обеспечиваю  ему  достаточную  высо-

ту, а себе  – свободу говорения. Я  признаю  за любовью это право: моя

мама самая красивая, мой ребенок самый лучший – это естественное по-

ложение вещей, и нарушать его не надо, но когда речь идет о таком со-

чинении… Я сразу напоролась на то, что Пастернак якобы ищет смысла

в словах, а Мандельштам якобы стремится к бессмыслице. Это абсолют-

ная глупость. То, что в этом плане сделал Мандельштам, практически не

делал никто. Для Мандельштама отсутствие какого-то качества не есть

пробел и пустое место, это новое качество и новое состояние. Никакой

утраты смысла здесь нет. Когда он говорит: « Бессонница. Гомер. Тугие 

паруса… »70,  –  он  сразу  начинает  с  немыслимого  масштаба.   Бессонни-

ца – это не есть не сон, это совершенно особое состояние, может быть,

даже состояние измененного сознания.  Бессонница, Гомер – мощность,

античность.  Тугие паруса – движение и скорость. Получается, что он враз

вводит три немыслимо огромных пространства. Или: « Мы смесь бессол-

нечную пьем»71.  Бессолнечная смесь – это не тьма. « И  блаженное, бес-

смысленное слово / В первый раз произнесем…»72 Ну что тут говорить!

Это всегда новое состояние, которое не есть недостаточность. Поэтому

в этом плане Быков совершенно не прав.

Когда пишут об обожаемом, становятся необъективными, что-то те-

ряют. Мандельштам сразу начинает с максимально крупного « Я по лесен-

69 Быков. Д. Л. Борис Пастернак / Серия : ЖЗЛ. М., 2005.

70 О. Э. Мандельштам. «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…».

71 О. Э. Мандельштам. «Твое чудесное произношенье»  (И столько воздуха и шелка / 

И ветра в шепоте твоем, / И, как слепые, ночью долгой / Мы смесь бессолнечную пьем» ).

72 О. Э. Мандельштам. «В Петербурге мы сойдемся снова…».

183

ке приставной / Лез на всклоченный сеновал, – / Я дышал звезд млечных 

трухой, / Колтуном пространства дышал» 73 .  Пастернаку, для того чтобы

просто крутиться, хватает запаха, звука, тактильного ощущения. А даль-

ше идет словесное строительство, которое он ведет так, как птица строит

гнездо, это производит самое чарующее впечатление на читателя. Когда

экстазное состояние читателя кончается раньше, чем у поэта, – это плохо.

Некоторым не кажется, но, если копаться (избави Бог копаться в поэзии),

неточностей у Пастернака и случайных слов много. Когда я читаю: « При-

бой, как вафли, их печет 74», – это ужасно. Вы видели, как вафли пекут?

Ю. К.: Майя, это дурновкусие.

М. Н.: Да, но он этого не знает. В этом плане, я считаю, что прав

Иван Алексеевич Бунин: если он не видит точно, что за птица сидит, он

никогда не скажет  дрозд или  скворец, он скажет  птица.

Ю. К.: Антиэффект от книги Д. Быкова получается оттого, что Бы-

ков – человек необразованный, не имеет научного склада ума. Он сделал

классификацию по разным основаниям. Он взял несколько замечатель-

ных  поэтов:  Ахматова,  Маяковский,  Мандельштам,  Блок  –  сопостави-

тельные главы. Он взял эту парадигму, Пастернака он оттуда изъял, и ему

пришлось  придумывать  отрицательные  качества  для  Ахматовой,  Мая-

ковского, Блока, чтобы опустить их ниже Пастернака. А это уже престу-

пление. Это не научный подход, несмотря на то, что, я понимаю, что он

работает апологетично по отношению к Пастернаку.

Мне рассказывали случай: ребенку исполнился месяц, пришли гости.

Мать ведет гостей в детскую комнату, там стоит колыбелька, в ней – ре-

бенок. Ребенка, видимо, не переворачивали, когда он долго спал, поэтому

у него голова кривая, еще диатез, весь измазанный зеленкой, укаканный,

уписянный… И она говорит: «Смотрите, какой красивый мальчик! Это

я вам объективно говорю, не как мать». Вот тоже самое сделал Дмитрий

Быков с Пастернаком. Мать-то я оправдываю, а Быкова нет. Вот это вли-

яние посткнижной культуры, когда все визуализируется. Быков создает

визуальный облик гиганта.

М. Н.: Мне  тут  сказали,  что  Вознесенский  –  величайший  поэт…

Ну вы что, товарищи? Тогда скажите мне, кто Пушкин? Если Вознесен-

ский – величайший поэт, то кто тогда Пушкин?

Ю. К.: Вспоминаю  слова  Иосифа  Бродского,  который  по  поводу

Вознесенского  и  Евтушенко  сказал,  что  если  уж  сравнивать  Вознесен-

73 О. Э. Мандельштам. «Я по лесенке приставной…».

74 Б. Л. Пастернак. «Волны»  («Передо мною волны моря. / Их много. Им немыслим 

счет. / Их тьма. Они шумят в миноре. / Прибой, как вафли, их печет»).

184

ского с Евтушенко, то Евтушенко более поэт, чем этот трюкач. Примерно

так он сказал.

М. Н.: Да.  В  нем  больше  жизни,  человеческого  тепла.  Я  вообще

всегда бросаюсь грудью защищать Евтушенко. Во всех его розовых шу-

бах и пестрых пиджаках…

Ю. К.: …и ужасных жилетах!

М. Н.: …во всем этом есть радость жизни. А еще у него есть пре-

красное, очень редкое качество: есть люди, которые в тот момент, когда

говорят, абсолютно правы. У Евтушенко вся поэтика на этом построена.

Ю. К.: Я  прочитал  его  книжку  «Записки  шестидесятника».  Я уди-

вился тому, как он себя любит и как он не различает своих стихов. Быва-

ет, там идет просто чушь собачья, а рядом хорошие стихи. У него же есть

хорошие стихи, что говорить.

М. Н.: Ну да, может, 1/10 из всего, что у него есть, – хорошие стихи,

а остальное… В светлые часы он прекрасно понимает, чего он стоит.

Ю. К.: А ты же с ним встречалась?

М. Н.: Я с ним встречалась, да.

Ю. К.: Давайте вернемся к паркам…

М. Н.: В  Екатеринбурге  всегда  были  люди,  которыми  город  имел

право гордиться, которых в городе ценили. Но в Свердловске-Екатерин-

бурге добиться того, чтоб тебя город принял, очень трудно. С одной сто-

роны,  Екатеринбург  –  абсолютно  старообрядческий  город,  с  кондовой

моралью, но, с другой стороны, это город передовой, всегда принимав-

ший новое, потому что металлургическая промышленность очень науко-

емка и очень зависит от новаций. И это уживалось. Вот один очень инте-

ресный пример. Приезжает сюда Мамин-Сибиряк с Марьей Якимовной

Алексеевой, чужой женой. Марья Якимовна была дочерью старообрядца.

Отец ее – управляющий заводом, а потом – заместитель управляющего по

технике тагильских заводов. Это чудовищно высокая должность. Из при-

писных  крестьян.  На  Урале  все  было  совсем  не  так:  среди  приписных

крестьян были очень богатые люди.

Ю. К.: Это казенные крестьяне?

М. Н.: Да, они были приписаны к заводам указом 1821 года. Но они

не  были  крепостными.  Отработав  сколько  положено,  крестьянин  мог

уйти. Ю. К.: А в чем разница между крепостными и казенными?

М. Н.: Казенные – то есть государственные.

Ю. К.: То есть они жили не на территории завода, но были припи-

саны к заводу?

185

М. Н.: Всех приписали к заводам, чтоб обеспечить безостановочный

технологический  процесс.  Сами  понимаете,  строится  Екатеринбург…

Открывается 6 школ, чтобы сразу учить людей и ставить людей в цеха.

Программа гимназии в XIX веке – это что-то невероятное: латынь, грече-

ский, старославянский, французский, рисование, черчение. Немыслимой

сложности  программа.  Жесточайшая  дисциплина:  не  курить,  не  сквер-

нословить, не перечить учителю. Если ты без разрешения гимназии по-

шел на частный вечер или в театр, тебя могли исключить. К обучению

здесь относились очень серьезно.

Так вот тот пример, который я хочу показать: приезжает Мамин-Си-

биряк с чужой женой, они покупают дом на Толмачева (она покупает этот

дом на свои деньги, у него не было ни копейки). Ее семья категорически

против этой связи. Его семья категорически против, его родная мать, хотя

жила рядом, ни разу не зашла в дом, где он жил, потому что была не со-

гласна с тем образом жизни, который он выбрал. А дальше было так: они

прожили 13 лет, и это был первый в городе литературный дом – там про-

ходили музыкальные вечера, были обсуждения литературных произведе-

ний. И город Екатеринбург со староверческой моралью эту пару принял.

А потом появляется дама-разлучница, актерка, с которой у Мамина начи-

нается скоротечный роман. Марья Якимовна поставила ему руку, это она

сделала его писателем. Это ее заслуга всецело. Он это понимал и писал

матери, что больше, чем на половину, обязан за все Марье Якимовне. Она

была прекрасно образованная женщина. Она выправляла ему все тексты,

выполняла жесткую редакторскую функцию. И он признавал, что всем

ей обязан. Но такие вещи обычно не прощаются, и, надо думать, они рас-

стались бы все равно. Но тут появляется дама-разлучница… И этот роман

город не принимает. Тот приняли – с чужой женой, а этот нет. И получи-

лось так, что город не принимает, появляются неодобрительные рецен-

зии в газетах, а он один остается в качестве рыцаря, защищающего честь

дамы. Защитить честь дамы можно было единственным путем: посадить

в возок и увезти. Так они и сделали. Они уехали в Петербург. С Марьей

Якимовной  он  даже  не  простился.  Не  оставил  даже  записки.  Вот  это

очень интересно: эту пару город принял, а ту – нет. Мамин потом сказал,

что нигде его не читают так плохо, как в Екатеринбурге. Об этом пишут

мало, но это классический роман. Мамин – это человек-земля. Если он

объявил, что это его любимый город, то или молчи, или сиди здесь, как

Павел Петрович Бажов… А через год Мария Морицовна, его вторая жена,

умирает в родах, оставив ему больную девочку. Поначалу он пишет мате-

ри, что он умер для Екатеринбурга, но дальше вся его жизнь – сплошная

тоска по Уралу, он страшно пил, ни о чем другом писать не мог, ничего

186

другого не знал. Не знаю, как долго бы продлилась эта разлука, если б его

девочка, совершенно больная, перед смертью не приехала сюда и не при-

мирила его с городом. Этот дом, который он купил (сейчас музей Мами-

на-Сибиряка), он купил на гонорар за «Приваловские миллионы». И эта

девочка подарила дом городу.

И  если  посмотреть,  кого  в  городе  уважали…  Например,  вот  был

И. И. Симанов,  городской  голова…  Даже  когда  он  оказался  банкротом,

город  продолжал  его  уважать.  Что  касается  наших  времен,  я  никогда

не замечала, чтоб здесь каким-то особым уважением пользовались рас-

стрельщики. Поскольку на Урале существует правило: мастер не может

быть плохим человеком. А человек, который не при деле, он и есть пло-

хой. Если посмотреть, как меняли караул в последние расстрельные дни,

отмечалось,  что  людей  брали  случайных,  которые  не  были  мастерами.

А так дети с двухлетнего возраста знали имя директора завода.

Ю. К.: Да,  когда  я  работал  на  Уралмаш-заводе,  имя  директора  и

главного инженера знали все. Я до сих пор помню.

М. Н.: То, как человек проявляет себя в деле, то, какие взаимоотно-

шения у него с землей, – все это становилось основанием для уважения

к нему или неуважения. Вот я вам уже говорила про Павла Петровича

Бажова: здесь никого никогда публично не хоронили. Когда выставили

гроб, было жутко холодно, но люди шли сами и стояли. Потому что было

за что. Но напиши Павел Петрович «Шкатулку» и переберись в Москву,

этого бы не было.

Ю. К.: Как ты относишься к аллегории, которую придумал наш со-

временник Алексей Кузин: он взял троих – тебя, меня, Е. Изварину. И вы-

строил следующую иерархию: Майя Никулина – Хозяйка Медной Горы,

Евгения Изварина – Огневушка-Поскакушка. Это было обвинение в то-

талитарности нашей. И ты как Хозяйка Медной горы никого в поэзию не

пускаешь. Одного Казарина пустила туда – Данилу-Мастера.

М. Н.: Я  считаю,  что  это  не  сильно  умно.  Люди,  которые  хоть

в какой-то мере меня знают, они знают, что мне абсолютно ничего не надо

ни от кого и абсолютно все равно, кто и чем занимается.

Ю. К.: Это глупость, но в этой глупости есть что-то сакральное.

М. Н.: Я согласна вот с чем: если я считаю это место своим, я никог-

да его не оставлю.

Ю. К.: И я. Мне квартиру двухкомнатную давали в Москве, я не по-

ехал. М. Н.: …никогда и ни за что. Что касается кухни, то ведь она дей-

ствовала по принципу чужие здесь не ходят. Хотя заходили сюда многие

люди, никого здесь никогда не обижали.

187

Ю. К.: Меня же Комлев не признавал…

М. Н.: Ну, Комлев – это другое дело. У нас с ним особенные род-

ственные связи, которые обозначились, когда еще нас не было на свете.

Ю. К.: Да он просто влюблен был в тебя. И до сих пор… У него губы

дрожали, белые были, когда он мне о твоих стихах говорил.

М. Н.: Когда  мне  такие  вещи  говорят,  я  говорю:  «И  слава  Богу!»

Лучше кого-то любить, чем не любить. И еще одно. Кельт прекрасно по-

нимал и слышал все. Кельт – незримая пружина любого действия…

Ю. К.: И Кельт манипулировал…

М. Н.: Ну, я бы не сказала…

Ю. К.: Он не тобой манипулировал, а обществом.

М. Н.: Да, это такая высокая игра.

Ю. К.: И иногда по башке получал…

М. Н.: Там кто не получал!

Ю. К.: Я не получал ни разу.

М. Н.: Юра,  ты  говоришь  глупости.  Ты  был  самый  высокий,  ши-

рокоплечий. Ты помнишь Андрея Громова? Он был очень талантливый

художник  и  прозаик.  Как-то  он  устроил:  «Вы  тут,  такие-сякие,  сидите,

смотрите, не знаю на кого… А рядом сидит гений!» А рядом стоял Геша.

Рост у Геши – 1,98. А Громов – махонький, но в нем всегда какой-то пе-

тушиный задор был, что свойственно мужчинам маленького роста. Геша

с высоты своих двух метров взял его и говорит: «Андрюша, ты что, а если

я ударю тебя?»

М. Н.: Так вот, тут достаточно трудно уважения добиться. Я знаю

несколько человек, без которых духовной наполненности города нельзя

представить. Во-первых, это Ниаз Курамшевич Даутов. Доблесть горо-

да, обожавшего Дау това, надо ценить очень высоко: ведь он был нетра-

диционной ориентации, а тогда это было просто невозможно, это было

абсолютное  табу.  Он  был  тенором  в  нашем  оперном  театре.  Человек

с безупречным вкусом, очень любил город. Он был человек очень образо-

ванный, культурный, добрый и милосердный. Все знали его нестандарт-

ную ориентацию, но это ни для кого ничего не значило, ничего не реша-

ло. Многие его поклонницы умерли в старых девах, не встретив ничего

равного.

Расскажу вам одну историю: одна была у меня знакомая, совсем не

хороша собой, из нищей семьи, донашивала бабкину плюшевую кофту.

Она была девочка начитанная, любила театр, искусство, но денег на билет

у нее просто не было. Она приходила к театру – просто поприсутствовать.

Он ее заметил. Подходит он к ней и говорит: «Пойдемте со мной!» И он

провел ее в театр как свою знакомую. Он ей давал всякие книги читать.

188

Таких поступков на его совести было очень много. И при этом уважение

к нему было пиететное, несмотря на всем известную подробность.

Был у меня один знакомый из Театра музкомедии, помню, как-то он

обмолвился,  что  любит  южный  борщ.  Это  услышали  его  поклонницы,

прибежали к моей маме (она была южанка, прекрасно готовила) и попро-

сили ее, чтоб она сварила им этот борщ для него. И вот они этот борщ

завернули в шубу и на санках ему отвезли.

У нас вообще одно время были очень хорошие театры. Маренич, на-

пример, из оперетты. Сейчас оперетта – какой-то пошлый жанр, а тогда –

это жар, азарт, легкость – все то, чего не хватало в жизни.

Ю. К.: Люди ходили туда свободы набираться…

М. Н.: Это сейчас там все голые, а тогда все были одеты. У него пре-

красное чувство юмора…

Ю. К.: У Маренича?

М. Н.: Да. А Константин Петрович Бруднов? Город был просто по-

трясен и смят. В то время цветов достать было нельзя, все цветы лежали

у его ног. Но про него мы уже говорили.

Ю. К.: А Штоколов здесь был?

М. Н.: Да,  был  и  пел.  Тогда  здесь  было  много  хороших  артистов,

а сейчас человек чуть что – и сразу в Москву. Тогда ценилась красота, кра-

сивый голос. А сейчас без всего этого спокойно можно обойтись. А тогда,

помню, здесь был такой Борис Федорович Ильин. Он мне сказал самый

лучший комплимент в моей жизни. Я что-то говорила, он услышал: «Кто

это говорит? Готовая Клеопатра! Больше ничего не надо – только голос!»

Он был хорош собой: стать, прямая спина… И когда он играл «Таланты

и поклонники», он считал, что должен выглядеть помоложе. На нем была

надета белая то ли поддевка, то ли барчатка из тонкого сукна. Когда он

говорил с матерью, он делал так  (показывает): стул разворачивал и са-

дился к зрителям спиной и работал только голосом. Получалось здорово.

Теперь никого не смущает ни отсутствие голоса, ни плохая дикция. Во

всех театрах были артисты, которых любили и уважали, но никто никогда

не  занимал  такого  места,  как  Константин  Петрович.  У  меня  был  один

знакомый, который устроился работником сцены, для того чтобы видеть

Константина Петровича чаще. Когда Ахматову спросили, видела ли она

гения, она ответила, что видела, и гений этот – Ф. Шаляпин. Если б спро-

сили меня, видела ли я гения, я б ответила, что это Константин Петрович

Бруднов.

Ю. К.: А он здесь постоянно жил?

М. Н.: Да, он жил здесь постоянно. Вообще человеку гениальному

жить безумно трудно, человеку красивому жить трудно. Я знала человека

189

такой немыслимой красоты, к которому никто не подходил. Что такое та-

лант или гений? Представьте, он выходит на сцену, и там все хуже него.

Это просто невыносимо. Я всю жизнь потрясалась, как жил Лермонтов?

Как он учился в Школе гвардейских подпрапорщиков? Это просто невы-

носимо. Трудно быть богом.

Я познакомилась с Константином Петровичем, когда уже он далек

был от сцены, когда его слава уже была позади. Когда я вошла в комнату,

он стоял прямо под люстрой (не в углу где-то, не в кресле!), он как-то

сделал так руку  (показывает), и показалось, что света стало больше.

Что делает гений в жизни? Он формирует пространство. Что делает

Пушкин или Лев Толстой? Они формируют пространство. Каждый по-

своему. Безумно любить Пастернака – такое же чье-то право, как любить

Мандельштама или Евгения Онегина. Мне там тесно.  «Бессонница. Го-

мер. Тугие паруса. <…> Сей длинный перечень…» 75 Ну это с ума можно

сойти. Пастернак этого не делал никогда, он в этом просто не нуждался,

он создавал воронку, которая должна тебя закрутить. Пространство, ко-

торое  открывал  Мандельштам одной  строкой,  необъятно  для  человека.

Поэтому его многие не любят. Пространство и время – это одно и то же,

есть места в мире, где это видно – Греция, Египет, Урал… Человек это

делает одной строкой! Я очень гордилась собой, когда я додумалась вот

до чего… История складывалась так, что римское все ушло в Европу: до-

роги, администрация, армия, цивилизация… А греческая духовность, ко-

торую римляне повторяли, копировали, вытаптывали, но ничего не могли

с ней сделать… Любимый мой Аполлон  (на Юру похож!), где он идет…

Такие у него там тяжелые ноги. Он не идет, а он уходит. Уходит, и больше

его не будет. Греки умели это делать, а римляне нет.

Ю. К.: А что мешало? Цивилизованность?

М. Н.: Ну да. Мы явились естественным приютом и преемником по