Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

никийцы, к тому же тут органически подтягиваются и корабли… Дети

в этом возрасте склонны во все это верить. Вот когда я говорю о Мино-

тавре, я беру на урок моток и кинжал бронзовый – дети кожей все чув-

ствуют. Я бы взяла на себя смелость открыть школу в «Эрмитаже». Мы

один  год  занимались  в  «Музее  писателей  Урала»:  это  дисциплинирует

детей, никто ни разу не съехал по перилам, ничего не дернул… Все то,

что  вокруг  тебя,  впитывается  само  собой…  Они  у  меня  все  камни  со-

бирают, коллекции у них, приносят мне… Говоришь: «Найди мне пирит

или принеси мне пирит». Это очень разумно. И все, они заняты делом.

Не просто ходят, а что-то ищут, выбирают. У меня, когда этот предмет

был в расписании, в шестом классе дети у меня знали 35–40 горных по-

род и минералов…

Есть три жутких несчастья в жизни. Первое – это неудачные дети.

Ведь это Бог тебя наказал. Ужасно. Второе – заниматься делом, которое

тебе противно. Поэтому я всегда говорю: не делайте из Бродского муче-

ника, он – счастливчик, он всю жизнь занимался только тем, чем хотел.

И третье: заниматься делом, которое не для тебя. Была у меня одна знако-

мая училка – мученица. Дети ужасные, учителя ужасные, бабы – сплет-

ницы. Ад. Вдруг встречаю ее: выкрашена в блондинку, счастливая, броса-

ется мне на грудь. Ушла в ателье приемщицей, счастлива безумно, жалеет

только об одном: почему я такая дура? Потому что дура! И больше не

почему. Самая частая причина – глупость. У нее после 40 лет хватило ума

уйти – совершенно счастлива. Вы обратили внимание, что происходит?

Вот уборщиц стали называть офисными менеджерами. Это уже престиж-

но. Или мастер ногтевого сервиса. Жуть какая-то.

Ю. К.: Как ты думаешь, введение ЕГЭ, искоренение, изгнание при-

родных школьных дисциплин, Богом данных, к чему приведет?

М. Н.: Общий уровень культуры: что люди читают, как они реаги-

руют на театральный спектакль, как они говорят на троллейбусных оста-

новках – упал просто немыслимо. Я всегда очень любила слушать, что

люди говорят, выходя из театра, наблюдала, в каких местах они хлопают,

что они говорят о прочитанных книгах. В советское время все заметное –

что  написал  Распутин,  Астафьев,  Васильев,  Белов  и  т. д.  –  считалось

неприличным не читать. На журналы стояла очередь. Было у меня не-

166

сколько читателей, которые знали, что говорить, когда будет обсуждение.

Не принять участие в обсуждении было нехорошо, неприлично. А сейчас

смешно обсуждать, что написала Донцова или Акунин – просто смешно.

Никто и не обсуждает. Это же касается и школы.

Мы когда учились в школе, у нас были учителя еще со старым об-

разованием. Мы слышали и видели, что это такое. Помню, у нас была

учительница русского языка, Елена Ивановна, женщина уже немолодая,

больная, внешности стильной. А мы были бедны, как не знаю кто: как

костюмчик приобрела в шестом классе, так до выпускного класса в этом

и проходила. А Елена Ивановна была женщина еще из той культуры: коф-

точка всегда абсолютно белоснежная, стояла всегда с идеально прямой

спиной… Это все чрезвычайно важно. У меня была бабушка, из дворян-

ских бабушек моих. И вот мы к ней приезжаем с Машей (это я расска-

зываю о том, что такое человек той культуры): три раза в день менялись

розы – белые, пурпурно-красные, кремовые. А когда готовили обед, они

делали компоты, фруктовые салаты… Вот в компотах и салатах лежали

ледяные цветные звезды. И я как-то говорю: «Вот не лень тебе звезды

морозить…» Она от негодования встала: как это лень! В доме девочка!

Никогда я ее не видела в домашних тапочках, без прически… Обязатель-

но под каждое блюдо – тарелочка. Под вилочки были фарфоровые под-

ставочки. Дело в цветных звездах! У нас были учителя вот этого уровня:

как они стояли, как они садились, как они говорили – вот этого никто

никогда не говорит. Когда начинают ругать советскую школу, я всегда за

нее вступаюсь. Это была работа совершенно героическая, так как учите-

ля всегда получали жутко мало. У нас совершенно особенное было от-

ношение: на всех нас обрушилась война, и мы были как бы однополчане.

Что касается образования и воспитания, которое школа осуществляла…

И когда ругают это и говорят про идеологический принцип – это не был

идеологический прессинг. Память о войне и о героях войны – это не идео-

логический  прессинг.  Это  держалось  50-е,  60-е,  70-е  годы.  Это  всегда

держалось. Это перестало держаться, когда появились учителя другого

поколения, и это не было фактом их биографии. Наше к ним уважение,

почтение и восхищение было абсолютно искренним. Это не была идео-

логическая обработка.

Ю. К.: Но были же и политические мероприятия… Комсомольские

собрания, пионерские собрания, обсуждения постановлений ЦК. Но все

это производилось формально. Все знали, что это – игра.

М. Н.: Точно! И все это понимали. Вот сейчас показывали кино про

Бродского «Полторы комнаты» (которое я никак не могу понять и при-

нять), там сцена: директорша вбегает и истерическим голосом кричит:

167

«На колени! На колени! Сталин умер!» Не было этого. Я прекрасно пом-

ню этот день. Нам пришли и сказали, что не будет занятий. И мы пошли

с моей товаркой в кино. Нам сказали: «Девочки, как же вам не стыдно:

в кино в такой день!» А мы: «А мы не ушли, нас отпустили!» Уровень

человеческий и формальный различались прекрасно.

Ю. К.: Кстати,  о  Бродском  и  о  людях,  которые  уезжают  из  моей

страны. Мне кажется любая цельная личность, способная к деятельности

какой-то, творчеству, всегда свободна, ей все равно, какой там строй, ка-

кая формация. Это ерунда полная….

М. Н.: Юра, я с тобой полностью согласна. Я вообще не вижу здесь

холопства и рабства, про которое мне постоянно дуют в уши. Когда меня

постоянно призывают брать пример с Чехова, который учился по капле

выдавливать из себя раба, я возмущаюсь: почему вы мне Бунина не при-

водите  в  пример,  который  не  выдавливал  из  себя  раба  за  отсутствием

необходимости,  видимо?!  Чехов  был  таганрогский  мещанин,  Бунин  –

столбовой русский дворянин, почему вы приводите Чехова? Приведите

Бунина! Почему не выдавливал из себя раба Блок – он жил в это же время.

Даже Достоевский не был этим одушевлен и занят. Никто этим не зани-

мался: ни Гоголь, ни Пушкин.

Ю. К.: Для нас с тобой – это катастрофа. Я имею в виду стирание

следов, традиций, культуры… Но для людей, которые сейчас живут, это

новые, другие люди – для них это нормально. Ведь стали говорить:  на-

селение, территория, административный округ, муниципальный округ…

Слова  город, село, деревня исчезли. Это государственный язык. Тот са-

мый, с которым Бродский якобы боролся. Только я не понимаю, зачем он

с ним боролся, ведь его просто нет. Он меняется каждые десять лет.

Майечка,  а дальше у нас XVIII век. Давай начнем с истории, ты же

любишь…

М. Н.: Я вообще XVIII  век проходила бы упорно,  подробно, в  де-

талях.  Я  понимаю,  что  ужасов  и  кровищи  там  было  много.  Но  тем  не

менее нельзя на ужасы и кровищу смотреть так, как это сделано, допу-

стим, в картине П. Лунгина «Царь», где все эти пыточные штуки вклине-

ны в плоть фильма исключительно для развлечения публики. Это ужасно.

Потому что это понравится и привлечет внимание.

Ю. К.: Экзотика. Голливуд.

М. Н.: Я давно заметила, что когда наши художники начинают делать

так, как в Голливуде, получается ужасно. Это просто падение. Не надо

нам делать, как в Голливуде.

Ю. К.: А между прочим, Лунгин же снял еще «Остров», смотрела?

168

М. Н.: Смотрела. Фильм «Остров», на мой ум, гораздо лучше, чем

фильм «Царь». «Остров» очень хорош по пейзажу, по цвету… Мне там

показалось избыточной вещь, без которой и так все понятно, – это появ-

ление этого адмирала, который выжил.

Ю. К.: Ну  это  литература.  Зато  дочка  там  была  хорошая,  которая

тявкала…

М. Н.: Но этого не надо. Совершенно неважно, выжил он или нет.

Вся его связь с землей яснее без лишнего объяснения. Но лишнее объ-

яснение – большой грех. Но в целом фильм очень хорош.

Ю. К.: Вернемся к XVIII веку?

М. Н.: Почему  бы  я  его  изучила  подробно?  Это  самый  подъем-

ный,  пафосный,  знаменательный  для  нас  век.  То,  что  Россия  сделала

в XVIII веке, невероятно. «Богатыри, не мы». Подъем XVIII века пере-

крывает  весь  ужас  и  всю  кровь.  Как  мне  говорят:  «Петербург  был  по-

строен на костях». А я: «Да, на костях, но Петербург!» Как-то мне один

молодой человек сказал, что Екатеринбург тоже на костях. Нет! Люди,

которые  строили  Екатеринбург,  приходили  сюда  сами.  Масштаб  дела

привлекает русского человека. Мощность русского человека привлекает

всегда. Нам не растратно и не ужасно работать во имя светлого будущего.

В истории России есть несколько безупречных страниц: создание флота,

постройка Севастополя…

Ю. К.: Майя, а откуда такой топоним Севастополь?

М. Н.: Достойный славы. Греческий.

Ю. К.: Ставрополь…

М. Н.: Ставрос – крест по-гречески.

Ю. К.: То есть они так называли, потому что там была греческая…

М. Н.: Ой, по многим причинам там называли. Там действительно

была Греция: климат – классическая Греция. Само мироустройство точно

такое же, как в Греции. Очень интересно, как Геша объяснял, что такое

греческий город: ни один человек не имел право строить свой дом так,

чтобы заслонить соседу вид на море, небо, землю. Все греческое миро-

воззрение,  религия  представляют  человека  частью  природы,  наравне

с морем, небом, землей… А римский театр похож на перевернутый шлем:

ни земли, ни неба. Только на фоне того, что ты обустроил сам своей волей

победителя. Римский театр стоит как знак завоевания.

Что касается XVIII века… Все памятники того времени жутко трога-

тельны: как человек свято верил в возможности разума!.. Это век великих

географических открытий. И хотя там были Колумб, Магеллан, но плы-

ли они исключительно с коммерческой целью – за пряностями. Хотя они

правда были героями, но плыли с коммерческой целью.

169

А ты посмотри на наших: Д. Лаптев, С. Дежнёв, А. Чириков и т. д.

Люди на свои деньги снаряжали экспедиции и шли, ведомые далью. Глав-

ный принцип нашего национального характера, культуры и искусства – за

далью  даль.  Нас  это  не  пугает,  а  затягивает.  Так  они  это  делали  сами.

Беринг – невероятно! Цель какая? Узнать, есть ли пролив между Азией и

Америкой. Вот он чем ведом. А Россия только-только поднялась из ниче-

го. Мы ведь до Петра I торговали пушниной и парусиной для английского

флота, уважать нас было не за что. Никто даже не знал, где мы и что мы.

Во  времена  Ивана  Грозного  европейская  наука  сомневались  в  том,  что

есть Урал. Европа полагала, что ничего и нет. Строгановские земли по

западному склону Урала, а дальше никто представления не имел, что там

есть. А как только мы через этот Урал перешли, остановить нас было не-

возможно.

XVIII век: на крошечных суденышках по Ледовитому океану до Аме-

рики! К концу XVIII века там обосновали такую коммерческую фирму

«Русская Америка»: пушнина, рыба. Закрепились на Аляске… А ведь мы

только что встали на ножки! Для того чтобы кормить «Русскую Амери-

ку», ибо Россия жутко далеко, а то, что близко – Колыма, мы спустились

до туда, до Голливуда. Это место, докуда дошли русские, проявив при-

том исключительную гуманность. Я читала книгу об этом американского

автора, мы-то почему об этом пишем?! Там у нее постоянно сталкива-

ются русские и испанцы. Русские всюду – спасатели, а испанцы – пала-

чи.  XVIII  век  продемонстрировал:  при  нашем  движении  через  Сибирь

в Америку, при наших войнах с турками… Турки после каждого боя всем

нашим отрубали головы. Ничего подобного никогда не было на нашей со-

вести. XVIII век – мы прошли до уровня Голливуда. «Русская Америка»

была предприятием коммерческим. Но как мы там обосновались: родни-

лись, женились… К тому же, вспомните, что мы прошли! Амур – далеко

не южная река! Колыма, хребты… Если вспомнить, как умирал Беринг,

его засыпали землей, он не мог согреться… Без технической помощи…

Наши  крошечные  кораблики,  никаких  навигационных  приборов.  Когда

они прошли мимо друг друга и не увидели друг друга в ледяном тума-

не… Вот так мы и открывали все это – в ледяном тумане. Никто ничего

подобного не сделал. Мне ужасно обидно, что никто этого не знает, ни-

кто не знает этих имен. Тогда народ находился на уровне максимального

духовного подъема и физических возможностей.

А наши воинские заслуги – да-а-а! Я понимаю, что Петербург стро-

ить было безумно сложно, и, конечно, на костях… Но вспомним XIX век,

когда мы строили Николаевскую железную дорогу: « А по бокам-то все 

170

косточки русские… Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?» 61 Строитель-

ство этой дороги в наших условиях в десять раз дороже, чем в Европе.

Там теплые маленькие страны. Когда нам говорят о нашем техническом

отставании, которое стало заметно к середине XIX века, это все объяс-

няется тем, что там теплые маленькие страны, а у нас – огромная и хо-

лодная. Ни одна страна никогда не строила такой дороги, как мы, – от

Москвы до Владивостока.

А научные исследования! Мы исследовали полярные пустыни, вы-

сокие  широты  только.  Это  просто  невероятно.  Что  касается  Урала,  ру-

ководителем этой экспедиции был молодой человек 15 лет! Это говорит

о том, на каком подъеме был народ. Он написал научный отчет, который

очень долго не терял своей научной ценности. А уральская промышлен-

ность! Ни одна страна ни в какие времена не достигала таких чудовищ-

ных скоростей, такой плотности строительства. За 25 лет мы вышли на

европейский рынок. Но самое-то главное – на диком месте! То есть че-

ловек приходил с топором в дикий лес, разгонял волков и ставил завод.

И если посмотреть технологию – картинки есть. Вот, например, «Описа-

ние сибирских заводов» у де Геннина – очень интересно. Основатели на-

шего города – Татищев и де Геннин. Татищев написал первую «Историю

государства Российского», а де Геннин – первое научное сочинение или

даже учебник по заводскому делу: там есть очень хорошие картинки и

технология  описана.  Как  строили  нашу  плотину:  сначала  строили  вре-

менную плотину, а дальше в дно вгоняли сваи из лиственницы, потому

что  лиственница  в  воде  твердеет  и  каменеет.  Но  в  дно-то  –  это  значит

в гранит. Нашу плотину никогда не чинили. Ну, украшали сверху, но не

чинили. Вот уровень строительства, наши технологии!.. Когда я смотрела

то, что показал Л. Парфёнов об Урале, мне было обидно, ведь надо было

говорить-то об этом. Екатеринбургский железоделательный завод был са-

мым лучшим заводом в мире в технологическом отношении. Невьянские

печи из тех древесно-угольных печей были самыми мощными в Европе.

Ведь это все делалось не просто с кондачка, это строились первоклассные

заводы.

Часто говорят, что мы вторичны, используем опыт Европы… Но что

касается технологического производства, то все зависит от уровня руды,

от климата, от качества леса. Все европейские технологии надо было по-

править на наши условия, и все они были поправлены. Это даже у Ба-

жова есть. В договорах всегда указывалось, что инженеры зарубежные

должны учить наших, но это выполняли далеко не все. Генерал де Ген-

61 Н. А. Некрасов. «Железная дорога».

171

нин  был  очень  порядочный  и  честный  человек,  но  такие  были  далеко

не все. Очень часто они относились, как это описано у Бажова:  русский 

рапот есть глупость 62. Поскольку мы все безбашенные такие, немцам

мы казались придурками. Дело в том, что мы другие люди, головы у нас

устроены по-разному. Но тем не менее основы инженерной мысли все

закладывались в XVIII веке. Здесь были особые условия: руда была хо-

рошая,  лежала  очень  близко,  ее  добывали  даже  с  поверхности.  Только

в последней трети XIX века, заводчики стали обращаться за помощью

к  науке.  Таким  образом  появился  Е. С. Фёдоров  –  основатель  кристал-

лографии, А. П. Карпинский и т. д. Вот только тогда – потому что руды

становится меньше, иссякает месторождение. А до этого таких проблем

не было. И лес казался бесконечным, настолько его было много. Однако

толковые заводчики (были заводчики, которые работали только на кар-

ман, а были такие, которые действительно к заводскому делу прикипа-

ли) вели эти геологические исследования, подсаживали лес. Что касается

технической интеллигенции… Я не понимаю русскую художественную

интеллигенцию,  ибо  она  так  страстно  готовила  Великую  Октябрьскую

социалистическую революцию, так ее призывала, шла на такие далеко не

невинные вещи…

Ю. К.: А по какой причине она себя так вела?

М. Н.: По причине того, что она занимала в истории отечества ме-

сто,  которое  казалось  ей  недостаточным.  Техническая  интеллигенция

была всегда  очень  высокого  уровня.  Вот  один  пример:  когда  на  заводе

работал Грум-Гржимайло – это ум и голова, металлург мирового класса,

который любил только огненные печи. Вот это уральское отношение к ра-

боте! Вот языков он не знал, театра не любил, а любил только огненные

печи. Я всегда говорю, что каждого человека, живущего на Урале, надо

сводить  в  шахту  и  на  металлургический  завод.  Ты  из  шахты  поднима-

ешься другим человеком. Он так любил свою работу, что за те годы, что

он работал… Это Салдинские заводы, самые лучшие и самые дешевые

рельсы в России. Вот что такое инженерный ум. Когда он там работал,

на заводе не было никаких волнений, никаких недовольств. Дело в том,

что инженерам платили очень хорошо. Некоторые инженеры жили здесь

просто  по-барски.  Но  рабочие  видели,  что  вот  этот  человек  этого  сто-

ит.  Я  рада,  сейчас  есть  Демидовский  институт,  они  выпускают  книги,

открывают  правду  о  некоторых  исторических  событиях,  которые  были

искажены  советской  историографией.  Все  это  складывалось,  конечно,

в  XVIII  веке.  Городу  было  всего  18  лет,  и  приехавший  сюда  немецкий

62 Вероятно, Майя Петровна ссылается на сказку П. П. Бажова «Иванко-Крылатко».

172

академик сказал: кто хочет познакомиться с горнодобывающей промыш-

ленностью, тому следует посетить только город Екатеринбург – средо-

точие, символ, вершина промышленности. А Невьянск, вот эта башня –

средоточие инженерных чудес XVIII века. Первый громоотвод. Мы себя

совершенно не любим.

Ю. К.: Да почему не любим-то? Мы любим себя, просто им плевать

(извините) на нас. Какая разница, кто первый придумал? Придумали –

и пользуемся.

М. Н.: Мы совершенно не гордимся, совершенно не рады…

Ю. К.: Так это, может, и хорошо, что не гордимся.

М. Н.: Отчасти да. Это уральские мастера! Пока есть камень и ма-

стер, я еще не такое сделаю. Но камня становится меньше, мастера ухо-

дят, не оставив за собой наследников.

вечер воСьмой

Ю. К.: Мы остановились на XVIII веке.

М. Н.: Да,  возвращаемся к XVIII веку. Что касается литературы, то

это невероятно. Что касается силлабической системы – ее спасает толь-

ко то, что в ней есть печаль. Но она очень нудная. В ней есть большой

минус: она сама собой какая-то нравоучительная. Чего не должно быть

в поэзии, и чего не выносит русский читатель. Ты лучше ругайся матом,

чем поучай меня, качая кулаком под носом. В ее звучании заключена на-

зидательность, нравоучительность. Система эта любимой быть не мог-

ла, поскольку она нашему мировоззрению и характеру претит. Но рус-

ская народная песня существовала, и эта традиция прорастет с середины

XVIII века. С какой скоростью! От силлабических виршей поэзия стала

очень  быстро  наращивать  рисунки,  как  быстро  стало  в ней  прорастать

звучание  народной  песни.  Разломали  эту  систему,  как  клетку.  В  конце

XVIII века уже был Державин, это просто первоклассный поэт. Интерес-

на скорость наращивания возможности ритмической. XVIII век – это, ко-

нечно, век просвещения. И по всей Европе – ставка на разум, и везде эта

ставка от начала до конца срабатывала. У наших товарищей эта ставка

тоже срабатывала (Кантемир, например; сами жанры – оды, поучения), но

заметьте, что делалось: Тредиаковский, например, с самого начала ставил

на чувство, хотя он работал в этой же клетке, в этой же системе.

Ю. К.: Он же [Тредиаковский] первый и вылез из этой клетки. А он

ведь был старше Кантемира!

М. Н.: Это  просто  жутко  интересно.   «Начну  на  флейте  стихи  пе-

чальны: / Зря на Россию чрез страны дальны <…> Чем ты, Россия, не 

изобильна? / Где ты, Россия, не была сильна?» 63 Тут уже век просвеще-

ния сдается. Это же восклицание от всего сердца! Он уже очень от Канте-

мира ушел. Это совсем другие стихи.

Ю. К.: Тут уже уверенность в других силах.

63 В. К. Тредиаковский. «Стихи похвальные России».

174

М. Н.: Он другое слышит, его другое интересует. Тут впервые в поэ-

зии впервые фонетика работает как фонетика: « Вонми, о! небо, и реку, / 

Земля да слышит уст глаголы: / Как дождь я словом потеку; / И снидут, 

как роса к цветку, / Мои вещания на долы» 64 .  Это же просто потрясающе

красиво! Фонетика во всей своей мощности работает. Там есть старого

языка  слова,  но  это  неважно.  Просто  здорово.  Тредиаковского  я  за  это

очень  отличаю.  Все  эти  его  страдания,  поиски  справедливости  на  том

поле, где ее найти невозможно, подметные письма – все это очень тро-

гательно. Но он ведь не к разуму взывает, а к чувствам. Потом там по-

явились Майков, Богданович… Там есть стихи, которые следует считать

хорошими стихами. Ломоносов вообще очень хороший поэт. Эти его оды

науке просто блистательны, ничуть не устарели. Такой напор, не исся-

кающий  на  длиннющее  стихотворение  –  «Ода  на  день  восшествия…»,

он ведь держится, нигде не сдается. Он – государственный поэт, это ве-

ликодержавное,  государственное  мышление,  где  никакого  формализма,

никакой механики, где чисто человеческим чувством все согрето. Он не

выступает как советский поэт (вот у меня такой голос, но раз надо – я на-

пишу так) – он говорит своим голосом. Вот это и есть XVIII век.

Ю. К.: А Барков?

М. Н.: Это  явление  русское.  Русскому  национальному  характеру

свойственна ярость с придурью. Чем нам нравится В. В. Жириновский?

Эта придурь может иметь всякие оттенки. У него была такая. То, что он

писал, это в русском фольклоре, в сказках было. Но я не согласна с В. Еро-

феевым, когда он, защищая свою «Русскую красавицу», говорит, что это

у нас всегда было, но это никогда не было для широкого пользования, это

было для закрытого общества, для клубно-корпоративного пользования.

Оно всегда держалось в литературе, но никогда не было магистральным.

Ю. К.: Барковские оды гениталиям мужским и женским – это же рус-

ский Катулл… Это до безобразия здорово! Это отвратительно хорошо!

М. Н.: Вот великий фараон. Вот его 167 детей. Этим он доказывает

свое величие. Да, в этом есть кондовая правда, с которой спорить невоз-

можно. Но другое дело – как я это подаю. Можно сделать это неприлич-

ным, можно это таковым не делать.

Ю. К.: Сколько раз я читал эти оды: уверен, что это катуллианство.

Он не говорит о конкретных этих вещах, предметах, он говорит о другом.

Это метафора. Символ. Суть жизни. Примитивная и прямая суть жизни.

М. Н.: Вот только что перевел Серега «Свадебный гимн» Катулла.

Это великолепно. Там описывается, как ведут новобрачную, все эти по-

64 В. К. Тредиаковский. «Ода XVII. Парафразис Вторыя песни Моисеевы».

175

стели… Это великолепно. Но для этого надо обладать определенной про-

фессиональной доблестью – потяну или не потяну. Это очень интересно,

мне нравится, что в нашей литературе это есть. Я природу вижу и соглас-

на ее уважать. Природа есть природа, она нас старше и умнее, и плевать

ей в глаза глупо.

Так, Ломоносов. У Ломоносова уже работает фонетика. У Кантеми-

ра и у Хераскова она еще не могла работать. « Где мерзлыми борей крыла-

ми / Твои взвевает знамена…» 65  Здесь согласных только  з и  в, а гласных

только  е и  а. Из пологой  е в широкую  а. И еще одно, чем мне нравится

XVIII век, – сознание очень повзрослело, возмужало, поумнело. Посмо-

три,  что  у  Ломоносова  про  кузнечика,  человеческая  свобода  и  счастье

в чем заключается? –  «…не просишь ни о чем, не должен никому» 66 .  А ско-

ро Пушкин скажет: « Зависеть от царя, зависеть от народа – / Не все ли 

нам равно? Бог с ними. / Никому / Отчета не давать, себе лишь самому / 

Служить  и  угождать…» 67  Ничего  подобного  еще  50  лет  назад  нельзя

было сказать. А теперь можно. Еще мне поэзия XVIII века нравится тем,

что там любовь к отечеству не придумана. Она – естественное состояние

души, и жить можно было только так. Служение любезному Отечеству.

Это не потому что так положено, а потому что я правда так живу. XVIII

век мне вообще всегда очень нравился. Много там было варварства, но

варварство – это мощь и мощность.

XIX век, конечно, тоже надо бы учить не так, как у нас учат в шко-

ле…  Вот  это  вот  расслоение  на  западное  и  европейское,  масонские

ложи…  И  это  процвело  до  того,  что  русские  поэты,  уезжая,  говорили:

«Это написал не я, это было в другой стране, и ко мне отношения не име-

ет». Но самое потрясающее – это исключения: Пушкин, Лермонтов, Го-

голь. Все наши титаны были свободны. Белинский? Белинский был почти

как Троцкий. До такой степени он жаждал свободы, что ради идеи этой

и народ губить не жалко… Я во многом не могла понять, как можно ска-

зать, что Пушкин или Гоголь теряют в художественности. Я не могла ему

простить его отношения к «Выбранным местам…» Гоголя. Все, что пи-

сал Гоголь, – об этом самом. Когда Белинский поднялся против этого, он

практически перечеркнул всего Гоголя напрочь. Для литературного кри-

тика такого уровня такая слепота непростительна. XVIII век – вершина

нашей крепости, могущества и скорости. А в XIX веке мы начали поти-

65 М. В. Ломоносов. «Ода на день восшествия на всероссийский престол Ее Величества

Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1747 года».

66 М. В. Ломоносов. «Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году

ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же».

67 А. С. Пушкин. «Из Пиндемонти».

176

хоньку сдавать, отставать: в технике, в дорожном строительстве. Но я не

вижу ни малейшего отставания в культуре. Никакого.

Ю. К.: Раньше  же  культура  с  цивилизацией,  с  техникой,  с  наукой

развивались нормально, совместно…

М. Н.: А теперь расходятся. В результате этого страшного расхож-

дения сегодня человечество предпочитает удобство высоким ценностям.

Ю. К.: Одичали мы. Расчеловечились. Отупели. Никто ничего тол-

ком не знает. Кто такой Гумбольдт, да даже и Келдыш.

М. Н.: Или Цвиллинг… Никто уже не знает.

Ю. К.: Или Блюминг…

М. Н.: Покажите мне человека, который знает Цвиллинга и скажи-

те, почему улицу надо назвать именем Цвиллинга. Вот я знаю, кто такой

Цвиллинг, и ни в коем случае нельзя называть улицу таким именем.

Ю. К.: Да уже Ленина не знают, Майя Петровна! А самое красивое

какое название улицы в Екатеринбурге?

М. Н.: Мне нравится «Старый Каменный мост». Это на Малышева.

Еще «Царский мост». Он на Декабристов. Оба моста очень красивые, но

застроены так, что их ниоткуда не видно.

Ю. К.: А еще какие места красивые у нас?

М. Н.: Улица Розы Люксембург была красавица невероятная. В на-

чале  улицы  Розы  Люксембург,  перед  Центральной  гостиницей,  стоял

костел на гранитном постаменте, как ваза на комоде, на этой площади.

Улица Розы Люксембург был заставлена небольшими домами, и за этим

следили. Допустим, если бы ты захотел построить дом в четыре этажа,

тебе  бы  запретили.  Она  была  вся  в  сиренях  и  в  липах,  благоухающая.

А  еще  там  были  самые  красивые  в  городе  мостовые.  Проезжая  часть

была из некрупных черных гранитов, и поскольку она была обкатана и

объезжена, они выглядели как матовая кожа. А тротуары были из плит

( величиной с этот стол): чем был уважаемее, богаче, солиднее хозяин, тем

более хорошо обработанные и крупные плиты лежали возле его дома. Че-

рез каждые полтора метра стояла гранитная тумба. Красота невероятная.

Я помню, как по всему этому шли танки. Это был потрясающий кадр.

Танки шли по черной мостовой, и искры летели у них из-под гусениц,

а мы бежали по этим белым тротуарам и кричали: «Ура, победа!» Дальше

улица эта переходила в усадьбы, которые сходили к реке. Усадьба Ряза-

новская с громадным парком, с речкой Малаховкой протекала через улицу

Розы Люксембург. Эта речка текла через усадьбу Рязановскую, там был

парк очень дорогих пород. Помню, почему-то мы его называли черный

берлинский  тополь,  листья  как  у  фикуса  –  лаковые,  глянцевые,  темно-

зеленые. Усадьбы вырубали, а потом на дубовые аллеи высыпали мусор,

177

а мы гуляли в них, будучи детьми. Я помню, как мы шли по этой дубовой

аллее, я видела самые большие изумруды в своей жизни: приехала одна

женщина, Елизавета Африкановна, у нее отец держал здесь ювелирный,

и она приехала попрощаться с родным городом, и у нее в ушах висели вот

такие изумруды ( показывает)…

Ю. К.: С большой палец, да?

М. Н.: …вот такие изумруды идеальной чистоты. Они были настоль-

ко тяжелые, что мочку ей порвали. Помню, как она наклоняется ко мне и

говорит: «Вот как раз на мою жизнь хватит».

А потом был дом Самарина, до Железнова, все они парками выходи-

ли к реке. Парки были с насыпными горками… Там прошло мое детство,

я  жила  в  исключительно  красивом  городе.  Насыпные  горки,  фонтаны,

широкие ступени к воде, чистая река, из которой поили лошадей в во-

йну, поливали огороды и полоскали белье. Река от красивого Старого Ка-

менного до Царского текла по сплошной парковой зоне. К реке сходили

ступени, стояли вазы.

А еще была очень красивая улица бывшая Ассирийская, ныне – Ча-

паева. Там тоже парки к реке… Невероятно красивое было место, и го-

род мог оставить его заповедником, ведь улица Розы Люксембург была

цела еще 20 лет назад. Если б мы оставили этот район, к нам бы ездили

как в Венецию. Улица была правильно озеленена: старый Екатеринбург

озеленялся  только  липами  и  лиственницами.  Когда  под  руководством

отца  моего  озеленяли  то  место,  где  городок  Чекистов,  –  точно  так  же:

только липы. Улица была замечательно хороша. И у города была возмож-

ность оставить всю зону эту целиком. Прямо до реки, все парки спустить

к реке. Было бы что-то невероятное. И это не такие страшные затраты.

Единственное, что нужно было – это не строить там стеклянных башен,

но их именно там и построят. Сейчас от бывшей Механической (Горь-

кого) до реки Исети все снесено – и пустое место. На том берегу мост,

и от этого моста река начинала быть судоходной, уже считалась большой.

Самое интересное, как она была стиснута в камень на территории заво-