Текст книги "Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров"

Автор книги: Юрий Казарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

то останется одна пошлость.

И еще его герои, в силу ситуации и своего положения, никогда не

знали об этих законах. И самое удивительное, что это нисколько не смеш-

но,  а  печально.  Еще  мне  очень  нравится,  что  Зощенко  интересовался

природой человеческого таланта, очень много об этом писал. То есть его

интересовало самое лучшее, что есть в человеке – талант, талант прояв-

ленный. Поскольку существуют два этих чудовищных полюса, которые

никогда не поймут друг друга, это – пошлость и талант. А дальше по-

нятно: вот  этого будет все больше и больше, а  этого – меньше и меньше.

Потому что для  этого есть условия в настоящем, а для  этого их уже нет.

Потому что один может поступить как Алексей Толстой, а другой…

Пошлость может стать сильнее таланта, но есть такой талант, кото-

рый – все.

Ю. К.: А много таланта в жизни?

М. Н.: Нет, понимаешь, пошлости в действительности очень много,

но она не агрессивна.

Ю. К.: Но она необходима.

М. Н.: Ну, да. Давай так: она неизбежна. Все зависит оттого, из ка-

кой чашки ты пьешь – из чего строишь свою жизнь.

Вот  сколько  мы  сейчас  вспомнили  прекрасных  романов,  куда  со-

вершенно спокойно можно было вводить житейские, постельные сцены.

Да  ты  что!  Например,  у  Толстого,  хотя,  заметьте,  он  сам  был  великий

грешник. И надо сказать, что все высокопробные великие писатели ни-

когда не шли на это. Вот так, если посмотреть: «Отцы и дети» – вот ба-

264

рин, вот девушка ребенка от него понесла. Но ничего такого здесь нет.

Даже в «Обломове» – даже там.

Пошлость уже начала появляться у Олеши. «Зависть» Олеши читать

страшно: обилие физиологических подробностей, пуканье и так далее.

Я  преклоняюсь,  конечно,  перед  Юрием  Карловичем,  но  перечитывать

больше не буду. Но, с другой стороны, смотрите, что он делает. Он этого

делает так много, он это возводит в такую степень, что надо искать другое

слово.

Я  знаю  одну  вещь,  которая  не  может  никак  сработать,  и  еще,  на-

верное, лет 300 так проживет. Это «Божественная комедия». Здесь без-

умно  сложно:  ужасный  инженерно-математический  расчет.  Я  почти  не

встречала людей, которым она очень нравится. По техническому чтению

многим она нравится гораздо больше: просто красивая вещь. А так, там

всего-всего напихано, и дело, конечно, не в том, что она показывает, кто

за что наказан. Там есть и другое. Мы вправе рассуждать о ней в плане

содержательной части: сюжет, действие…

Ю. К.: Но ты права абсолютно: там геометрия есть.

М. Н.: Там  чудовищная,  страшная  геометрия.  Там  рассчитано  все.

Там есть что-то такое невероятное. Я сколько раз думала: может быть,

нам еще рано это знать. Там нет ничего случайного, и вся эта великая

математика должна сработать.

вечер двенадцатый

Ю. К.: Мы говорили о Распутине…

М. Н.: Да, он к земле имеет особое отношение. Это почти ни с кем

не случается. Это – ужасная редкость, просто жуть какая-то. И вообще,

очень много ошибок, скажем, в определении: когда мне говорят, что Аста-

фьев или Распутин – деревенщики… Какие же они деревенщики?! Это

люди, у которых есть место ( бьет пальцем по столешнице), и они на этом

месте все поняли. А у тех людей, которые создают так называемую «го-

родскую прозу», такого места нет.

Ю. К.: Майя, а кто из уральских писателей?..

М. Н.: Ну, из уральских…  (Смеется.) У нас есть Бажов.

Ю. К.: Ну, Бажов.

М. Н.: Бажов – это что-то невероятное!

Ю. К.: Мамин, Бажов…

М. Н.: Да,  Мамин-Сибиряк  –  это  качественно  другое  явление,  по-

тому что, видишь ли, у Мамина-Сибиряка представилась возможность,

нашлись такие причины, обстоятельства, которые сподвигнули его с этой

землей расстаться. Каких обстоятельств у Бажова быть просто не могло!

Такого разлучения просто не могло быть.

Денисов-Уральский.  Денисов-Уральский   (с  интонацией  перехода 

к новому предмету обсуждения) – это художник, ювелир, коллекционер,

собиратель, камнерез, который безумно любил Урал, его камень, его пей-

заж – просто безумно любил! Я вообще всегда говорила и буду говорить,

что можно расстаться с человеком, с любимым, товарищем, – это пережи-

вешь. Но с землей… Больше, страшнее трагедии не бывает. Так вот Де-

нисов-Уральский отбыл из Екатеринбурга, с тем чтобы пропагандировать

там Урал, и чтоб о нем знали! Ну, это была такая благородная идея: вы-

ставки все эти, горки. В Питерском музее, геологическом, стоит его горка.

Ну, вот такая, наверное  (показывает размер горки), преимущественно из

драгоценных камней: изумрудов и т. д.

Ю. К.: А из современных?

266

М. Н.: Ну, сейчас я скажу. А тут что получилось  (возвращаясь к Де-

нисову-Уральскому)? Тут – революция. И он оказался то ли на даче, то ли,

как киевляне, которые были отрезанными, за границей – все! Все! Так

вот, он же с ума сошел от этой тоски и разлуки. И надо сказать, что земля,

товарищи, в романе участвует на равных. Он оставил Екатеринбургу пре-

красную коллекцию минералов. Она до нас не дошла… Вот знаете, если

ты землю любишь, вот и сиди на этом месте. Коллекция его не дошла до

нас, она где-то рассеялась по пути, хотя все это было даже официально

оформлено.

Из современных… Ну, вы же видели, что здесь делают. Здесь, так

сказать, кузница Курицыных и Славниковых. Человек, который полагал,

что за ним что-то есть, что у него есть какие-то дела, немедленно уезжал

в столицу. Все, на этом месте ему делать было нечего. Как бы эта земля

их ни держала. И хотя Оля там и пишет что-то про уральские реалии, тем

не менее она их не держит, она им не нужна.

Ю. К.: Она – им? Или они – ей?

М. Н.: Она им не нужна. Ну, и они ей, соответственно.

Ю. К.: Но они цепляются за это, берегут?…

М. Н.: Нет!  Вот  Мамин-Сибиряк  всю  жизнь  за  Урал  цеплялся,

и больше ничего не писал, больше ничего не знал. Но тем не менее до-

бром это не кончилось. А сейчас – нет. Из нынешних людей я не припом-

ню даже ни одного. Вот мне очень нравится позиция Геры Дробиза, хотя

у него нет привязанности к Уралу. Для него это был даже, может быть,

вопрос несколько мучительный, что ли: он бы мог жить в Москве. Гера

Дробиз остался, как говорится, не из-за привязанности к земле, а из-за

того, что здесь его семья… Он и в семьдесят пять лет больше всех на све-

те, конечно, любил бабушку, и его больше всех на свете любила бабушка.

Ну правда, это действительно так! И то, что Гера Дробиз не оставил этого

места, потому что его мама и бабушка были здесь и жили здесь – правиль-

но, мне это очень нравится.

Ю. К.: Но ведь есть историческая родина…

М. Н.: Вот ты знаешь, этот вопрос для меня абсолютно открыт: этого

понять не могу. Попробуй объяснить Пушкину или Толстому, что у тебя,

Пушкин, есть историческая родина. Пушкин сказал раз и навсегда  (бьет 

ладонью по столешнице, отбивая темп речи, как бы чеканя высказыва-

емое): «Не желал себе другого отечества и другой истории, кроме той,

которую мне дал Господь!» Ну, сказано так. Написано, заметь, – мог бы

не писать. Тем не менее «не желал». Само понятие  историческая родина

появилось в то время, когда человек уже очень далеко в своем нравствен-

ном отношении отошел от… Попробуй докажи Астафьеву – он никогда

267

не знал, что такое историческая родина – этого нет. Этим людям не важ-

но, откуда ты, им вообще не так уж важно, какой ты там национальности.

Больше того, я тебе уже говорила об этом, я не видела здесь проявление

антисемизма в каких-то человеческих отношениях: то есть того, что я,

например, к тебе отношусь хуже, чем к этому вот Ване, потому что ты –

еврей. Я этого не видела.

Ю. К.: Ни в деревне, нигде?

М. Н.: Ну, про деревню-то и говорить не будем!

Ю. К.: А там многих евреев уважали: врачи, учителя…

М. Н.: Евреи живут не на своей исторической родине, Юра, жутко

давно! И надо сказать еще одно: когда ты на эту их историческую родину

посмотришь, все совершенно становится понятно: это крошечная земля,

сухая и горячая. И эти, вот речечки – Иерихон и Иордан, одна речечка –

не шире нашей Исети, другая высыхает за лето до состояния ручья. Эти

речечки в древние времена, когда евреи складывались как народ, сам по-

нимаешь, прокормить могли очень небольшое количество людей, а жить

можно только при воде. Сколько раз они оттуда уходили: ассирийцы их

оттуда подвинули, египтяне их оттуда подвинули, турки их оттуда под-

винули – то есть когда в это маленькое пространство, где прокормиться

можно только возле воды, входит такая огромная армия, местный народ

просто  вытесняется,  поскольку  большего  количества  людей  просто  не

прокормить. И вот они неоднократно оттуда уходили. Но это ведь было

все очень давно, поэтому чувствовать ту землю своей исторической роди-

ной, когда, не знаю, десять, там, двадцать колен жило в Германии, в Поль-

ше, России, это очень трудно.

Ю. К.: А что виновато в том, что человек не чувствует связи с зем-

лей? Не чувствует связи с могилами? Масса народа уехало, очень много

уезжает, почему уезжают? Что это: генетическая потребность, или циви-

лизация?..

М. Н.: Нет, скорее всего… Я никогда не соглашусь с тем, что это – ге-

нетическая вещь. На мой ум, это, мы опять же сейчас вернемся к главной

теме Астафьева и Распутина, конечно, цивилизация, чего говорить-то…

Но тут, во-первых, надо учитывать, что ни Шукшин, ни Белов, ни Абра-

мов, ни Распутин, ни Астафьев никакими деревенщиками, конечно, ни-

когда не были. И еще одно, почему я говорю, что эти писатели кажутся

мне, несомненно, более интересными, чем, скажем, «городская тема»

Трифонова и так далее? Почему?.. Понимаешь, они говорили о гораз-

до более важном, о гораздо более существенном. Есть такой академик

Л бищев, или Люб щев – так и не могу это ударение уловить, – который

сказал, что потенция или идея лежат в основе всякой деятельности – вот

268

они все двигают, а факты те или иные просто, так сказать, подстегивают,

подмешивают… Потенция или идея! Таким образом, городские писате-

ли – это вот эти подстегнутые, отслеженные факты, а те люди, которых

мы называем деревенщиками, – это мощное первоначальное движение.

Деревенщиками они являются потому, что они совершенно справедливо

считают и видят, что хранителями традиций и культуры являются кре-

стьяне в деревне, которой больше нет. Ну, тут как получилось? Об этом

больше всего говорил Астафьев. Астафьев, во-первых, сам из крестьян-

ской семьи, и крестьянская традиция и крестьянская культура – за ним.

Можно, конечно, тут сослаться на то, что здесь крестьянская культура и

культура дворянская. Но давайте почитаем Толстого и вспомним слова,

описывающие танец Наташи Ростовой, давайте почитаем Бунина: где-то

эти культуры, дворянская и крестьянская, представляют собой нечто аб-

солютно единое.

Ю. К.: Нет, тут просто два варианта одной культуры – русской.

М. Н.: Ну,  во  всяком  случае,  это  все  равно  была  единая  культура,

и Бунин, и Толстой это прекрасно отразили. И вот эта культура в городе

разрушена, а в деревне – нет, поскольку люди, которые живут в деревне,

связаны с землей, естественно вписаны в природный цикл. Человек теря-

ет лицо и становится никем, когда он уходит в город от этой вот земли, от

своей пашни, от своего режима, где он с зарей встает, с зарей ложится…

В городе он становится практически никем. Когда я видела, как в Москве,

в Черемушках, сидят мужики – босые ноги под лавкой – и на гармошках

играют, это вот да… Нет, может быть, когда-нибудь в каком-то месте их

дети где-то, куда-то впишутся, но потери будут чудовищными. И то, что

в одно и то же время и Белов, и Абрамов, и Шукшин – все они заговорили

об одном и том же – ведь это же абсолютно не случайно. Говорили они

все об одном, просто у них были разные голоса, интонации. Но все эти

люди талантливы.

Самый мощный, на мой ум, Астафьев, самый такой яростный. Я не

могу сказать, что, допустим, Распутин где-то хуже, но интонация у него

несколько мягче и лиричнее. Но сегодня, после «Проклятых и убитых»,

я думаю, что Астафьев отличается безумной мощностью, он своей ярости

абсолютно не скрывает и ее ни в какие культурно-литературные рамки не

вводит. Значит, вот о чем они все говорят: о том, что народ, сбившийся

с круга, сошедший со своей исторической колеи, становится никем. Вот

вспомним слова, с которыми Астафьев умирал:  «Я пришел в мир добрый, 

родной и любил его бесконечно. Я ухожу из мира чужого, злобного, по-

рочного. Мне нечего сказать вам на прощанье».  В его рассказах о дет-

стве  была  традиция.  Между  прочим,  в  Древнем  Китае,  да  и  не  только

269

в древнем, степень достоинства человека можно было измерить степенью

его приверженности традициям. Очень интересно, как Пушкин опреде-

лял  человеческую  зрелость:  образованность,  начитанность,  уважение

к традициям, осмотрительность. Вот эти люди, деревенщики, появились

в литературе тогда, когда еще можно было что-то удержать. Заметь, в эпо-

ху  капиталистическую,  сейчас,  ничего  удержать  нельзя.  Вот  тогда  еще

можно было что-то удержать, сейчас – уже нет. И если взять произведе-

ния Астафьева о детстве, где, несмотря на бедность, сиротство, пьяных

родителей, есть ощущение родства с людьми, с землей, с местом. Вот это

остается раем, который был при нем всегда и который, между прочим,

держался очень долго. И даже когда, когда «Царь-рыба», такая очень…

вот не думаю, что сегодня это активно читаемая вещь. Там такие огром-

ные прекрасные описания всяких этих перекатов…

Ю. К.: У нас на филфаке студенты не читают…

М. Н.: Ну, сейчас вообще никто ничего не читает. Все эти речные

перекаты,  вся  эта  таежная  глухомань,  вся  эта  роскошь,  где  встает  этот

медведь, обнажая эти бабьи подмышки. Ну, с  ума сойти можно! И во-

обще, там земля и человек на земле. В отличие, скажем, от Шукшина,

мне  герои  Астафьева  нравятся  больше  вот  по  какой  причине:  в  героях

Шукшина всегда есть какое-то мучительство и вот всегда какая-то такая

готовность  подна́чить,  какая-то  неловкость  его  местонахождения  и  по-

ведения, а у Астафьева человек на своем месте.

Ю. К.: Шукшин пишет о людях, а Астафьев – о мире.

М. Н.: Ну да! Дело в том, что эти люди до сих пор живут в природе,

и там поразительные вещи происходят: вот, например, браконьеры. Эти

люди – участники жизни, которая сбилась с круга. Вот они все еще люди,

но жизнь их организована до такой степени неправильно, что они втяги-

ваются – несмотря на эту роскошную реку, на эту дивную тайгу, – они

просто втягиваются в какой-то сплошной трагический поток, и, в конце

концов, там один браконьер, такой лихой чеченец, такой красавец-мужчи-

на… Вот как он удирает от рыбнадзора на лодке – ну классно! – «погоня

в горячей крови». Он еще и рыбиной покачал, что, дескать: «Вот вам!»

Есть у него одна только любовь: дочка его, которая всю его стать унасле-

довала, только в маму белокожа. Он рушит, он – браконьер, они все себя

считают браконьерами, – им это слово очень нравится, потому что в нем

есть какая-то таинственность: они же странным ремеслом занимаются.

И потом эта дочь умирает: ее сбивает машина. И, в общем-то, это случа-

ется за его неправедное поведение – грабить природу. Но этого никто не

понимает, и он эти вещи не связывает.

270

Есть еще рассказ – наповал! Женщина, у нее там восемь, что ли, де-

тей  (первого  она  где-то  в  шестнадцать  лет  родила).  Ну,  вот  такая  она!

Так там ее даже никто ругательным словом не назовет, и даже ветреной

не называют, поскольку она – ну, вот такая. Он ей пряников дал и даже

еще чулки, что ли, подарил: ну как его не полюбить. И ее дети становятся

деловитее и мудрее, чем она. И как они все рыбу ловят… Но кончается-

то это чем? Ну, они так живут!.. Но, с другой стороны, они в людях жи-

вут, они живут в человеческом обществе! И как гибель, все кричат: «Дети

наши! Наши!» Бедная изба, но все-таки сколотили, как-то помогают. Они

все – часть природы, но все они втягиваются в это неправедное человече-

ское общежитие. Они постоянно совершают какие-то грешные, неправед-

ные поступки, не осознавая этой греховности, потому что так прет, тяга

такая. И она вытравливает седьмого ребенка какой-то операцией в дерев-

не  и  помирает.  Просто  остаются  семеро  этих  детей.  Все  эти  рассказы,

все это вышло так: поначалу это Енисей, он с сыном видит эту красоту,

счастливая рыбалка, все это даже очень здорово. И это напряжение идет-

идет от рассказа к рассказу, и кончается так: есть время собирать камни,

время бросать камни, время учиться, время работать, время жить и время

умирать. Ну так жизнь устроена. «Что ж я мучаюсь-то?» А вот мучается

он, полстроки он недопонимает – вот это для него предмет мучения. Ну

так, тяга такая, жизнь такая сбилась с колес, с круга.

Астафьев идет гораздо дальше, чем Шукшин, Абрамов… Насколько

я понимаю, Абрамов вообще предполагал, что здоровые силы в народе

сохранились. Белов тоже полагал, что это наше долготерпение еще как

будто нам послужит. Чудики шукшинские, честно говоря, мне не нравят-

ся. Василий Лановой говорил: «Василий Макарыч всегда не любил нас,

красивых мужчин». Нельзя этого делать! Во-первых, нельзя так говорить,

а во-вторых, нельзя допускать, чтоб так про тебя сказали. Все его чудики

оставляют такой вот задаток, чтобы можно было так сказать. Но, с другой

стороны, в чем тут дело? Как там дед его говорит: «Ну куда вы там едете?

Здесь жить надо!» Но он-то пишет об этом, уже уехав. И больше того, со-

вершенно понятно, что он больше уже не вернется.

Что касается Астафьева и Распутина, тут другое дело: они с землей

не расстались. «Проклятые и убитые» – ой, товарищи, более яростного,

более голого, более отчаянного и страшного обвинения – что вы, гады,

сделали с жизнью?! – на мой ум, просто никто не писал. Он обвиняет

большевистскую власть, Ленина: выроды, выродки из выродков, самой

природой наказанные бесплодием, сделавшие бесплодной самую плодо-

родную землю в мире, лишившие людей терпения и кротости, – прямо

так, совершенно прямым текстом это говорит. Надо сказать, вещь у него

271

такая: в начале там сказано, что все, кто развязывает эту вонь, эту  войну,

они все будут прокляты и убиты. Вещь совершенно страшная, хотя, за-

метьте, «Пастух и пастушка» – вещь совершенно другая, она какая-то не

астафьевская. Я ее не то что не люблю, я ее выделяю. Она какая-то не

астафьевская – она мягче. Читали «Проклятые и убитые»? Ну, вещь та-

кая:  от  расстрела  до  расстрела,  где  двух  пацанят…  Мать  им  написала,

что корова теленка родила, они поесть домой пошли, всех их там хлебом

угощают, а их как дезертиров расстреляли. Вот заметьте, они до конца ни-

чего не понимали, они необразованные, они темные. Вот он стоит, ремни

уже поснимали, штаны спадают, сопли не может утереть, и дула уже на

него направлены, и вдруг он закричал: «Дяденька, дяденька!» Жутко! То

есть он еще верит, что услышит человек – и не выстрелит. И в последний

миг закрывает собой брата, они близнецы. Ну немыслимо просто! Но там

и  есть  такая  вещь:  Астафьев  обвиняет  всю  власть.  В  общем,  конечно,

товарищи, – это культурная цивилизация. Культура, наша национальная

культура  обходит  те  деревни,  которые  вы  убили.  Да,  у  него  есть  такая

штука, когда читаешь, такое ощущение, что вроде какая-то брезжит на-

дежда: когда они находят несжатое поле и начинают убирать урожай, их

это как-то очеловечивает, даже какие-то отношения с женщинами начина-

ются – жизнь какая-то появляется. И он, между прочим, даже и говорит,

что вернутся они, снова припадут к этому хлебному полю и оставят свою

власть – толпы трепачей, болтающих лодырей, забывших, что такое труд.

На чем держалась вся культура? Вся культура держалась на союзе с зем-

лей, на труде, на почтении к традициям, она держалась на деле, на памяти

самых священных мест – к чему власть не имеет никакого отношения.

Вещь эта написана в начале 90-х годов, когда всем было понятно, что ни-

кто не вернется к традиции, к труду. Что все со свистом проехали мимо.

И заметьте: люди, которые есть, не прокляты и не убиты. Он пишет: «Мне

нечего сказать вам на прощание». Вещь совершенно страшная, но, между

прочим, обида его совершенно понятна, несмотря на то, что очень долго

держалась в нем надежда на то, что, может быть, что-то изменится, может

быть, кто-то опомнится.

Ю. К.: Гоголь и Шукшин. Как тебе эта оппозиция?

М. Н.: Полное собрание Гоголя и полное собрание Шукшина. Я не

желала никого оставлять – я вообще очень серьезно отношусь к литера-

туре. Я прочла всего Гоголя и всего Шукшина. Я три дня ходила в полном

столбняке: прямо иду в степь и встаю, как свечка. Василий Макарыч –

гениальный писатель.

Ю. К.: А Гоголь – нет?

272

М. Н.: Когда я читаю одного Шукшина, я, например, плохого сказать

не могу. Но когда рядом с Гоголем…

Ю. К.: Шукшин вызывает симпатию, Распутин вызывает уважение.

Гоголь – это какое-то дикое чудо, ненарекаемое, но оно вызывает, у меня,

по крайней мере, восторг.

А труд, действительно, исчезает. Из городов. В офисах все произво-

дят бумажки. Никто не производит вещь, предмет…

М. Н.: Приедешь  в  наши  республики,  и  понять  невозможно,  что

в них делается.

Ю. К.: Никто не работает.

М. Н.: Никто не работает! С утра, в десять часов, все кафе и ресто-

раны полны, все в белых креслах, в белых пиджаках. Никто не работает!

Ю. К.: Земля была благодатная, виноград растет там десятилетиями,

овцы пасутся…

М. Н.: В районах с благодатным климатом, где все равно вырастет

еда и попадет к тебе в рот, образ жизни сильно отличается от нашего. По-

этому я очень хорошо понимаю, почему Астафьев помнил, что наш север-

ный образ жизни раскачать, в общем-то, трудно. Мы же просто сдохнем,

скоро сдохнем! Наш народ же полиэтничен. Вот это ужас, что мне тут

сказали: 6–5 % нынешних поступающих, окончивших школу, имеет одну

мечту – работать в «Газпроме». Ни врачами, ни летчиками, ни океаноло-

гами не желают работать – они желают сесть в кресло где-нибудь…

Ю. К.: Это катастрофа.

М. Н.: Катастрофа полная! Самое поразительное, что  это называют

мечтой! И еще мне очень понравилась вот какая деталь: мечтой сейчас

могут назвать машину определенной марки. Кошмар: мечта вот такой-то

марки, да еще и машина, хорошая машина. Я вообще машин не различаю.

У меня однажды был безумно смешной случай: я иду, а у меня очки за-

потели. Думаю, надо зайти в магазин – протереть очки. И тут смотрю,

витрина какая-то, думаю, подойду к витрине. И стою, очки-то протираю

и не вижу, что передо мной. А тут ко мне, поскольку мадам вся в мехо-

вых шубах, подходит продавец и говорит: «Что это Вы?» – а я, глаза так

поднимаю, а там для машин всякие причиндалы. Ну, не бежать же! Он

говорит: «А у Вас какая машина?» – И я говорю: «Красная».  (Смеется.)

Ю. К.: Он понял, что ты еще та штучка: красная!  (Смеется.)

М. Н.: Вот так! Просто какой-то вопиющий идиотизм. Но я так от-

ветила: «Красная». Он: «Какой коврик у красной машины?» – но тут-то

я уж нашла, что ответить, я уж не такая идиотка. Он мне подобрал какие-

то штуки на сидение. Я ему говорю: «Правильно! Такую идею хорошую

подсказали. Очень хорошо: подарок на Новый год». Жуткое дело, идиотка.

273

Машка дала мне компьютер, я, значит, вчера включила: пользовать-

ся не умею. Прихожу к соседу. Он говорит: «Ой, Май, я не умею. Иди

к Сергею». Ну и Сергей взялся: «Сейчас, – говорит, – посмотрим». Тыкал,

тыкал,  полчаса  там  разбирался.  Ну,  разобрались.  Машка  говорит:  «Ну,

вот видишь: научилась!» – «Ты что, Маша, научилась! Никогда в жизни

этому не научусь!»

Ю. К.: А я не хочу этому учиться.

М. Н.: Да и я не хочу!

Ю. К.: От него какой-то странный эффект. Я много стал думать об

этом: люди, работающие за компьютером, что-то там записывающие, те-

ряют предметный мир.

М. Н.: Нет, к компьютеру я даже не подхожу!

Ю. К.: Мир внутренний, жизненный мир теряют…

М. Н.: К компьютеру я даже не подхожу. Я себе позволила дожить

так. Ю. К.: Я же вижу, что происходит с людьми: всякий бред, фото-

графии смешные, все балдеют, всем смешно. Какие-то «примочки» там.

Как так?

М. Н.: Нет, мне не надо! Я этого не люблю. У меня на даче цветет

курильский чай, вот я вдоль этих чаев хожу – зачем мне этот компьютер

нужен?

Ю. К.: Какой чай?

М. Н.: Курильский. Такой красивый очень, с цветами.

Ю. К.: Знаю, знаю…

М. Н.: Этот цветочек похож на небольшой шиповник. Он начинает

цвести в июне и до октября цветет.

Ю. К.: Он хорошо растет у нас?

М. Н.: Хорошо растет! Я теперь изменила тактику: я теперь буду са-

дить только то, что хорошо растет.

Ю. К.: Тоже правильно! У меня, знаешь, что произошло? У меня от

соседа,  Валентина,  видимо,  вегетативным  таким  способом  перешли  ко

мне, выросли чайные розы. Ну, красивые такие…

М. Н.: А вот этот курильский чай – только так! Это меня научили

умные люди, поскольку, оказывается, он наш, сибирский, он хорошо тут

растет. Вот он уже цветет две недели и будет цвести до октября. Вот буду

теперь садить только то, что растет. У меня работы там – Боже мой!

Ю. К.: Ой, не говори. Я уже два раза туда не ездил. У меня там все

заросло. Я посадил яблони – четыре штуки.

М. Н.: Ну яблоки-то растут?

274

Ю. К.: У  меня  одна  уже  есть.  Ее  теща  покойная  посадила,  Маша.

Были яблоки. Ведро собрали, причем не всю обобрали ее.

М. Н.: Мне ничего не надо. Мне – красиво цветущие палисадники,

больше ничего не надо. Ни клубники, ни огурцов – ничего не надо. Я куп-

лю на базаре. Мне очень нравятся рябины. Сосна, по-моему, из лучших

деревьев на свете. Все говорят: «Пальмы, пальмы!» Они бы сосенку уви-

дали… Вот, когда сосна растет одна… Боже! Какое величественное, ро-

скошное дерево, красавица.

Ю. К.: Ты елку видела? С мягкими иголками?

М. Н.: Ну, конечно! Она – пихточка. Елка с мягкими иголками – это

пихточка.

Ю. К.: Я ее такой вот посадил, она выросла почти с меня ростом.

М. Н.: Нет,  у  меня  где-то  лет  через  пять,  конечно.  У  тебя  сколько

твоей Каменке лет?

Ю. К.: Ну вот семь будет.

М. Н.: Ну вот.

Ю. К.: Я первое время дом строил. Я три года дом строил.

М. Н.: Года через три – уже будет. Вот и сейчас, я смотрю, в это лето

уже третий год – это уже вполне оформленный, красивый куст; цвел, все

как есть. Все дело – в цветах.

Так что, на мой ум, что касается этих писателей – они все гораздо

интереснее, чем вот эти товарищи городские. Потому что товарищи го-

родские только описывают, фиксируют факты. Вот у Трифонова, скажем,

мещанство давит. Самые глобальные пафосы они уже выразили, притом,

если уже говорить о художественности, то очень хорошо.

Ю. К.: Да, у Трифонова – классно. Эти рассказы замечательные.

М. Н.: Нет, но эти люди, на мой ум, сказали главное. И больше того,

этих я помню гораздо лучше, с этими я согласна гораздо больше.

Ю. К.: Вот извини, я перебью. Вот Шукшин, я что-то так задумал-

ся… Мы же его любили, читали в свое время. Ты помнишь? Вот я сейчас

подумал: он же идиотов изображал. Вот, скажем, Юрий Казаков изобра-

зил тоже идиота в рассказе «Трали-вали» – мой любимый рассказ из всех

рассказов, ну не считая Бунина. Он живет на реке, бакенщик, помнишь,

здоровый, косолапый (он сам себя написал, свой автопортрет).

М. Н.: Он что, косолапый был?

Ю. К.: Казаков,  когда  я  его  видел,  ростом  был  с  меня,  очень  пол-

ный, здоровый, испитой дядька… Пьяный вечно… Он изобразил такого

же героя: работает бакенщиком, пьет страшно, живет не в деревне, а на

противоположном  берегу.  Река  большая,  типа  Иртыша,  я  не  знаю.  Вот

он – бац! – и пьет, бац! – и пьет, бац! – и не пьет. Но раз в две-три недели

275

к нему приезжает женщина, стирает ему все, моет, готовит еду, они идут

в баню париться, потом обедают хорошо, потом выпивают крепко – он

выходит на берег. Он бледнеет страшно, у него лицо синее становится.

Она тоже усаживается. Вот он сидит на берегу реки, начинает что-то на-

певать – сначала хриплым голосом, потом полным голосом, потом страш-

ный тенор.

М. Н.: А над рекой так хорошо слышно.

Ю. К.: Казалось, тоже дурака показал, как и Шукшин. Но показал

так – не знаю… Суть русского таланта, природного таланта.

М. Н.: У  Шукшина  сплошные  какие-то  другие,  они  какие-то

«подна́чники».

Ю. К.: Но тут есть некая разница. Шукшин все равно работал, мне

кажется, «на публичку». На читателя. Вот тут – смеяться, а вот тут – вот

так, а тут – сяк… А Казаков, а Астафьев – нет.

М. Н.: Шукшина всегда волновало то, каким он обладает методом,

как  он  пишет,  как  он  смотрит,  как  он  отреагирует.  Это  какое-то  такое

ехидное мучительство жило в нем всегда. Что касается Распутина, он от

этого абсолютно свободен.

Ю. К.: То есть у Шукшина есть какой-то «комплекс урода».

М. Н.: Да, конечно, конечно!

Ю. К.: Комплекс чудака, прежде всего.

М. Н.: А у Астафьева видно, что мужик крутой, не сильно-то доб-

рый, жутко сложный, запутанный, но комплекса неполноценности в нем

нет  никакого.  Я  ведь  понимаю,  что,  вообще-то,  пришлось  ему  зверски

трудно, но тем не менее ему делает честь то, что он не полез в московскую

тусовку, то есть это какой-то природный ум… Надо сказать, за Астафьева

судьба сильно вступилась. Во-первых, крестьянское происхождение, во-

вторых, Сибирь – с Сибири, уже с Урала, начинается народ совершенно

особый. Потом постоянная близость к этим жутким мощностям… Я не

понимаю, как человек, который приперся с Иртыша или Байкала будет

пробовать у них писáться. Ну, это невозможно! Я удивлялась очень, зачем

это сделал Ким. У него такая роскошь, такая мощь – последний наш вели-

кий прозаик. Кстати, у этого человека есть то, что в литературе встречает-

ся чудовищно редко – то, что в человеке называется порода.

Ю. К.: Он  просто  дворянин…  В  нем  же  царская  кровь  течет…

Я очень люблю его. Особенно «Луковое поле».

М. Н.: Что  касается  этой  царской  крови  –  это  было  когда-то,  это

осталось в веках – от тебя зависит то, как ты в себе эту кровь несешь.

Ю. К.: Правильно!

М. Н.: В этом отношении – да!

276

Ю. К.: А кто в XX веке самый крупный прозаик все-таки?

М. Н.: В XX веке…

Ю. К.: Поэт, понятно, Мандельштам.

М. Н.:  (Смеется,  подтверждая  вышесказанное. )  Одного  назвать

трудно. Дело в том, что, когда начинаешь говорить об этом, сразу вскрыва-

ется некоторая блистательная подробность, о которой не сразу скажешь.

Скажем, что касается Анны Андреевны Ахматовой, Анна Андреевна Ах-

матова  работает  со  словом,  как  со  скатным  жемчугом.  Она  никогда  не

поставит слово в спекулятивную позицию, в какое-то перенапряжение –

никогда! Она никогда не сделает, что делает, скажем, Маяковский, то есть

не придумывает: «А вы ноктюрн сыграть могли бы?..» Тут вспоминается,

товарищи, Бунин: «Заумное есть глупость». В этом отношении никогда

Ахматова себя ни в чем не винила. Никогда никакого намека на истерику